Тьма растаяла внезапно. Внизу возле земли хвойный лес, охваченный ночью, ещё чернел, а наверху, слева, уже показался свет и стал быстро разливаться вдоль всего горизонта, подул предрассветный свежий ветер, прошумел в великих елях, раскачивая подсохшие кофейные шишки, и подернулась рябью, словно вздрогнула, вода в реке.
Но еще была ночь. Глубокая. И первый тронувший нее живое ветерок затих, и все замерло, наливаясь, как и человек во сне, новой силой.
Костер прогорел. От его углей, от золы еще шло тепло. Устали и успокоились комары, уже не сбиваясь в звенящий рой, самые неугомонные зудели вяло, сонно и, забыв об осторожности, расплющивались под хлопнувшей их рукой.
Мне не спалось. Я еще ни разу не встречал рассвет и сейчас, после недавнего мрака, он казался мне живым чудом. Я глядел в ту сторону, откуда еще не совсем ушла ночь, и мне казалось, я еще слышу шаги и вижу их пропавшие за деревьями спины, моих неожиданных гостей.
Рядом в палатке спали так крепко, что она казалась пустой. Я уже начал позевывать и поглядывать на плохо натянутый вход. И уже было собрался спрятаться в ее духоту, как услышал шорох, возню и, наконец, увидел заспанную, припухшую со сна мордочку Ленки. Её чёрные глазки смотрели совсем по-детски беспомощно. Я ещё не видел её такой и рассмеялся. Спать сразу расхотелось. Она поняла по-своему мой смех, подбежала, споткнувшись, и плюхнулась рядом, уютно привалившись сонным, доверчивым телом. Голова её мирно прислонилась к моему плечу, тяжело надавив.
И эта тяжесть и тепло, шедшие от неё, приятно взволновали меня. Я не шевелился. Мы сидели молча, и мне казалось, я слышу её сонное дыхание.
— А я и вправду ещё сплю,— немного погодя сказала она, словно отвечая моим мыслям, и слегка отстранилась.— Ты-то почему не спал?
— Тебя стерёг.
— Меня,— протянула она утвердительно и понимающе.— А я действительно боюсь леса, но ведь мы не одни?
— Чего ж ты встала такую рань, выспалась?
— Нет. То есть выспалась, наверно. Только проснулась, сказать почему? — И она глянула на меня, отстранясь. — Голоса услышала. Чужие. И женский.
Она замолчала и как-то странно посмотрела на меня, словно утверждаясь в каких-то своих догадках.
Я промолчал.
— Ты что, всю ночь вот так и сидел один?
— Ну-у,— уклончиво и нехотя протянул я и добавил твердо: — Так всю ночь и просидел.
Она встала, опершись рукой о мое колено, сладко и сильно потянулась.
— Тепло! Давай искупаемся?!
Она, казалось, не ждала ответа. Все её крепкое, сильное тело уже проснулось и жаждало движений. Точным взмахом согнутых, а потом вытянутых рук скинула свитер и уже снимала брюки, зацепившись от спешки ногой за брючину и чуть не упав от этого, и уже расстёгивала и снимала кофточку, и все это горкой мягко легло у края костра в притоптанную траву. И побежала. По дороге оглянулась, виновато улыбнувшись, махнула мне.
— Пошли, Серёж, а? — сказала без особого энтузиазма.
Было видно, с каким эгоизмом спешила она насытиться утром и своим ранним пробуждением. Я встал и не спеша отправился за ней к реке.
Первые брызги воды обожгли и заставили её вздрогнуть, и она поёжилась и крепко обняла себя скрещёнными руками, потом, высвободив их и выставив вперёд, словно ища защиты, легонько шлёпнула по воде и снова вздрогнула: капли попали в лицо. Остановилась. Набрав воды в пригоршню, умылась, потом окатила водой руки, ноги до маленьких трусиков, обтёрла плоский упругий живот и пошла уверенно прямо к середине реки. Она шла ровно, не останавливаясь, пока плечи не покрыла вода, и только потом поплыла. Её чёрная, круглая головка размеренно, в такт движениям то показывалась над водой, высоко вынесенная телом, то почти пропадала. Я так увлёкся её купанием, что словно проснулся, услыхав тишину и редкие всплески воды в реке. Я присел на бугорок, наблюдая за Леной и поджидая её. Потом догадался принести полотенце, за что был расцелован Ленкиными мокрыми губами и затискан её холодным телом, и, наверно, походил на воробья.
