Звезда-родинка Ч. 2

Продолжение: (начало:Звезда-родинка Ч.1: http://www.proza.ru/2007/06/09-313 )

***
В этой бессистемности, с которой он знакомился с мыслями разных людей, их судьбами, была своя логика и последовательность. Это была последовательность и логика самой жизни. А так как Родиона интересовало именно познание жизни, а не каких-то ее проявлений или аспектов, то история словянской культуры или представления о ноосфере, или влекущие его своей близостью и, одновременно, загадочностью слова о Майтрейе, — он не спешил углубиться во что-то одно, оставив в стороне другие вопросы и тем самым перекрыв доступ тому, что сама жизнь вносила в сферу его кругозора. То ли в виде подарка на день рождения книги избранных произведений Григория Сковороды, то ли статьи в журнале, на которую обратил его внимание один из его знакомых, то ли какие-то странные слова в фильме Довженко, который показывали по телевизору. Он вбирал в себя этими крупицами новые сведения, сопоставляя с собственными мыслями и представлениями. И замечал, что то новое, что открылось ему, было как бы растворено во всем, на что бы он ни обратил внимание. Все было наполнено этим новым, везде ему слышалось звучание этого нового, но...

Он не мог уловить мелодию этого звучания, все было расплывчато, чего-то не хватало ему, чтобы увидеть, понять такое, что стало бы явным фактом, подтверждающим то, что свершилось и жило теперь в нем. Что он замечал не только в себе, но и вокруг себя, но найти этому какой-то образ, дать имя он не был способен. И, казалось, так будет всегда, он никогда не сможет найти явных признаков этого нового, и оно так и будет жить в нем, как некое внутреннее томление, не нашедшее своего разрешения.

Он мучался от бессилия своего ума, но что надо сделать, чтобы найти это разрешение, не знал. И ничей умный совет не мог бы ему помочь, ибо это было то разрешение мучительных вопросов, которое требует усилий только собственного ума. Но разум безмолвствует — и не ясно, то ли он изготавливается к последующему продвижению, то ли остановился, исчерпав свои возможности. Он переживал мучения подобные тем, которые испытывала бы беременная женщина, в силу обстоятельств ничего не знающая о природе беременности, о том, как это протекает и какие изменения влечет за собой. Не имеющая ни собственного опыта, ни возможности получить объяснения происходящему от переживших подобное. Можно лишь представить себе тот сплав удивления, страха, тоски, томления, которые испытала бы такая женщина, настороженно прислушиваясь к изменениям, которые улавливала в себе, не понимая, что с ней происходит и как долго это будет продолжаться. Подобное переживал и Родион, с той лишь разницей, что происходившее не имело почти никаких явственных физиологических изменений.

Он интуитивно, наощупь находил ту линию жизнедеятельности, идя по которой его сознание будет способно найти разрешение той тяжести, что овладела им. Еле заметными для себя сдвигами он углублял и расширял свое восприятие Слова, исходя из своих соображений, осмысливал и переосмысливал фонетику, орфографию. Его ум, совершая какие-то микрораскрытия новых смыслов отдельных слов, получал возможность не только для уточнения прежних своих представлений, но и готовился узнать что-то более существенное. Но это стало понятно позже, когда он мог проследить, восстанавливая в памяти, каким образом его мысль продвигалась к тому, что действительно стало тем знаком и теми фактами, которые подтверждали не только его смелые ожидания, но и превзошли их.

Но дорожку к этим знаниям Родион нащупывал такими методами, о которых опасался кому-нибудь рассказывать. Так, читая гипотезу о происхождении жизни на Земле, в которой большую роль, по мнению автора, сыграла глина, ибо, имея свойство быть матрицей, позволила размножиться определенным видам молекул, послужив для них своего рода штампом, и встретив замечание, что в этом смысле легенда о том, что первый человек был сделан из глины, находит свое подтверждение, а слово “Адам” переводится как “человек из красной глины”, Родион в этом находил подтверждение своим мыслям о тине. Это понятие мелькнуло в его голове впервые, когда он по-новому открыл, переосмыслил образ Буратино. А мысль о Буратино появилась у него почти сразу же после того, как он осознал, что с ним происходит, он вдруг понял, что он первый человек, который... Не случайно, бросившись записывать свои мысли и ощущения в связи с этим историческим — он не сомневался в этом тогда! — событием, Родион начал записи со слов: “Я — Адам! Я первый человек, который вырвался из слоя черной земли, чернозема и увидел свет...” А вскоре, когда искал объяснение той веселости и пониманию своей ничтожной глупости, которые владели им в тот момент, к нему пришел образ Буратино. А с ним представления о “черной земле” и “бурой земле”. То есть этим он уточнил для себя, какой свет он увидел, почему мир для него преобразился, став как бы в другом цвете. Подобно Буратино, проткнувшему своим любопытным носом старый холст, он сумел проткнуться из одного слоя представлений, понятий, норм и смыслов, которые затемняли его сознание, в более светлый, “бурый” слой. Причем понятие “тина” его вначале не заинтересовало, в той лихорадочной пляске мыслей он сразу не нашел ему разумного объяснения и не стал задерживаться на этом. Пока позже не наткнулся на слово “рутина”. Стараясь его расшифровать, исходя их своих новых понятий, Родион пришел к выводу, что это слово содержит в себе информацию о том, что истинным в современном представлении этого понятия является то, что берет свое начало из тины. И почти сразу же вспомнил о “бурой тине”, о Буратино все, что ему думалось прежде. Он как бы замкнул в своем сознании все эти мысли в некий новый круг представлений. Понятия “тины” и “земли” соединились для него в том ходе рассуждений, когда он использовал образы “черной земли, чернозема” и “бурой земли”.

Теперь же, читая о глине, о первом человеке из красной глины, Родион вспомнил о том, что значилось в его сознании под словом “тина”, и обратил внимание на одну особенность, которую автор статьи не счел, видно, нужным упоминать, считая это достаточно очевидным фактом. Дело в том, что материал, о котором говорилось в статье, не был, не мог быть глиной как таковой. Строго говоря, это была не глина, а тот продукт, который образовался в результате взаимодействия глины и воды. А это как раз и есть то, что имеет название “тина”. Получалось все логично, хотя и странной, мягко говоря, была эта логика. К тому же понятие “бурый” — это оттенок красного цвета.

Так представления из этой статьи, взаимосвязываясь с прежними мыслями Родиона, позволили ему уточнить и как бы с другой стороны подойти к образам-понятиям Буратино и Адама, которые сыграли немаловажную роль в его рассуждениях на протяжении всего этого времени.

