Резец мягко ходил вдоль волокон сухой еловой деки, и стружка, тонкими завитками сворачиваясь в упругие почти прозрачные спиральки, отлетала на верстак, устилая его своим золотом. Грубые, пожелтевшие от скипидара и лака пальцы ласкали дерево будто тело любимой женщины. Иногда мастер отставлял тонкую фигурную досочку с изогнутыми прорезями эф в сторону и смотрел на нее строго и любовно, оценивая результаты своей работы, а удостоверившись, что она безупречна, довольно улыбался сам себе. Иногда он доставал заветное лекало из небольшого ларца выверял по нему размеры и обводы своей самой лучшей в жизни скрипки. Много лет он мечтал о ней и настойчиво шел к этой цели, раня резцом пальцы, набивая на натруженных руках трудовые мозоли.
С формой было все-таки проще, а вот на разгадку рецепта лака ушли годы попыток и десятки скрипок – не плохих, даже очень хороших инструментов, на которых и по сей день играют, наверное, музыканты, но ему нужна была именно эта – заветная, долгожданная скрипка – венец его мастерства. Теперь, когда скрипка, выходящая из-под его рук, на глазах стала превращаться в долгожданное чудо, он перестал торопиться и совсем не волновался. Он знал, что пройдет еще какое-то время и цель жизни будет достигнута, не хотел и боялся думать о том, что будет дальше. Как ему жить без этого каждодневного поиска, бесконечного, как казалось много лет, пути к заветной цели? Как жить с навсегда утоленной жаждой? Чем наполнить свою враз оскудевшую жизнь?
И скрипичный мастер, любуясь часами чуть-чуть вычурными линиями деки, изящными филигранными прорезями-эфами и кокетливым завитком-«улиткой» на головке скрипки, разглядывая, будто читая сквозь золотисто-коричневый лак просвечивающиеся естественные слои дерева, тянул время, отодвигая этот счастливый и несчастный момент, когда готовая скрипка, блеснув, словно золотая рыбка, лаковым бочком, упрется в шею под подбородком и ударивший по струнам смычок возвестит о ее рождении прекрасным глубоким звуком. Стараясь не пролить ни капли драгоценного лака, он нежными точными мазками покрывал ее крутые фигуристые обводы, напоминающие одновременно и бедра женщины, и легкую лодочку, готовую взлететь на гребень волны. Каждый слой терпеливо высушивал, а потом снова ласкал любимицу тонкой кисточкой из королевского горностая. Высыхая, лак густел, наливался волшебным янтарным светом, подчеркивающим каждую прожилочку на еловой деке. В последний раз мастер нанес слой лака и, подвесив скрипку сушиться на тонкой струне, протянутой от стены к стене под потолком высокой мастерской, стараясь быть намеренно строгим, еще раз оглядел ее.
За окном прогромыхал-пролязгал трамвай, разворачивающийся с невыносимым скрипом на конечном круге, в ответ ему как обычно задребезжали немытые стекла в окнах мастерской, и вдруг тонким, чуть слышным звуком отозвалась – срезонировала – новорожденная скрипка. Это была еще, конечно, не музыка, но уже первый слабый вдох оживающего существа, выпестованного его натруженными и грубыми с виду руками.
Вскоре наступил последний момент: на маленьком прямоугольнике давно подобранной бумаги, вырезанной из старинной Библии, хранившейся в их роду несколько веков, он отпечатал деревянным клише фирменное клеймо и тонким пером дописал последнюю цифру в дате. Маленьким пинцетом через узкую щель эфы он закрепил этикет на внутренней стороне нижней деки, тем самым смело объявляя, что скрипку создал великий Мастер.
День, когда Лёля впервые увидела скрипку, она запомнила на всю жизнь. С утра он был обычным – серым, пасмурным зимним днем с затянутыми тяжелыми мрачными тучами небом, в которое лениво, словно нехотя, поднимались черные дымы из многочисленных заводских труб, а оттуда, с неба, так же нехотя падал мокрый снег, безуспешно пытавшийся прикрыть неприглядность городского пейзажа. В такие дни в комнате раньше обычного зажигали свет, и тогда казалось, что день, не успев начаться, уже и закончился. Родители уходили на работу и оставляли пятилетнюю Лёлю одну в комнате, где они жили. Дверь запирали на ключ, который на всякий случай оставляли кому-нибудь из соседей, чаще всего бабушке Егорьевне – она давно не работала и почти все время проводила дома, выбираясь изредка в ближнюю лавку за продуктами или на угол к колонке за водой. За закрытой дверью в большой квартире с множеством соседей жизнь текла своим чередом, оставаться одной было не страшно, но скучно – Лёля давно переиграла во все свои куклы и игры и даже в окно смотреть тоже надоело: ничего интересного во дворе не происходило.