Мы сели у пепелища, и я вновь, в который раз, начал раскладывать огонь. Ленке захотелось есть, и я кормил её. Было почему-то приятно подавать ей хлеб с холодным мясом и огурцом и смотреть, как все это исчезает в её быстром рту. Я посмотрел на часы. Было три.
— Это ещё ночь или уже утро? — с набитым ртом спросила она.
— Какая же ночь. Светлынь.
— Ага. Светлынь! И почему-то тихо.
Я пошуршал газетой и корой и раздул огонь.
— Ленка,— вдруг сказал я, не глядя на неё — я отчего-то испугался,— давай поедем по моему распределению. Вполне приличная пара. Что мне одному-то делать? — сказал я, и голос выдал волнение.— Врач и учительница. Современная интеллигенция. Город, город,— продолжал я, воодушевляясь и набирая уверенность.—Ну и что, что город. Отработаем, вернёмся. Родители не выгонят, так?
Я не больно разговорчив, а тут так разошёлся...
И когда кончил говорить, мне показалось, я один — так было тихо. Руки неприятно дрожали и ломали спички. Их была полная горсть. И чего это я вздумал? Но я уже поднял глаза, и вмиг все стало ясно. Для неё это было подобно грому, хотя ждала она, по-моему, давно.
— Что это ты вдруг,— после некоторого замешательства сказала она.— Я свободный диплом взяла.
Я почувствовал, что краснею. Я вдруг разозлился на себя: кто за язык тянул, женщина разве оценит это? Разозлился на Ленку — нет бы обрадоваться, сразу с обид начинаем. В общем, отвернулся. После неловкой минуты стало по-новому хорошо. Ленка представилась мне женой, и я спокойно развалился подле неё и положил голову ей на колени. И она гладила моё лицо прохладными, надёжными пальцами и смотрела куда-то мимо — наверно, в нашу будущую жизнь. Я не возражал.
Я поймал себя на мысли, что думаю о тех неожиданных гостях, с которыми провёл короткую ночь. Они ушли затемно, он — впереди, она — сзади, и я не вижу — осязаю её лёгкую походку и гибкую в наклоне поясницу, когда она взбиралась на пригорок.
Мы впервые в это лето выбрались в лес: у всех шли госэкзамены, и у Лениных подруг, и у моих друзей. Июнь стоял на редкость жаркий, и, когда к пяти мы пришли на пристань, пекло по-страшному, и, когда приехали на место, жар не унялся, и только после того, как село солнце, подул наконец-то свежий ветер.
Разбили палатку, развели костёр, потом ловили рыбу и девчонки готовили ужин. Спать легли после того, как выгнали из палатки комаров. Ленка моя завалилась раньше всех.
Я остался костровым. Вначале сидеть одному перед костром было, романтично. Я смотрел на реку, на бледнеющие, меняющиеся краски неба. Потом заметно почернел лес, глубина его стала непроницаемой. Потемнело все, только осталась светлеть река, и я уже поглядывал на палатку, пригасив костёр, как увидел их, парня и девушку. Они шли из леса. Парень высокий, плотный, с пружинистой походкой и коротко стриженными волосами, шёл чуть впереди, и, словно лань, неслышно ступала за ним она. Они так и остановились: он — чуть впереди, она — выглядывая из-за плеча. Я ещё не успел разглядеть как следует, но почувствовал, как хороша она. Пока видел лишь густые, до плеч волосы, закрывавшие часть лица, да стройную, тонкую фигурку в красном белым горохом сарафане. Узкие плечи были покрыты загаром и в отблеске огня глянцево блестели.
— Извините,— начал парень, и я стал слушать, с особым вниманием вглядываясь в него. То ли оттого, что была ночь, а вокруг первобытно гудел столетний лес, то ли оттого, что все спали, а я был один на один с темнотой и погасшим костром, бог знает, но я вдруг почувствовал тайну, которая сейчас откроется мне.— С нами произошла небольшая неприятность,— продолжал он,— мы отстали от своих. У нас была экскурсия,— он назвал монастырь в трёх километрах отсюда,— и мы заблудились. Она,— кивнул назад не оборачиваясь,— пить захотела. Если можно,— добавил он мрачно.
