«Сказка о рыбаке и рыбке» навевает грустные размышления на тему того, как среди равных (равно-бедных) людей вызревает власть. Вот, казалось бы, живут себе старик со старухою потихонечку, никого не трогают. Но случилось чудо – старик поймал золотую рыбку, и закрутилось вихрем действие, завелся механизм отчуждения двух прежде равных половинок и возвышения старухи над стариком. В чем тут дело, что же на самом деле произошло?
А произошло вот что. Старик, поймав рыбку, проявил доброту и отпустил ее восвояси. Он как воплощение народа имеет добрую душу, которая согревает в трудные времена, но которая несет в себе червоточину зла. Действительно, когда старуха наругала его за то, что он не поимел никакой корысти от рыбки, и направила его назад к ней за новым корытом, тот безропотно повиновался. Старик добр, а обратной стороной доброты у него оказывается покорность. И именно эта покорность явилась причиной безудержной устремленности старухи на свое «хочу». При этом и рыбка исполняла все просьбы старика, потакая тем самым дури бабки. Можно, конечно, сказать, что она была ему обязана своей жизнью, но, во-первых, обязанность эта весьма условная, поскольку старик вначале ее поймал, а лишь потом отпустил, т.е. он попросту исправил свою собственную ошибку (оплошность). Сильная благодарность за такое «благодеяние» шибко смахивает на поклонение жертвы перед бандитом, который таки ее не убил. Во-вторых, обязанность рыбки связана с ее обещанием старику откупиться: «Отпусти ты, старче, меня в море, / Дорогой за себя дам откуп: / Откуплюсь чем только пожелаешь». Здесь говориться только о единичном выкупе. Поэтому первый поход старика к рыбке (с просьбой о новом корыте) если и не законен в полную силу, то, по крайней мере, логичен. Однако все последующие его просьбы перешагивают обещание рыбки и ни чем иным, как наглостью, их не назвать. Получается, что исходная доброта старика породила в нем самом покорность перед старухой, которая в последующем (начиная со второй просьбы) превратилась в наглость. Бабка тоже наглела – по мере того, как видела все большую и большую безотказность старика и рыбки. Иными словами, как старик, так и старуха постепенно скатывались к нечеловеческому состоянию отрицания здравых жизненных отношений: бабка вознеслась из-за попустительства со стороны деда и рыбки, а дед потерял стыд из-за боязни перед бабкой (в конечном счете – из-за своей покорности) и согласия рыбки исполнять все его (бабкины) прихоти.
В принципе, вся эта ситуация противоестественна. Действительно, поначалу старик со старухою жили вполне мирно, и жили долго – «тридцать лет и три года». Кроме того, ведь сказано у Пушкина, что «Жил старик со старухою», т.е. что старуха была при старике, т.е. что старик фактически был главным, а старуха – если и не в подчинении у него, то, во всяком случае, на вторых ролях. И вот после появления на авансцене чуда золотой рыбке весь этот устоявшийся уклад жизни рухнул, и возникла новая ситуация: бабка стала возвышаться над прежде главным (очевидно, вследствие своего статуса добытчика) стариком. В чем же тут фокус, в чем изюминка?
Фокус здесь заключается в отождествлении чуда золотой рыбки и ее способности исполнять любые задумки героев – с одной стороны, с чудом отказа старика от своего явно не-подчиненного положения по отношению к своей жене, которую он кормил (судя по всему, рыбой из моря) – с другой. А поскольку последнее, т.е. добровольное вхождение старика в ситуацию рабства, обусловлено его добродушным и уступчивым характером, то выходит, что золотая рыбка символизирует собой ни что иное как душевные свойства этого героя, а если говорить обобщенно, с учетом явного отсыла образа старика к образу порабощенного народа, то рыбка – это душа русского народа, замученного крепостным гнетом. Она, эта душа, очень добрая и безропотная. О чем ее не попроси – все выполнит, все вытерпит. А за что же она выполняет все приказы-просьбы от начальства? Да за то, что это начальство или сделало народу какие-то смешные послабления, или попросту не съело его заживо. Это настоящее чудо, когда громадная народная сила позволяет пить из себя соки условной «старухи», которую он содержит и которая обязана ему всем своим благолепным существованием.