Вдруг в замочной скважине провернулся ключ, и на пороге появилась мама в занесенной снегом шубе и оренбургском платке, который ей недавно на женский праздник подарил папа. В руках мама держала черный, крытый дерматином сундучок-чемоданчик необычного вида. Лёля таких раньше никогда не видела. Мама отряхнула снег у двери, разделась, накинув на плечи платок, с которым старалась не расставаться – так он ей нравился, – поставила чудной чемоданчик на стул и, очень тщательно протерев его от растаявших снежинок, неожиданно звонко лязгнула открывшимися блестящими замочками. Хитро поглядывая на Лёлю, всем своим видом как бы показывая, что сейчас произойдет что-то необычное, мама приоткрыла крышку и Лёля увидела темно-коричневую, блестящую лаком необычной формы штучку с фигурными прорезями, какими-то натянутыми нитями и завитушками на тонком набалдашнике.
– Это скрипка! – сказала мама тихо и таинственно, словно боясь разбудить или напугать это деревянное чудо. – Ты будешь учиться на ней играть, доченька! Но сначала ей надо немного согреться, ее нельзя трогать сразу с мороза, – продолжала говорить, словно о живом, мама, любуясь скрипкой, как новорожденным ребенком.
Наконец мама осторожно, будто стеклянную, извлекла скрипку из футляра, достала тонкую палочку – смычок – и, прижав хрупкую коробочку к своей тонкой шее с голубоватой жилочкой, пробивавшейся сквозь бледную кожу, провела им по натянутым нитям-струнам. И вот тут-то это самое, обещанное мамой чудо, ожидаемое Лёлей с момента как отворилась входная дверь, и произошло: раздался тонкий высокий звук и из-под смычка полилась музыка, будто кто-то запел без слов печально и красиво, провожая кого-то в дальнюю дорогу, тоскуя, что, наверное, не увидит уходящего больше никогда.
Мама играла с закрытыми глазами, раскачиваясь, и Лёле стало страшно, что у нее может закружиться голова, и тогда она собьется, сделает что-нибудь не так, и эта волшебная печальная музыка, от которой в носу становилось щекотно, а на глаза набегали слезы, оборвется, кончится и ее нельзя будет возродить снова. А Лёлина мама вспоминала в этот момент свое детство и своих родителей, от которых давно не имела никаких вестей. Ее мама мечтала увидеть свою дочь знаменитой скрипачкой, но мечта не сбылась, так, может быть, Лёле суждено продолжить прервавшуюся музыкальную династию. Мама очень хотела удивить и порадовать Лёлю, но она не ожидала, что дочь так восторженно воспримет скрипку, приняв ее за настоящее чудо.
Может быть, с годами Лёля что-то и придумала, но тот день, когда она впервые увидела свою скрипку, она вспоминает как самый удивительный, незабываемый день в жизни. Это восхищение сохранилось в ней навсегда, его не смогла отбить даже многолетняя трудная и кропотливая учеба, в процессе которой другие дети теряли к инструменту всякий интерес, а кто-то даже начинал его ненавидеть. В Березниковской музыкальной школе скрипачей было не много: большинство ребят выбирали аккордеон или домру с балалайкой, а девочек усаживали за пианино. Лёля выделялась прилежанием и способностями, Алла Львовна – ее преподаватель – говорила, что из девочки мог бы выйти толк, если бы она занималась еще больше, но после окончания пятого класса отца перевели на дальний рудник, с ним пришлось ехать и Лёле с мамой, и учеба в музыкальной школе на том и закончилась. Еще какое-то время девочка брала в руки скрипку, играла заученные этюды или пыталась самостоятельно разобрать что-нибудь новое по нотам, но вскоре инструмент забыла, и черный футляр с поблекшими замочками основательно устроился на шкафу.
Лёля выросла, окончила школу, уехала из уральского поселка, где работали ее родители в славный город на Неве, поступила на филфак университета, на романское отделение, и увлеклась литературой Западной Европы. Филолог – это вроде и не профессия, а, как говорил профессор Серебряков, просто образование: учишь языки, читаешь литературу, приобретая определенный вкус, опыт и знания, которые потом, если бог даст, применишь в жизни тем или иным образом. Лёле пришлось приложить полученные знания, устроившись экскурсоводом в «Русский музей». Девушка она была любознательная, еще в старших классах начала рисовать и, хотя старалась свои рисунки не показывать посторонним людям, как-то получила довольно-таки лестный отзыв от пожилого человека, подглядевшего из-за ее спины незаконченный рисунок Исакия с набережной лейтенанта Шмидта. Прохожий оказался профессором Суриковского института, и его похвала означала очень многое. Он так и сказал: «Вам, девушка, определенно надо учиться, у вас несомненно большие способности». Лёле, видимо, только этого толчка и не доставало: уже осенью она поступила в институт имени Сурикова, продолжая зарабатывать на жизнь музейными экскурсиями, в том числе и на английском и французском языках.