Буратино — веселый, деревянный дурачок с длинным носом и первый человек, который послужил прообразом Адама, — это один и тот же образ, только по-разному осмысленный. Человеческая память разнообразно рисует этот образ, причудливо фантазируя в каждом случае, но и сохраняя одновременно суть этого явления, этого события, в известном смысле, в первозданной нетронутости. Нужно только научиться видеть эту суть. Человек, который первым осознал Слово и пережил удивительную радость этого открытия. И чье поведение не могло не показаться глупым для его соплеменников в тот период. Как поведение того же Архимеда, который голый и радостный бежал по улицам города, крича: “Эврика!”. А нос Буратино — это сказочный символ, детский образ, в котором нашло воплощение то, что вело первого человека к постижению нового знания. Это образ той силы, что является осью, вокруг которой вращается все человеческое развитие, той осью, которая торчит подобно носу Буратино, символизируя собой мужское начало — хотя, если выражаться более скрупулезно, то следует применить выражение “мужской конец”. Осью, которая свое воплощение на земле нашла в образе божества по имени Куй или Кий. Один вариант более известен и чаще люди обращаются к этому божеству именно в этом варианте его имени, хотя почти никто не догадывается об этом. Второй вариант больше известен именно как божественное имя. Употребление его тоже достаточно частое, правда, в не столь явном виде. Все это есть проявление той оси, которая своим направлением указывает направление движения по дороге, которую следует именовать Дорогой Кохання... а не Млечным Путем.
Вместе с тем Родион понимал, что подобные рассуждения если и представляли собой интерес, то не для академической науки. И вряд ли представления об ассоциативном способе мышления послужили бы оправданием возможности и правомерности нахождения взаимосвязи несоединимых, с точки зрения нормальной логики, понятий и образов. Понимание этого и заставляло Родиона томиться от своей неспособности разрешить это противоречие, найти более убедительные примеры, подтверждающие правомерность его подхода к расшифровке, раскрытию смыслов, которые исторически закладывались во все слова и которые неявно, для современного человеческого сознания, содержатся в этих словах. Воздействие этих скрытых смыслов по-видимому играет значительную роль в том, что принято определять как подсознание человека. Необходимы были примеры, которые своей очевидностью и простотой настолько незаметно и легко раздвигали бы рамки привычных представлений, что это не только не вызывало бы никаких болезненных ощущений от ломки старых понятий, а наоборот, создавало впечатление, что это, действительно, настолько очевидно и просто, что единственное, что может удивлять, как могло случиться, что этого никто не заметил раньше. И его ждало такое познание нового видения мира, которое было столь понятно и настолько знакомо, привычно, что ничего не было удивительного в том, что только человек с “ненормальными” представлениями был способен увидеть и осознать подобную взаимосвязь, обусловленную самой историей развития человечества.

Им владело чувство любви, он шел по Дороге Кохання. То не было чувство к какой-то конкретной женщине. Но оно было таковым, что он не мог не любить любую женщину. Такова была природа его любви. Занятно, но именно женщины почувствовали в нем эту силу, мужскую силу любви. И его взаимоотношения с женщинами стали иными. В самом начале восемьдесят пятого года, за несколько дней до дня своего рождения, он перешел работать в другой отдел, где было больше женщин. И не мог не заметить, как тот огонь любви, что разгорелся в его сердце, стал как бы исподволь притягивать к нему женщин. Он не старался понравиться им, не рассыпался в комплиментах, не делал особых знаков сексуального внимания. Он был самим собой. Говорят, что женщины любят ушами, а мужчины глазами. Родион знал, что его глаза излучают теперь свет любви. Но он знал, что этот свет способен не только согревать, но и обжигать. Поэтому стремился, чтобы свет любви, излучающийся его глазами от того огня, что горел в его сердце, никого не обжег. Оттого он был предельно сдержан в обращении с любой женщиной. Но при этом им владело такое чувство по отношению к женщинам вообще и каждой женщине, с которой он так или иначе соприкасался конкретно, которое мужчины обычно проявляют восьмого марта. Это не было для Родиона самоцелью, это было следствие его иного осознания мира. Он не стремился добиться чьей-либо взаимности, но действительно испытывал чувство любви к каждой женщине. И если раньше его мучили угрызения, как ему казалось, совести, когда чувствовал, что любит одну женщину, и, одновременно, понимал, что его любовь распространяется и на других женщин; если раньше он путался в своих чувствах и тех моральных устоях, в рамках которых ему внушали, что есть настоящая любовь, а что таковой не является, и им владело какое-то противоречивое, раздирающее душу чувство то ли своей несостоятельности в любви, неспособности любить “по-настоящему”, как выражаются в таких случаях, то ли какой-то внутренней порочности, то теперь Родион знал, что значит любить и что есть истинная любовь. А все прежние представления о “настоящей” и “ненастоящей” любви перестали для него существовать, когда он понял всю их мнимость. При этом он обрел ясное душевное равновесие и целостность, избавился от ложных терзаний то ли своей ущербностью, то ли порочностью. Он нашел объяснение любви, которая жила в нем, и сбросил лживые моральные устои, которыми пытались изначально спеленать те чувства его естества, что слепо бродили в нем до сих пор. И если раньше его естество, то, что он чувствовал в себе, находилось в постоянном, как бы разрывающем его личность на две несовместимые части, противоречии с его духовными устремлениями, которые задавались ему общественной моралью, то теперь это противоречие было устранено, и он испытал удивительное чувство цельности своего естества и своей духовности. И эта цельность дала ему неведомые раньше внутренний покой и ясность. И они, следует добавить, были недостижимы, пока он опирался в своих мыслях на те устои, на которых зиждется христианская мораль в вопросах половой любви, то есть любви как таковой.
Очевидны причины, почему появилась эта мораль, в чем ее историческая необходимость, как очевидны свидетельства того, что мораль эта по своей сути античеловечна. Ибо она культивирует, возводит в ранг идеала антиприродную для человека устремленность к поиску и нахождению “одной-единственной, настоящей и вечной любви с единственным любимым или любимой”. В этом христианство восстает против природы, этим оно берет на себя право объявлять природу греховной. То, что заложено в человеке от природы и что он, в силу этого, стремится реализовать в своей жизни, христианство объявляет грехом, блудом. Требует, чтобы человек очистился от этого и только тогда он окажется способным любить “по-настоящему”. Христианская мораль осталась, практически, в нетронутом виде в сознании поголовного большинства людей, которые лишь сменили ее словесную атрибутику, превратив ее, по их мнению, в коммунистическую мораль. Самым ярким примером ее был идиотический плагиат десяти библейских заповедей, возведенный в так называемый “моральный кодекс строителя коммунизма”. Этим суррогатом нравственных предрассудков и выстраданных человечеством гуманистических устоев и пичкали с детства Родиона те, кто сам был этим же напичкан с такого же возраста.

