Уже третью неделю мы парились в дрейфе посреди Гвинейского залива, болтались как буёк бездомный ввиду отсутствия порта следования. Чартер попался откровенно непутёвый, такие простои случались у нас частенько, но столь затяжных ещё не было. Впрочем, чего ожидать от судна, имеющего название «Иафет»?
Как оказалось, жил когда-то известный такой грешник, которого боги сделали моряком (вот уж не поверю, что нельзя было придумать наказание пострашнее), ну и болтался Иафет по морям всю жизнь, да без берега, без захода в порт. Мы бы не были в курсе этой ужасной истории, да нас Петрович просветил.
Петрович – это наш второй механик, пятидесяти двух лет, с пышными сталинскими усами и ростом лишь чуть-чуть повыше вождя. Опытнейший чудак, на флоте прошёл «Крым, Рым и даже Медные Трубы», и с греками он стал работать чуть ли не с момента сотворения нового постсоветского «подфлажного» мира, а тогда, я вам скажу, это было о-го-го каким проявлением смелости и уверенности в своих силах. В общем, Петрович – моряк в авторитете, ему мы привыкли верить на слово.
Расстроились, конечно, помолчали, вспоминая каждый свои грешки, а потом попустило, ведь даже если и наказывают нас боги, то как бы не по-настоящему – зарплата-то капает.
А чуть позже выяснилась истина. С приездом нового четвёртого механика Васи, в один из вечеров поведавшего между прочим, что Иафет был сыном Ноя, вполне праведный мужичок, так что поводов для беспокойства нет, хозяева дали судну достойное имя.
Петрович слушал прищурившись, но промолчал, и Васе поверили. Все, кроме старпома. Тогда Вася принёс вдруг Библию и ткнул в неё носом нашего Фому-неверующего. Васю, естественно, сразу зауважали, хотя бы потому, что у нас старпома никто не любил.
И поверили мы Васе с радостью, ибо, согласитесь, праведником быть намного приятнее, чем грешником. Хотя в нашем случае – хрен редьки не слаще: Вася рассказал с улыбочкой, что Ной с сыновьями во время того по-топа почти год земли не видели! Неужели и нам так? У тех, в ковчеге, хоть жёны под боком были…
Васе хорошо улыбаться, у него контракт только начался, а у нас пятерых уже за восемь месяцев перевалило, тут в чём угодно найдёшь повод для беспокойства. И неопределённость с портом следования начинала уже действовать на нервы. Как и жара, потому что погода в Гвинейском заливе оригинальностью не отличалась: извечное экваториальное пекло.
Гладкая словно зеркало поверхность океана отражала низкое матово-синее небо, а прямо над судном, брызгая безжалостными лучами, висело белое как ртуть солнце и жгло, жгло, жгло…
Грузовые стрелы причудливо корчились в струящемся над палубой раскалённом слоёном воздухе. Ближе к полудню на крышках трюмов не то что яичницу, цыплёнка-табака можно было приготовить. Во всяком случае, пятки жарились даже сквозь подошвы обуви.
А машинное отделение без преувеличения можно было называть филиалом Пекла. Вентиляция уже с трудом гоняла горячий воздух и липкая духота, через лёгкие и сердце, набивалась в ткани и суставы, ноги становились ватными, неподъёмными, руки – чужими, а голова с пластилиновыми мозгами – заторможенной, как у ленивца на пальме.
Человеческая же лень увеличивалась от жары втрое, а то и впятеро, верите, пошевелиться лишний раз не хотелось. Но, увы, работать приходилось много и, благодаря Петровичу, интенсивно. Работы хватало всем, сухогрузик старый, чтоб не сказать «очень», не Ноев Ковчег, но двадцать три года – возраст почтенный, требующий ежедневной заботы. Потели, конечно, изрядно, но и дни мелькали быстро и незаметно, а нам того и надо, лишь бы день до вечера.
После ужина собирались в кают-компании, как принято, для совместного досуга. Набор развлечений обычный для всех судов: карты, шахматы, видик (эпоха была доцифровая, о фильмах на дисках мы уже слышали, но в глаза ещё не видели).