Чувствуя себя хозяином и желая быть радушным, я пригласил их сесть. Мы прикатили длинное бревно. Я подвинулся так, чтобы им было ближе к костру, налил ещё не остывшего чая и стал доставать из сумки провизию.
- Будете? — кивнул я парню. Он посмотрел на спутницу и сказал: да. Я щедро намазал паштетом разрезанные пополам булки и, пока они ели, пошёл за сучьями. Когда вернулся, они сидели в тех же позах, но было видно, что я прервал их разговор.
Я сел напротив и наконец-то разглядел её. Она, удобно опершись локтями на колени, смотрела на огонь. Вся её поза была задумчива и настороженна, а когда она подняла на меня глаза, я увидел, как огромны они на небольшом продолговатом личике. Во всем её облике, в позе, даже в том, как она молчала, была какая-то чисто женская покорность и смирение, как перед неизбежным страданием. Неожиданно она поднялась и ушла в темноту.
— Куда она? — спросил я парня.
— Купаться.
— Одна?
— А то с кем?
— Не страшно?
Парень пожал плечами и отвернулся от меня. Мне сделалось неловко, я поднялся и пошёл за ней к реке.
Ночь стояла совсем слепая. Но лес не спал, и шагов невозможно было услышать. Я остановился, чтобы понять, где она. Наконец увидел силуэт на фоне светлеющей реки и поспешил к ней. Она не видела меня. Сняла сарафан, заколола кверху волосы и быстро вбежала в воду. Я крикнул, что глубоко там, но она не ответила. Я ждал довольно долго и устал отбиваться от комаров, когда наконец она вышла из реки. Подняв с земли сарафан и распустив и отжав волосы, она шла прямо на меня.
Я чувствовал, как она улыбалась во тьме. Она подошла и притронулась к моей руке своей, отчего-то сухой и горячей, и заглянула мне в глаза. Она молчала. Улыбка была виноватой и ласковой, я почувствовал к своей незнакомке такую симпатию, словно давно и хорошо знал её. Мы пошли рядом молча, изредка наши руки встречались, и их приветствие было дружеским.
Так вдвоём и подошли к костру. Парень сидел на том же месте, девушка постояла перед костром, потом, подхватив сарафан, снова исчезла.
— Переодеться пошла,— объяснил парень.
Меня они стали все больше занимать, и на правах хозяина я решил прояснить дело.
— Я работаю у них,— кивнул он в сторону ушедшей,— физруком. Вот сегодня культпоход организовали.
Парень говорил, растягивая слова, так разговаривали в здешних деревнях. И я легко представил его в поле, за комбайном, плечистого, с обветренным лицом и грубым голосом. Осторожно, чтобы не казаться назойливым, я спросил:
— А она? — и кивнул в сторону леса.
— И она из нашей организации.
— Какой? — не понял я.
— Ну я же объяснял,— с досадой отвечал он,— из ВОГ. Физруком я у них.
— Это что же,— с трудом, тяжело и неприятно соображая, почти по слогам проговорил я, желая ошибиться и надеясь спрятать свой испуг от сверкнувшего прозрения,— Общество глухих?
Я замолчал, ощущая странный жар в груди, словно сунули мне туда горячую головешку.
— Ну да,— спокойно и уныло отвечал он.— Глухонемые.
— И она? — ещё на что-то надеясь и уже утратив надежду, спросил я.
— Тоня? Ну да. Только она слышит, но не говорит. Я физруком у них,— как заученный урок повторял он.
Я молчал, оглушённый. На меня вдруг разом навалились разноречивые чувства. Мне было жаль её и отчего-то неприятно. Но глаза мои помнили взгляд, а руки хранили тепло её рук, и я вновь почувствовал неодолимое желание быть с ней рядом. Из темноты вынырнула Тоня. Окинув нас быстрым взглядом, она обо всем догадалась и, видимо не стесняясь и не испытывая неловкости, стала что-то жестами объяснить парню. Он понимал и отвечал так же, только не так скоро, как она. Иногда говорил вслух.
