солнце

 Я вижу солнце!




Солнце! Я вижу солнце! Боже! Как красив этот мир, когда видишь его в последний раз! Не насмотреться! Сейчас ворота за мной закроются... и мир уйдет в небытие.. для меня. Нет! Я стараюсь не думать об этом. Я просто смотрю на солнце. И мне страшно понимать, что мне было отпущено 45 лет, чтобы наслаждаться этим светом, этими деревьями, этим...да мало ли в мире крастоы? И на что я потратил все это время? На что? Нет! Гоню я от себя эти черные мысли. Хочу света! Хотя бы в эти последние часы.
 Я жадно заглатываю все, что успевают увидеть мои бегающие глаза. Пытаюсь запомнить. Хотя зачем? Ловлю себя на мысли, что буду скучать по этой природе, значит я верю в жизнь после смерти? Я улыбаюсь своей глупости. И вдруг мне становится страшно. Может быть эта «глупость» и есть самая умная мысль моей жизни.
 Я замечаю знакомую женщину. Глаша! А рядом с ней мальчонка. И что же притянуло мой взгляд к ним. У меня нет времени, а я не могу отвести глаза. Мальчик! Так ведь это же он! Зачем она не уведет его отсюда? Зачем. Она что-то говорит ему, и хотя мы находимся далеко друг от друга, я чувствую, как его глаза наполняются слезами. «нет! - хочу я крикнуть ему,- молчи!» , но он опережает меня. «папа!» - кричит он, вырывается из крепких Глашиных рук и бежит ко мне. «вот глупый мальчишка!» - говорю я ему и отталкиваю его от себя, но он не успокаивается. «Папа! Папа!» ну, что она натворила? Глашка подбегает к нам, хватает малыша за рукав и тянет к себе.
-это кто? – спрашивает немецкий офицер у полицая, глашкиного мужа.
Тот молчит .
- это его сын?
- Это мой! Это мой сынок! – истерически орет Глаша.
Вот дурная баба! Не могла позже Яшке сказать, что я его папаша? Нашла время.
- чей это сын? – не унимается немец, - его? – спрашивает он полицая, глядя ему в глаза.
- Наш!- отвечает полицай и опускает глаза.
- Мой! Мой! – кричит Глаша, но немец отталкивает ее, а моего Яшку толкает к нам в сарай.
Глаша бросается на немца, тот отталкивает ее, вынимает пистолет из кобуры. Глашкин Прохор падает перед немцем на колени. Вот слабак! Я бы на колени? Да никогда! А этот! Лишь бы перед кем, но упасть. Рабская натура! Это я свободный человек!
- Пощади! Христом богом прошу! И мальчонку пожалей!
- Забирай свою бабу! – улыбается немец, а Яшку толкает в хлев.
Двери за ним закрывают.
- Яшка! –обнимаю я сынишку, - что же ты натворил? Яшка!
- Папа! Папа! – слышу я в ответ и ничего больше.


Я оглядываюсь по сторонам.
Всего лишь два дня назад я предложил усилить наступление советских войск с помощью подполья, и по предложению моего заместителя сам же был направлен для координации действий в тыл к немцам. Конечно я и предположить не мог, что кому-то в голову может прийти послать на это опасное задание меня, замполита полка. Может, поэтому я и внес на рассмотрение такой смелый план. А этот Васютин на все готов лишь бы занять мое место. Вот, сволочь! Ну, а там уже раз сам предложил.... Конечно и вспомнили мне знание этих мест да и мою партийную работу в годы восстановления после граджанской войны.
 Когда же я прибыл на место, то первое, что увидел, как первых лиц этого самого подполья вели по селу немецкие автоматчики. Мне бы вернуться, но... Кто знает, как бы могли там это повернуть.
