Меркулов и Григорьев были друзьями. Раньше они вместе работали в бригаде Лысенкова на Быстринском нефтяном месторождении. Вместе коротали время за «бурой» во время трясучей езды на работу и обратно, травили похабные анекдоты в курилке в течение дня, помогали друг другу инструментом, а однажды случилось, что геройски бросились вдвоем перекрывать задвижку, когда из свища рванул нефтяной фонтан. Даже в выходные дни они не расставались: не надоедали друг другу за трудовую неделю – вот что значит хорошие друзья.
Оба были не из простых работяг: Меркулов когда-то работал школьным учителем, а Григорьев окончил экономический институт. В те времена инженерно-технические работники были явно не в почете: денег получали гораздо меньше, чем обыкновенные рабочие, да и прикрикнуть мог любой… Ответственности, опять же, столько, что покоя нет. А тут оба работали операторами пятого разряда по добыче, да и что ее добывать, нефть-то, – она, вон, сама дуром прет, только успевай за ней.
Конечно, работа на Севере не сахар, но за такие деньги, что, наверное, и космонавтам не снились, можно было по семь часов в день в мазутной робе походить да «халиловским» ключом в семь килограммов весом помахать. Высшее образование свое приходилось скрывать: не положено было у нас людям с вузовскими дипломами на рабочих должностях деньги зарабатывать. Интеллигентность потихоньку вымывалась, – совсем друзья заматерели, почувствовав прорастающую исподволь пролетарскую гордость. Вот уже и речь изменилась – ни слова без мата, походка стала вальяжно переваливающейся, как у сытого медведя на обходе, движения все расчетливо медлительны… А куда торопиться? Да и выпить могли теперь раза в три больше, чем в прежней своей, интеллигентской жизни. Тренировка все-таки большая сила!..
Приятели были женаты, растили детей, хотя все это шло само собой, не шатко не валко, а чего там – деньги исправно приносили и немалые. Так что все как у людей. Даже лучше. А дружба у них – ну прямо не разлей вода, хотя темпераменты, конечно, разные. Меркулов, тот поспокойнее да помолчаливее, а Григорьев – балагур и весельчак, душа любой компании, любит и выпить и поесть, да при этом так может обо всем рассказать, что у людей слюнки текут и глаза блестеть начинают.
А смачный свой рассказ во всех подробностях Григорьев всегда сопровождал таким же смачным словом – «генацекуна!» Может быть, это было и не одно слово, только вот никто, и сам Григорьев в том числе, не знали его значения. Похоже, что слово грузинское, а по тому, как его употреблял Григорьев, причмокивая собранные в горсточку кончики пальцев, было понятно, что означает оно что-то очень вкусное и приятное. Любил Григорьев быть в центре любого разговора. На какую бы тему разговор ни начали, его все равно перехватит Григорьев и поведет так, что в конце, независимо от темы, вставит свое «генацекуна» и смачно поцелует собранные в щепоть кончики пальцев.
А тут появился в бригаде новичок, и, судя по всему, тоже парень не промах. И хобби, занятие, значит, любимое в свободное время, у него одно: как бы побыстрее к девчонке под подол забраться, причем каждый раз к новой. И так у него все ладно и быстро получается, что ни одну девчонку не пропустит. Ребятам, конечно, завидно, а он еще специально стал их поддразнивать своими похождениями и победами. А что, девчонки на промысле работают простые, в большинстве своем матери-одиночки да разведенки… Кто ж от хорошей жизни на Север подаваться станет? Девашкам этим в жизни не так уж много радости доставалось, вот Серега – этот новенький – и собирал венок легких побед.
Ну ладно, собирал бы себе тишком, так нет, обязательно потом всем ребятам с подробностями надо ему рассказать. Слушали его с вниманием, раскрыв рот даже. И получалось так, что Серега стал потихоньку внимание на себя отвлекать, а Григорьеву это очень не понравилось. Не стал он терпеть такое положение, а чтобы инициативу не упустить из рук, послушав как-то в очередной раз восторженно пускающего пузыри парня, осадил говоруна, определив все его достижения как детский лепет.
– Парень ты видный, а, видать, простой, деревенский. Фантазии у тебя ни на грош, девок ты так примитивно трахаешь, что стыдно мне за тебя, это что ж они о нашем брате могут подумать? Ни себе ни людям – твоя техника называется. Ты с таким же успехом можешь штуцер трахать, а вот девчонку, наверное, даже разбередить толком не сможешь. Вот я, например, свою жену сначала...
И тут Григорьев, ободренный тем, что бригада вновь развернулась к нему и вся напряглась в ожидании, стал рассказывать такое, чего мужики эти отродясь не слышали. Все затихли и не только рты раскрыли, но и почувствовали одновременно, как налилось и заволновалось естество у каждого из них. Во дает Григорьев! А он, смакуя, как обычно при рассказе, в самых тонких подробностях, вызывающих краску и озноб, повествовал о своей красавице-жене. И закончил, как всегда, – генацекуна! И поцеловал пальцы, чуть коснувшись их сочными и влажными от рассказа губами.
В курилке установилась такая непривычная тишина, что всем стало неуютно: не знали мужики, как теперь в глаза друг другу посмотреть. И только Серега, однозначно признав свое поражение, восхищенно выдохнул:
– Ну, ты, Григорьев, и мастер!
Тут уже и все остальные зашевелились, забормотали и стали по одному выбираться на свежий морозный воздух, а каждый про себя подумал: «Неужели так бывает? И как же так получается, что я целую жизнь прожил, а такого никогда не только не испытывал, но и не слыхивал?»
И что удивительно, больше всех рассказ этот поразил Меркулова. Он не просто слушал, оторопев, рассказ друга, но и живо представлял себе Верочку – жену Григорьева, маленькую, ладную, красивую черноволосую женщину, с сочными, алыми и всегда влажно блестящими губами, которыми она, оказывается, вот такие чудеса вытворяла, и дальше перед глазами у него возникало все, что рассказывал Григорьев, насколько хватало его, Меркулова, фантазии. А возникнув раз, уже не забывалось, не уходило, а стало разрастаться тугим горячим комом, мешая дышать и жить вообще.
В эту ночь Меркулов изнасиловал свою вечно уставшую от жизни и детей жену, испугав ее до полусмерти. Но жена есть жена, терпи да молчи, тем более что хоть и в новинку, а жаловаться-то было грех – сама увлеклась так, что утром от стыда глаз поднять не смогла. Меркулов же потерял покой и почернел весь, как от неведомой болезни.
А тут новое управление создают, на Холмогорском месторождении, на работу туда надо вертолетом летать. Вот на собрании и спрашивают сначала добровольцев. Правда, и зарплату обещают поднять, плюс «колесные», «полевые», а там еще и надбавки дополнительные, в общем, чего не полетать. И друзья подали заявления в новое управление. Определили их на дожимную станцию, вот только беда – в разные смены. И впервые за пять лет они расстались. Теперь разве что при пересменке увидеться могли, да и то, какое там: один – с вертолета, под потоком воздуха, норовящего шапку сбить да повалить, бежит на край поля, а второй, прижимаясь под тем же ветром, – ему навстречу. По рукам ударят, махнут друг другу, Меркулов крикнет в плотный воздух:
– Как жизнь?
А Григорьев, умудряясь и рюкзак держать, и шапку не потерять, все-таки пальцы складывает и орет с хохотком в ответ:
– Все ништяк! Нормально! Генацекуна!
Вот тебе и все дела, вся дружба!
Однажды просидели вахтовики на Черной речке, на вертолетке, три дня – погоды не было. А Григорьев на Холмогорах эти дни с друзьями, смены дожидаясь, тоже проторчал в «газушке» на краю замерзшего болота. Ну, начальство по рации связывается и просит, мол, ребята, так и так, погоды нет, давайте, выходите на работу, а сменим вас теперь уже на следующей неделе, чего из графика так выпадать. Поворчали ребята, но что делать – промысел, он тоже пригляда требует, – и разошлись по рабочим местам. А Меркулов, доведенный давним смачным рассказом Григорьева до последней черты, вернувшись в город, несмотря на поздний час, не пошел домой, а, купив у барыг бутылку водки и бутылку шампанского, отправился в гости к Григорьеву, вернее, к его маленькой жене.
Верочка радушно встретила Меркулова, хотя и была до крайности удивлена столь неожиданно поздним визитом. Меркулов рассказал ей, что смены до вторника не будет, что Григорьев остался на вторую неделю, так как нет погоды, и посоветовал не волноваться из-за этой задержки. Вроде бы и повод был для визита. Верочка, как хозяйка, разогрела шикарный ужин, приготовленный специально в ожидании приезда мужа как всегда хлебосольно, накрыла стол – не пропадать же добру, а Меркулов открыл шампанское и водку. Пока Верочка бегала из комнаты в кухню и обратно, Меркулов успел разбавить ей шампанское в фужере наполовину водкой. Конечно, это не совсем уж «северное сияние», там спирт мешают с шампанским, но все-таки нечто похожее. Выпили, поужинали. Дети давно спали, их и не слышно: детская комната в глубине квартиры. Меркулов встал, якобы покурить захотелось, и, прежде чем выйти на лестничную клетку, хриплым, резко севшим голосом сказал:
– Верочка, тут Григорьев ребятам рассказывал, что ты... как ты... в общем, как ты это с ним в постели делаешь. Так вот, в этой пачке ты сама знаешь сколько… – и он вытащил синюю пачку в банковской упаковке в полтысячи рублей. – Я покурю, а ты подумай, но когда вернусь – дай мне ответ. Хочу я тебя так, что дышать не могу, вон видишь, как руки ходуном ходят? – положил пачку на стол и вышел за дверь.
Одной сигаретой не отделался – боялся возвращаться. Третью уже не стал курить, во рту все ссохлось. Открыл дверь – в квартире полумрак. Повернул щеколду на два оборота и еще «собачку» на всякий случай опустил, чтобы не открыть дверь с той стороны. Прошел в комнату. В полумраке увидел убранный стол, на нем ничего! Забрала, значит, пачку! Поднял глаза, боясь ошибиться, а в глубине комнаты на разложенном диване в чем-то белом и совершенно прозрачном Верочка черноволосая лежит, и глаза у нее так блестят, так блестят...
– Полотенце на стуле, только поторопись – времени у нас совсем немного, – сказала Верочка тихо, и Меркулов с бухающим в груди сердцем направился в ванную.
Когда Меркулов, возвратясь с небес на землю, вышел на свежий, морозно пробирающий до сухого кашля воздух, все будоражившие его раньше картинки померкли, просто облетели как сухие листья. Они оказались лишь жалкой пародией – не хватало у бывшего школьного учителя фантазии на настоящее искусство, которым за баснословный по тем временам гонорар одарила его Верочка.
Он вытащил из кармана недопитую бутылку и, выдохнув, будто испуская последний дух, допил водку одним затяжным глотком. Потом, так неумело и нескладно собрав в щепоть пальцы, вспоминая ранее неведомые в его жизни ощущения, щедро подаренные ловко движущимся, ослепительно-белым, источавшим аромат бесстыдно распахнутым телом Верочки, коснулся их пересохшими губами и натужно выдохнул, подражая знакомой интонации:
– Ге-на-це-ку-на!!!
В дверь своей квартиры он позвонил уже в стельку пьяным, хотя раньше такое количество водки вряд ли его так развезло бы. А может быть, он просто прикинулся в стельку пьяным. Жена, сначала ошарашенная столь непривычным видом мужа, тут же успокоилась: ну что ж, дело житейское, на то он и мужик, чтобы иногда напиться до чертиков. И так грех жаловаться.
Говорят, что того, о чем никто не знает, все равно что не было. Об этой сделке Верочки и Меркулова так никто никогда и не узнает. Дружба с Григорьевым закончилась сама собой – как тут дружить, если смены разные? Семья Меркуловых распалась, не выдержал он преснятины и рутины, не смог пережить нечаянного открытия, развелся и уехал куда-то еще дальше, на север. Где он, что с ним – никто не знает.