В то же время, несмотря на трагичность всей ситуации, из нее есть выход, который заложен в самом основании природы власти и который получил свое оформление в начале повествования через характеристику деятельности героев: «Старик ловил неводом рыбу, / Старуха пряла свою пряжу». Ловить неводом рыбу – значит кидать сеть на значительное пространство, ометать его и на какое-то время овладевать им и всем тем, что находится в нем. Прясть пряжу – значит иметь дело с веретеном, которое постоянно находится в движении и ассоциируется с самим движением, точнее – с изменчивостью, с временем. Получается, старик имманентен пространству, которое в своей основе неизменно, так что и сам этот герой оказывается неизменяемым на протяжении всего повествования. Старуха же, напротив, имманентна времени и находится в беспрестанном движении изменения . У истории со стариком нет ни начала, ни конца. У старухиной истории есть начало – это рассказ старика о золотой рыбке, и конец у нее тоже есть – это ее все то же старое корыто. Старик – сама неизменность и в этом смысле пассивность, старуха – чистая изменчивость-активность. Когда-то они не отличались друг от друга, но вот блеснул солнечный зайчик от золотой рыбки, проявилась доброта-подчиненность старика и безвременное прозябание разделилось на то, что в нем до этого содержалось в скрытом виде – активность и пассивность. Первое стало подниматься за счет второго. Но ведь всему есть предел, и это движение обречено было завершиться своим отрицанием – не-движением, покоем, прежним старым корытом и покосившейся лачугой, где нет ничего – ни времени, ни пространства, а есть лишь безмолвное ничто. В нем все молчаливо, а время заморожено у подножья мира – у кромки «синего моря», когда ловля рыбы стариком в течение долгих лет («тридцать лет и три года») не отличается от единичной и вроде как первой попытки поймать себе на еду: «Старик ловил неводом рыбу...раз он в море закинул невод». Здесь «раз» можно понимать и «как-то раз», и в смысле «единственный раз». В первом случае у нас не вызывает сомнения, что старик много раз ходил рыбачить, и в один прекрасный день ему в сети попалась золотая рыбка. Во втором случае старик один раз закинул невод в море – «Пришел невод с одною тиной. / Он другой раз закинул невод, – / Пришел невод с травой морскою. / В третий раз закинул он невод, – / Пришел невод с одною рыбкой». Иными словами, в этом втором случае нет и в помине бесчисленных предыдущих уловов и каждое движение старика счетно, единственно в своем роде. Совмещение этих двух случаев и дает ощущение замороженности времени, когда оно то ли идет, то ли остановилось, так что за тридцать три года старику и удалось закинуть свой невод всего трижды. Состояние безвременья сдвигается, как только рыбка дает о себе знать, как только одна часть народа (стариковская) обнаруживает свою пассивность, так что другая часть (ассоциирующаяся у нас со старухой) автоматически становится активностью. Все, после этого время стремительно понеслось, жизнь стала разворачиваться и выходить из небытия. Однако жизнь – это не только радость, но и факт неравенства и рабства. Так уж она устроена, что кто-то кого-то поедает – то старик ловил рыбу, чтобы ее съесть, то старуха стала «поедом есть» старика ради своих амбиций.
При этом все оказывается предопределенным. Все, что было, то и будет. Мир двигается по циклическому кругу. От чего старик со старухой ушли, к тому же и вернулись. Именно так: не одна только старуха в конце концов вновь очутилась у разбитого корыта, а вместе со своим стариком. Ее активность наткнулась на свой предел – на свою безграничную мощь и оказалась сраженной самой собой. Пояснение здесь очень простое. Любая власть отрицает самостоятельность того, по отношению к чему она действует, т.е. отрицает это нечто как таковое. Когда старуха пожелала беспредельной власти, власти над самой рыбкой, то она тем самым вошла в ситуацию отрицания ее сущности. Но ее сущность – это добрая, покладистая народная душа. Ее противоположностью является бунтарский дух, который заполучила бабка-царица.
При этом здесь Пушкин от лица рыбки осуществил следующий тонкий ход. С одной стороны, безотказная рыбка не может отказать просьбе старика, в том числе и такой сумасшедшей, как превратить себя в рабыню старухи. Но с другой стороны, эта просьба-требование совершенно невозможно по своей сути, поскольку предполагает превращение старухи в сущность, более высокую, чем рыбка. Такая сделка запрещена, как запрещено требовать у божественной силы сделать себя более исходным, чем сама она, эта сила. Действительно, когда рыбка что-то творит, то тем самым она подчеркивает вторичность этого чего-то по отношению к себе: вот она осуществляет над предметом действие и удерживает свою первичность по отношению к нему, так что результат оказывается причинно обусловленным ее действием и ее существованием. Приказ же старухи утвердить ее выше рыбки означает ее пожелание стать первопричиной по отношению к ней, что невозможно ввиду того, что это чудо должна создать сама рыбка. Предполагаемая всеобъятная власть старухи должна была случиться вопреки такой возможности, т.е. вопреки тому, что причина следует впереди следствия: старуха возжелала, чтобы причина (рыбка) стала вторичной относительно следствия (ее всевластие). Понятное дело, рыбка избаловала бабку и та потеряла голову от отсутствия каких-либо границ. Но после того, как старуха добралась до предела возможного, все изменилось. В этот последний момент два принципа совместились. Принцип безотказности рыбки и принцип невозможности поставить старуху над ней соединились в возвращение к исходным позициям. Время бабки кончилось, круг ее изменений завершился все той же безвременной картиной с разбитым корытом «у самого синего моря».
Рыбка не могла отказать старику, и потому она сделала вот что: она отождествила по статусу старуху и старика, возвратила потерявшую связь с реальностью «царицу» в ситуацию бедности, т.е. возвратила ее в народ. В этом проглядывается следующее: рыбка постоянно слушалась старика (народ) и старик имел над ней некую власть. Она, эта власть, конечно, выражалась в мягких и слезливых просьбах, но главное, что они всегда исполнялись. И вот, старуха, пожелавшая командовать над рыбкой, перестала отличаться по своему социальному статусу от старика, которого рыбка слушается. В известной степени, рыбка исполнила невозможную просьбу-требование старухи, но исполнила так, что получившийся результат оказался идентичным тому варианту, в котором рыбка вовсе не исполняла бы ничьих указаний. А поскольку, как мы выяснили, последнее требование перевело сущность рыбки в ее противоположность, фактически – в состояние народного бунта, то получается, что по Пушкину, природа власти имеет в себе причины своего обнуления через механизм народного восстания. По Пушкину, народные восстания так же естественны, как и сама власть в том смысле, что и власть и восстание представляют собой разные этапы жизненной активности: этап роста сменяется резким обвалом, после чего все должно начаться сызнова.
Но можно ли удержаться от предельного «хочу» и не допустить тем самым катастрофы народной ярости? Наверное, можно. Намек на это ощущается по крайне негативной окраске всех просьб старика. Чем сильнее старуха, да и он сам, теряли совесть, т.е. чем больше требований предъявлялись золотой рыбке, тем бурливее оказывалось море, тем больше негодовала вся окружающая среда по поводу все более и более возраставших желаний. Остановись старуха на некотором достигнутом уровне, и надежность ее положения не вызывала бы ни у кого сомнения, но отсутствие рамок, стремление ко всему оборачивается ничем. Это верно не только на бытовом уровне. Это еще более верно для обеспечения устойчивости власти. Поэт довольно недвусмысленно призывает власть к осторожному отношению к своей силе покорять народы. Он говорит, что стремление пить соки из общества должно иметь известные пределы. Как это старо и как это вечно актуально!
2007г.