 Когда берут подпольщиков, всех сразу взять невозможно! Кто-нибудь обязательно остается по эту сторону решетки. Поэтому я и решил, что необходимо посмотреть на это шествие. Конечно, это было опасно. Меня могли бы узнать не только члены подполья. Но иначе действовать было нельзя, потому что я ни одного рядового подпольщика в лицо не знал, а вся верхушка шла передо мной под конвоем. Кроме того во времена укрепления тут советской власти я понравился местному населению. И за что? За это могут любить только славяне! За то, что был добрым? – нет! Просто был не на столько жестоким, как представители власти у соседей.
За то, что был справедлив? – опять же нет! Просто стрелял меньше, чем у соседей. Зерна оставил чуть больше, чем у соседей. В общем был меньше сволочь, чем комисар у соседей.
И вот я стоял и ждал, пока ко мне кто-нибудь подойдет. Рисковано? Конечно, но другого выхода не было.да и пусть люди меня видят и понимают, что советская власть очень близко. Очень! Я вглядывался в напряженные лица толпы и вдруг... этого я не мог ожидать. Второй человек подполья пленный Фрол Кузьмич вдруг окликнул меня.
-Георгий! Это же Георгий Михаилович Росин – наш первый секретарь до войны.
Реакции немцев долго ждать не пришлось. Уже через пару секунд я был среди пленных. И вот мы здесь . в хлеву. И я-то знаю, что уже завтра здесь будут тяжелые бои. И немецкие следователи СС не успеют до нас добраться. И Вывезти нас до завтра не успеют. Но успеют расстрелять. В этом можно не сомневаться. Но даже если вдруг не расстреляют, для меня все равно будет все кончено. Я был в плену. И никого не будет интересовать то, что я не мог успеть застрелиться. Лучшее, что мне смогут предложить мои товарищи по оружию, это застрелиться после освобождения. А худшее... Лучше даже не думать.
 Вижу подошедшего ко мне Фрола Кузьмича.
-Что ж ты натворил, Фрол?- спрашиваю, глядя в его виноватые глаза, -предал? Да ты знаешь, что тебе за это должно быть.
-Знаю! – твердо отвечает он, - но и ты пойми! Взятые в плен никому мы стали не нужны. А теперь ты с нами, и ради тебя нас всех освободят. По крайней мере очень постараются! А здесь с нами мой сын. И я очень хочу, чтобы он жил.
 Хочу сказать ему что-то грубое, но не могу. Хотя он не прав во всем. Во-первых, если даже, как он задумал, нас освободили бы, то жизнь его бы сыну показалась бы большим наказанием, чем смерть, во-вторых, из-за меня нас никто не будет пытаться освободить, а в третьих.... я взглянул на своего Яшку.
-но я не мог предположить, что так все обернется! – догадавшись извиняется Фрол.
-Эх! Расстрелять бы тебя да нечем!- шутливо отвечаю я.
Он улыбается. Тяжелые времена – тяжелые шутки.
И тут я слышу «Папа! Папа!» Вот же он! Мой Яшка! Ведь я мог отказаться от этого задания, но я, точно помню, тогда подумал о Яшке. И вот я его нашел, и теперь из-за меня он погибнет. Какое-то чувство вины заполнило меня. Что я сделал хорошего для сына? А ведь как много мог сделать для него хорошего. Мы долго говорим с ним. Часы! Он мне рассказывает о своей жизни, и я слушаю его сбитые фразы и не могу себе позволить даже раз перебить его.
А когда он обращается ко мне «папа! Папа!»я понимаю, что весь мир – это он и ничего больше.

Я вижу своего отца. Он молод. Я никогда не видел его таким. Как он встревожен. Краска горит на его лице. А это мой дед. А этот спящий малец я.
- Ты в ответе за это маленькое существо! Только ты! Жена от тебя сбежала. Так ты же сам виноват! Ты думал, что нашел лучший способ зарабатывать деньги? Подумать только! Мой сын – карточный шуллер! Игрок! Много денег есть, потом много денег должен. Какая романтическая жизнь! Ты приучил ее к этой чудесной роскошной жизни, а потом хочешь, чтобы она тебя понимала, что ты можешь и проиграть? То есть стать тем, кого ты сам при ней называл ничтожествами. Ты же сам разделил весь мир на победителей и побежденных, и пропасть между ними. И по твоей же теории, проиграв один раз, ты бесповоротно , выйдя из класа победителей, попал в класс побежденных. Так вот! Теперь ты будешь жить по моей теории. Я дам тебе денег расчитаться с твоими долгами, ты же в ответ пообещаешь мне больше никогда не играть в карты. Копить деньги. Не тратить их впустую. Сознаешься, что из тебя ничего уже путного не получится, и целью твоей жизни станет его счастье, его будущее, его богатство, -дед при этом конечно же указывал на меня.
