1
Ночью спал плохо. Не то что бы что-то болело или мучило, просто снились старые сны. Зимние сны. Они приходили каждый год в одно и то же время: в конце февраля, когда сибирские морозы резко шли на убыль, уступая место колючим метелям, а в воздухе появлялся неуловимый запах-предчувствие приближающейся весны. Сны эти, заполнявшие ночные часы Сергея Михайловича, были из его далекой молодости. В первые дни они обычно были короткими и напоминали невнятные фрагменты или разбросанные и причудливо перемешанные цветные слайды: рюкзак, лыжи, самодельный спальный мешок, сшитый из ватина и крытый сверху какой-то веселой тканью с маленькими собачками вместо цветочков, в общем, разная мелочь, превращающаяся в важную и необходимую, окажись ты зимой в горах, заснеженных на четыре, а то и на шесть метров.
В начале марта, когда на смену метелям приходили обильные снегопады, из тех, что любят называть рождественскими: снег падает влажными огромными разлапистыми снежинками, больше похожими не на правильные звездочки, а на куски ваты, от его густоты ничего не видно уже в двух метрах, а поставленный «на попа» спичечный коробок скрывается под свежевыпавшим снегом уже через несколько минут, сны разворачивались во всю, превращаясь в полноформатное полотно, и всю ночь Сергей Михайлович во сне тяжело тропил глубокую лыжню и, чтобы смочить пересохшее от работы и жажды горло, жадно хватал невесомо-воздушную снежную массу, похожую на сахарную вату из раннего детства.
Во сне он видел себя молодым и сильным Серегой Саниным, сидящим на мокром от пота рюкзаке; от штормовки на спине шел густой пар, птицы наполняли все пространство неумолкаемым гамом, а в синее небо, внезапно открывшее после прекратившегося снегопада, устремлялись стройные конуса темно-зеленых, почти черных елей. Даже во сне он чувствовал, как его распирает от здоровья, необъяснимого счастья и беспричинно-веселого настроения; рядом были его товарищи, с которыми он на протяжении многих лет каждую весну отправлялся в лыжный поход в Горную Шорию, правда, во сне не все лица он успевал разглядеть или узнать.
Иногда, чувствуя, как беспомощно вязнет в глубоком снегу, Сергей в панике просыпался среди ночи, но оказывалось, что виновато перекрученное одеяло, и, засыпая, снова возвращался в приснившийся лыжный поход, правда, уже в другую его точку, другой день, а бывало и другой год. Это была какая-то параллельная жизнь, известная и понятная лишь посвященным. Каждое лето он с товарищами «по несчастью» – так, не понимая этой страсти к путешествиям, называли их все родственники Сергея, включая и его жену, – отправлялись в дальние края на месяц, бывало и дольше, зашкаливая отведенное отпусками время, рискуя прослыть на работе заядлыми прогульщиками. Обычно это были сложные и даже опасные путешествия по Камчатке, Чукотке или Восточной Якутии, в которых небольшая группа друзей должна была бороться с многочисленными препятствиями: заснеженными перевалами, разрушенными скалами и горными реками с бешеным течением; да что там говорить, даже простое преодоление сотен километров диких ненаселенных мест уже само по себе было не простым делом.
Каждый год летом выбирался новый маршрут, желательно еще никем до этого не пройденный, а вот зимний, обычно девятидневный – пять рабочих дней плюс выходные по обе их стороны – лыжный поход для тренировки и удовольствия всегда проводили в Горной Шории, в одном и том же районе – Поднебесные Зубья – и маршрут каждый раз был одинаков – кольцевой вокруг красавцев Зубьев. Только раз по стечению обстоятельств отправились вместо Шории на Приполярный Урал, но, нахлебавшись там непредвиденных приключений и чудом избежав неприятных последствий, решили больше не рисковать и родной Шории не изменять.
Сергей Михайлович давно перестал ходить в походы, вся его многочисленная родня, вздохнула с огромным облегчением и не переставала радоваться счастливому избавлению от наваждения, приветствуя замечательно складывающуюся карьеру их всеобщего любимца, ставшего управляющим одним из самых крупных филиалов известного в стране солидного банка.
Каждое утро у ворот замечательного особняка в зеленом, фешенебельном по российским меркам пригороде его ожидал бронированный «Мерседес» и джип с неразговорчивой охраной. По дороге к банку он успевал получить последние сводки, сверить суточный баланс, отдать по телефону самые необходимые распоряжения, а потом весь напряженный день ворочать многомиллиардными финансами, не забывая о себе – любимом – и своих близких. Отдыхать теперь он предпочитал на далеких экзотических островах, увлекаясь модным сейчас дайвингом – подводным плаванием с аквалангом, но неизменно в марте, в первые десять дней, а точнее, ночей, ему снились сны, в которых он тропил лыжню, рубил ступени в твердом насте, навешивал веревку для страховки и подставлял обожженное горным солнцем лицо напористому ветру, норовившего сбросить его с седловины перевала или вершины Большого Зуба.
Нет, сны бывали и в другое время года, разные – короткие и побольше, на всякие темы, хорошие и неприятные, чаще не запоминавшиеся, оставлявшие лишь смутное ощущение потревоженного ночного покоя. Но эти – мартовские – сны были особенными: они снились с непередаваемым ощущением реальности всего в них происходящего и с ненарушаемой, даже навязчивой регулярностью, начиная с того времени, как Сергей Михайлович прекратил заниматься таким несерьезным делом, как лыжные походы. Все эти десять дней Сергей не высыпался, так как сны отбирали силы, будто на самом деле он всю ночь шел на лыжах. Они бередили душу, поднимая какие-то уже давно слежавшиеся пласты памяти, словно воспроизводя на стареньком проекторе поцарапанную пленку формата «супер-8» с отснятыми старыми кинохрониками мартовских путешествий.