— Пойду окунусь,- скорее мне, чем ей, угрюмо сказал он.
Тоня села рядом со мной и стала шевелить палкой золу, выбирая и неё картошку. Потом достала из сумки блокнот, ручку и написала что-то быстро и размашисто.
«Я Тоня, - читал я с чувством удивления и робости,— вам уже сказал Володя. А вас как зовут? Вы можете говорить. Я слышу. Это я писать буду».
— Серёжа,— сказал я, и мой голос странно задрожал.
«Расскажите о себе»,— прочитал я дальше.
И я, смущаясь и постоянно сбиваясь, начал говорить. Она долго глядела в костёр и лишь спустя некоторое время написала снова.
«Как я завидую вам, Серёжа. Я тоже мечтала быть врачом. В 9-м классе случилось несчастье, и вот уже четыре года, как...»
Я взглянул на неё. На вид ей было не больше восемнадцати. Она протянула мне горячую ладонь и сжала мою руку. Улыбнулась как-то тревожно, и на секунду я потерял ощущение реальности, отражаясь в её блестевших глазах.
Она что-то написала и подала мне.
«Вы любите стихи?» — прочитал я.
- Люблю,— как-то неопределённо ответил я, ибо как ещё ответишь на такой вопрос.
«А я очень люблю. Тютчева особенно. Вот это. «Как дымный столп светлеет в вышине!» Помнишь?»
Я отрицательно покачал головой.
«А это: «Когда в кругу убийственных забот...»
Я промолчал.
«А вот ещё: «Есть в осени первоначальной...»
Я обрадованно закивал.
«Нравится тоже?» — И она благодарно улыбнулась мне глазами. Прикрыла их, откинув голову. Потом снопа написала: — «Пушкин. Ты любишь Пушкина? «Что в имени тебе моем...»
Она подняла глаза и прочла мою беспомощность. Написала:
«Вот прочтите конец: «...И в час печали, в тишине, произнеси его, тоскуя. Скажи: есть память обо мне. Есть а мире сердце, где живу я».
Я согласно кивнул.
«А Горький нравится?»
Я совсем растерялся. Горького помнил в неприятной связи с романом «Мать», который преследовал меня на всех экзаменах и который я, к стыду своему, так и не прочёл.
«Раннего»,— дописала она.
Значит, ещё был и поздний? Я устыдился своего невежества, отвернулся, пожав плечами.
«А стихи? Вы читали его стихи?»
«Она решила доконать меня»,—подумал я. Я набрался мужества и отрицательно покачал головой. И ещё в глаза её посмотрел. И столько тоски и недосказанности стояло в них, что я испугался, будто подглядел недозволенное.
Послышался, лёгкий треск сучьев, и вырос перед костром её парень. Он подошёл вплотную к огню, обсохнуть.
— Нам пора,—- сказал он в пространство.
Тоня легко поднялась и подала мне лёгкую, как и вся она, руку, надёжно и доверчиво вложив в мою ладонь. И я снова почувствовал к ней что-то родственное.
— Спасибо,— прогудел парень и шагнул в темень.
Я поднялся показать им дорогу. Тоня легко и неслышно прошла мимо, и от неё осталось тёмное очертание. Парень остановился, переминаясь с ноги на ногу, видимо, его мучило что-то.
— Да,— уныло пробасил он,— она, брат ты мой, не мно-о-гим чета. А вот видишь.— И он безнадёжно махнул рукой.— И разве кто поймёт меня? Ну вот хоть ты? — с какой-то досадой, зло сказал он и ушёл, не оглядываясь.
...— Ленка! — отрешившись от грёз, шевельнул я головой.— А ты Горького позднего читала? Ну-ка, отвечай жениху!
Ленка взвинченным голосом — я поразился женской интуиции — спросила язвительно:
— Сей вопрос — отзвук таинственного ночного пришельца с женским голосом?
Я, запрокинув голову, рассмеялся бессильно и зло.
— Женский голос... Не было, Ленка, голоса. НЕ БЫЛО!
И мой собственный голос погас и невольно выдал отчаянье.
— Тогда при чем здесь Горький? — растерянно проговорила она.