Константин, в своих письмах ты довольно часто и весьма настойчиво спрашиваешь меня о том, когда и как я поимел Викторию. Готов удовлетворить (в твоём лице) общественный интерес.
Итак, слушай. 17 марта прошлого года я съел на обед холодный борщ, курицу и картофель-фри. А запил я всю эту херню бутылочкой славного «Хейнекена». Обычно после этого замечательного пива мне чертовски хочется поработать, то есть кого-нибудь трахнуть. Как назло, под рукой ничего приличного не оказалось, и я позвонил Виктории. Я сказал, что хочу побеседовать с ней о западноевропейской литературе XVIII века - и она тут же завопила: «Еду! Еду!!!».
Наш литературный диспут начался с того, что она предложила мне принять душ. Когда же я оказался в комнате в домашнем халате, она уже лежала обнажённая поверх одеяла, а её тело слегка подрагивало от возбуждения. Ох, это молодое поколение!.. Что за скорости!..
Я решил всё же соблюсти приличия, сел в кресло, закрыл глаза и открыл прения: «Наиболее ярким представителем французской литературы XVIII века был…» Не знаю, почему, но для того, чтобы сообщить Виктории, кто же всё-таки был этим самым ярчайшим представителем, мне потребовалось открыть глаза.
Зачем? Зачем я это сделал?! Вообще, какова связь между нашим интеллектом и органами, с помощью которых мы зрительно воспринимаем окружающий нас мир? Это тема для серьёзного научного разговора.
Итак, открываю глаза. И что я вижу? Вместо того, чтобы внимать моим интеллектуальным экзерсисам, Виктория, как сумасшедшая, катается по моей обширной кровати взад и вперёд, открываясь передо мной в самых неожиданных и смелых ракурсах. Скажу тебе по совести, Константин, французская литература XVIII века внезапно отступила на второй план…
Как тебе известно, Константин, я не являюсь сторонником сексуального натурализма в эпистолярном жанре. Скажу образно: завидя сию картину, даже пидарас Тыминский визжал бы и хрюкал от нахлынувшего восторга. Пережить столько оргазмов для человека моего возраста - это вам, господа интеллектуалы, не фолианты мусолить в читальном зале публичной библиотеки.
Но самое страшное я, как истинный драматург, приберёг, разумеется, на конец (прошу дёшево не каламбурить!) - на конец рассказа.
Когда после пятой или шестой эякуляции мне запросто, я бы сказал, с бухты-барахты, была предложена рука и зачем-то сердце - я понял, что живым я отсюда не уйду.
Я и не ушёл. Я убежал. Я - улетел, унося с собою всё, что так дорого для всякого «гомо сапиенса»: остатки своего могучего интеллекта, едва не погребённого под обломками настоящей эротической агрессии, увидеть которую и не умереть может разве что пидарас Тыминский. И то лишь по причине полного отсутствия интеллекта.
Так ему, Константин, и передай.
фильм: http://www.youtube.com/watch?v=2G53Xd1iM30