- Обещаю! – процедил отец.
Я открываю глаза. Это – сон? Говорят, что перед смертью человек видит всю свою жизнь. Может быть, именно поэтому мне это и приснилось? Со мной рядом, обнимая меня, спит мой Яшка. И я ведь люблю своего сына. Но... ведь отец любил меня. Он ведь никогда мне не рассказывал о прошлом. А я никак не мог представить, что может заставить человека стать ростовщиком, всем ненавидимым, постоянно на всем экономящим, боящимся всего вокруг себя, но богатым. Как я тогда шутил, что, мол отец мой бедный человек, только с деньгами. Каким осторумным считал я себя! А ведь это он бедным стал ради меня. Ради меня! Ведь зачем ему это было нужно? Сдержать слово, данное деду? А может просто думал о моем будущем, принеся в жертву свою жизнь? Не все ли равно? И как я отплатил ему? Мне ведь даже после той ночи всегда было неприятно вспоминать о нем. Подумать только, всю жзнь я стыдился своего отца! Непролетарское происхождение! И я ведь даже ни разу не посчитал себя виновным в том, что произошло тогда. Как же! У меня были высокие цели. Идеи. А отец мой был таким низким, таким мелким, даже жалким. А может быть, он был даже если мальнькой, но частью добра, а я ... а я просто сволочь! Мелкая сволочь с высокими идеями.


-Вот дурак-человек! Да пойми ты! Это ведь не жизнь! Всегда считая каждую копейку! Всегда думать, есть ли что завтра поесть, хватит ли дров на зиму, достаточно ли в доме крупы...Тьфу! Как это мелко!
- а о чем же надо думать? – спросил я у студента.
- Как о чем? О высоком, балда! Вот что для человека главное в жизни?
- Мой отец говорит, что человек рожден для счастья, но нельзя делать это счастье на несчастье других.
- Ах! Как красиво! Вот так придумали себе оправдания господа собственники-эгоисты. Вот так вот будет сосед умирать от голода, а он ему ответит: «мол я свое счастье не на твоем несчастье делаю!»
- Но мой отец голодному хлеб всегда даст.
- Хлеб может и даст, но не больше! А мы за всеобщее равенство, справедливость, а значит и за всеобщее счастье! Человек должен почувствовать себя свободным от любой зависимости. Тем более от зависимости денег! Ведь человек с деньгами – это раб денег! Заберем у него деньги – и человек станет свободным. Он же, когда осознает, сам потом нам же спасибо и скажет.
Боже мой! Как это было глупо и смешно! Глупо и смешно! Все счастливы! Все равны! Все свободны от всего! Слова! Слова! но я тогда вступил в эту партию, и гордился этим. И когда партии понадобились деньги, я .. я....Боже! как это больно! Мне больно и стыдно сейчас вспоминать о том, чем я гордился всю свою жизнь.
 Я предложил достать деньги для партии. Я знал, где отец хранит все самое ценное. Конечно, он мне это показал на всякий случай, сказав, что все равно когда-нибудь это всё должно стать моим. Ну, так вот же он наступил этот всякий случай. Мы забрались ночью. Забрались? Я открыл дверь, показал сейф, но моим товарищам этого показалось мало. Они начали набивать себе карманы всем, что могли унести. Некоторые даже начали ругаться, что кому достанется. Вдруг мой отец выскочил с топором, но первым , кого он увидел, был я. Он остановился. Раздался выстрел.