В тот вечер поставили «Полёт над гнездом кукушки». Культовый фильм, шикарная игра Николсона, но мы почти сразу выключили звук и сели играть в карты – плёнка оказалась заезженной, а перевод то ли норвежский, то ли шведский. У телевизора остался только повар Талад – сорокалетнее египетское чудо сообразительности, кроме арабского, он сносно владел греческим, а с нами общался в основном улыбками (ещё он умел варить рис…).
Талад читал по губам Николсона, а мы вчетвером лишь изредка поглядывали на экран, почти не отвлекаясь от преферанса.
Около восьми, перед вахтой, в кают-компанию забежал Максим, молоденький третий штурман, тощий и вечно голодный, как подрастающий аллигатор.
– Прикиньте, пацаны, – чуть не плача, пожаловался он, – холодильник опять пустой! Я когда-нибудь не выдержу и сожру старпомовский ужин. Талад! – Максим подошёл к повару. – Why didn’t you leave even cheese in the refrigerator? I ask you every day! (Почему ты не оставил даже сыра в холодильнике? Я прошу тебя каждый день! (англ.))
– Дрожащий голос Максима Талада разволновал, он потрусил головой непонимающе, но улыбнулся с сочувствием.
– Что ты улыбаешься, тупой чурбан нерусский! – проверещал Максим. – Блин, я с ним сума сойду, скорей бы домой!
Макс глянул на часы, махнул рукой и пошёл попить перед вахтой голимого чайку с куском подсохшего хлеба. Талад уловил раздражение в его крике и, глядя ему в след, обиженно поднял плечи.
Мы вчетвером сохраняли спокойствие, не отрываясь от расклада, так как знали, что ровно в девять Талад принесёт буханку свежего хлеба и пару кусочков сыра на тарелке. Кричи на него или не кричи…
В начале девятого появился Петрович, он сделал себе кофе и подсел к Жорику-сварщику, как всегда, став его подначивать:
– Что, Жорик, опять они тебя дрючат?
– Не-е, сегодня карта прёт, – довольно ответил Жорик.
Петрович заглянул к нему:
– Какая карта? У тебя там одна дальняя дорога и казённый дом, ты во что играешь, вообще?
Жорик улыбнулся и прикрыл карты, чтоб даже Петрович не видел.
– А чего кино без звука?
– Знаешь, Петрович, там перевод такой, что без звука понятней, – ответил Жорик.
Для нас не было секретом, что сварщик любой иностранный фильм мог смотреть без звука, ибо говорил по-английски очень плохо, а понимал только жесты. Обменом кассет, кстати, занимался он лично, но в последний раз в Лагосе его надули мурманчане, подсунув стакан джина и все фильмы без дубляжа.
– Вот ты меняла, Жорик! – вздохнул Петрович, закуривая. – Хорошо, что я тебе «Любовь и голуби» не отдал.
– Вы что, Петрович, это же священная корова «Иафета», – заметил я. – Мы этот фильм уже как «Отче наш…» выучили.
– То ли ещё будет.
– Кстати, Петрович, а рыба была сегодня? – поинтересовался Женька-третий механик.
– Ну, я не такой профессионал как ты, но пару карасей потянул. И между прочим, – Петрович повернулся к нам, – я заходил сегодня в провизионку, там одна баранина и рис, так что, молодёжь, скоро все пойдёте рыбу ловить. Побежите даже.
– Петрович, ну там духота такая, – стал оправдываться Женька, признав камень в свой огород. А давай ты будешь меня после обеда отпускать, чтобы я…
– Вот тебе! – мгновенно отреагировал второй механик, сунув третьему под нос дулю. – Жри баранину!
Мы захохотали. Талад посмотрел на нас и себе заулыбался.
– Угу, давайте, давайте, посмеётесь, когда начнёте блеять от той баранины, если не поздыхаете раньше, потому что её получили, когда вы ещё в школу бегали.
Петрович любил поворчать по-стариковски. Иногда он увлекался и его почти «отцовская» забота попахивала паранойей, но мы ему великодушно прощали, делая скидку на должность, возраст и, особенно, – на трудное послевоенное детство. Конечно, Петрович бывал вспыльчив, но всегда справедлив и незлопамятен. Главное было не спорить с ним и он быстро отходил и никогда никому не напоминал об ошибках. Только сварщику, Жорика Петрович любил за провинциальную простоту и по старой дружбе «таскал в зубах» регулярно и с удовольствием.
Петрович возможно собирался развить тезис о необходимости всеобщего стремления к правильному питанию, но осёкся, в столовой, за витражной перегородкой раздалась раскатистая, отнюдь не благородная, отрыжка. Это старпом заканчивал ужин после вахты.
– Вот быдло! – возмущённо пробормотал Петрович.
Мы лишь пожали плечами, давно перестав удивляться старпомовским выходкам. Через минуту тот появился в кают-компании, держа в зубах зубочистку и издавая громкие причмокивания.
– Получили телекс из офиса, – сказал он, – если до вторника не будет разнарядки, пойдём на рейд Абиджана.
Если б эту новость сообщил кто другой, а не старпом, мы бы обсудили её с живостью, а так всего лишь переглянулись многозначительно, мол, потом поговорим. Так уж повелось у нас, чтоб старпом меньше кичился своей важностью.
Петрович тоже выдержал паузу, не отрываясь от экрана, потом вдруг спросил совсем об ином:
– Слышь, Валера, а кому это вы трубите и утром и вечером?
– Трубим? А, это капитан с ума сходит со скуки, – не вынимая зубочистки, сквозь зубы процедил старпом. – Знаете, что он делает? Он честь отдаёт утром восходящему солнцу, а вечером – заходящему!..
– Да ну! Что, серьёзно?
Старпом кивнул:
– Абсолютно. Руку, правда, к пустой голове прикладывает и гимн орёт не греческий, а мексиканский, в честь жены. Дурбецл, ему надо вот этими командовать, – старпом кивнул на экран, – в голубых пижамах.
– Это факт, в дурдоме ему давно прогулы ставят, – согласился Петрович.
– Он там был бы звездой, – Жорик иногда пытался острить, но обычно неудачно. – Кричал бы: «Не верьте им, Чапаев – это я».
– Да ладно вам, у человека просто хорошее чувство юмора, – заметил Вася, раздавая, – он так прикалывается.
Вася хотел вступиться за капитана, но вышло только хуже.
– Ничего себе прикалывается! – возмутился Женька-третий. – Ты не видел, как он нацепил на шею филипку ремень и водил того по палубе как собачку!
– Не может быть!
– Я тоже видел, – подтвердил старпом. – Он это часто делает.
– И кого ж это он водил?
– Здорового такого, из новых.
– Хуанито, – уточнил старпом.
– Дуур-дом! – заулыбался Петрович. – Дома расскажи кому, не поверят.
– И это ещё не всё. Он забрал у меня из аптеки упаковку гондонов, набирает в них воду и пуляет с мостика филипкам на голову, – старпом рассказывал с каким-то особым азартом, видимо получая огромное удовольствие от процесса поливания грязью капитана. – А сам прячется за стойкой и хихикает.
Жорик рассмеялся и меня это разозлило:
– Филипки сами виноваты, – сказал я, – терпят его выходки, так и поделом.
– А ты с ним драться будешь, электрон? Если тебе на голову бросит? – старпом язвительно ухмыльнулся.
– Мне не бросит, – я ответил как мог жёстко и не отводя взгляда. – Потому что я его не боюсь. А тебе может бросить.
– Просто они молодые все, – Женька стукнул меня под столом ногой. – Нарвался бы он на какого-нибудь маститого филипка, посмотрел бы я на него.
– С маститыми он и вёл бы себя по-другому. Дракона он не трогает, у того взгляд недобрый, – резюмировал Петрович.
– У филипков, между прочим, крыши тоже рвёт частенько, на прошлом судне один бегал с топором за нашим третьим штурманом. Еле покрутили до приезда полиции.
– Угу, а то у наших не рвёт, – возразил Жорик. – Петрович, это не при вас тогда на «Полетове» сразу двое мозгами двинулись?
– Было дело. Я тогда помпой был. Оба через меня прошли. И дед, и старпом.
– Что, и дед, и старший помощник одновременно сошли с ума?! – недоверчиво переспросил старпом.
– Почти. Один за другим. Дед тот тихо поехал, стал себе заговариваться, да и всё. А вот Санька Лещук, тот почудил, да!
– Ну-ну, расскажите, – старпом поудобней устроился в кресле.
– Началось всё дома. Мы что-то грузили на Аден, я уже и не помню что. Так Порфирьича жена забрала, а Санька с виду ещё нормальный был, но что-то там накуролесил с грузом, что-то он там не так считать начал. А капитаном был Тихоненко. Ну и вызывает тот меня, говорит: «Я его спишу». Я стал отговаривать его, мол, пусть этот рейс сделает, а там я с ним переговорю и он сам уйдёт. Ну чтоб не портить жизнь пацану. И отговорил на свою голову. Хотя поначалу всё нормально было. Пришли в Порт-Саид.
Талад, услышав египетское название, повернул к Петровичу голову.
– В Суэцком тоже ничего такого, – Петрович машинально отреагировал на взгляд Талада и продолжил, обращаясь уже к нему. – С арабами, правда, чего-то там шептался, но Суэц прошли нормально.
Повар согласно закивал головой:
– Порт-Суэци гуда. Ту мач гуда.
– Слишьком харашьо, – перекривил его Васька.
Петрович несколько секунд молчал, как бы вспоминая.
– Ага, – очнулся он, – пришли мы в Аден. Во время выгрузки Санька у арабов чи то купил, чи то наменял целый кулёк отой травы, которую жуют, чтоб кайф поймать, коричневая такая. Арабы тогда все её жевали, работать некому, сидят на причале кучами, гэргочут что-то по-своему и жуют, а по бороде коричневая слюна течёт.
Петрович скривился от воспоминаний и передёрнул плечами.
– Так он что, наркоман был? – спросил старпом.
– Да нет, это он уже дурить начинал. Он же пошёл с тем кульком к мотылям и начал им всем предлагать: «Сейчас, – говорит, – наварим, кайф получим». Ну а те уже мне сказали.
– Доложили, – уточнил старпом и, чтобы смягчить укол, добавил доверительно. – Свои люди были ж в экипаже, Петрович?
– Да нет, просто ситуация неординарная.
– Ну не прибедняйтесь, Петрович, – не отставал старпом.
– Я же говорил тебе как-то – стукачей не держал. Он тебя потом так же вложит, как и тебе стучал.
– Валера, не мешай, – попросил Женька. Мы хоть продолжали играть, но рассказ Петровича слушали внимательно.
– Ну хорошо, хорошо, что там дальше? – отступил старпом.
Петрович опять задумался.
– Ага! А все ж пьяные ходят. Я захожу к капитану, а у него два наших лоцмана и все трое – дрова, сидеть ровно не могут. Тихоненко мне стакан наливает: «Пей!» Я потянулся за минералкой, а он мне: «Кто пьёт минералку, я с тем не чокаюсь!» А лоцмана уже не разговаривали, молча стаканы протянули. Посидел я с ними немного, но про Саньку пока не стал говорить, потом вышел на свежий воздух, глядь на корму, а там все концы отданы.
– Швартовы?
– Да. Я на бак, а там только один конец ещё держит, а остальные тоже висят. Я дракона за барки: «Твою мать, вы что делаете, кто пароход отвязал?» Никто не видел. Мы уже потом догадались, что это Санькина работа.
– Так бы и уплыли нечаянно, – съязвил старпом.
– Да уж, могли делов наделать ой-ё-ёй! – Жорик сделал умное лицо, сочувственно поджав губы.
– Обошлось. Короче, с горем пополам мы выгрузились и должны идти на бочку, бункер брать. Тихоненко, пьяный, говорит Сане: «Объяви по трансляции – аврал». И тут Санька начинает чудить.
– Началось!
– Да. Передаю слово в слово, что он объявил по трансляции, я на всю жизнь запомнил: «Леди и джентльмены, я, конечно, не Озеров, но репортаж с места событий проведу не хуже».
– Так и сказал?
– Слово в слово. Тихоненко рассвирепел, кричит ему: «Вон с мостика!» Тот и ушёл. Тут уже власти подошли и возвращается вдруг Санька в таком наряде, – Петрович сделал многозначительную паузу. – В женской пляжной шляпе и такого же цвета кофточке. Причём, вещи эти кто-то, видно, стирал, выкрутил и они так и высохли, а он раскрутил и одел.
– Да нет, – Жорик решил внести ясность, – это кто-то выкрутил, а он украл и они у него так и высохли.
– Так, Жорик, не мешай, – махнул на него старпом. – Продолжайте, Петрович. Какого цвета кофточка?
– Какая-то жёлтая, в цветочек. Но главное, что мы его гоним с мостика, а он возвращается. Ничего не говорит, но прёт в двери как бык. Короче, арабы смекнули и тут же передали по рейду, что на «Полетове» старпом – сумасшедший. Я доктора спрашиваю: «Ты можешь диагноз поставить?»
– Шизофрения, – Жорик не удержался, чтоб не показать свои познания в медицине.
– Сдавай, доктор, – наехал на него Женька-третий механик.
– А доктор говорит: «То, что он поехал, – явно, но я ж не специалист и не имею права ставить такой диагноз». Недалеко от нас стоял наш вояка и приезжал на катере, не помню зачем, каплей с него. Ну, я и спрашиваю его: «У вас доктор как – толковый или как все?»
– Костолом, – опять Жорик.
– Короче, привезли военного доктора, устроили консилиум. Смотрели они его, разговаривали с ним, но так и не решили ничего. «Не можем мы сделать такого заключения» и всё тут.
– А зачем вам?
– Тихоненко нужна была официальная причина для списания. Он мне говорит: «Пусть напишет заявление».
– Да вы что! – расхохотался старпом. – Смотри, какие грамотные люди работали в пароходстве.
Петрович не заметил издёвку:
– Сели мы с Санькой и он написал: «Прошу отправить меня на Родину, потому что здесь меня тиранят и гоняют». Капитан тут же приказ: «Списать». А у того уже процесс пошёл, перестал спать и даже есть. На минут двадцать забудется где-нибудь, а потом опять вскочит и давай нарезать круги по судну. И я за ним, слежу, чтоб опять не наделал чего. Доктор говорит: «Давайте, я ему укол впаяю». Я не разрешил: «Ты ему сейчас дашь дозу, а он возьмёт, да и откинет коньки, и загремим мы с тобой оба».
– Чтоб вы знали, у психов в этом состоянии сила всегда увеличивается, – как специалист, заявил Жорик, к тому времени окончательно утративший интерес к картам. – Надо было впаять, ничего б ему не сделалось.
– Жоржик, и откуда это ты про психов всё знаешь?.. – язвительно ухмыльнулся старпом.
Сварщик открыл было рот, чтобы выдать очередную мудрость, но его перебил Петрович:
– Мы позже всё-таки укол сделали. Он ведь, за день до отлёта, что уделал. Закрылся в каюте и начал её трощить, – Петрович сделал задумчивое лицо, напыжил усы и выждал паузу. – Ага, причём, гад, разобрал даже переборки. Из стола все ящики поразбивал, а на столешнице чем-то нацарапал: «И на обломках самовластья напишут наши имена».
– Мо-ло-дец! – старпом придвинул кресло поближе, присматриваясь к сигаретам Петровича. – И как же его остановили?
– Вызвал я мотыля, был у нас такой Стёпа Харитоненко – бугай здоровенный.
– Я с ним тоже потом рейс делал, сила немерянная, – подтвердил Жорик.
– Скрутил он его, а тот вырывается. Я доктора спрашиваю: «У тебя как, укол готов?» «Всё на мази, Петрович» «Ну, неси», – говорю. Он ему весь засадил! Вот такенный! – Петрович показал какой-то нереальный размер. – Тот спал тридцать шесть часов.
– Ха! – воскликнул Жорик. – Это ещё что, у нас на Севере случай был…
– Заглохни, Жоржик, потом расскажешь нам про Север, – перебил его старпом. – Дай Петровичу закончить.
– Между тем, приготовили ему веши в дорогу, я сказал бабам, чтоб постирали там его штаны, рубашку, ну чтоб чистый ехал, человек всё-таки. Но одного ж не отпустишь, а кому с ним ехать? Доктору говорю: «Тока табе». А тут, как на зло, дождь. Я пять лет в Аден ходил – никогда не было, а в этот именно день с утра дождь прошёл, да такой сильный, что лужи остались. И вот только доктор с Санькой спустились с трапа, Санька в первую же лужу и уселся. И танцует на заднице. Да ёрш твою Потапа мать! – Петрович от возмущения взмахнул руками. – Только что был чистый.
– Вот говнюк, – улыбнулся старпом.
Жорик вскочил, выкрикивая восторженно:
– Класс! Класс!
– В общем оттёрли мы его кое-как от грязи, посадили в машину и вздохнули: «Иди ты к бесу такой красивый».
– Так бес в нём сидел, – всё тем же восторженным голосом заметил Жорик.
– На этом история заканчивается? – старпом поднялся, решая, уйти ему или всё-таки стрельнуть сигарету.
– Ну дальше мне уже доктор потом рассказал.
– А, ну-ну, – старпом взял сигарету, прикурил у Жорика и сел на место, ожидая продолжения.
– В аэропорту попросил Санька кофе. Принёс ему доктор чи то в стаканчике, чи в чашке, не знаю, а тот глоток сделал, а остальное на рубашку – хлюп! Доктор рассказывает: «Я ему хотел уже по морде дать, а он вырвался и побежал куда-то». А где-то там сидела компания негров, пили пиво. Возле них ящик с пивом, баночным. Он к ним подлетел: «Дайте пива». Они ему: «Бери». Он банку открыл и, опять, – глоток сделал и на голову. Берёт вторую банку и тоже самое. Негры думали рыпнуться, а Санька как зарычит и рубашку на себе – хрясь, аж пуговицы поотлетали. Негры тиканули сразу и пиво оставили. Он тогда уже спокойно то пиво кончил.
– Допил?
– На голову! И, вы знаете, успокоился. В общем, с горем пополам прилетели они в Москву. Вышли с аэропорта, доктор пошёл звонить, выяснить, куда его пристроить. Не успел он оглянуться, а Саньки уже и след простыл. Кинулся его искать, нашёл – сидит в ресторане, уже заказ сделал.
– Какой же он дурак, – отвлёкся от карт Женька-третий механик, – нормальный мужик, всё правильно соображает!
– И сто грамм небось заказал, – добавил старпом, – а выпить успел хоть?
– Не знаю. Доктор рассказывал, что сразу вызвал милицию, чтоб отвезли его куда хотят. А те забрали их обоих, а потом уже стали разбираться.
– А у нас так всегда, сначала посадят – потом разбираются.
– Не умничай, – теперь уже Петрович одёрнул Жорика, – эти как раз разобрались. Оказывается, есть скорая помощь и для психов тоже. Приехали за Санькой два амбала в белых халатах и врач, а тот забился в угол и кричит: «Я привидения не заказывал». Тогда врач этот со скорой, точно как в том кино, руками потёр и говорит: «Ну это наш клиент…»
– И надолго! – в два голоса выкрикнули старпом с Жориком.
– Так как раз не очень-то и долго. Через два месяца его перевели в Донецк и там тоже что-то около этого продержали. А пару лет назад встретил я Саньку как-то в городе. Говорит, работает экспедитором где-то. По-звал к себе на работу по сто грамм выпить. Какая-то стройка, в вагончике, налил он, короче, и просит: «Вы тут, Алексей Петрович, никому не говорите, что я тогда того…» И пальцем у виска крутит. Да на фиг ты мне сдался, чтоб я кому-то говорил за тебя.
– Видать, пришёл в себя, – сделал вывод старпом.
– Это потому, что буйный был, – снова открылась медицинская энциклопедия имени Жорика. – Буйные вылечиваются. А вот тихие – хуже, эти на всю жизнь. У меня один знакомый есть…
– Жорик, тебя результат интересует? – спросил Женька, закончивший расчёт партии.
– Ну?..
– Ты сегодня хорошо играл и попал всего на сорок центов.
– Ерунда, запиши на меня, – отмахнулся Жорик. – Так вот, знакомый этот уже сколько лет себе на уме, сам с собой разговаривает, но никому не мешает. А началось с того, что он стал рассказывать всем, что он лётчик-истребитель и его немцы подбили, но он на парашюте спасся. Потом он всем предлагал купить немецкий танк. Говорит: «Он в степи стоит. Это я его подбил».
В столовой Талад хлопнул дверцей холодильника, народ, естественно, следуя выработанному месяцами рефлексу, поднялся лепить бутерброды, а Жорик всё ещё продолжал свой рассказ. Я уже размешивал кофе, когда услышал из-за витражной перегородки:
– Я его перед рейсом встречал, он такую чушь несёт.
– Жорик что, сам с собой разговаривает? – удивился я.
Вася прислушался и улыбнулся:
– Остановиться не может. Да уж, тихо помешанные – это на всю жизнь…