Родион сорвал со своей головы этот презервативный колпачок, который предохранял его ум от свободного мышления. (Впрочем, точно так же, как и ум всех остальных людей). И понял, что та любовь, которую он чувствовал в себе, не только не грех и не разгул неуправляемых, низменных страстей, а естественный ответ на зов самой природы. Ответ самой человеческой природы. И все “научные” намеки современных сексологов на то, что мужская природа полигамная, а женская — моногамная, далеки от правды. Причина, их породившая, — стремление примирить ложные моральные представления и человеческую природу как таковую.

Мужская и женская природа одинаковы, ибо это все есть природа самого человечества. Что же касается любви, физиологической основой которой является существование двух разных полов, как двух диалектических противоположностей, то ее принципы и законы имеют полное соответствие с принципами и законами диалектики материи.

Когда Родиону открылись величие, красота и неисчерпаемость любви, он испытал потрясающее чувство наполнения своего естества неиссякаемой, мужской силой любви, которая, казалось, разрывает все клеточки его тела от невозможности вместить в себе все это. От неоспоримого желания излить эту силу любви. Излить словами, которых никто, кроме него, не сможет произнести, чувствами, поднимающими в звездные высоты или опрокидывающими звезды с высоты, постигающими неведомые глубины, раскрывающими в потрясении трепещущей радостью, ласкою упоения и нежностью всепобеждающей силы...

Тогда-то у Родиона и появилась мысль, что самый лучший метод повышения мужской потенции — освоение диалектического материализма. Он даже подумал, что было бы презанятно написать статью под заглавием: “Три источника и три составные части полового гигантизма Карла Маркса”. Потому что, в отличие от тех, не так уж малочисленных в количественном отношении мужчин, которые страдают от импотенции, Карл Маркс “страдал” от того, что был половым гигантом.

Родион понял, любовь следует разуметь как понятие тождественное тому, что в философии обозначается словами “абсолютная истина”. Отсюда вытекает, что любовь в своей абсолютности, в своей наивысшей, всеобъемлющей сущности недостижима ни отдельному человеку, ни всему человечеству. То есть аналогично абсолютной истине. Сколько бы ни существовало человечество, сколько бы ни жил человек, принципиально не существует возможности познать любовь. У мысли о “настоящей, необыкновенной” любви, которая встречается только “раз в тысячу лет” — ложные представления. Человек способен лишь приближаться в своем познании к этой абсолютности. Подобно тому, как через и с помощью относительных истин он может лишь непрерывно приближаться к познанию абсолютной истины.

Таким образом получается, что любовь конкретной женщины с конкретным мужчиной следует понимать лишь как одно из приближений каждого из них к тому познанию, которое и есть по сути любовь. Как есть подобным приближением и каждый акт их любви. Но это продвижение познания любви предполагает, что, допустим, любовь одной и той же женщины с разными мужчинами является такими же актами ее приближения к этому познанию. Познанию любви, которая находится внутри каждого человека и которая с каждым актом приближения раскрывается новыми своими гранями для самого человека. То есть каждый акт любви есть определенный “шаг” по направлению познания любви. И в этом смысле не важно, осуществляются ли эти “шаги” с одним и тем же попутчиком-соратником или с разными. Но человеческая природа такова, что любой нормальный человек, проживший нормальной взрослой жизнью хотя бы с десяток лет, не станет с пеной у рта доказывать, что только одна-единственная женщина или один-единственный мужчина способны были дать то, чего другие не имели. В том-то и дело, что другие имеют другое. В том-то и смысл жизни, что другие и не должны иметь то, что имеет некто один. Они должны и имеют нечто неповторимое, свое. То самое, что позволяет сделать еще один “шаг” познания любви, своей любви.

Любой сексолог, в силу обстоятельств выслушивающий проблемы людей, связанные с половой любовью, неизбежно приходит к эмпирическому выводу, что от количества известных партнеров зависит качество тех любовных переживаний, которые испытывает человек. Особенно это касается женщин. Но дело тут не только в любовных переживаниях и ощущениях, опыте получения удовлетворения. Это чисто физиологический аспект. Вопрос заключается в том, что таким способом человек, если угодно, более интенсивно, быстрее продвигается к познанию своей любви, чувства любви в себе. Хотя и те, кто не меняет партнеров, тоже совершают свое движение по дороге этого познания.

Исходя из представлений о том, что смысл человеческой жизни заключается именно в познании абсолютной истины, то есть в стремлении к такому познанию, в той направленности, которая связывается с понятием “любовь”, присущая человеческой природе полигамность есть не греховность, аморальность, а один из самых оптимальных необходимых способов реализации процесса познания. Вот почему по сути антиприродным, античеловеческим, а следовательно, аморальным является требование от человека, чтобы познание любви он осуществлял исключительно с “одним-единственным любимым”. Вот почему моральные устои, которые Родион определил сам для себя, были несовместимы с тем, что существовало как определенная общественная мораль. И хотя реальные, живые люди жили в своем подавляющем большинстве не в соответствии с этой общественной, а лучше сказать, христианской моралью, но само существование этих норм в их сознании, очерченные ими рамки, создавали тот моральный гнет, от которого человек не мог избавиться, не выйдя за эти рамки.

Обретя в себе иную мораль, осознавая иной нравственный канон в своей голове, Родион несколько иначе стал относиться и к женщинам. Если и раньше он был крайне сдержанным во взаимоотношениях с ними, то теперь эта сдержанность как бы усилилась. Хотя это уже не была сдержанность. Он уже не сдерживал себя, а просто держал свою сухость в таком состоянии, чтобы максимально обезопасить любую женщину от неприятностей вообще, а особенно от неприятностей, которые могли бы исходить от него. Для Родиона это не были ни заботливость, ни внимательность, ни уважение, ни жалость по отношению к женщинам, в собственном смысле этих слов. Для него это было нормальное состояние мужского ума.

Человек, осознающий свою мужскую сущность, свою причастность к мужской сущности самой природы, по-другому уже и не может относиться к женской сущности природы. А следовательно, и к женщинам, как одной из форм проявления этой сущности.