Однажды, когда она закончила экскурсию для небольшой группы студентов из Гвинеи-Биссау и пристроилась на широком мраморном подоконнике перекусить – со вчерашнего вечера во рту не было и маковой росинки, – к ней подошел высокий симпатичный молодой человек и с легким акцентом на русском языке, явно смущаясь, спросил разрешения с ней познакомиться. Лёле показалось его лицо знакомым, но Иржи, так звали молодого человека – аспиранта из Чехословакии – сам признался ей, что приходит в музей уже в пятый раз, чтобы видеть и слышать Лёлю. Так, несколько необычно (хотя что необычного в том, что симпатичная девушка понравилась молодому человеку?) начался их неспешный роман. Иржи ухаживал долго и терпеливо, к тому времени как закончился срок его стажировки в России, они только-только стали целоваться.
Он уехал в Прагу, и письма в непривычных длинных голубоватых конвертах стали приходить от него почти каждый день. Удивительное дело, но расстояние сыграло роль сильного притяжения, образ Иржи, хотя и несколько размывался, но его письма все больше и больше становились Лёле необходимыми: никому она не могла бы так полностью довериться, как далекому Иржику, с ним можно было смело делиться своими радостями и неприятностями, чувствуя, что ее понимают и поддерживают. Впервые у Лёли, кроме родителей, появился столь близкий и верный человек, а когда она неожиданно для самой себя влюбилась в молодого, но уже известного и популярного художника, обратившего свое внимание на нее – скромную студентку третьего курса, то единственный, кому она написала об этой чудесной любви, был Иржи. Лёля и не догадывалась, какую боль причинило ему это письмо, полное влюбленного восторга, восхищения своим любимым и надеждами на счастливое будущее.
Оказалось, что талант не выбирает тех, в кого он вселяется. И совсем не обязательно, что он – божий дар – достается хорошим людям. Нет, бывают и очень талантливые злодеи, обманщики, коварные или просто слабые и никчемные люди. В тот единственный год, когда Лёля парила на крыльях любви, переписка с Прагой чуть не угасла: письма Лёли были редкими и короткими – привет, привет, как дела, у меня все хорошо, обнимаю, Лёля. Иржи отвечал на каждое письмо и, как ни в чем ни бывало, подробно писал о своей жизни, но больше всего о Праге, которую он любил как самое дорогое существо, считая этот город лучшим в мире.
Через год красавец-художник, обласканный властью и академиками живописи, бросил Лёлю, как надоевший, примелькавшийся цветок, и укатил за новыми сильными ощущениями на стажировку в Италию, напоследок грубо отрезвив любившую его девушку так, чтобы не оставить ни тени сомнения, ни капли надежды. Такая у него была терапия с хирургией. Бедная Лёля, в глазах которой погас белый свет, посчитав, что жизнь на этом и окончилась, чуть было не наделала глупостей, но в самый последний момент, как это бывает только в сказках и редких, счастливо оканчивающихся историях, получила письмо Иржи, обычное доброе и обстоятельное письмо настоящего друга, который скучает и мечтает о встрече. В письме было приглашение приехать в Прагу на каникулы. Иржи и не догадывался, что Лёля забросила свой художественный институт и уже раздобыла целую упаковку надежного снотворного, чтобы хоть как-то, как она думала, отомстить бездушному и коварному красавцу-художнику, писавшему в этот момент этюды с видами Везувия и щипавшему сладкую гроздь розового муската.
Наверное, не скоро будут поняты и раскрыты тайны механизма, двигающего человеческим сознанием, заставляющим совершать его те или иные поступки, но только что готовая умереть Лёля вдруг очнулась, словно прозревшими глазами увидела наивность и глупость своего чуть было не свершившегося самоубийства, в сердцах выбросила дефицитнейшее средство для крепкого сна и, успешно пройдя полосу препятствий на пути в красавицу Прагу, ранним августовским утром вышла на промытый перрон Главного вокзала, где ее встречал взволнованный и совершенно счастливый Иржи. В руках он держал огромный букет бордовых роз, срезанных перед самым уходом из дома. В еще не проснувшихся бутонах, словно подчеркивая их красоту и свежесть, проблескивали капельки росы.
Эту прекрасную картину: счастливого Иржи, ставшего, как и подобает в счастливых историях и сказках, вскоре ее мужем и отцом двоих детей, и роскошный букет еще не проснувшихся нераспустившихся роз Лёля запомнила на всю жизнь и нарисовала в своих картинах десятки раз, каждый раз вспоминая (или придумывая?) новые и новые подробности.
Конечно, в жизни все было не так быстро и волшебно, понятно, что понадобились время, терпение, десятки официальных бумаг и разрешений, но зачем все это ворошить, когда в конце концов Лёля поняла, где ее настоящая любовь и как должна измениться ее жизнь, чтобы стать действительно счастливой. Несмотря на то, что многие пражане еще отчетливо помнили лязг гусеничных траков и смрад дизельных выхлопов советских танков, крошивших брусчатку доверчивой Праги, Лёлю приняли и близкие Иржи, и его друзья, и простые чехи, среди которых Лёле предстояло жить и работать многие годы. И Лёля, полюбившая эту маленькую, по-российским меркам, страну, а больше всего ее древнюю столицу, отдала всю свою душу новой родине и семье.
Через несколько лет после ее переезда в Прагу к ней в гости выбрались и ее родители. Перед самым отъездом из дома в далеком Соликамске мама сняла со шкафа запыленный футляр с забытой скрипкой: у Лёли родилась дочка и может быть ей – маленькой чешке с такими же карими как у далекой русской прабабушки глазами суждено стать скрипачкой и исполнить наконец давнюю мечту ее бесследно затерявшейся в колымских снегах матери. Историю самой скрипки уже никто и не знал. Последней была Лелина бабушка, она и унесла с собой историю о том, как великий князь из несчастного рода Романовых, перед самой своей смертью от руки решительного большевика, будучи короткое время в ссылке в Перми, услышав первые робкие пассажи начинающей ученицы, подарил эту скрипку маленькой девочке из подготовительного класса городской женской гимназии. Скрипку хранили как самую заветную святыню, хотя держали в дешевом старом футляре. Сами потеряли и свободу, и жизнь, а скрипочка уцелела, перешла к дочери, потом к внучке, а теперь, даст бог, отвезем в Прагу к правнучке, глядишь, и не прервется тоненькая нить.
Ехали не торопясь – поездом. Сначала двое суток до Москвы, а потом, погостив пару дней у старых университетских еще друзей в Новых Черемушках, с Белорусского вокзала отправились поездом в Прагу. Друзья провожали до вагона, и старый приятель, имея некоторый опыт заграничных командировок в страны дружественного соцлагеря, увидев черный потрепанный футляр скрипки, предупредил отца Лёли, чтобы он постарался не показывать сей предмет таможенникам. Вроде бы, как он слышал, на вывоз музыкальных инструментов надо оформлять специальное разрешение в министерстве культуры. Отец удивился, но принял к сведению: недаром он прошел всю войну в полковой разведке. Скрипку не стали прятать в какие-то потайные места, а просто заложили якобы небрежно свернутым матрасом, на котором и просидели все время, пока проходила паспортная и таможенная проверка. Все обошлось, и старенькая скрипка вся в причудливых разводах старого, потрескавшегося от времени лака, благополучно прибыла в Прагу. Когда Лёлиной дочурке, названной в честь прабабушки-скрипачки Маргаритой, исполнилось пять лет, Лёля, как и ее мама много лет назад, извлекла маленькое чудо из потертого футляра и, коснувшись струн смычком, поразила девочку нежным неземным звуком.
Маргарита много лет училась играть на скрипке и даже окончила музыкальную среднюю школу, но в новой жизни, когда казавшийся вековым «железный занавес» вдруг упал, и люди в Чехии получили возможность свободно ездить по всему свету, выбрала для себя профессию переводчика, с азартом осваивая один язык за другим. Скрипка в доме всегда была на видном месте, как, впрочем, и гитара Лёли, и флейта ее сына: где-то неподалеку от большого концертного рояля, китовой тушей заполнившего все пространство большой комнаты. Бывало Иржи, словно поднимая косой парус, открывал его крышку и садился за инструмент, Маргарита прижимала к подбородку свою скрипку, а за ними вступала переборами гитара и пронзительная флейта-пиколло. Правда, в последние годы такие музыкальные вечера стали большой редкостью – слишком сложной стала такая свободная новая жизнь.
Дети выросли, а состарившиеся родители, хоть и перебрались с сурового Урала поближе – в теплые приморские края на юге, но все же оставались далеко в России, от которой Чехия после «бархатной» революции, а за ней и другие страны Восточной Европы, как маленькие льдины, отколовшиеся от огромного ледяного поля, удалялись все дальше и дальше, стараясь поскорее забыть сорок лет недобровольного и тяжелого союза.
На самом переломе веков мама тяжело заболела. Лёле отец написал не сразу: не хотел ее зря волновать, все надеялся, что жена вот-вот поправиться. Письмо пришло поздно – его обогнала печальная телеграмма. Собираясь срочно в дорогу, Лёля вдруг увидела скрипку, подаренную ей когда-то ушедшей навсегда мамой. Ей захотелось взять скрипку с собой, чтобы там у могилы сыграть их любимую вещь еще из первых, детских – Бетховенского «Сурка». Чтобы мама услышала этот последний привет и поняла, как бесконечно благодарна ей Лёля за бесценный дар – за жизнь и за все-все-все, что мама сумела ей дать.
Чтобы не опоздать, пришлось лететь самолетом. Вещей у Лёли практически не было: только небольшая сумка и скрипка. В Шереметьево на таможне Лёля беспрепятственно прошла «зеленым коридором», ей предстояло лететь дальше, и она очень боялась опоздать. Она успела. В тот печальный день южная природа, словно понимая и отдавая и свою дань уважения, непривычно притихла: море лежало бесконечным застывшим голубоватым зеркалом, отражая повисшие без движения легкие облака и ослепительную синь бездонного неба, деревья, чуть тронутые золотом и багрянцем, стояли не шелохнувшись ни одним листом. Людей у могилы было не много (родители так и не сумели обзавестись здесь новыми друзьями, а из старых почти никого не осталось), но, когда над кладбищем раздались звуки одинокой скрипки, у всех так сжалось сердце, словно это не детский «Сурок» из-под смычка заплаканной Лёли, а величественный «Реквием» Моцарта звучал прямо с небес.
Уезжала Лёля с тяжелым сердцем: ей не хотелось ни на один день оставлять одинокого отца, но чтобы забрать его к себе в Прагу, надо было снова преодолевать полосу препятствий. Лёле было не привыкать к трудностям, она была сильной женщиной, но в этот момент еще не справилась с потерей. Она не помнила, как ее посадили в поезд, не видела за окном ничего, хотя и не отводила от него глаз. Очнулась она только с третьего раза, когда ее бесцеремонно растолкала крупная распаренная женщина в серой, мышастой форменной одежде и огромной фуражке с идиотски загнутой тульей.
– Что везем, гражданка? Я все спрашиваю?!
Лёля беспомощно огляделась и соседка по купе – милая простая женщина – пояснила ей громким шепотом:
– Таможня это! Белорусская таможня!
Лёля снова посмотрела в потемневшие от еле сдерживаемого гнева глаза грозной таможенницы и ответила:
– Ничего не везу, у меня нет ничего.
– Как это нет ничего?! – Снова громоподобно вопросила представительница таможни. – Предъявите багаж к досмотру! – И, потеряв терпение, потянула Лёлю с нижней полки, чтобы осмотреть багажное отделение под ней. Лёля встала, откинула крышку и предъявила сумку и… скрипку. Таможенница заставила открыть сумку, осмотрела и даже ощупала вещи, лежавшие в ней смятым комом. Ничего не найдя, потребовала открыть футляр скрипки. Старые изношенные замки придушенно щелкнули и явили свету скрипку. Лёля испуганно взяла инструмент в руки, испугавшись, что таможенница начнет и его ощупывать и мять так же бесцеремонно.
– Это всего лишь скрипка, старая скрипка, а это смычок и канифоль, больше ничего здесь нет, – пояснила Лёля слишком торопливо. Она видела, как уставшая от жары и духоты женщина закипает от непонятного ей гнева. В дверь из-за спины таможенников заглядывали любопытные пассажиры, чья участь уже была решена и дальнейший проезд милостиво разрешен вместе с проверенным и обложенным данью багажом. Тетенька в форме утерлась большим носовым платком и уже было собралась поворачиваться, чтобы выбраться из тесного купе международного вагона, как ее напарник – высокий худой мужчина, до сих пор молча наблюдавший за происходящим, строго потребовал из-за широченной спины:
– Предъявите документы, разрешающие вывоз скрипки за границу! – И сразу же, чтобы не терять время, прояснил невыполнимую деталь: – от министерства культуры Республики Беларусь, а не от вашей российской конторы.
У Лёли не было никаких документов. Ей, наивной женщине, давно отвыкшей от строгих советских правил на все случаи жизни, даже в голову не пришло, что для того, чтобы везти свою собственную скрипку с собой, нужны какие-то разрешения, да еще и из столь высоких инстанций двух сопредельных стран. Она еще помолчала, надеясь, что это шутка или смотрителям надоест, и они двинутся дальше по вагону, но высокий мрачный таможенник уже почуял слабину и отпускать с миром и по-хорошему не собирался. Он снова повторил свое требование, добавив в голос такого металла, что Лёля окончательно растерялась. А в таком состоянии они всегда начинала сильно заикаться. Вот и сейчас, видя, что она не может ничего предъявить, не слушая ее сбивчивых невразумительных объяснений, таможенник прошел в купе, застегнул футляр со скрипкой и, взяв его небрежно под мышку, скомандовал Лёле идти с ним в таможенный пункт для оформления акта изъятия. От этих слов у Лёли подкосились ноги, но она мужественно собралась и пошла вслед за неторопливо шествующим цербером, остановившим ее на границе.
Вышли из вагона и пошли вдоль длинного состава, потом пролезли под вагонами соседнего, потом еще одного и поднялись на перрон. Чем дальше Лёля уходила от своего купе, в котором остались ее вещи, тем страшней ей было. Она спотыкалась в своих тапочках, в которые переобулась по домашней привычке в вагоне, и судорожно пыталась запомнить обратную дорогу и вспомнить время отправления из Бреста. Ее ввели в темный коридор и долго вели по нему. Лёле показалось, что это тюрьма, и ей стало еще страшнее. Наконец пришли в какой-то кабинет, где снова стали спрашивать о разрешениях, прерывая ее и без того сбивчивые объяснения о скрипке, о похоронах мамы, об оставшемся в полном одиночестве отце, наконец, о своем чешском гражданстве, что еще больше разозлило строгих начальников.
– Разрешений на вывоз инструмента у вас нет. Скрипку придется конфисковать! Можете забрать футляр и смычок, и эту, как ее, канифоль, тоже заберите. Подпишите здесь, здесь и здесь. Инспектор, проводите мадам на перрон, да поторопитесь, дамочка, ваш поезд скоро отправляется.
Было полное ощущение ужасного сна, в котором она попала в гестаповский застенок: те же интонации, та же форма с фуражками с задранными вверх тульями, то же ощущение бессилия и липкого страха, лишавшего всякого сопротивления. Так хотелось проснуться, утереть липкий пот и убедиться, что это просто сон, но… это был не сон. Ухмыляющийся инспектор, что сидел за соседним столом, вывел ее в коридор и тут же зашептал прямо в ухо:
– Тысячу долларов, дамочка, заплатите и скрипку мы вам вернем, а, – он тронул Лёлю за плечо, отчего ее передернуло.
– Но у меня нет таких денег! Есть всего сто долларов, поймите, я ездила хоронить свою мать!
– Хоть римского папу. Нет денег – нет и разговора! Шагайте прямо, выход в конце коридора, – грубо перебил ее таможенник и, махнув рукой, повернулся назад – к своему государственному посту.
Сбивая ноги о крупную щебенку между путями, Лёля кинулась искать свой поезд, пока кто-то сердобольный не объяснил ей, что он стоит с другой стороны у первого перрона и вот-вот отойдет. Когда она наконец вернулась в свое купе, за окном которого тронулись серые бетонные стены и проплыла протыкающая такое же серое небо игла обелиска недалекой Брестской крепости, то расплакалась в голос, навзрыд, от жалости к себе, от стыда за свой страх, за грубость и несправедливость, за утрату скрипки, мамы, веры в доброту и человечность.
Начальник Брестского управления таможни имел богатый опыт, но больше всего доверял своему чутью. Просматривая как-то сводки изъятий за неделю, он обратил внимание на скрипку, конфискованную у гражданки Чехии. А буквально через несколько дней совершенно случайно, устроившись дома после утомительного рабочего дня с бутылочкой пивка у телевизора, он вполглаза увидел сюжет в новостях, рассказывающий о странностях американской жизни. Некий известный во всем мире, кроме родной Беларуси, филантроп доктор Герберт Аксельрод решил осчастливить всю первую секцию скрипачей симфонического оркестра Нью-Джерси (а это пятнадцать музыкантов) уникальными инструментами Антонио Страдивари и Гварнери дель Джезу. Стоимость каждой скрипки оценивается в два млн. долларов. Услышав это, таможенник поперхнулся пивом и вспомнил конфискованную скрипку. «А вдруг?... – пробила мысль, – вдруг эта скрипка, которую отобрали у гражданки Чехии, тоже имеет какую-то ценность? Ну пусть не два миллиона, пусть вообще не миллион, а хотя бы тысяч двести…
Он еле дождался утра, хотя, чтобы не вспугнуть удачу, все время твердил себе, что вряд ли старая скрипка представляет из себя что-то ценное. Но посмотреть все-таки не мешало, и, едва войдя в кабинет, начальник распорядился срочно принести со склада конфискованную скрипку. Она выглядела очень старой, лак на нижней деке местами даже сошел совсем, а на верхней потрескался и потемнел от времени, превратившись в благородную патину. Внешне ничего особенного, но таможенник знал, где искать. Он вытащил лупу из верхнего ящика и через узкую причудливую прорезь разглядел на внутренней стороне нижней деки прямоугольник размером со спичечную этикетку. На ней через лупу без особого труда можно было прочесть на латинском короткую надпись: – «Guarnerius faecit Cremona 1737», что и без словаря и университетского образования начальник легко перевел: «Гварнери изготовил в 1737 году в Кремоне».
Вот оно – чутье! Не подвело, родимое! Это же баснословная удача – скрипка самого Гварнери! Трудно даже представить цену этого раритета! В голове даже помутилось от предстоящих перспектив, а сердце, почуявшее невероятный поворот в скучной тягомотной жизни, забилось, будто хотело вылететь из груди.
После нескольких месяцев напряженных поисков покупателя, срочно уволившийся по состоянию здоровья бывший начальник брестской таможни с новеньким дорогим скрипичным футляром, в котором лежала та самая скрипка, нервно потел в холле перестроенной на западный манер гостиницы «Рэдисон-Славянская» в Москве. Он прибыл на встречу с потенциальным покупателем, который должен был привезти с собой эксперта, способного подтвердить подлинность, а значит, и ценность скрипки. Покупатель с экспертом опаздывали и таможенник, дрожа от страха, уже собирался бежать с места возможного преступления. Наконец, он увидел двух солидных господ, идущих к нему через просторный холл. Представились, назвали условную фразу, как в шпионском романе, и предложили подняться в номер. Таможенник отказался – смотрите товар прямо здесь, знаю я ваши штучки: хорошо, если живой останусь, за такую вещь и жизни моей не пожалеете. Эксперт удивленно взглянул на него, обменялся парой слов на немецком языке с покупателем, видимо объясняя нервное поведение странного продавца, и вежливо попросил открыть футляр. Вокруг никого не было, только охранник на входе да клерк у стойки регистрации изредка поглядывали на подозрительную компанию, но, увидев скрипку, переглянулись и успокоились: опасения, что в таком футляре может быть нечто более серьезное, не подтвердились.
Эксперт натянул тонкие нитяные перчатки, благоговейно затаив дыхание, аккуратно извлек инструмент из бархатного нутра и принялся его пристально рассматривать. Видимо, внешний осмотр его вполне удовлетворил и только тогда он стал тщательно изучать само клеймо мастера, вглядываясь в него через фигурную эфу, осторожно, держа скрипку вытянутыми пальцами, поворачивая ее к свету, чтобы лучше разглядеть детали. Покупатель и продавец нервно следили за его манипуляциями, ожидая вердикта с напряжением и волнением, словно от него сейчас зависела их дальнейшая жизнь. Наконец, чтобы окончательно поставить все точки на свои места, эксперт развернул сверток, принесенный с собой, извлек из него смычок и, ловко приладив скрипку, трижды коснулся ее струн. Высокий глубокий звук взмыл под своды гостиничного холла, заставив всех присутствующих вздрогнуть. На этом экспертиза была закончена. Эксперт аккуратно положил инструмент в футляр, медленно стянул перчатки, как хирург только что закончивший важную и сложную операцию, и, явно наслаждаясь вниманием, прикованным к его персоне, медленно, словно подбирая выражения, чтобы уберечь заинтересованные стороны от стресса, на чистом русском языке провозгласил:
– Я вас поздравляю! Мои худшие опасения, что это одна из многих тысяч фабричных копий знаменитого Гварнери, которыми австрийцы и немцы наводнили Европу между двумя мировыми войнами, не подтвердились. В сорок пятом году наши победители ввезли в Россию сотни таких инструментов, которые по внешнему виду и фирменному клейму мастера невозможно было отличить от настоящей, если бы не деревянный звук. Но ваша скрипка, слава богу, не из этих уродцев. У нее прекрасный глубокий тон. Это скрипка настоящего большого мастера. Нет, нет, не Гварнери, но не надо так расстраиваться. Это замечательная копия, изготовленная одесским умельцем Львом Добрянским! Ай да мастер, ай да молодец! Надо же – вылитая Гварнери! Посмотрите на клеймо, он как и сам Джузеппе Гварнери дель Джезу использовал деревянное клеймо, а чернилами подписывал только последнюю цифру даты. Видите, стоит дата «1737» и только «семерка» подписана, остальное все отпечатано с фирменной печати. Молодец Добрянский!
Видя, что обе заинтересованные стороны слегка в шоке, таможенник вообще покраснел и выпучил глаза, как закипающий на огне рак, эксперт, решив, что все вышесказанное требует дополнительных объяснений, пустился в пространную лекцию, пересыпая ее именами, датами, цифрами, забыв, что перед ним не студенты консерватории.
– Так вот, господа, – совершенно не заботясь о переводе для солидного покупателя, который враз перестав косить под иностранца, явно стал понимать все и без перевода, затараторил эксперт, – эта скрипка – работа знаменитого русского мастера Льва Добрянского – известного всей Европе как непревзойденный реставратор итальянских скрипок. Он не только восстанавливал и чистил голоса инструментов многих музыкантов, но и сам создал около тридцати уникальных скрипок. Всю жизнь он старался разгадать секреты старых мастеров, и ему многое удалось, говорили даже, что он развеял миф об уникальности кремонской школы, создав уникальную скрипку «Германия», на которой в 1910 – 1913 годах играл чешский скрипач Ян Кубелик. Голос этой скрипки так завораживал слушателей, что ради нее Кубелик время от времени даже откладывал в сторону своего знаменитого «Императора» работы Страдивари. Однако скрипка «Германия» неожиданно исчезла: Кубелик уверял, что понятия не имеет, как это произошло. Уникальный раритет не найден до сих пор. Некоторые склонны считать, что скрипку уничтожили, другие поговаривают, что ее купили за бешеные деньги и спрятали, чтобы она не составляла конкуренции именитым кремонцам. Но Добрянский всегда хотел свои скрипки выдавать за подлинного Гварнери. Всего он изготовил около десятка изумительных подделок или копий, как хотите это называйте. Если бы мне раньше не приходилось встречаться с его инструментами, то возможно и эту скрипку я признал бы за подлинную, хотя при настоящей инструментальной экспертизе, факт подделки скрыть не удалось бы. Скорее всего, это были своеобразные шутки Добрянского, ведь ему-то было точно известно, что на своих этикетах Гварнери дель Джезу ставил инициалы «I.H.S.», означающие, вероятно, «In hoc signo» – неполное от латинского «In hoc signo vinces» («Под этим знаменем победишь») или, возможно, «Jesus habemus socium» ("Иисус наш союзник"), а Добрянский подписывал просто «Guarnerius faecit Cremona» и ставил какой-нибудь подходящий год. На этой скрипке стоит 1737, но по внешнему виду она должна была бы относится к более поздним работам Гварнери, потому что лишена излишеств и выглядит очень простой. Образцом для Добрянского послужила скрипка более поздней работы, а год он выбрал именно 1737, наверное потому, что в этот год мастер изготовил наибольшее количество скрипок. Кстати, вы знаете, что популярность эти инструменты мастеров из Кремоны получили лишь в XIX веке и только благодаря виртуозной игре скрипачей, особенно Паганини. Хотя сейчас есть мнение, что все эти легенды о Паганини и его скрипках красивее фактов. Нет никаких свидетельств тому, что маэстро играл на одной струне, – эксперт явно увлекся, он был слишком возбужден такой редкой находкой и продолжал говорить, явно гордясь своей эрудицией:
– Да, еще о Добрянском. Уже в тридцатые годы он изготовил свой очередной шедевр специально ко дню рождения Сталина. На внутренней стороне нижней деки, там где обычно оставляют клеймо, он вырезал герб Советского Союза. Одесская филармония хотела у него купить эту скрипку, но он ее не продавал, а переслал в Москву. Мастера пригласили в Кремль, но он был столь беден, что ему не нашлось в чем ехать в столицу. Оттуда прислали какую-то почетную грамоту, что стало с инструментом – неизвестно, а сам Добрянский вскоре скоропостижно скончался. Вот такая грустная история…
И только теперь, заметив явное раздражение покупателя, уже несколько раз пытавшегося прервать этот словесный поток, и какое-то подозрительное состояние тучного продавца, схватившегося за сердце, эксперт понял, что слишком уж увлекся. Скомкав свой одухотворенный экскурс в историю скрипки и ее создателя, он резко сменил интонацию и весьма прозаически закончил:
– Ну, это все больше о настоящих раритетах – Амати, Страдивари, Гварнери, их, кстати, целое семейство было, но и ваш Добрянский тоже не плох – я бы даже сказал, замечательная копия Гварнери. Красная цена этой скрипки – пять тысяч долларов, платить можно прямо сейчас, если вы, уважаемый, не против.
После этих слов багровевший все сильнее и сильнее таможенник, издав какой-то хрюкающий звук, медленно повалился из кресла на пол.
«Скорая помощь» подоспела всего за двенадцать минут, и жизнь таможеннику удалось спасти. Вот только на что ему такая жизнь – парализованному после инсульта со скромной пенсией по инвалидности и без скрипки, которую впопыхах прихватили находящиеся возле него подозрительные люди, поспешившие покинуть холл отеля сразу же после вызова «Скорой помощи».