Бывало, даже днем, увидев за окном своего роскошного кабинета на двенадцатом этаже – подальше от сутолоки и грязи большого сибирского города – размеренный полет снежинок, плотным занавесом закрывавших весь остальной суетный мир, Сергей Михайлович останавливался и замирал, оборвав фразу на полуслове, чем повергал в недоумение своих внимательных сотрудников, несмеющих побеспокоить впавшего в необъяснимую прострацию босса. Референт Ангелина Вениаминовна однажды, набравшись невероятной смелости, даже позвонила супруге Сергея Михайловича – Татьяне и, обсудив с ней эти непонятные моменты, посоветовала уговорить босса посетить психотерапевта или, по крайней мере, взять краткосрочный отпуск, чтобы отдохнуть от нескончаемых дел.
Татьяна и сама замечала некоторые странности за мужем, но, считая, что каждый имеет право на собственные маленькие секреты, подозревая, что это не более чем некоторые обычные мужские слабости на стороне, неизбежные и лишь укрепляющие семейные узы, не торопилась вмешиваться в его суверенное пространство. После звонка внимательной Ангелины – преданной делу и своему начальнику до последнего дыхания – Татьяна задумалась, да так, что вскоре даже почувствовала некоторую тревогу, тонко кольнувшую в краешек сердца. «Может быть, надо поговорить с Сережей, расспросить, дать возможность высказаться, наконец? А вдруг он не захочет, он в последнее время стал так раздражителен, вспыльчив. Стоит ли рисковать семейным покоем, не понимая толком, что происходит?»
И Таня решила пустить все на самотек: захочет Сережа поговорить, она его всегда выслушает и поможет, чем сможет, нет – значит, не считает нужным, он – мужчина, глава семьи, ему виднее! На том и успокоилась, тут же забыв о звонке бдительной референтши.
2
До старческого маразма еще было далеко: банкир только-только преодолел планку первого юбилея, как говорили в кулуарах – детского возраста. В пятьдесят лет мужчина в самом соку, его вкус обретает, наконец, определенность и только сейчас приходит осознание, что все вокруг всяческая суета, а собственное удовольствие дороже всего.
Серега Санин родился и вырос в обычной семье, хотя обычность эта, конечно, была лишь видимой. Сам он понял тонкие нюансы отношений между родителями уже став окончательно взрослым, незадолго до того, как умер отец. В видимой части они были классическими: отец, уважаемый всеми токарь-универсал высочайшего разряда, – глава семьи, мать – обыкновенный участковый врач – любящая и заботливо-послушная жена. Так всегда была на людях, к которым причислялись и дети Саниных. Подлинные отношения, когда мать, бывшая на три головы умнее, сильнее и практичнее своего мужа, властной рукой скрытно вела семейный корабль, обходя только ей известные рифы и мели, проявились случайно, когда однажды уставшая за долгую жизнь Клара Наумовна не смогла скрыть подлинного положения вещей в присутствии сына. После смерти отца она рассказала свою историю, которую к тому времени уже не было никакой нужды скрывать.
Семья Клары была известной в России династией врачей, понятное дело, евреев, потомки которых восходили к далеким временам. История их появления в России осталась неизвестной, но абсолютно точно можно было сказать, когда они исчезли: весь их род как таковой был полностью истреблен в середине прошлого века по велению самого кровавого тирана – отца уничтоженных народов, которому в очередной раз привиделись врачи-отравители. Повезло только Кларе, которой, предчувствуя неминуемое, отец сумел выправить документы на чужую фамилию, да так искусно, что это удалось скрыть даже в те годы невероятного сыска.
Одиннадцатилетнюю девочку отправили в Ленинград, где она спокойно окончила школу, живя у чужой бабки, которой по документам приходилась непонятно какой родней. В восемнадцать лет Клара вышла замуж за выпускника ФЗУ – паренька с Нарвской заставы, только что поступившего на Ижорский завод, а сама поступила в медицинский институт – другого пути она и не представляла. К тому времени тиран уже три года как скоропостижно скончался, наступившая именно в этот год «оттепель» обещала, что старые времена, когда врачей будут уничтожать, как тараканов, никогда больше не вернутся, но Клара никогда в это уже не поверила.
От своих предков, переживших на протяжении веков гонения варваров, иноверцев, испанской инквизиции и русских погромщиков, Кларе, кроме врожденного чувства страха и желания спрятаться и не высовываться, достались замечательные черты характера: остановить ее на пути достижения цели могла только смерть. Старшего сына – Сергея – она родила сразу после первого семестра, но занятия в институте не бросила, так и разрывалась между ребенком и учебой, благо бабушка, у которой она выросла, имела достаточно сил и разума, чтобы нянчится с младенцем самое трудное время. Училась Клара лучше всех, получала только что введенную Ленинскую стипендию, пользовалась огромным уважением среди однокашников и профессуры, ей предсказывали научную карьеру, но, получив диплом, она убедила своего всегда послушного мужа оставить Ленинград и уехать подальше от столиц и больших городов в сибирскую глубинку, где в случае новых гонений, можно будет хоть как-то спрятаться и выжить. Инстинкт самосохранения подсказывал, что спрятаться надо не только далеко в глубинке, но и там, где никогда не станут искать славные органы – потомки железных несгибаемых и безжалостных наркомов. И такое место было найдено – засекреченный на сто рядов, охраняемый дивизией внутренних войск, небольшой городок в сибирской тайге, выросший при заводе, на котором производился боевой уран.
Михаил Васильевич Санин высококлассный токарь, мастер на все руки, прошел полугодовую проверку документов и, получив допуск всесильной «конторы», переехал вместе со своей семьей, в которой уже появился и второй сын, на край света, в место, означаемое для обмана врагов почтовым номером города, находящегося на самом деле далеко в стороне, километрах в двухстах от истинного места пребывания. За тремя рядами колючей проволоки, среди гладкоствольных корабельных сосен и разлапистых кедров, щедро сыпавших орехами по осени, находился небольшой «остров коммунизма» - городок с широкими и чистыми проспектами, развитой инфраструктурой и особым, «кремлевским» или «московским», как кому хватало воображения, снабжением. Санины сражу же получили новую светлую квартиру, которая после тесноты и темноты питерской коммуналки, конечно, показалась настоящим раем.