 Как меня сейчас мучит его последний удивленный взгляд. Это удивление и упрек. Вот так и началась моя революционная карьера. Получается, что свое счастье я строил на крови отца.... и не только отца. Этот выстрел убил и меня. И так вместо Гершона бен Моше Гроссера появился я Георгий Михайлович Росин.
 Конечно я всегда оправдывал себя за все! Мол война! Война! С кем? Если мы народ, а воюем с врагами, то мы воюем с врагами народа. Как мы хорошо научились оправдывать себя! Но потом и это нам надоело. Нам не нужно было оправдываться! Все, что мы сделали, верно. И доказывали это очень просто и действенно. Расстрелами!
 Мы боролись за счастье всех людей. Только что это такое? Что бы вы не говорили, это все ваше мещанское ненастоящее счастье. Мы придумали какое-то новое определение счастья. Советский человек должен был счастлив от того, что он советский человек. Голодный советский человек все равно счастлив, потому что даже голодным он остается быть советским, а если все-таки как-то недоволен, то значит он не совсем наш. Паразит общества. А для здоровья общества паразитов надо уничтожать. Все просто, красиво, ясно простым людям. И чем человек проще, тем ему яснее. А у нас власть простых людей.
 Как-то у одного из революционных солдат разболелся зуб. Напившись, он схватил какого-то прохожего. Я случайно с охраной оказался рядом. Для начала Он поинтересовался у того, за советскую ли тот власть. Получив утвердительный ответ, солдат, вытащив наган из кобуры, приказал прохожему срочно доставить его к зубному. Меня эта ситуация тогда очень рассмешила, и я пошел за ними. Уж очень было интересно, чем дело кончится.
Ворвавшись в кабинет, солдат стал звать доктора именем советской власти. К нему навстречу вышел еврей лет пятидесяти. Узнав в чем дело, он усадил солдата в стоматологическое кресло и начал осмотр. Врач даже не попросил нас выйти, но я приказал охране, и все посторонние были удалены.
- ты время не тяни! Давай лечи, контра! – не унимался солдат.
- Будет больно! – с улыбкой предупредил врач.- ваши зубы в ужасном состоянии. За ними нужно ухаживать.
- У нас есть дела и поважнее. И вообще, вы все только о своих зубах думаете, а мы – не только о зубах, но и о счастье всего человечества.
- Если каждый будет думать о своих зубах, то зубы всего человечества будут в порядке. А свеобщее счастье с больными зубами врядли возможно.
С этими словами врач выдернул зуб. Хлынула кровь. Врач не успел взять вату, как больной оттолкнул его от себя и достал свой наган. Из дверей выбежала молодая девушка и с криком «папа!» бросилась на шею врача, закрывая его собой. По лицу солдата пробежала недвусмысленная улыбка. Он схватил девушку за плечо. Я ударил его по физиономии. Упав, он навел на меня свой наган, но охрана, набросилась на него. «растрелять?» - спросили меня. « нет! Пусть с ним ревтрибунал разберется» - многозначительно сказал я, хотя в принципе это обозначало то же самое... неправильно понял солдат, что такое всеобщее равенство и власть народа. За что и поплатился. Конечно на меня спасенные смотрели как на героя. Через несколько дней мы с Розой ( а именно так звали девушку) поженились. Ее отец был очень рад, узнав, что я еврей, а я позже всем рассказывал, что мою жену назвали так в честь розы люксембург... и хотя когда она родилась, естесственно никто о Розе Люксембург и не слыхивал, но мне всегда все верили. Попробовали бы мне не поверить!
Сколько мы мест объездили? Я всегда по заданию партии. Она по велению сердца. Я никогда не требовал, чтобы она ехала со мной, особенно в опасные места, но и никогда не отказывался. Иногда я внезапно мог уехать, но она всегда узнавала, где я, еще до того как я давал ей знать, и приезжала ко мне. И я считал, что так и должно быть. Я даже не думал, как мне повезло, что она у меня есть. Я думал лишь обратное, что как ей повезло со мной.
Вот и в эту деревню меня направили неожиданно. Назревал мятеж. Приехав туда, я обнаружил голодных, обозленных людей около ангара. Явно пытаясь выслужиться, местный комиссар ( к слову сказать, сам из этой деревни, всем известный как ленивый и непутевый, а потому и всеми отвергнутый мужик) собрал у своих односельчан действительно последнее. А его мало интересовало, что зиму им не прожить. Крестьяне намеревались атаковать и разграбить ангары. Сил красноармейцев было явно недостаточно. И тогда я приказал от экспроприированого отложить необходимое зерно для посева, а остальное разделить по количеству душ и выдать поравну всем. Комисара я отправил в Москву для дальнейшего распределения. Его я больше не видел, а вот меня зато в этих местах сразу начали боготворить. Все-таки как мало нужно, чтобы народ тебя любил. Достаточно быть чуть меньшей сволочью, чем твой предшественник.
Мужики решили отпраздновать внезапное разрешение конфликта мирным путем. Все село было ввергнуто в повальный запой.
Меня как местного героя приглашали все к себе на постой, пока мне не построят хату. Ну, не отказываться же! Так я очутился в одной семье. Правда, вся семья состояла из мужа Прохора и жены Глафиры, которым, как говорили, бог детей не дал. Муж гулял вместе со всеми, а я рассказывал о разных городах, о войнах, истории и конечно же о прекрасной будущей жизни. Так своёй хозяйке понравились и мои рассказы и я.
Через пару месяцев ко мне приехала моя Розочка. К этому времени нам уже отстроили хату, по местным меркам хоромы. Я знал, что я тут ненадолго... год-два, не больше. Налажу тут все, установлю и усилю советскую власть и снова на критический объект, куда пошлет партия. Поэтому особенно не удилял внимания всему, что происходило у сельчан на личном фронте. Я был занят более высокими материями: поскольку советских людей мы уже научили быть счастливыми, я думал о мировой революции, то есть о мировом счастье всего человечества.
А безграммотный народ деревень считать умеет, и когда у Глаши появились все признаки беременности, селяне меньше всего верили в чудо, а подсчитали, что в аккурат в это время я у них квартировал. Над Прохором смеялось все село, меня никто не упрекал, а Глаша безрезультатно пыталась убедить всех, что мол бог прислушался к ее молитвам.
Я помню, как Роза прямо спросила меня, мой ли это ребенок.
-Не твое дело! – ответил я.
-Просто если это так, то ты отвечаешь и за ребенка и за мать! – и больше ни слова! ни упрека!
Глаша родила девочку.
Вскоре моя Роза призналась, что она беременна. М-да! К сорока годам я мог уже стать отцом двух детей. Мог бы.
Я сам не ожидал этого, но беременности Розы я был рад наверное даже больше, чем мог бы радоваться победе мировой революции. Это я так один раз подумал, и потом гнал от себя эту мысль, чтоб даже случайно не ляпнуть.
Я часто ездил по окрестным селам и близлежащим городам. И всегда привозил с собой что-нибудь для Розы. Ей ведь нужны были витамины. И вот однажды я узнал, что она отдает большинство, если не все, из того, что я ей привожу, Глаше и ее дочери.
Я вбежал в дом и с размаху ударил ее по лицу:
-Если ты не думаешь о себе, то хотя бы подумай о нашем будущем ребенке! Ты думаешь, мне это все так просто достается?
Она поднялась, спокойно вытерла кровь (я разбил ей губу), и сказала:
-Я сильная! Не волнуйся за нас! Я рожу, и все будет в порядке! Другие бабы рожают – и я рожу!
-Только ты ведь не баба! В том-то и дело! Здоровье у тебя не то!
-Но ты ведь должен заботиться о ребенке!
-Я буду заботиться о нем!
-но ты дожен заботиться о своем и Глашином ребенке,- и при этом посмотрела на меня таким взглядом.
Лучше бы она ударила меня, хотя бы упрекнула. Мне , может быть, было бы и легче. И тогда может быть я бы ее переспорил, но я не мог ей ничего возразить. Мне стало может впервые за многие годы стыдно за себя. Как я мог ее ударить? Как я мог? Подонок!