Нет смысла более подробно останавливаться на всем том, что для Родиона связывалось со словом “любовь”. Это достаточно обширная тема, что требует своего отдельного разговора. Можно лишь отметить, что Родион не был идеалистом. Он понимал, что существующий институт брака, семьи противоречит тем принципам и законам любви, которые он сумел определить. Со временем Родион познакомился с произведениями Платона, где тот обсуждает вопрос, что следует понимать под любовью и каковы природные механизмы того, что люди называет любовью. Выяснив  Платоновское понимание любви, Родион испытал интересное чувство. Все его представления, что сформулировались в его голове о любви, как о том явлении, которое в философии обрело определение «абсолютная истина», оказались не чем-то новым, а давно известными. Казалось бы, давно пояснены еще Платоном. Но бытующее среди людей выражение «платоническая любовь» и то, что под этим понималось, как это воспринимал в силу этого общественного мнения и сам Родион, сколько помнил от того момента, когда впервые услышал это «идиоматическое выражение», - все это было более, чем характерным примером того циничного перекручивания правдивых идей, формирование общепринятых представлений о жизни в угоду какого-то дикого псевдопонимания.  Удивительное дело – Платон, хоть и не был другом Родиону, но истина была в том, как убедился сам Родион, что Платон должен был каждый раз переворачиваться в гробу от негодования, слыша в каком идиотическом контексте поминается его имя, когда произносится расхожая фраза: «платоническая любовь».
Странные, чтобы не сказать дикие люди, которые из понимания Платона, что есть любовь, для прикрытия своей состряпанной глупости использовали фразу «платоническая любовь». Поскольку это подразумевает, что это и есть понимание самого Платона. Бедный Платон, хотя справедливее сказать: бедные люди, которые поверили, что Платон был способным на подобное антиприродное понимание сути любви и ее высшего смысла.

Родион не сомневался, что не призывы к так называемой “свободной любви” могут позволить устранить это противоречие. Он не мог не согласиться с мнением о том, что людям нужна не “свободная любовь”, а любовь, освобожденная от всей той мерзости человеческих отношений, которой пронизана вся жизнь людей, живущих по законам золота, по законам зла-того тельца. Не занимаясь пустыми разглагольствованиями о «прекраснодушии» и проблеме воспитания мальчиков и девочек, Родион сформулировал для себя на каких принципах следовало бы организовать общественное воздействие на мужчин и женщин, чтобы сделать хотя бы небольшой шаг к такому освобождению любви.
Необходимо создать такие социальные условия, когда для любой женщины практически единственной причиной в вопросе иметь или не иметь детей станет чувство любви. Когда желанию именно женщины иметь детей не препятствуют никакие моральные или бытовые условия, когда вопрос иметь детей от того или иного мужчины решается лишь в силу веления сердца, а не под влиянием соображений готов ли ее избранник быть «законным» мужем или способен ли обеспечить безбедное существование и достойное воспитание детей. 
Только такое общественное устройство будет способствовать ослаблению излома человеческих жизней, будет стимулировать развитие истинных отношений любви между мужчинами и женщинами, при этом включив истинный механизм улучшения человечества, что и есть природной евгеникой, а не надуманные идиотизмы, типа как, сбор спермы нобелевских лауреатов или клонирование «успешных» деятелей современности, то есть богатых. Ибо предоставление женщине право рожать детей именно по причине любви – когда она хочет и от кого хочет - есть включение в обществе природных механизмов улучшения породы для любого народа, обретения возможности воспроизводства здоровых и красивых людей, которое никогда не будет под силу обеспечить никакой генной инженерии.
Почему так? Ибо человек это не вещественное существо, а материальное. В свое время совершенно справедливо тот же Мыколо Руденко попрекал «советских материалистов» от науки и политбюро, указывая, что используя понятие «материя», они в действительности понимают то, что следует именовать понятием «вещество». Материя, это не только вещество, как чаще всего понимают и продолжают трактовать большинство из тех, кто любит называть себя материалистами, не различая сути явлений и смыслов слов. В человеческом естестве вещество не является ни главенствующим, ни определяющим. Телесный болван – как любил определять эту вещественную сторону человека Сковорода. Не понимание этого в человеческом сущ-естве  ведет к устремлению всей современной науки на улучшение и сохранение именно вещь-ества, что есть псевдо цель. Ложное понимание порождает ложную цель. А ложная цель порождает се-ложности задач и жизни, чрезмерные затраты и практически нулевые результаты.
Необходимо переосмыслить принципы социального взаимодействия между ба-лядью и че-лядью. Именно такими словами-понятиями определялось существующее различие в ляди, когда люди дозрели до осознания такого разделение по половым признакам. Понимание этих слов, уходящих в трудно сказать какую глубокую древность, открылось Родиону в один из тех моментов, когда он шел куда-то через площадь в центре города, где, после недавних раскопок при реконструкции этой площади, были обнаружены остатки фундамента ворот в город. В этом месте были Лядские ворота, известные из летописей времен Руси, поскольку именно через эти ворота ворвались войска Батыя. В подземном переходе, через который пришлось идти Родиону, была вывешена памятная доска.
Лядь – есть более давняя форма, чем варианты «люд, люди». Ба-лядь есть определение человеческого существа женского пола, а мужского пола… че-лядь. Вот почему по прошествии тоже неведомо каких времен, слово челядь сохранилось в языковой традиции народа в понимании тех, кто находится всегда рядом с отаманом, вождем. Че-лядь – это те, кто вместе с Ото-Ману всегда выходили на охоту, на поиски добычи, на защиту. Че-лядь это мужские особи, из которых и формировались охотники и воины. Поэтому впоследствии этот первестный смысл и перешел в понимание тех дворовых, которые жили при барском доме. Когда уже первичный смысл был полностью утерян, забыт, поскольку челядью называли и женщин, и мужчин. Забыт, но не настолько, чтобы его нельзя было вспомнить. Своему изменению подверглось и понятие ба-лядь, показывающее как древнее и чтимое понятие предков превратилось в оскорбительное слово, в понятие-унижение. За этим можно увидеть историю изменения отношений между мужчинами и женщинами, за этим видно действие того самого диалектического закона «отрицание отрицания», когда почитаемые слова-понятия предков превращаются в ругательные.
За этим открываются свои вопросы и ответы. Ибо, скажем, в традиции украинской языковой культуры слово «****ь» отсутствует, как и слово «воздух». Не принято, не в традиции народной украинской культуры слово «воздух». За этим кроются свои смыслы, если понять первестные значения… Поэтому его внутренний призыв: «переосмыслить смыслы привычных слов», - прозвучавший еще в момент первого озарения, находил свои подтверждения. В этом он увидел тогда то средство, тот инструмент, с помощью которого возможна реализация того, что вызрело в нем несколько раньше, как девиз для нового периода развития человечества: Вместо “война всех против всех” — “война себя против себя”, чтобы забыть историю Геродота.

Переосмысливая таким образом в новом свете привычные представления, принятые устои, Родион теперь знал, почему он способен именно так любить, знал, что именно есть Любовь, и его сознание не разрывалось от противоречий между тем, что он чувствовал в себе от природы и тем, как он осмысливал эту природу. И слова любви, которые прежде с трудом, как тяжелые, неотесанные камни, выталкивались из его смущенного ложными чувствами разума и падали угловато и неловко с его губ, стали иными. Ибо он открыл в себе те каналы для движения мысли, которые прежде были перекрыты ложными представлениями, и теперь его чувства и мысли, слившись в единое русло, выносили из глубины сознания на поверхность, к его губам, бесконечное, неиссякаемое разнообразие слов любви. Они переполняли его, готовые звучать для тех, кто ждет слов любви.

Кто возьмется утверждать, что люди не ждут таких слов? Только тот, кто не понимает, не знает, что любые слова, о чем бы ни шла речь — есть слова любви в действительности. Теперь Родион знал, что никого не обманывает, говоря “люблю”, не лицемерит, ничего не скрывает и не прячет, но за его словами сокрыта была глубина, которая влекла других, как волнующе и пугающе влечет человека любая глубина: морская ли глубина, то ли глубина пропасти, то ли космоса. Он нес в себе любовь. Он любил не кого-то конкретного. Он вообще любил. Он не отмеривал теперь свою любовь — этой женщине — да, а другим — нет, — но любовь его отмеривалась той мерой близости, на которую была готова и сама хотела придерживаться, так сказать, другая сторона. Для его любви было нравственно стремление к максимальной близости, но для другого человека, любой женщины, существовала другая мораль. Родион осознавал это, помня себя прежнего. Он был готов помочь любому человеку обрести истинное чувство любви, но знал, что нельзя навязывать, как бы специально принуждать его к такому поиску и нахождению своей любви. Природа имеет свой запрет на подобные “благие намерения”. Родион старался выдерживать ту меру воздействия на других, которая не нарушала бы принцип удовольствия, который он сам же и установил в свое время. А главным признаком того, что этот принцип не нарушается, было чувство радостности, веселья.

Он был готов помочь, но не спешил помогать, видя, что другой учится плыть по течению реки времени. И если для представителей мужской половины человечества, как определил Родион, подобная помощь, строго говоря, вообще бессмысленна, мужской ум не должен принимать на веру ничьих доказательств, он обязан искать и находить собственные доказательства: каждый обязан научиться плыть самостоятельно своим стилем в своей манере — в том-то и особенность данного “плавания”, — а помощь можно оказывать лишь тем, с которыми плывешь рядом, кто барахтается, захлебываясь, отплевываясь, яростно взбивая обильные брызги, или “тихо” тонет. Плывешь и не возмущаешься, не негодуешь, когда на тебя попадают то ли брызги, то ли плевки или когда за тебя хватается “утопающий”, как, бывает, это раздражает тех, кто находится рядом лишь в силу течения самой реки времени. Такие начинают в своем барахтанье бить друг друга чаще всего по рукам, но нередко и по голове. Для подобных “пловцов” помощь возможно оказывать только тем, что не злишься на них, не отмахиваешься от их рук, а плывешь, соблюдая дистанцию, чтобы не попасть под их суматошно размахивающие руки, не мешая им и не допуская боли от соприкосновения с твоим телом. Если для мужской части “пловцов” помощь возможна именно таким способом, именно в этом заключается обучение умению плавать, то по отношению к женщинам, в рамках этого сравнения, помощь имеет другой характер, иной вид.

Такова особенность плавания по реке времени: если мужское дело — плыть самому, подставляя плечо женщине, то женщина только тогда “плывет”, когда чувствует рядом мужское плечо. Плечо именно мужика, а не мужчины, мужа-чина. Ибо тот муж, который “плывет” во имя чина, а не во имя женщины, который боготворит чин, а все остальное для него — лишь материал и подстилка для достижения чина, положения в обществе, звания, состояния, всего того, что является атрибутикой “золотого тельца”, такой мужчина “плывет”, хватая и топя, в первую очередь, именно женщин, которые искали в нем опору. Ибо его цель не плыть по течению реки времени, а подняться выше всех, подняться над всеми так, чтобы не надо было “барахтаться” в самом низу, во всем этом беспросветном дерьме, как понимает реку времени таковой мужчина.
Это и есть пример так называемой мнимой или ложной цели. Но чтобы добиться успеха в достижении такой цели, нужно стремиться оказаться там, где имеется большое скопление таких же пловцов, и плотная масса голов образует некую почву, государственную твердь, на которой можно стоять, если суметь взобраться на головы своих ближних. Возвыситься над остальными, над толпой, и величиной этой высоты измерять величие собственной личности. И чем больше и плотнее такая масса людей, тем легче возвышаться, переступая, перепрыгивая с головы на голову, когда кто-то захлебывается, тонет. И если цель не плыть, а вылезть как можно выше, чтобы, стоя на головах других, иметь возможность видеть дальше других и указывать им, куда течет река времени, то такой мужчина, очутившись на верху, “вытаскивает” кого-то еще, кто, в знак благодарности, став на головы одним, согласен своего благодетеля держать на собственных плечах.
Так выстраивается пирамида иерархии человеческого общества из тех, кто собственной силой удерживаются на поверхности реки времени и держат на своих головах тех, кому уже не нужно барахтаться в скопище тел, кто как бы руководит общим движением, этим “великим заплывом”. Но всех их несет течение реки времени, у которой есть своя стремнина, свои отмели, излучины и пороги... Занятность положения тех, кто находится на вершине этой пирамиды, заключается в том, что возможность видеть дальше других с определенной высоты оказывается для них практически нереальной. Все их внимание сосредоточено на необходимости ежесекундно контролировать процесс балансирования этой человеческой пирамиды ибо, засмотревшись вдаль, можно неожиданно свалиться вниз. Поэтому способность людей, находящихся в так называемом верху, видеть дальше тех, кто плавает внизу, скорее умозрительная, чем реальная.

Человек, осознающий, а точнее, осознавающий движение времени, Бiг времени, уже не может жить, целью своего существования считая продвижение по пирамиде чиновозвышения. Если жить с боязнью окунуться во влагу жизни, жизненную влагу, боясь лишний раз взглянуть на небо, чтобы не оступиться, не пропустить момент, когда нужно перепрыгнуть, ибо тот, на чью голову опирается нога, погружается в глубину реки, — на много ли лучше подобное продвижение по реке времени, чем то, что испытывают барахтающиеся в ней? И тех, и других одолевает страх, жизнь их пронизана холодом боязни утонуть. Хотя это неизбежно ожидает любого. Никто, так или иначе плывущий по реке времени, не способен избежать того, чтобы рано или поздно не кануть в глубину этой реки. Но умеющий плыть, познавший радость этого движения не боится к-ан-ути в прохладу глубины времени, наполненную иным светом, иными звуками, растворяясь как бы в ней. В глубине русла. Русло реки времени... Те, которые боятся утонуть, и те, которые сами ныряют в эту пугающе-манящую глубину, и те, которые растворяются в этой глубине, — куда они скрываются, куда уходят? Туда они и уходят, откуда затем возвращаются, выныривая из неведомой глубины.

Родион прочувствовал это состояние, когда “плывешь” не очень быстро, поскольку без помощи наставника осваивал технику этого “плавания”. У него появилась возможность, почти без усилий спокойно держась на плаву, осмотреться по сторонам, определить, где проходит главное течение этой реки, чтобы, не сталкиваясь с другими, совершив необходимые гребки, оказаться на стрежне. Видя, что река времени поворачивает влево, и замечая, как людскую массу, с громоздящейся на ней неуклюжей пирамидой из человеческих тел, начинает сносить правее стремнины на мелководье, для чего из-за поворота взял даже немного левее.

Скорая вода несла его сама по себе, и он как бы парил в синеве. Своим телом как бы очерчивая границу между синевой неба и синевой воды. Он не был опытным пловцом, ибо сам только учился плыть по реке времени, а не плескаться по-детски на отмелях, но если к нему протягивалась женская рука, которая не стремилась к тому, чтобы схватившись и оперевшись на него, подмять под себя, а искала опоры, чтобы почувствовать, позабыв на время о страхе, что означает “плыть” во времени любви между небом и землей, он радовался возможности возложить на себя часть тяжести от такой близости. Он стремился воздать близким ему женщинам то, что они должны были иметь не только благодаря ему — познавать негу парения по руслу реки времени. Это и была его любовь. Этой любовью он старался дать почувствовать разницу между таковым парением и тем спариванием, которое осуществлялось рядом по принципам пирамидального секса.

Он не требовал от женщины большей близости, чем той, на которую она сама была готова. Любую степень близости он принимал как благо, если ему удавалось передать в той или иной мере восприятие парения. Он радовался, видя женщин, которые начинали чувствовать радость от движения своего тела во влаге реки любви. Радость, наполненную грустью, если это познание происходило не с ним. Если же это познание осуществлялось через него, его охватывала грусть, наполненная радостью, ибо знал о неизбежности расставания. Знал, что когда женщина говорит, что так хорошо, как с ним, ей никогда ни с кем не было, — она не обманывает... она обманывается сама.

Такова была его любовь, теперь он был способен любить именно так. Он стремился познать свою любовь, зная, что не в его, как и ни в чьих, силах познать всю полноту любви. Исчерпать любовь невозможно ни с одним любимым человеком, ни со всеми мыслимыми и немыслимыми любимыми. Ибо разве разумно, говоря, что стремишься познать звездное небо, любить только одну звезду, не замечая, не любя других звезд? Разве можно требовать, чтобы свет одной из звезд принадлежал только кому-то одному, лился только для него одного? Разве можно, чтобы свет твоей звезды излучался только в одном направлении, одному какому-то человеку, а остальным оставался недоступен? Он воспитывал свои чувства и мысли любви не во имя любви “свободной”, а во имя освобождения любви.

Иначе видя, он видел иное...

Он видел вечный город... Города, как люди, есть шумные и видные собой, которые часто вертятся на языке, потому что с их именем связаны какие-то привычные фантазии или устоявшиеся понятия. Есть тихие и незаметные, при упоминании о которых редко кто способен, хотя бы приблизительно, представить себе то место на карте или глобусе, где он расположен. Разные есть города. Иные набирают притягательную в мечтаниях миллионов людей силу, напирают в стремительном порыве времени на пространство, вздыбливают земную поверхность зданиями и постройками, вздымающимися ввысь как вызов самому небу, там, где еще недавно, каких-нибудь тысячу лет назад, была глушь, тишь, нарушаемая разве что шорохом да жужжанием насекомых, — и это взбудораживание земли как бы оттягивает соки времени от других городов, они как бы затихают; уходит в глубь времени слава и сила их имен, образуя собой как бы подсознание самой истории.

Места, где выстраивались прежде и строятся ныне города, хранят в себе, как некую таинственность, силу земли. Это не та тайна земли, которую понимают только в том, что под землей скрыты более древние, неизвестные остатки построек, культурные слои предшествующих поколений или цивилизаций. Это то, что пока, пожалуй, точнее всего можно определить словом “таинство”. Таинство силы земли. Ибо города — это своеобразные родинки на теле планеты Земля, которые появляются вследствие известных причин и указывают собой некие точки-центры, выполняющие особые энергетические функции при развитии человеческой истории.
Каждое место, что выбиралось теми, кто закладывал первое поселение будущих городов, имеет свою, пока еще скрытую и лишь смутно понимаемую силу. Эта сила земли, очеловечиваясь и вочеловечиваясь, превращается в некое осознаваемое свойство, которое становится как бы характером того или иного города. Те причины, по которым возводился город, которые позволяли ему разрастаться и укрепляться именно в этом месте и которые являлись главными для самых первых поселенцев, как бы утрачивали свое значение, стирались. Обрастали домыслами в преданиях и легендах. События значительно более древние, переосмысливаясь, приписывались именам более поздних героев или проповедников. Одни города гибли, другие неожиданно наполнялись в какие-то времена еще большим кипением жизни, поскольку возникали такие условия для развития, о которых не могли даже помыслить те, кто основывал город. Живущие ныне уже по-своему осмысливали значение и причины возникновения этого города. А предания, став легендами, сказками, отрывались, казалось бы окончательно, от реальности. И чем дальше уходили потомки как во времени, так и в пространстве, расселяясь в новых землях, тем удивительнее, волшебнее и необыкновеннее становились предания и сказания о крае предков. Вся тоска от тягот и обыденности повседневной жизни переплавлялась безудержной фантазией человеческого ума в образы необъяснимой красоты, которые все больше утрачивали реальность, все сильнее отрывались от земли человеческой мечтой о крае, где люди то ли жили, то ли будут когда-нибудь жить счастливо и вольно, крае, где обитали... обитают предки.

Шло время, давно умерли не только те, кто хотя бы в детстве видели тот край, где жили предки, в сказаниях которых хранилась память о появлении первого слова, но даже те, кто в детстве слышал рассказы от тех, кто слышал воспоминания от еще видевших своими глазами, пусть и детскими, и горы, и леса, и поля, и небо, и звезды. Предания о крае превращались в мечты о рае. К раю тянулись все сильнее мысли, все более забывая дорогу к родному краю. Но все-таки существующая в людях сила тяги к изначальному краю человеческой крови, неосознаваемая ими как таковая, но знакомая каждому, как одно из своих проявлений, тяга к земле, где родился сам этот человек, влекла в поисках земли счастливой, лучшей жизни, заставляя устремляться...

Есть такая чужая земля, на которой живут чужие племена, странные, ино странные люди, недостойные жить на такой прекрасной земле, в таком богатом крае. Есть такая земля, которая, сколько помнит себя человечество, притягивала к себе внимание разных племен и народов в разные периоды истории, когда окрепшая их сила в определенный момент позволяла задуматься, куда бы направить свой воинственный дух, чтобы плод победы был достоин великих завоевателей. И шли завоевывать землю края того, что притягивал их взоры, как они думали, богатой добычей, — те, что с севера, шли на юг, те, что с юга, шли на север, те, что с востока, шли на запад, а те, что с запада, шли на восток. Ибо влекло их иное, подсознательное, голос крови звал из на прародину. И стремились они вернуться туда уже как чужеземцы.

Так край земной превращался в сознании людей в рай, видоизменяясь в словах, которые со временем становились ино странными словами, образуя затем из малопонятных, странных языков языки вовсе непонятные, иностранные для тех, кто оставался жить все в том же крае. И все же, и все же... Как бы все ни изменялось, как бы ни увеличивались в глазах детских аж до невозможности удержать на земле милосердно-зовущие образы легенд и преданий, становившиеся все более возвышенными, все более принадлежащими небу, а не земле, — оставались в сказаниях разных народов какие-то общие для всех понятия, хоть и в разных формах. Память человеческая хранила эти первозданные крупицы общечеловеческого знания, придавая им значения таинственные, самые магические, пронося их через тысячелетия, то видоизменяя слова, оставляя нетронутой суть, то оставляя в нетронутом почти виде сами слова, но как бы утрачивая полностью их смысл, Так одни и те же прадавние события обретали формы разного толкования преданий. Так легенды, возвращающиеся в тот же край, где были их истоки, из своего путешествия с помощью человеческой памяти в пространстве и во времени, оказывались столь видоизмененными, что казалось, нет в них ничего общего с легендами этого же края, словно они были о разных событиях. Казалось бы, стерлись, бесследно оборвались звенья в цепи тех событий, последовательный ход которых совершал то движение по спирали развития человеческого сознания, когда, произошедшее в давние времена и ставшие преданием, получившим определенную словесную форму, возвращается, в соответствии с круговым характером развития истории, в прежнее место, хотя и крайне непохожее на себя изначально, то есть возвращается в качественно ином своем виде.

Таков ход истории. И кажется, более-менее достоверно известна из этого периода предыстории человеческого развития только некая, практически заключительная фаза данной спирали. И кажется, не существует возможности восстановить происходящее в необходимом для уяснения истинного хода развития виде. Уничтожены, пропали целые пласты источников и свидетельств прошедшей истории. Но существует нечто, что по самой сути своей хранит в памяти эту цепь событий и постижений человеческого разума. Нужно только суметь понять, каким образом эта цепь событий воплощалась в знание, которое со всей неизбежностью находило свое отражение в Слове. Нужно суметь выяснить алгоритм образования и развития Слова, человеческой речи и тогда станет возможным через звучание слов, наполненных определенными смыслами, увидеть то, отражением чего они явились в свое время, для осмысления чего они были организованы, созданы, порождены человеческим сознанием. Станет возможным понять, силою земли какого края наполнено первоначально Слово.

Когда завершается известный исторический цикл, казалось бы, разные предания, разные понятия и представления сходятся в одну точку, историческую точку, из которой и было взято начало их движения. Почему так? Потому что таков ход истории, такова спиралеобразная форма ее развития. Все это сходится в этой исторической точке так, что неизбежно превращается в ту духовную почву для живущих в этом месте людей, на которой они имеют возможность и вынуждены, одновременно, взращивать то, что, при удачном стечении обстоятельств, окажется их мировоззрением. Они, эти люди, исторически вынуждены, им исторически предоставлена такая возможность переосмыслить все представления, пришедшие извне и обретшие свою общественную силу в сознании народа, его культуре, переосмыслить в своем сознании. То есть в своем сознании провести анализ, который неизбежно потребует осуществления соответствующего синтеза. И через те самые наиважнейшие, обожествляемые крупицы понятий и представлений, которые являются самыми существенными для человеческой культуры, как таковой вообще, находя и проводя сравнение их разных форм воплощения в человеческом сознании через разные слова, становится возможным как бы обнажить саму суть и увидеть то первозданное, реально существующее природное явление, которое послужило источником появления самого этого понятия. Понятие, которое присутствует во всех мировоззренческих системах, мало того, в этих, наиболее общих, представлениях человеческого разума о сути природы и жизни оно является одним из главных, центральным понятием. Это возможно благодаря раскрытию, дешифровке слов и установлению понятий, в них заключенных.

И тогда очевидное, привычное утрачивает свойство восприниматься действительностью, а действительность предстает в том виде, когда, казалось бы, бесследно исчезнувшие звенья исторического развития обретают вновь свою очевидность. Это происходит, если найти ключ к раскрытию неведомых смыслов в привычных словах. Тогда обыкновенное, земное, привычное обретает значение небесного, а небесное, божественное обращается в земное, исконное, хотя иногда настолько забытое, что воспринимается как некое новое знание.

Лик Земли, лицо города. Каждый город имеет свой характер. Поистине, “всякому городу нрав и права...”. Но не только люди своими деяниями, домами, дворцами, улицами, парканами изменяют лик земли. И сама земля оказывает влияние на людей — и тем солнцем, которое по-разному оставляет след свой для каждой местности, и той водой, которую пьют и которая невидимыми капельками наполняет собой воздух, и сам воздух. Характер людей передается характеру города, а характер города воздействует на характер людей. Сколько городов претендует быть центрами культуры всего человечества. Какими мерками, какими единицами измерения можно определить, где то место, в котором сосредоточено самое существенное, самое главное для развития человеческой культуры. Количеством учебных заведений? Библиотек с уникальными фондами почти всех изданий? Театров? Научных центров? Количеством ученых, писателей, артистов? Количеством или существованием чего или кого определяется место, которое следует признать центром, столицей духовности человечества? Думается, в подобном случае только звезды могут быть той мерой, с помощью которой можно найти ответ на такой вопрос. Но не “звезды” эстрады, кино или чего-либо подобного, а настоящие звезды...

У каждого города есть свое лицо. И, конечно, особый вид всегда оказывается у столиц. Такие города превращаются в те заметные точки на теле самой Земли, в которые вбираются и воплощаются особенности определенных наций, через которые любознательный ум имеет возможность понять значение существования какого-либо народа, его языка в истории самого человечества. Увидеть, хотя бы в первом приближении, ту особенную черту, которую привносит данный народ в лик Земли. И если зрительное восприятие лица города имеет знак очевидности в силу своей чисто внешней стороны восприятия, то видение определенных городов на лике Земли и осознание этого несет в себе уже знак действительности. Ибо человек, желающий зреть истину, должен уметь, научиться видеть разницу между очевидным и действительным миром, между тем, каким он видит мир в силу привычных представлений, и тем, каким этот мир является в действительности. Столицы нынешнего времени, будоражащие умы своими разнообразными, порой почти сказочными возможностями, возбуждающие желания и стремления человеческого тела и духа, сплавляющие переплетение человеческих чувств и мыслей в нечто достаточно однородное, возвышенное и алчное, благородное и низменное, влекущие к себе своей особенностью, особым своим статусом в этой стране в сравнении с другими городами, наполненные жизнью, о которой так или иначе приходится думать почти каждому, живущему в этой стране, поскольку телевидение, газеты, журналы, отталкиваются, в основном, от жизни столицы, задавая тем самым общую направленность внимания из любого места страны к столице, с жизнью которой, хотят того или нет, сравнивает свою жизнь в своем городе, поселке, деревне основная масса людей. Где только не приходилось наблюдать, как по часам столицы сверяются часы во всех, даже самых отдаленных местах. Московское время, время Москвы... Человеческое сознание под воздействием такого внушения способно даже находить очевидные взаимосвязи, которые лучше всего дают представление о том, как это бывает, что очевидное не есть действительным. Где только не услышишь от местных жителей, что если по радио объявили, что в Москве похолодает, то и в этом месте надо ждать похолодания. Или дождя, или жары. Только в зависимости от удаленности было принято называть разное количество дней, когда в этой местности все будет “как в Москве”. В Якутии — через три-четыре дня, в Астрахани — через дня два, в Минске или Киеве — через день, но обязательно будет та же погода, что и в Москве.

У каждого города есть свое неповторимое лицо, как есть и свой дух предназначенья. Этот дух наполняет собой воздух с первым человеком, что появляется в этом месте, чтобы затем сам воздух влиял на духовную сущность данной местности. Каждый город, как некая питательная среда, имеет свою силу. Каждый город несет в себе свой заряд энергии, одухотворенность места, но, бывает, за видимой значимостью и многообразием событий, по глубинной своей силе, по силе своей глубины оказывается в стороне от магистральной линии развития духовности, которая проходит в другом месте, внешне производящем впечатление погруженного в провинциальное спокойствие. Но не только “поэзия не терпит суеты”, еще больше не терпит суеты благопитательная среда для рождения нового знания, для слышания зова жизни, истории. Хотя поэзия, конечно... Наверно, не случайно именно поэт первым обратил внимание на то, что существует закономерность взаимного расположения крупных городов на Земле. Непонятная равноудаленность их между собой.
Города не умирают, то сама земля затихает, уходя в глубину спокойствия, доступную ей в этом месте, где никто не способен помешать ей накопить силы для иного — иного времени, иного действия, иной одухотворенности. Города не стареют — города переосмысливают свою историю, если есть что переосмыслить, если есть куда углубиться в своей памяти, чтобы на очередном витке истории воплотить в себе то, чему суждено возвращаться, хотя и в ином уже качестве. Углубившийся в земную память десятков, а то и сотней тысячелетий, такой город видится не столь проворным и жизнедеятельным, как более молодой город, который чванится своим главенством, считая себя самым лучшим. Это видно по лицам живущих в этом городе, их манере держаться, говорить, выражению их глаз, когда они смотрят или говорят с приезжими. Их наполняет чувство превосходства над всеми остальными, потому что о каждом из них можно сказать, что он — “чмо”: человек московской области. Но нельзя командным перстом изменить ход истории, замедлить вращение ее колеса, ибо сила земли — не та сила, с которой можно сладить по чьему-то желанию, высокими указами. Но можно продлить время той человеческой слепоты, когда, под действием внушаемых ложных представлений, люди смотрят и не видят действительного. И, казалось бы: что может город, углубившийся в свою земную память, поделать со всем этим? Тем более, что и сама эта память в человеческом переложении истории как бы изъята из этой земли и перенесена в другие места, приписана другой земле. Ничего, кроме того, что он и делает. Стоит в своем, удивляющем всех, спокойствии, наполненный какой-то внутренней радостью любви, внешне не проявляемой ни в каких карнавалах, фестивалях или других, бурных для чужих глаз, излияниях чувств. Ибо то любовь не мальчика, а мужа. И приезжие острее чувствуют это, чем местные жители, хотя и не могут объяснить причины этого. Подобное чувство люди испытывают на курортах, когда вырываются из повседневных забот, когда сам воздух пахнет соленым, жарким ароматом влаги любви. Но в этом городе подобное чувство охватывает их по другой, неведомой им причине. И стараясь найти объяснение этому, человеческий ум, умеющий мыслить лишь общепринятыми понятиями, находит объяснение в том, что сравнивает этот город с курортными городами.

Гениальный город, — говорил человек, чей гений дал начало направлению неореализма в кинематографе; вечный город Севера, — говорил человек, чей гений стремился определить сущность человеческой комедии. Отчего так виделся им этот город, какими мерками измеряли они, сравнивая его с другими городами? Город, заколдованный человеческой памятью, чье величие невидимо до тех пор, пока с глаз человеческих не будут сняты поляризованные стекла, своеобразные светофильтры сознания из-за внушенных обманных представлений, которые не позволяют увидеть свет в его естественном, природном виде. Какая будущность видится ему, готовится, вызревает внутри него, питаемая сокровенностью памяти самой земли этого края, ее жизненными соками? В какую силу человеческого духа готовится воплотиться сила этой земли, насыщая ею силу народа, у которого есть и историческое прошлое, и историческое будущее, сколько бы и кто бы ни пытался сделать вид, что нет такого народа, нет такого языка? И наступает такой момент в истории, когда вроде бы ничто не изменилось, но является в мир такая сущность, которая при всей своей малости, незначительности, по всем меркам привычной логики, выступает неопровержимым свидетельством изначального и вечного величия этой земли, этого города величия духа. Явление этой сущности, неосознаваемое никем, как бы переворачивает саму Землю, переиначивает логику самого развития истории человечества, смещая центр тяжести одухотворенности человечества из мнимой точки в действительную. И эта малость, по всем привычным меркам человеческого сознания, является основанием и обоснованием для утверждения, что именно это место, ставшее источником появления, реализации самой этой сущности духовного устремления человечества, выступает отныне уже в явном виде как центр духовности Земли, как столица духовности человечества. Чем определяется правомерность подобного утверждения? Единое, что дает возможность сделать такое соотнесение с другими местами и совершить такое определение — это звезды. