Увертюра на атомном рояле

 «Век мой – зверь мой. Кто сумеет заглянуть в твои зрачки и своею кровью склеить двух столетий позвонки?»

И. Мандельштам.

Увертюра на атомном рояле.

I. Век мой…

В первый раз я ступаю на холодный пол, покрытый кусками желтого материала со странным названием - пластикат. За переходом, за этим тонким барьером - «зона». Не та «зона», в которой сидят заключенные, «зона контролируемого доступа», то место где находится ядерные реакторы или, как написано в университетских учебниках «ядерная паро-производящая установка». Все мысли сконцентрировались в одном крошечном кусочке мозга. Мог ли я подумать в моем далеком беззаботном прошлом о том, что мне придется работать на настоящей атомной электростанции. В глубоких уголках памяти отложились воспоминания, как мы бурно обсуждали Чернобыльскую трагедию. В то время атомная электростанция казалась сущим воплощением зла, огромной убийственной силой для всего живого. По телевидению еще не показывали фрагменты пожара, картин страшных разрушений, еще многие ликвидаторы были живы, но их часы уже начали обратный отсчет. И сведения о реальных масштабах катастрофы собирались в общую картину очень медленно. Что мы знали в начале? Да, в сущности, почти ничего.
И вот наступил 1996 год. Прошло 10 лет с момента “Чернобыля”. В стране творилось черт знает что. Экономику лихорадило, как от «испанки», банки разорялись один за другим, инфляция, как фронтовые сводки, задержки зарплаты по три месяца и много еще чего интересного и страшного. И вот я, - молодой специалист, выпускник института, приехавший на первую свою работу. Я стою на пороге неизведанного мною доселе. В тот момент мне предстояло сделать первый шаг. Итак, плацкартный вагон поезда, слабо освещенный дежурными фонарями. Сначала поездом до Петербурга, четырехчасовая остановка и дальше – на север. Город энергетиков встретил нас сумерками полярной ночи и легким морозцем. Выгрузившись из вагона, мы побрели, груженые сумками с пожитками и китайской лапшой, по полутемным улицам в сторону местного общежития. Серые дома, серые деревья, хмурые лица людей. Тогда, после нашего студенческого мирка с двухъярусными кроватями, это место казалось нам если не раем, то значительным и удачным шагом вперед в наших судьбах. Еще бы у нас теперь было две, а не одна комната на четверых. Тут же был свой туалет и душ. Это было фантастично. Но это было только начало долгого и непростого пути, по которому нам предстояло пойти. Это была еще первая попытка. Каждодневно, деля банку говяжьей тушенки на четыре части, каждая из которых предусмотрительно и экономно предназначалась нам на четверых на один присест, мы постепенно адаптировались к этой полусонной, липкой и тягучей атмосфере далекой от большой земли жизни. Но тогда, нам не казалось это чем – то сверхъестественным или сверхсложным. У нас были живые примеры наших предшественников, которые уже работали здесь к тому времени. Были надежды. Мы надеялись на хорошую, денежную работу, которая могла бы позволить начать самостоятельную жизнь. Тем более хотелось оторваться от прежней жизни, ощутить, как нам казалось, всю прелесть свободы. К тому же, нам совершенно не хотелось одевать обещанные нам, «офицерьем» военных кафедр, сапоги. Именно «офицерье» – потому что к некоторым из них, звание «офицер» подходило с большой натяжкой. Часто спекулируя дешевыми угрозами отправить курсанта «на южное побережье Северного Ледовитого океана», некоторые из этой убогой касты выбивали из них взятки «борзыми щенками» за якобы несданные зачеты. Вообще, проще простого завалить на галиматье вроде «тактико-специальной подготовки», с запутанными и неживыми определениями. Я невольно вспоминал, наши месячные военные сборы в Подмосковье в 1995 году. Что такое месяц – это мало и много одновременно. Мало для того, что бы считать себя служившим, и много для того чтобы не почувствовать атмосферу, царившую там. Потому что там время обретает совершенно иной смысл, деля жизнь на «до» и «после». Глядя на эту армейскую жизнь, я думал, что сталось с этой армией, которая когда – то покрыла себя неувядаемой славой, а теперь от нее остались только мифы и жуткая реальность. Именно там я увидел, что нет ничего более дешевого, чем человеческое достоинство перед погонами прапорщика. Быдло пыталось превратить людей в быдло. И, надо отдать им должное, у них получалось. «Духи» в черных замасленных робах, которая когда – то носила признаки военного мундира, с черными перепачканными лицами, драящие полевую кухню. Забитые и без особых прав и надежды, получающие по голове увесистой связкой ключей от прапорщика, падающие, и снова поднимающие ее и приносящие ее обратно словно послушные псы. Кто эти люди, и будет ли что-то человеческое потом в них. «Деды» с формой под «выпендреж» с коваными сапогами, гоняющие «черпаков», с волчьими взглядами. Вы думаете, что я сгущаю краски. Я побывал там, когда у меня за спиной было четыре года студенческого общежития, в котором тоже много чего было: драки, разбитые носы и головы, ночные пьянства и внезапные сумасшествия. Полутемные, грязные коридоры, общие кухни с тысячами тараканов. Как бы мне самому хотелось так думать. Но память – ее ни куда не денешь. С тех пор, как в Красной армии буденовки снабдили «умоотводами» прошло не мало лет, да и ума отведено от армии с тех пор не мало. Отрывок из дневника. 22.09.95г.: «Холодное солнце. Поднявшись из тяжкого и беспокойного сна, они открыли глаза и увидели новый день. Каждое утро они ждали, что, открыв глаза, они увидят нечто другое, то, что они ждали каждое утро. Но реальность неумолимо не выпускала их из этого тяжелого и долгого сна. Пробуждение – лишь продолжение сна. Они и не боялись нового дня, он вряд ли мог их чем – то удивить. День начинался с тревожного крика, потом переходил в беспорядочную суету, которая сменялась тяжелым четким шагом. И это был смысл, наполнявший их мир. Шаг, еще шаг – надо идти вногу, вступая с левой ноги – ведь это залог успеха и безопасности. Будет шаг, и не будет боли, оскорблений и насмешек. Сохрани Господь! Идем, идем… а куда же мы идем? Мы идем туда, где нам дадут небольшой, крохотный кусочек солнца. Только уже совсем другого. Оно не похоже на солнце, но оно позволяет двигаться, дает сил и согревает изнутри. Мы идем принимать пищу. Вот и повернули за поворот. Ослепило, откинуло назад, обдало утренним морозом холодное солнце. И вот они мысленно встают на цыпочки, чтобы стать к нему хоть немного ближе, чтобы почувствовать тепло его лучей, но оно отодвигается от них и остается всегда где-то далеко впереди – вечная звезда по имени Солнце. Оно греет в другом месте и других людей. Они заплатили за это, а может просто «на халяву». Оно ласкает их кожу, принося мир и покой. Но мы шагающие в другом мире, не должны думать и чувствовать, потому что здесь светит только холодное солнце. Тепло далеко за горизонтом. Левой… левой… левой… ».
Чувствую себя здесь немного космонавтом. Снимаю с себя всю одежду до исподнего и топаю в другой отсек, сквозь ряды кварцевых ламп. Другой шкафчик. Одеваю на себя белую робу и белый как у врача колпак. Обуваю на ноги прорезиненные бахилы и иду к шлюзу санпропускника. Перелезаю через деревянную скамью – ну вот и свершилось. Ноги мои впервые вступили на запретную территорию. Потом вперед сквозь стеклянные галереи, все ближе к реакторной установке. Сумрачные корридоры и спертый воздух – первое, что встретило меня тогда в этом месте. По стенам тянутся трубы и кабели. Где – то из трубы сочится вода, а рядом висист знак радиационной опасности и табличка «Проходи быстро!». Ничего не остается делать, как пройти быстро. Полумрак, гул бетонных стен. От них местами исходит жар. Что-то где-то громыхнуло. Все это было не из этого мира. Я ощущал себя в компьютерной игре. Кто-то где-то, сидящий далеко, давит на кнопки и управляет моими движениями, а я послушно исполняю его команды. Там за стенами, в «чистой зоне» люди в это время сидели за своими столами и спорили, куда лучше вложить свои деньги, в какой фонд, в доллары, под подушку и тому подобное. Потом обсуждают, у кого и сколько пропало денег в лопнувшем банке, называя астрономические суммы в миллионах. И так продолжалось день за днем. Иду по очередному корридору, размышляя, где же мне повернуть, чтобы не заблудиться в этих лабиринтах. «Так, кажется, уже заблудился. Хорошо, что хоть план пожарной эвакуации в замшелой рамке есть, а то бы плутать мне здесь еще...» Открываю тяжелую дверь помещения. На встречу мне вываливается помятая фигура с красным лицом, в грязновато-белой робе. В нос ударяет спиртовая волна. «Ого! А вот и аборигены...» - живо соображаю я – «Это те, которые в автономке и на спирте работают...». Позже мне рассказывали, что некоторые из них по нескольку дней, не выходя из этого трансцендентного состояния, обитая в этих местах. Вообще, места были