Михаил Васильевич точил втулки и шестеренки, не представляя основного процесса, Клара Наумовна вышла на работу в поликлинику, детей устроили в замечательный детский сад с бассейном и зимним садом, и жизнь на многие годы вошла в налаженную, обеспеченную и спокойную, насколько это вообще возможно для такого подозрительного и ожидающего в любой момент опасность человека, как Клара, колею.
За стратегическую важность производимой продукции, а также за возможную вредность и опасность производства, которое в случае войны могло быть первым подвергнуто нападению предполагаемого противника, жители этого благодатного городка обеспечивались всем самым лучшим – от продуктов питания, товаров народного потребления и обслуживающего персонала до учителей и возможностей отдыха и продолжения образования. Как правило, привыкшие к необыкновенному инкубаторскому микроклимату, выпускники местных школ, получив высшее образование на «воле», снова возвращались в затерянный рай. Так и старший сын Саниных – Сергей, получив специальность ядерного физика, вернулся в отчий дом уже с женой и маленькой дочкой. Жилищных проблем в этом городке обычно не возникало, как по причине хорошего финансирования, так и по причине укороченной продолжительности столь счастливой жизни, и вскоре «молодые» перебрались в собственную квартиру.
Были, правда, и редкие исключения, когда кто-то, ощущая охраняемое счастье, как непереносимую несвободу, вырывался и никогда больше не возвращался в городок, притулившийся при заводе обогащенного урана. Таким невозвращенцем оказался младший сын Саниных, в котором, как и полагается по генетическим законам – через поколение – наиболее концентрированно сошлись черты его неистовых еврейских предков. Самая кипучая жизнь во все времена в России была в столице, вот туда-то и сбежал младшенький, едва только получил аттестат так называемой зрелости, позволяющий ему самому определять свою судьбу. Отец, озвучивая принятое матерью решение, выставил жесткий ультиматум: высшее образование и возвращение под сень родных сосен и кедров, стоически переживших аварийные выбросы и неафишируемые утечки, но блудный сын подчиняться не хотел, наоборот, бросил институт и пустился во все тяжкие, перебиваясь случайными заработками и ночуя, где придется, так что даже постоянного адреса в столице у него не было.
Всю тяжесть тотального контроля и безграничной материнской любви пришлось принять на себя Сергею и его семье. Мама знала все, а что пытались скрыть от нее из благих намерений не волновать, она чувствовала своим чутким материнским сердцем. Карьеру Сергею строить она не советовала, проще говоря, не давала: меньше знаешь – лучше спишь, не высовывайся – всегда стригут по головам, и так далее – вся народная мудрость, убеждающая, что чем тише едешь, тем дольше и счастливее живешь. Татьяна – жена Сергея – быстро уяснила, что сопротивляться бесполезно и, спокойно приняв учрежденный матриархат, продолжала жить по-студенчески беззаботной жизнью, вверив подрастающее чадо любвеобильной свекрови, она сосредоточилась на изучении истории мирового искусства. На этом пути ее ожидала масса интересного и приятного: сначала учеба в Академии художеств в Ленинграде, знакомство с уважаемыми авторитетами в области современной живописи и общение с новыми, никому пока неизвестными представителями русского андеграунда, уже беременными своей близкой славой и бешеными ценами на мировых аукционах, и последующая за дипломом стажировка в Париже в знаменитом Д‘Орсее – музее французских импрессионистов, да и мало ли чего еще будет в насыщенной жизни молодой красивой женщины, увлеченной миром прекрасного.
Сергей же, лишенный возможности проявлять индивидуальность и способности на месте основной деятельности, некоторое время перебирал, увлекаясь то фотографией, то подледным ловом, то разными видами спорта, пока наконец, в первый раз не послушав родную мать, не вернулся к студенческому увлечению – путешествиям, как он, ненавидя измочаленное слово «туризм», называл эту проснувшуюся и окрепшую с необыкновенной силой страсть. В ней самым невероятным образом сошлись все его интересы и способности, вобрав в себя заложенные втуне и полученные за годы сознательной жизни навыки, умения и привычки. Оказалось, что у него врожденная интуиция, фантастическая способность ориентироваться на местности, позволяющая всегда четко представлять, где он находится и куда надо двигаться, чтобы попасть к намеченной цели, силы и здоровье, закаленные другими видами спорта, делали его ловким и крайне выносливым. Пригодились и любовь к рыбалке, умение охотиться и фотографировать.
Вырываясь несколько раз в году, деля на части свой большой за невидимую и неощущаемую вредность отпуск, он допьяна напивался свободы, которой ему так не хватало, и это помогало совершенно спокойно проживать остальное время года: на работе строго по должностной инструкции, а дома по программе здоровой и правильной жизни, утвержденной и проводимой неутомимой мамой. Клара Наумовна, потеряв с годами свою нетерпимость, столкнувшись с яростным сопротивлением старшего сына, не желавшего бросить это немыслимо глупое времяпрепровождение, решила смириться с этим своеволием, опасаясь потерять полную власть и над Сергеем, как это случилось с младшим Борисом. Это безумие, как называла увлечение сына Клара Наумовна, длилось почти двадцать лет, пока наконец не выдохлось и сошло на нет, вернув Сергея Михайловича к нормальному образу жизни.
3
В это время в стране наступили новые времена, отразившиеся в ЗАТО – закрытые административно территориальные образования – так безучастно и формально стали называть враз рассекреченные режимные городки, заметным сокращением охраны «объекта», резким ухудшением снабжения, массовой безработицей на заводе обогащенного урана, ставшего в одночасье ненужным из-за полной потери предполагаемого врага и перенасыщенности ядерных вооружений, и последующим за этим невообразимым отъездом-исходом всех, кто еще был хоть на что-то способен. Да что там говорить! Даже мусор и окурки стали бросать мимо урн!
Вышедший на пенсию по льготному сроку, ничего не допускающий близко к сердцу Михаил Васильевич, пробыв в ранге самого старого жителя городка всего год, умер во сне, не успев отпраздновать свой шестидесятилетний юбилей. Клара Наумовна, по-прежнему не доверяющая никакой власти в стране, а тем более этой – никчемной и ничтожной, позволившей оторвать от бывшей империи огромные ломти почти по всему периметру, еще пуще сгустила свою власть над оставшимся семейством, не допуская даже мысли о переезде куда-либо за ограду. Ей мерещились стылые сквозняки, голодные бунты и массовые погромы, уехать же за границу не было ни малейшей возможности, мало того, что держала подписка сына на пять лет, но и свою кровную национальность она так и не решилась бы восстановить. Уже то, что она рассказала обо всем мужу незадолго до его смерти, а теперь и Сергею, было огромным подвигом. Решено было выживать в рамках ставшего родным ЗАТО, получившего какое-то безликое название то ли Солнечногорск, то ли Таежногорск, но так и не прижившееся, не принятое его героическими жителями.
Мамина философия «не высовываться» теперь оказалась неприемлемой: чтобы выжить, надо было не просто высунуться, а применить все мыслимые и немыслимые ранее способности. Помогли связи, оставшиеся с «мирной жизни»: друзья по «бесполезной трате времени» – туристским походам – смело двинулись в новую жизнь, становясь владельцами заводов, газет, пароходов и даже гостиницы «Англетер». С их помощью удалось сначала открыть филиал частного банка в маленьком ЗАТО, внезапно получившем второе дыхание после того, как крупнейшие компании мира разместили в его гигантских корпусах «отверточные», а потом и химические производства, вредность которых доставляла в их странах дорогие неприятности, несмотря на то, что по сравнению с прежней вредностью завода была лишь «детским лепетом». Появились финансовые потоки, страховые суммы, банк стал процветать, у населения появились большие, по сравнению с обычными жителями остальной страны, заработки, излишки которых люди понесли в банк, чему в немалой степени способствовало доброе, хорошо известное имя его управляющего – Сергея Михайловича Санина.
Новое время неслось с какой-то немыслимой скоростью: кто отмечал год за два, а кому-то прожитый год приносил столько, сколько и за десять лет не соберешь. С такой же быстротой обесценивалось все, что как-то ценилось и чего-то стоило в прежней, спокойной, ламинарной жизни, в том числе и дружба, верность, честность, принципиальность и элементарная благодарность. Друзья-туристы богатели, перебирались в столицу, где их по одному, а то и по двое отстреливали или взрывали вместе с машиной. На освободившиеся места передвигались-переезжали следующие претенденты, которых ждала та же участь, и только Санин, не в силах переубедить осторожную Клару Наумовну и потому хранимый ею, оставался на месте – управляющим банком в своем уже не так затерянном в прореженной новостройками и пожарами когда-то глухой тайге городке при заводе.
Перед самым августовским дефолтом тот самый друг, что когда-то устроил Санину протеже, зная или догадываясь о предстоящем кризисе, уговорил Серегу перечислить почти все имевшиеся в его банке ресурсы якобы для кредита высокопоставленному лицу в краевой администрации. На самом деле безликий номер счета в оффшорной зоне принадлежал ему самому. Деньги Санин, хоть и с нежеланием и неприятными предчувствиями, все-таки перечислил, заручившись клятвенными заверениями друга, отказать которому он никогда бы не смог, тем более что в этой операции формально не было ничего незаконного, а в залог были оставлены акции небольшого глиноземного завода. Сумма кредита была записано в договоре, конечно, в рублях, а перечислялась на счет, понятное дело, в американских долларах.
Утром, в понедельник 17 августа, вернувшись с рыбалки и включив телевизор, Сергей Михайлович понял, что наступила катастрофа. Он принялся звонить своему другу, но того нигде не было, телефоны дома и в офисе не отвечали. В магазинах люди сметали с прилавков последние товары, когда кончились продукты, скупали мануфактуру всякого рода, лишь бы успеть потратить обесценивающие на глазах деньги. У банка выстроилась огромная очередь, народ сначала просил, потом стал требовать, уговаривать и угрожать. В Сережином банке держали деньги не только все его родственники, соседи, друзья и знакомые, весь городок, зная его, выросшего здесь с пеленок, как порядочного и честного человека доверял только ему, конкуренции не выдержал даже сам Сбербанк, вынужденный закрыть свое отделение, бывшее когда-то единственным в этом маленьком городке.
Пришлось идти на улицу и объяснять, убеждать, уговаривать, что еще как-то получалось в первые дни, но вскоре толпа перестала слушать, и в окна полетели камни. К тому времени выяснилось, что приятель, организовавший отток капитала из филиала Санина, за несколько дней до дефолта улетел на те самые острова, где и находился банк, принявший на свои счета тяжесть сибирских миллионов. Возвращаться в разоренную страну приятель пока не собирался, разговаривать с Сергеем не хотел из-за дороговизны роуминга, в общем, стало ясно, что выход из положения придется искать самому. Обращаться в головной офис было бесполезно: после двух недель вялого сопротивления, объявив банк банкротом, его президент и верхушка правления успели выехать на срочный симпозиум в Вену, где собирались обсуждать с западными партнерами и кредиторами возможные схемы возврата денег, без вести канувших на бескрайних просторах России. Сразу же после передачи российской прокуратурой запроса в Интерпол по поводу их ареста, как мошенников, они получили в Австрии статус политических беженцев, составив компанию устроившемуся там несколько раньше Смоленскому.
Санин не любил вспоминать эти «черные» времена. Никто и не знал, что в этот момент, оставшись в крайне тяжелом положении один на один с ревущей толпой, он, подобно тому, как однажды, сорвавшись на вертикальной скальной стене, из последних сил сумел зацепиться и удержаться, спасти не только себя, но и уберечь от неминуемого срыва товарища, связанного с ним одной веревкой. Реальные, дышащие в лицо опасности «несерьезной», как казалось непосвященным, походной жизни за долгие годы научили Сергея какому-то особому мастерству концентрирования энергии и сил, пригодившееся теперь в такой вот негероической обстановке.
Санин заложил все свое имущество и имущество своих родственников, взял кредиты и обязался перед всем народом в течение двух лет выплатить прогоревшие в дефолте деньги. Для этого ему пришлось заняться бизнесом и провести несколько рискованных операций, и даже несколько раз садиться за карточный стол для игры «по-крупному». Он знал, что застрелиться успеет всегда, но все-таки надеялся, что, рискуя и зарабатывая не для себя, но для сохранения своего честного имени, попадает под защиту самой Фортуны. И оказался прав!
Все два года удача не отступала от него, все операции и сделки удались с немыслимой выгодой. Заложенные при получении рокового кредита акции глиноземного комбината, лежащего в то время на боку, неожиданно стали козырной картой в игре крупных бандитских группировок, делящих рынок алюминия, и Сергей, понимая, что страшно рискует, наплевал на все остальные резоны и мотивы и продал акции тому, кто дал большую цену. И снова ему повезло: сначала один авторитет заказал убийство конкурента, потом на победителя наехало новое руководство края во главе с бесстрашным боевым генералом, которому тоже не суждено было долго ходить в победителях: уже вертел лопастями вертолет, в котором ему суждено было разбиться.
А тем временем все долги были возвращены, имущество получено назад, а от трудов праведных и не очень даже сложился приличный капитал, но главным оказался огромный авторитет, который Сергей Михайлович заработал кровью и потом, рискуя всем, что было у него и своей собственной жизнью. Но ничто не дается даром. За эти два года, проведенные на самом краю, Сергей потерял не только оставшееся здоровье, но и веру во все хорошее, не осталось никаких желаний, на радости и вкусности просто не было сил. Мама будто ждала, когда сын рассчитается с горожанами и не посрамит своего честного имени, через пару месяцев отошла в иной мир. Только после смерти выяснилось, что она уже давно и неизлечимо была больна, но ни разу не подала виду и не пожаловалась, понимая, как и без этого тяжело ее сыну.
Как это часто бывает в жизни, как только материальные блага теряют цену по сравнению с затраченными на них жизненными силами, они начинают проливаться неиссякаемым, но уже ненужным дождем. Сергей Михайлович принял предложение и возглавил крупнейший банк в регионе, Татьяна открыла самую престижную картинную галерею, которая не посрамила бы и столицу, дочь, окончив Московскую консерваторию и пройдя стажировку в Ла Скала, получила контракт в Линкольн-центре, в общем – счастливая, бело-розовая судьба, о которой даже не мечтают многие простые и не простые люди, и все это в возрасте, едва дотянувшем до пятидесяти.
Но неизменно каждый год в начале марта, начиная с переломного девяносто второго, как бы ни была забита голова проблемами, делами, деньгами и долгами, приходят к нему мартовские сны, которыми ни с кем из близких невозможно поделиться, не прослыв сумасшедшим.
4
Казалось бы, всего девять-десять дней лыжного похода. Да еще и из года в год в одном и том же районе, ну что там может быть нового и необычного? Но каждый раз за это короткое время приключалась своя, неповторимая история, и приходящие без всякого зова сны, не давали ему забыть ни одну из почти двух десятков. Сергей не мог понять механизма и причин этого навязчивого многолетнего явления. Каким Фрейдом или Юнгом объяснить все эти картинки и сценки из незатейливого походного быта с голосами, звуками и иногда даже с запахами? Может быть, эти моменты его жизни оказались самыми настоящими, настолько значимо счастливыми, что они врезались глубоко в подкорку, сохранились в подсознании и выработали некий условный рефлекс, когда на мартовские снегопады и запахи тающего снега сознание вновь и вновь возвращает их ему.
В ночь со второго на третье марта приснился самый первый его поход. Он, тогда еще совсем юнец с чуть пробивающимися усиками, но уже перворазрядник по конькобежному спорту, наивно посчитал, что недельная лыжная прогулка пусть даже в горах, которых он до этого никогда живьем не видал, не слишком обременительное мероприятие. Пришлось теплые вещи собирать по всему этажу общежития: кто-то дал носки толстой вязки, кто-то шапочку-подшлемник, в которой можно было в пургу спрятать лицо, третьекурсник Кащеев достал из октанта (стенной шкаф на студенческом языке) чуни – меховые носки, сшитые мехом внутрь, в них, по словам хозяина, можно было даже ходить по снегу на привале, но оказалось, что без лыж нельзя сделать ни шага.
Вот-вот, даже во сне Сереге стало жарко и стыдно за историю, в которую он тогда влип, а все из-за этого дурацкого танкового комбинезона, щедро предложенного все тем же Кащеевым. Он тогда легко убедил Сергея, что комбинезон просто необходимая вещь для такого дела, как лыжный поход: не поддувает, ладно облегает фигуру, не сковывает движений, а для необходимых манипуляций по большой нужде на заднице имеется большой откидной клапан – просто и удобно.
Хорошо, что в тот первый его поход, подобралась чисто мужская группа. В первый же день он убедился, что его накаченный конькобежным спортом организм с трудом принимает лыжи: идти было очень тяжело, рюкзак, сложенный как попало, тянул куда-то в сторону, на каждом маломальском пригорке Сергей падал, больно отбивая коленки, а при переходе через речку чуть не свалился в воду, натерпевшись непривычного для него страха. Но вот наконец группа пришла на ночевку на самой границе леса. Установили палатку-шатер, а для защиты от ветра решили построить стену из снежных кирпичей, которые тут же вырезали ножовкой и лавинной лопатой из плотного наста. Серега был самый молодой участник и вымотался в этот первый день похода больше всех, поэтому его особенно не гоняли – подавал нарезанные кирпичи для укладки в стену и все.