Через пару месяцев Роза родила мне Яшку.
Все было хорошо. Жизнь в стране улучшалась. И мы в этих местах прижились.
И вдруг. Розе стало плохо. Сначала думали, что просто слабость, потом появился жар. Пока послали за доктором, пока доктор приехал. В общем не уберег я свою Розу. Пала она жертвой моей борьбы с империализмом.
Похоронил я ее и попросил перевода, а Глаша попросила присмотреть за моим Яшкой. пока не обустроюсь на новом месте,
Три года я присматривался на новых местах, пока не началась война. И вот через пять лет я обнимаю своего Яшку, только лучше бы он меня не видел. Опять же в моей борьбе гибнут родные мне люди. И кто в этом виноват? Я!


Я снова просыпаюсь. Яшка сопит у меня на груди, и я понимаю, что этот момент один из самых счастливых в моей жизни. Что я искал? Счастье для всех? А что это такое? Я искал. Жестоко искал. Я боролся за то, что я сам сейчас не могу определить. А в принципе я боролся просто за чью-то власть, заменив свое личное стремление к счастью какими-то общественными идеями. Точнее своим личным бредовым понятием этих идей.
Я слышу шум. Взрывы. Неужели кто-то пришел к нам на помощь? Надежда рождается у людей быстрее, чем что-либо еще.
Я слышу прирывистую немецкую речь. Чувствую запах бензина. Я вскакиваю, подтягиваюсь посмотреть в окно. Вижу бегающих солдат, вижу факелы. Слышу голос Глаши:
-Давай яшку сюда! Давай сюда!
Нужно торопиться. Есть шанс! Я хватаю спящего Якова и пытаюсь передать его в окно, но чувствую как сильная мужская рука заталкивает моего мальчишку обратно. Я выглядываю и вижу, как Глаша борется с немецким офицером, а Прохор пытается их разнять. Наконец, Глаше удается оттолкнуть немца, она бежит ко мне и тянет руки. Я снова поднимаю Яшку, но слышу выстрел. Выглядываю. Глашины глаза смотрят на меня и тухнут. Она делает ко мне несколько шагов и падает. Прохор кричит, взводит затвор своей винтовки и стреляет в немецкого офицера, после чего очередь в грудь валит его. Я понимаю, что Яшку не спасти.
Вдруг все вспыхивает. Ничего не понимающий полуспящий Яшка спрашивает меня,
-почему так жарко?
- «ничего, - отвечаю я ему, - это просто жарко. Скажи мне что-нибудь!»
- папа! Папа! – говорит он мне и ничего больше.
Я поднимаю глаза наверх. Как мне хочется кого-то поблагодарить и обругать за эту мою встречу с сыном, но вместо этого задыхаясь я могу только вымолвить:
- Прости нас, Господи! И сохрани!
Я задыхаюсь. Обессилев, продолжая держать Якова на руках, я падаю на колени и смотрю вниз и... Яшка исчез! Я вскакиваю. Оглядываюсь вокруг. Нет его! Я поднимаю глаза вверх и говорю:
-спасибо, Господи!
Вокруг меня в безумстве бегают люди, кто-то, обессилев от удушия, лежит и кашляет. А я иду навстречу огню. Я иду в смерть. Я иду по ту сторону жизни. Я хочу быстрее попасть туда. К Яшке. К Розе. К отцу. Кто-то меня сдерживает за рукав, но я отталкиваю его. Я иду в огонь. Я слышу «Наши!», но и это не может меня остановить. Как бы мне хотелось, сейчас добить этого немецкого офицера, который не дал Глаше забрать Якова. Как мне этого хочется. Если бы мне было дано право на последнее желание, я бы попросил именно этого! Я захожу в огонь. Боль! Жуткая боль. Я не выдерживаю и кричу в последний раз в этом мире. Я по ту сторону.
Лес. Весна. По дорожке идет человек в форме немецкого офицера. Я узнаю его. Это он! Он убил Глашу! Он убил Якова. У меня сжимаются кулаки. Я встаю перед ним на тропинке, но он не замечая проходит сквозь меня. Я – призрак! И я могу исполнить свое последнее предсмертное желание. Я подбегаю к нему сзади и легко трогаю его за плечо. Но он не чувствует этого. Разозлившись еще больше, я снова становлюсь перед ним и со всей силы бью его. Он падает, пугается, оглядывается вокруг. Я понимаю, что сильные удары он чувствует и еще как. Сейчас он полностью в моей власти, и о том, чтобы помиловать я даже не думаю. Он поднимается, я вновь бью его, и он падает снова. Так повторяется несколько раз. Он хватается за пистолет. Я смеюсь, и видимо он слышит это. Он отбрасывает оружие, и из внутреннего кармана достает какую-то фотографию, что-то говорит и целует ее. Я заглядываю в карточку. На ней обычный семейный снимок: он видимо с женой и три ребенка. «А у меня даже не было такой фотографии» - почему-то с завистью думаю я. И воспоминания о Якове снова сжимают мне грудь. Я хочу ударить его, но не могу. Я понимаю, что он уже комисован и едет домой, к своей семье. Убив его, я сделаю еще четверых людей несчастными. Но я все равно замахиваюсь, но не могу ударить. Я вспоминаю скольких убил я особенно в Гражданскую, и может быть мои жертвы так же могли отомстить мне, но почему-то отказывались. Почему? Может быть месть никогда не должна быть целью? Не знаю. Но все же хочется отомстить, Но какая-то сила удерживает меня. Причем это моя сила. Может быть, это то что-то человеческое, что разбудил во мне Яшка. Я отворачиваюсь и ухожу.
Тут же я оказываюсь в каком-то приятном состоянии. Я лечу! Мне легко! Мне свободно! Я вижу отца. Я подлетаю к нему и падаю на колени.
-Прости меня! Папа! Папа! – говорю я ему и ничего больше.
Он трепает мои волосы, поднимает меня и прижав к себе целует. И мы уже с ним летим дальше.
 Я вижу свою Розу. Она радуется, увидев меня. Я благодарю ее за сына, прошу прощения за то, что не уберег его и за ту пощечину. Но она даже не слушает меня. Она целует и обнимает меня как всегда делала это после долгого раствания еще в той жизни.
Мы летим дальше. И вот я вижу Якова. Он тянет к нам свои руки. И мы теперь все вместе. Все вместе!
 И в первый раз я чувствую себя счастливым. Все мои высокие мысли и идеалы, теории и споры о всемирном большом настоящем общем счастье для всех, кажутся мне каким-то низким трепом, не заслужившим ни малейшего внимания.
 Я бросаю свой взгляд на покинутую мной землю.
 Там уже прошло время. Меня радует, что партизаны атаковали деревню и выбили из нее немцев, чтобы спасти нас, и спасли многих. Очень многих. Местные жители выхаживали раненых. Спасся и Фрол Кузьмич и сын его. И никто не сдал потом Фрола органам, а я не в обиде. Дочь Глаши, выращенная всей деревней, гордилась поступком своей матери Глафиры и своих отцов Прохора и меня.
 На месте сгоревшего сарая стоит памятник, изображающий, как я передаю своего Яшку Глаше, а Прохор с винтовкой в руках защищает нас. И горит огонь. Вечный огонь. И имена всех погибших в ту ночь.
 И каждый житель пусть даже из рассказов отцов и дедов помнит меня, Розу, Глашу, Прохора, а также все события той для меня последней ночи. Хотя лично я не достоин этого! Но славяне помнят лишь хорошее. И даже свою деревню они переименовали в Георгиевку в мою честь.
 Но все это лишь забавляет меня. Главное, что у меня есть, это - небесное счастье, которым я мог довольствоваться и на земле, если бы понимал, что оно небесное.
И что нужно для этого самого счастья? Видеть своих родных, быть рядом со своей любимой женщиной и с любимым человечком, который бы звал тебя: Папа... Папа!
 И ничего больше!