заповедные. И в них еще и не такое случалось. Тусклый свет очередного плафона прорезает последнюю кромку темноты. Дальше наощупь, с фонариком. Чтоже это за место – то такое, даже представить сложно. Пытаюсь ориентироваться по номерам помещений. Точно заблудился. Под ногами чавкнула грязь. Все, дальше уже идти нет смысла, есть возможность «нахватать». Так на атомном языке называется полученная доза радиации. Главное чтоб не «внутрянка», все остальное можно просто смыть, ну или хотя бы попытаться смыть. «Наши реакторы самые безопасные… » - не раз я слышал от людей. И, заинтересовавшись, сутью вопроса, позже выяснил – действительно во многом безопасны. Куда опаснее оказалось отношение людей друг к другу, и то тотальное «безразличие», царившее вокруг. Все происходило, как в заколдованном круге, как во сне. Ясно было только одно – «безразличие» и еще раз «безразличие». Итого получалось оное в квадрате. И где – то отдаленно угадывались прапорщицкие погоны и сержантские подковы… и все то же быдло растекалось заразой по поверхности со своею нетленной моралью. Отрывок из дневника. 02.07.1997г.: «На склоне холма. На каменистом склоне огромного холма в страшном беспорядке, почти хаосе, дымились нагромождения металла, рваной кожи, подобия суставов и мяса. Огромные части этой машины еще местами подрагивали в конвульсиях. Неожиданно что-то заскрипит, сорвется, выпустит огромный клуб пара или черного едкого дыма и затихнет. А то какая-нибудь ржавая железяка начнет подниматься вверх, скрипя стертыми суставами, обтянутая лоскутами кожи, с останками богатых регалий, издаст из беззубого мегафонного рта страшный, душераздирающий вопль и снова брякнется на землю, продолжая гнить. Я иногда стою около таких железяк подолгу. Их здесь много. Интуитивно ощущаю былую мощь этих привидений. Когда – то они были хозяевами холма. Хожу среди этого старого хлама и мечтаю. Иногда философствую, пишу стихи, пытаюсь улыбаться. Всякий раз стараюсь сторониться клубов бирюзового тумана. Он опасен, даже ядовит. А по запаху его даже и не скажешь. Сделаешь глоток, потом другой и вроде даже нравится… Хочется дышать им дальше. Он пьянит, вводит в эйфорию и хочется дышать им бесконечно долго. Да, и еще говорят, что запах этого тумана – запах свободы. Я, правда, сам много им не дышал, но, сделав глоток другой, ощутил только страшную вонь. Разве что, поначалу трудно разобрать. Я видел здесь, на склонах холма, многих, кто дышит этим туманом постоянно. Странное зрелище. Они даже выглядят, как живые, но питаются мертвечиной со старых машин. Однажды я столкнулся с таким «дышащим» и он много мне рассказывал о своей ностальгии, молодости и еще о водке. Для здешних мест это загадочная вещь. Иногда местные «дышащие» здорово чудят. Упадут на склон, поднимут к верху руки и ноги и прямиком катятся вниз, вереща о несправедливости и о том, что им не дают подняться выше по склону. Многие уже привыкли к этой игре, и она стала для них частью их жизни. Я знаю, что там внизу, у подножия холма есть глубокий ров. И когда старые хозяева еще были в силе и передвигались свободно по склону, этот ров был заполнен какой-то кислотой. И если кто по неосторожности и попадал в нее, то это была верная смерть. А теперь вместо кислоты плещется там какая-то грязь, не ядовитая вовсе, но вонь от нее страшная. Если кто и скатывался в нее, то как правило в ней и оставался. Запачкавшись, вылезти, было уже трудно. Я житель склона холма. Я вижу это каждый день…»
События, описанные здесь, берут свое начало в двадцатом веке. В том, самом про который пишу. Если посмотреть на эпоху человеческими же глазами, то есть глазами человека, который живет всего одну достаточно короткую жизнь здесь на Земле, то любой катаклизм, любая война – это страх, страдание и невыносимая боль утрат. Но если попробовать подняться над самим понятием времени, и попытаться найти хоть какую – то аналогию, протекающую в короткие сроки, то многое, наверное, станет ясно. Вот собственно пример: человек обрабатывающий землю, пашущий ее, в этот самый короткий миг умерщвляет огромное количество насекомых, червей и растений. Но пройдет какое – то время и все это станет источником новой жизни – обильной и плодородной. Кого-то от таких метафор покоробит, но, в сущности, механизм тотже. Наши моральные ценности и наше драгоценное человеческое «Я» не дает нам поставить себя вровень с червями. Хотя, в итоге, и то и другое формы жизни.
Утро. Продираю глаза. Пытаюсь достать до кнопки будильника. На дворе двадцать первый век и зима. А когда-то, так же зимой, сидя дома, у себя в городе детства я думал, что в двухтысячном мне будет уже двадцать шесть, а в две тысячи четвертом целых тридцать. Даже дух захватывало от таких мыслей. И что же там будет в этом странном и далеком будущем, думал тогда я. И вот, вуаля, будущее настало и принесло с собой в реальность сюжеты фантастических романов, которыми зачитывался в детстве. Тут тебе и чудеса коммуникаций – Интернет, мобильная связь, карманный компьютер и тому подобное. Поднимаю все свое бренное со смятой постели и шагаю, попутно включая все попадающееся под руку, что включается. Еще эдак лет тридцать или даже двадцать и уже лежа в этой самой, не смятой постели на воздушной подушке, включаешь все это усилием мысли. А может и усилия никакого не понадобится. Представляете, весь дом просыпается вместе с вами, даже домашние животные – роботы. Можете их даже запрограммировать хотеть в туалет и жалобно тявкать, пищать, мяукать при этом – «томагочи» несчастное. Надоело – выключил и никакой ответственности за всех тех, кого приручил. Рай, да и только! И все это проносилось в моей заспанной голове по дороге на кухню. И все - таки, что-то в этом было не нормальное, не живое. Побрит, умыт, свеж, как чистый лист, жену у порога поцеловал и готов к трудовым подвигам. Уже восемь лет я хожу к одному времени на работу и возвращаюсь к одному времени домой, как это делает каждый день моя страна. С утра, до вечера, от понедельника до пятницы, в которую полный или частичный отрыв от реальности, а в понедельник… день тяжелый, что тут еще скажешь. И эта традиция, пришедшая к нам из древних бескалендарных времен, живет и процветает. И также - как и сто лет назад ты меня уважаешь, и я тебя уважаю и нас таких уважаемых целая огромная страна. Сколько было смутных времен, сколько оружия и костей – его вечных спутников – разбросано по земле. А мы все учимся и учимся, пытаясь постигать смысл жизни. А он рядом совсем, смысл этот. Найдите взглядом ребенка и посмотрите ему в глаза, на его губы – счастливые, улыбаются – значит, смысл есть.

II. О весне.

Как все это начиналось? Да, как обычно. Январь – весеннее настроение, холодный вагон пригородного поезда и ватага заспанных студентов, со своими тяжелыми мешками с домашними заготовками. Успели, сели, отдышались. Жизнь продолжается. Как хочется спать в понедельник с утра, да еще в холодном вагоне. Долой холодные ботинки и на полку плацкарта, но ногам от этого не теплей. Холодно, очень холодно – вагоны пригородных поездов не отапливались даже в самый лютый мороз. Так есть перчатки – натуральная шерсть – на ступнях они смотрятся очень даже интересно, да разве это важно, главное – тепло! Поезд медленно тащится по стареньким рельсам, стуча колесами на стыках. Компания, кое - как согревшись, засыпала на скамейках и полках. Вот от этого и начинается весеннее настроение.
Мы совсем еще юные, вчерашние выпускники школ, стремительно ворвались во время «великой перестройки». Сначала были стройки – коммунистические, идеологические – БАМ, в конце – концов. Пятый или шестой класс, короче, то странное время, когда девочки начинают становиться похожими на девушек. Мысленно, я влюблялся почти во всех подряд. Приятная саднящая истома в груди, взгляды, записочки, улыбочки украдкой. А потом решительное намерение все начать по-настоящему, так чтобы и из школы провожать и в кино вместе ходить и сидеть на перемене, на скамейке под парадной лестницей. А имя моей дамы сердца просто сама фантазия – Маша. Можно ли было мечтать об этом!? И вот – решился. Записка на литературе, должна была решить все разом и бесповоротно. И вот уже она написана, передана, и тут наступает томительное ожидание и… вот он, долгожданный ответ: «Ты хороший мальчик. Ты хорошист…» - да, это верно, это про меня и значит, все получится, читаю дальше – «но дружить я с тобой не могу, потому что у меня есть друг, он живет далеко. Его родители строят БАМ…» Это была катастрофа! Что я мог положить на другую чашу весов? Только подвиг, ведь, мои родители не космонавты, не геологи, не полярники, а простые люди. Отец – врач, мать – служащая. Долгие раздумья не принесли мне плодов, подвиг не совершался. В общем, я так и остался учеником пятого «Б» класса школы номер восемь. Наверное, она жалела потом, нет, я даже уверен, что жалела, что не стала дружить со мной, но это было потом, а тогда на горизонте уже наверняка маячила другая надежда. Вместе с весенней листвой, набирающей силу, закипала и наша юная кровь. Время, когда появляется сильное желание до ломоты и истомы, но ты еще не знаешь что это и куда направить эту силу.
 Конечно, в конце 80-х прошлого века секса в СССР еще «не было», к счастью или сожалению. Не было и понимания у нас, у подростков. Всякий вопрос на эту тему вызывал у взрослых совершенно разную реакцию – от крайне негативной, до пунцовой стыдливости на лице. Но только понимания не было. Был стыд и страх. От того, наверное, некоторые девчонки беременели в старших классах. Все это старались скрыть, замять и всячески отделаться от этой «грязи». Никто не хотел рассказывать о взаимоотношениях полов, об эстетике секса, в конце – концов, о презервативах. Это было не педагогично. Запретный плод, как известно сладок, и мы, пацаны, собирали эту информацию по крупицам, кто - что мог достать. Эротические журналы появившиеся в начале девяностых в России считались высшим пиком достижений. Конечно, порнография продавалась и раньше, но за это преследовали власти. Постепенно все эти меры сошли на нет, и людям стали доступны в неограниченных количествах порнография и самогон. Про отношения с моей первой настоящей школьной подругой можно писать отдельный рассказ, что - то вроде «техники экстремальной любви». Естественно, то была не «техника», а душевный порыв и физическая страсть. Порыв был почти безграничен и простирался во все мыслимые и не мыслимые уголки души, превращаясь в настоящее обожание своей подруги. Красивые письма, долгие разговоры наедине. Ну а физическая страсть почти у всех в то время разбивалась о существующее табу «на секс в раннем возрасте». В те времена, как и сейчас, это встречалось в основном в среде подростов из «неблагополучных» семей. Отношение взрослых в то время было крайне не терпимым, иногда дело доходило и до откровенного садизма – чаще психологического, реже физического. Как – то одним летним утром в так называемом «пионерском лагере», по нынешним меркам, что-то вроде лагеря бойскаутов с большим военно-политическим уклоном, была проведена экстренная «линейка» по поводу инцидента, произошедшего в первом отряде, то есть самом старшем. Девчонки из этого отряда втроем убежали ночью на свидание с деревенскими мальчишками. И все было бы можно понять и «искреннее» беспокойство директора, кстати, женщины, о судьбе этих девочек, но с одной из них она поступила зверски. Девушка эта была далеко не красавица, точнее настоящая дурнушка – близорукая, с прыщавым лицом. Отчитав двух из них, симпатичных, она произнесла примерно следующее: «Ну ладно эти две симпатичные, а ты куда поперлась, на тебя же без страха не взглянешь…» Сказано это было во всеуслышании. Да, это правда, она была далеко не красавицей, но после этих слов, я думаю, у нее и с психикой стало не ладно. В педагогику, как собственно и на другие специальности в России часто попадают случайные люди, не имеющие не специального образования, ни психологических навыков. Вероятно, со временем это пройдет.
 



III. О «перестройке».
 
Наша замечательная школа стояла в березовой роще, почти на самом берегу той самой великой русской реки, в берега которой, когда-то уперлись фашистские штыки, уперлись и… сломались. Но самое интересное, пожалуй, именно то, что нас, детей, это уже не удивляло тогда. «А как же иначе?» - спрашивали мысленно мы себя – «Иначе быть, то и не могло. Сколько их таких здесь было? Немцы, поляки, татары и Бог весть еще кто. Их давно здесь нет, точнее сказать, их кровь – уже наша кровь, тем мы и сильнее». Нам об этом не рассказывали – мы и так все это знали сами, все-таки дети соображают быстрее взрослых, которых спасает только их многолетний опыт. Факты – штука серьезная и с ними не поспоришь. В соседнем ряду, прямо у окна сидел ученик Саша Вольф, а чуть сзади сидела Наташа Ульрих. Я дрался со своим ненавистным врагом из параллельного класса по фамилии Баскаков. Помните, кто такие были баскаки. Ну, если не помните, тогда в библиотеку и перечитывать историю Руси. И все-таки мы вместе!
Весной, чуть только звенел последний звонок, шумная ватага школьников высыпала на улицу, разбредаясь по домам и по дворам. Шли мы, не спеша, через рощу, через овраги и далек всегда был наш путь домой. Воздух был насыщен весенними ароматами, и сам по себе был для нас пищей. А еще мы питались мыслями о благородстве и отваге. Когда я сравниваю нынешних и прошлых кумиров, у меня появляется странное ощущение смешанности, неразрешенности каких – то глубоких внутренних проблем. Как будто кого-то лишили чего-то главного и естественного, …но на месте усидеть не возможно, ведь энергия требует выхода, ведь это не простая энергия – высокая энергия жизни. Все мальчишки нашего времени мечтали о лодке или плоте, плывущем в их заветную мечту – прекрасное далеко, манящее своей неизвестностью. Одним словом романтика, количество, которой, как нам кажется, убывает по мере увеличения нашего возраста. А меняемся мы, обрастая, как корабли обрастают ракушками, от которых замедляется наш ход, нашими стереотипами и ход наших мыслей к далеким островам мечты, тоже замедляется. Корабли вытаскивают на берег и соскребают с них пресловутые ракушки. Нам иногда самим приходится, не без помощи судьбы, делать это самим. Итак, можно сказать, что повествование это посвящается всем большим романтикам, которым кажется, что из них получились матерые циники, ни больше, ни меньше. «Гип, гип – Ура!» - как прозвучало над нашими бокалами с шампанским, когда мы вступали на тернистый путь самостоятельной жизни. Это была весна
Все так же весной, когда от кромки прибрежного льда начинали окалываться большие куски, мы спешили к берегу. Мы носились, перепрыгивая с одной льдины на другую. Игра была опасной, но увлекательной, тем более, что страха не было, была просто игра. Бывало, что мы уплывали на льдине далеко вниз по течению. Потом на повороте реки льдину прибивало к берегу, и мы возвращались домой. Иногда на это уходил целый день. Случалось, что кто-то проваливался по пояс в воду, но все обходилось. Хотя близость реки все же сказывалась. Тонули рыбаки, люди, переезжавшие через реку по льду на машинах на противоположный берег.
И вот час пробил, великое время настало. Нас даже не заставляли вступать в комсомол. Настаивали, конечно, но не заставляли. Строй, о котором нам так усердно рассказывали на уроках, трещал по всем швам. Взрослые спорили. Спорили и спорили. Это происходило постоянно и повсеместно. В домах, на улице, по телевидению. А что нам было до этого, особенно весной, когда начинались каникулы. Мы дети «перестройки». Как и все дети, мы приспособились к ней быстро и поняли раньше и лучше взрослых, что происходит. Продовольственная тема нас не очень занимала, хотя самым популярным словом того времени была «колбаса». Мы и так знали, что все продукты находятся и продаются в Москве – столице нашей родины. И каждый год наши родители собирали «обозы», беллютеня, беря отгулы и отпуска, а иногда просто, организовав культурно – массовый выезд в столицу по профсоюзной линии. И возвращался этот обоз с огромными сумками, рюкзаками, забитыми колбасой, копченым и шоколадным сыром, мясом, грудинкой и тому подобным. По этому поводу часто шутили, загадывая загадку: «Длинный, зеленый пахнет колбасой. Что это?». Ответ был очевиден – «это поезд из Москвы!». А перестройка принесла нам пустые прилавки и тут уже даже столица не спасала. Все бросились к земле-кормилице. Пахали, сеяли, собирали урожай, как в старые добрые времена. Но самое манящее слово для нас было слово «капитализм», которое уже ассоциировалось с достатком и сытостью. К тому времени все иные ассоциации улетучились, как дым с картофельного поля. Есть такая пословица: «Не мытьем, так катаньем». Вот и тогда казалось, что достаточно назвать наш путь по-новому и все встанет на свои места, и всем станет хорошо. И началась наша первая длинная весна. Выхода из оцепенения и зимнего сна. Весна – время голодное.

IV. О памяти.
 
Известно, что стрессовые ситуации особенно хорошо запоминаются, особенно в детстве. Ситуация, как бы фотографируется в памяти. Вот такая вот ситуация отложилась в моей детской памяти. Мы сидим у старенького телевизора, а на экране похороны большого партийного босса, и не простого, а как в те времена называли «генерального секретаря». У меня всегда должность секретаря ассоциировалась с чем - то, вроде пыльного клерка, маленького незаметного человека. А тут был не простой, а как в сказке – золотой, и в прямом и в переносном смысле. Золотых звезд на нем было много. И эти воспоминания связаны у меня с чувством страха, которое передалось мне от взрослых, пристально вглядывавшихся в экран с неподдельной надеждой. Как будто ждали, что кто-то махнет им с экрана рукой и, улыбнувшись, как Гагарин, скажет: «Не бойтесь, все хорошо, нам некого бояться. Мы всех сильней. Пусть боятся нас». Но Гагарин был только в книжках и улыбался только глянцем букварей. Никто ничего не сказал, только диктор монотонно перечислял фамилии всех присутствующих партийных бонз. В воздухе страны висела настоящая, искренняя печаль, и взрослые сказали: «Наверное, это конец и теперь точно будет ядерная война». Весь наш век, то есть век 20-й, так или иначе ядерный. Ни больше, да и не меньше. Позже, когда произошла страшная Чернобыльская авария, которая тоже не так остро, но все же отложилась в памяти, как всегда было много версий произошедшего. Даже научно-популярные журналы в России публиковали на эту тему статьи позже, быть может, через два – три года. Что доказывало тот факт, что век, несомненно, ядерный. Сейчас факты эти в России более стерты из памяти нынешнего поколения, чем первая ядерная бомбардировка. Почему? Потому, что это не история – это современность. Ужасное и правдивое наследие человеческой безответственности, слепости и, быть может, незрелости в понимании слова «Человек». Одни и те же дикторы, совершенно безэмоционально, словно роботы, вещали нам с экранов о смерти генсеков, о ядерных взрывах, о войнах в других странах. Память – такая странная вещь, она хранит подробности самых шокирующих и неприятных моментов и совершенно отказывается хранить минуты счастья и радости. «На семипалатинском полигоне произведен очередной подземный ядерный взрыв мощностью …надцать килотонн…» - также безэмоционально вещал диктор с экрана. С той же интонацией минуту назад он говорил об убранном урожае и сто тысячном жителе нового города. Парадокс, но люди так могут. Главное вовремя отключить память и стереть все воспоминания о нехорошем и негативном… Баба Ванга когда -то сказала, что Курск утонет. Все тогда посмеялись, как это город и утонет. Но тонул не город, а атомный подводный ракетный крейсер "КУРСК". И тогда казалось, что надежда осталось только у отчаявшихся родственников. И все это происходило вблизи того самого Кольского полуострова. И снова повеяло леденящим безразличием, когда власти начали стыдливо прикрывать этот срам. Невозможность и нежелание - это разные вещи. Что тут говорить. Можно долго ругать офицеров, генералов, отдававших приказы, правительство, позволяющее каким-то проходимцам грабить нашу страну. Но самое главное не это. Главное то, что в сердцах живет безразличие. А это намного опасней, чем замалчивать нарушения и инциденты, происходящие на атомных станциях или заряжать наши подводные лодки неисправными торпедами. А спасательные средства пусть зарабатывают деньги на пляжах тихого и атлантических океанов. Деньги на которые штабные генералы построят себе дачи. И деньги на повышение, так называемой ядерной безопасности, пусть возвышаются трехэтажными склепами для человеческой совести на Рублевке.
Память, словно старый сундук - стоит только приоткрыть крышку, как на глаза начинают попадаться старые вещи, то есть воспоминания, и чем больше роешь в глубь, тем более ветхими они становятся. Собственно, от того и дороже.








КОНЕЦ.