Отсутствие особ противоположного пола позволяло для отправления естественных надобностей не отходить далеко, тем более что мороз к ночи заметно крепчал, да и темень обступала со всех сторон. Сергей дождался, когда все работы по бивуаку были закончены и можно было устраиваться наконец в палатке, в которой уютно гудела печурка, изготовленная из пятилитровой жестяной банки из-под томатной пасты, и, отстегнув откидной клапан комбинезона, присел неподалеку от палатки в уютном окопчике, оставшемся после вырезки снежных кирпичей.
Последний из ребят, что заканчивал снежную стенку, решил подшутить над юным «мыслителем» и, поддев лавинной лопаткой «продукт его усилий» вместе с комом снега, незаметно откинул подальше в сторону и тоже залез в палатку. Серега с чувством глубокого облегчения поднялся, застегнул комбинезон, а стоял он, понятно, на лыжах, и, прежде чем скользнуть к палатке, оглянулся, чтобы присыпать снегом сотворенную кучку. Но не увидел ее. Он присмотрелся получше, но так ничего и не нашел.
Страшная догадка осенила его, он судорожно расстегнул комбинезон от самого верха, стянул его насколько это было возможно и с облегчением удостоверился, что не промазал. Но кучи-то не было! Он уже изрядно замерз, и размышлять больше не было сил. Серега уже совсем было залез в палатку, но тут садист-шутник начал многозначительно принюхиваться, явно демонстрируя, что пахнет нехорошо. Серега снова выскочил в морозную ночь, встал на лыжи и, отъехав подальше от палатки, начал раздеваться, чтобы вновь проинспектировать свою одежду. Понятно, что и в этот раз ничего предосудительного он не нашел, а замерз еще больше. Но как только он снова протиснулся в узкий тубус палатки, остальные обитатели начали принюхиваться и вопрошать, чем это воняет. Так повторялось несколько раз, пока кто-то не выдержал и не начал истошно хохотать, раскрыв тем самым незатейливый заговор.
Было страшно обидно, Серега даже два дня ни с кем не разговаривал, потом, конечно, отошел. А как обижаются те, кого на корабле посылают подточить напильником якорь?
Да, эту историю банкир Санин не стал бы рассказывать никому ни за какие коврижки. Хотя ничего особенно зазорного в ней не было. Наоборот, в этот день у него было беспричинно хорошее настроение: он вспоминал ночной сон и ухмылялся в коротко стриженные поседевшие усы, а Ангелина Вениаминовна каждый раз вопросительно вскидывала выщипанные бровки, не понимая, чем вызвано такое веселье всегда строгого шефа.
Обычно маршрут начинали в последние дни февраля, крайний срок – первого марта. В это время в Шории, как правило, устанавливалась теплая, но снежная погода. Нюансы бывали всякие: то слишком тепло, как это было чаще всего, тогда днем идти на лыжах становилась невмоготу из-за сильного подлипа, подниматься вверх по склону – куда ни шло, а вот спускаться – просто беда; то снег валил несколько дней, не переставая, как в 1976 году, тогда лавины начали сходить даже на поросших лесом склонах, что уж говорить о гольцовой зоне…
В том году он закончил институт, защитив диплом прямо 25 февраля – в день открытия очередного, кажется, Двадцать пятого съезда КПСС (Боже мой, думал Сергей Михайлович, сидя на просторном кожаном диване своего могучего «Мерседеса», возвращаясь домой, кто бы мог предсказать, что меньше чем через двадцать лет от этой всемогущественной организации ничего не останется! Хотя так ли ничего?). Всего через три дня после беспробудной пьянки по случаю получения заветных дипломов физиков-ядерщиков, чем они тогда бесконечно гордились, Сергей с двумя своими однокашниками и двумя симпатичными девчонками-третьекурсницами из медицинского института, чьи имена напрочь выветрились из памяти за тридцать лет (третьей девушки так и не удалось найти – слишком быстрыми были сборы), отправились в любимую Шорию – отдыхать, как это назвал Володька Кузнецов.
Собирались быстро и беспорядочно, с трудом преодолевая похмельную головную боль, но как только появились налитые снегом от края и до края склоны гор, боль прошла, последние остатки алкоголя вышли с обильным потом в самый трудный день похода – первый. Этот участок от маленькой железнодорожной станции Лужба до несуществующего уже поселка Алгуй всегда давался тяжело: всего каких-то тринадцать километров, но перепад высот более семисот метров, постоянный тягун, выматывающий и изнуряющий, окончательно отрывающий от еще подающей паровозные гудки цивилизации, над которой к концу дня уже возвышаешься на уровне неба, чувствуя, как внутри появляется знакомое волнение, с которым каждый раз попадаешь в горы.
В тот раз сначала все было, как всегда: пахали до седьмого пота, на привалах дурачились, постепенно раздеваясь, Витька Забродин, любивший без меры покрасоваться перед девушками, даже разделся до пояса, играя бицепсами, хотя до настоящего горного солнца в тот день так и не дошло. Добравшись к трем часам дня к бывшему поселку геологов Алгуй и убедившись, что в нем не осталось ни одной пригодной для ночлега избы, решительно, хоть и из последних сил, коих в этот первый день потрачено было немало, перевалили на Амзас и отыскали знакомую охотничью избушку, которая к счастью оказалась пустой. Не давая себе передышки, после которой уже невозможно было бы подняться, спилили здоровенную сухостоину и, заготовив огромную (как чувствовали) кучу дров, устроились на ночлег.
Утро встретило кромешным снегопадом, задавившим все звуки: ни пения птиц, ни плеска речушки под пригорком, на котором примостилась заваленная снегом избушка. Витька сходил за водой, и его лыжню тут же засыпало свежим снегом. Решили отсидеться, переждать снегопад, тем более что ломило тело после вчерашнего перехода. Сначала долго спали, готовили еду, играли в подкидного замасленной и рваной колодой, что нашлась тут же в охотничьей избушке, долго сумерничали при свечах, а снег все шел и шел, будто из гигантской прорехи кто-то сыпал на землю небесную манну. Не прекратился снегопад и на следующий день.
До обеда провозились в полной неопределенности: идти по такой погоде было явно нельзя, сидеть же на месте в тесной избенке надоело, да и за этим ли шли? Начальника среди них в этот раз не было: собирались просто покататься, отдохнуть в приятной компании с девочками, а они, мало что понимая в погоде и лавинах, стали ворчать, что им надоело сидеть на жестких нарах, пора бы и в путь двинуться. Ребята переглянулись и, не желая выглядеть в глазах девушек перестраховщиками, решили идти дальше по незамысловатому маршруту, известному настолько, что, казалось, можно и с закрытыми глазами перевалить на Бельсу, а там всего в нескольких часах ходьбы есть другая избушка, пригодная для ночлега. Настроение после принятия решения сразу поднялось, все не понятно чему обрадовались, быстро собрались, оставили на столе на всякий случай контрольную записку с короткой информацией о группе и предполагаемом маршруте и тронулись вверх по Амзасу по засыпанной, но еще хорошо угадываемой ногами лыжне.
Через час облепленные снежным панцирем с головы до ног пятеро лыжников начали подниматься по безлесному склону, хотя из предыдущих походов было точно известно, что перевал на Бельсу лежит в лесной зоне.
– Наверное, мы отклонились влево и вышли на склоны Среднего Зуба, – стараясь перекричать ветер, предположил Виктор, когда группа остановилась и собралась кружком, чтобы хоть как-то защититься от разыгравшейся не на шутку метели.
Никто ему не ответил: девчонки уже успели устать, замерзнуть и испугаться, а ребята, понимая, что предположение верно, не хотели его комментировать. Еще было не поздно повернуть назад, но это должен был кто-то предложить. Подождали смелого или решительного, но такого не нашлось. Стоять под липким снегом, летящим уже горизонтально и норовившим залепить лицо мокрым снежком, было невмоготу, кружок распался и редкая цепочка из пяти лыжников продолжила движение в направлении, которое условно можно было принять за правильное. Через какое-то время видимость сократилась до нескольких метров и, чтобы не потеряться, пришлось связаться веревкой. Склон резко перегнулся и крутизна, ощущаемая только ногами и спинным мозгом, заставила подниматься серпантином.
Где-то далеко-далеко за снежным занавесом было солнце, оно угадывалось каким-то слабым сиянием, слепившим глаза, когда их удавалось приоткрыть, стряхнув с лица сырую снежную маску. В солнцезащитных очках идти было совсем невозможно: снег залеплял их ровно через минуту, а этот неясный свет очень опасен для глаз: он называется «белая мгла» и вызывает снежную слепоту, сродни болезни неумелых электросварщиков, нахватавшихся «зайчиков». Наверняка каждый из них понимал, что продолжать движение в таких условиях неведомо куда бессмысленно, но никто уже не хотел прерывать монотонного движения, продолжая, не думая, тупо передвигать ногами вслед за тянувшей вперед веревкой.
Поднебесный свет вскоре исчез, и сразу же все стало бесконечно серым: не было ни малейшего раздела между небом и землей, все заполнил снег – летящий с неба и лежащий на склонах. Ветер неожиданно стих, и в наступившей тишине послышался сначала какой-то шорох, потом хлопок как от сильного удара и справа по лыжникам прошел короткий жесткий вихрь: лавина! Оцепенение кончилось моментально, каждый следующий шаг мог оказаться смертельно опасным. Все молча присели, каждый опустился на снег, где в этот момент стоял.
Виктор, шедший все время впереди, посидев минуту, осторожно поднялся и принялся пристально вглядываться куда-то вперед и вверх по склону, который только и виден был разве что под ногами. Глаза слезились, но в серой пелене вдруг он разглядел какую-то черную точку. Это могла быть большая черная скала на перевальном гребне в многих сотнях метров, но мог быть и небольшой камень всего в нескольких шагах. Виктор отвязал веревку, кивнул Сергею и пошел вдоль склона, намереваясь разведать, что там на самом деле. Оказалось ни то, ни другое, как раз середина: из снежного склона всего на метр торчал массивный вытянутый валун.
Под призрачной защитой этого камня и решили устраиваться на ночевку. Вытоптали небольшую площадку, соорудили бортик из снега и распяли палатку на палках и лыжах, на всякий случай (какой?!) привязав пару оттяжек к вбитым в камень скальным крючьям.
– Из палатки не высовываться! – Скомандовал решительно Виктор, явно адресуя грозный приказ девушкам, давно уже находившихся в молчаливой прострации.
– А если приспичит? – вдруг оживилась та, что обычно была побойчее, – как тогда?
– Придется спичить в тени камня, – после некоторого замешательства и уже не так решительно ответил «командир» и стал выбираться наружу, чтобы утоптать площадку в двух метрах от палатки и натянуть веревку до импровизированной «шхельды» – так поэтично в честь красивой кавказской горной вершины в туристско-альпинистских кругах называют отхожее место.
Наконец все забрались в тесное нутро брезентового укрытия. Скаты палатки провисали, от внутреннего тепла снег на них таял и просачивался внутрь неприятной влагой, особенно там, где брезента касались головой или плечом. Было сыро, но все-таки не так страшно как на голом невидимом глазами склоне.
Неимоверно хотелось пить, на таблетках сухого горючего в кружке топили снег и делили теплую снеговую воду на глотки – по два глотка каждому. В рюкзаках было полно всякой вкусной еды, но есть не хотелось: все забивала жуткая жажда. Кто-то втихаря пытался есть снег, но жажды он не утолял. Под брезентовое днище палатки положили оставшиеся после ее установки лыжи. Они разъехались, и в снегу образовалась глубокая обледеневшая, щедро отдававшая свой могильный холод яма, в которую все скатывались, тесня друг друга. Ночью толком никто не спал, дремали, мешая друг другу, и прислушивались к змеиному шипению сдвигающегося пластами снега. Под утро Виктор не выдержал и выполз из обледенелого лаза наружу.
– Ну что там, не томи, – нетерпеливо подал из палатки голос Володька Кузнецов – инициатор этого экзотического отдыха.
– Красота! – После долгого молчания выдохнул за палаткой Виктор. – Звезд понатыкано, аж в глазах рябит, облака все растащило и видно от луны, как днем. Мы высоко забрались, а вверх до перегиба осталось всего метров шестьдесят, наверное, там перевал.
– Может, сгоняешь, – неуклюже подколол Володька.
– Ничего, до утра потерпит. Знаете, что самое интересное? – Уже в полный голос спросил невидимый Витька, понимая, что в палатке уже никто не спит.
– Что?
– Лавинный желоб от нас всего в двадцати метрах, повезло нам, чертякам, даже не верится.
Витька забрался в палатку и стал еще раз обрисовывать открывшуюся ему с высоты ночную картину окрестных гор. До самого утра уже никто так и не заснул.
Утро ошарашило. Палатка находилась на высоте птичьего полета на крутом снежном склоне замкнутого цирка. Прямо над ней до самого горизонта простиралось голубое безоблачное небо, а чуть ниже черные камни резного скального гребня, до которого вчера в сплошной снежной пелене не дошли всего несколько десятков метров. Вчера вечером, устанавливая палатку, все спокойно ходили по площадке, теперь же, увидев высоту и крутизну склона, от страха могли передвигаться только на четвереньках.
Кузнецов и Санин обвязались тридцатиметровым концом основной веревки и, страхуясь ледорубами, вытаптывая ступени в три такта, стали подниматься к гребню, чтобы определиться, куда может вести этот неизвестный перевал. Ни в коем случае нельзя было идти серпантином – склоны были напитаны снегом, как вата водой, только тронь и тут же обрушится гигантская лавина. Через десять минут осторожного подъема отважная двойка встала на гребне, отчетливо выделяясь на фоне голубого неба. Снизу, от палатки, оставшимся было слышно, как они переговаривались, показывая ледорубами то в одну, то в другую сторону.
Наконец стали спускаться. Осторожно по своим же следам. Вдруг раздался какой-то странный звук, и с гребня уже с пушечным выстрелом обломился козырек – снежный надув – и через секунду, поднимая вихрь, лавина пронеслась мимо камня со спрятанной за ним палаткой со скоростью и грохотом курьерского поезда. Ребята застыли на склоне в тридцати шагах от палатки. Снег мельчайшей пылью оседал на них толстым слоем, превращая в недвижимые изваяния. Снежное облако на дне кара улеглось, установилась звенящая тишина, и только после этого заснеженные разведчики рискнули стронуться с места и преодолеть последние метры до спасительного камня.
– Ты не представляешь себе, там обрыв метров двести! – возбужденно и почему-то шепотом докладывал Кузнецов, вползая в палатку и осыпая все вокруг себя снежной пылью, – внизу какие-то озера, кар и отвесная стена, спуститься невозможно! Вчера еще бы полчаса подъема и мы просто вознеслись бы прямо на небо! Как это ты догадался остановиться?!
Виктор помялся и даже как-то передернул плечами, видимо, представляя это вознесение на небеса во вчерашней беспросветной пелене.
– Я просто спинным мозгом почувствовал, что там нас ждет большая неприятность. Если и можно было на всем этом склоне найти безопасный пятачок, так только под этим камнем.
Действительно, это было так, и не потому, что камень мог защитить – лавина даже тысячетонные грузовые составы с рельсов сбрасывает. Дело не в том, что каменный остров удерживал пласт снега, он находился в нескольких десятках метров в стороне от кулуара – естественного желоба, по которому и шли срывающиеся с карниза и склона лавины. После того, как с гребня обвалились все нависающие в эту сторону козырьки, снег еще долго струился сухими шелестящими потоками, уже не вызывающими такой ужас.
Сергей вспомнил, что в нише камня, в промозглой отсыревшей, ночью покрывающейся ледяным панцирем палатке, они просидели тогда два дня, пока склон не сбросил почти весь свежевыпавший снег. Все это время они почти ничего не ели, разводили снег со сгущенкой, благо в преддверии 8-го марта ее набрали чуть ли не полрюкзака, но после того, как кончились таблетки сухого горючего и свечи, стало совсем тяжело. Однако спуститься решились только на третий день. Несмотря на крутизну, вниз спускались почти вертикально, стараясь максимально держаться линии падения воды. Колени нагребали снежный вал, тормозивший движение, ноги от напряжения сводило, спуск был медленным и осторожным, наверное, со стороны казался особенно торжественным. Когда, наконец, спустились на дно кара и, усевшись на рюкзаки, посмотрели назад и высоко вверх, где под черной точкой – камнем – прожили три долгих тревожных дня, не поверилось, что все это произошло с ними на самом деле. А как легко они туда забрались!
Кортеж въехал в ворота загородной резиденции, охрана высыпала из джипа и, окружив машину босса, напряженно, по-вороньи, вертела в поисках потенциальной опасности во все стороны головами вместе с плечами. Пришлось стряхнуть нахлынувшие воспоминания и вернуться в реальную жизнь. Ночью во сне Сергей Михайлович досмотрел окончание этой истории.
Пробивая лыжню почти полуметровой глубины, лыжники вновь спустились в долину Амзаса и всего через час вернулись к избушке напротив устья Соболиного ручья. В ней не было никого, записка, оставленная на столе, так и лежала никем не тронутая. В этот день приходили в себя и пили, пили и пили: чай, какао, компот, горячим, теплым, холодным. Напившись до выпученных глаз, с удовольствием ели мясо, снова запивая его ароматным чаем. Развесили в избушке на просушку все свои вещи, палатку, спальники и кочегарили железную печку до тонкого ее воя и алых боков. В избушке было жарко и влажно, но после трех холодных ночевок это тепло было желанным и приятным.
Сергей проснулся под легким пуховым одеялом в жару, лоб и шея были мокрыми от пота. Он раскрылся и долго лежал, глядя в потолок, ощущая как утихают в груди разбередившие сердце воспоминания.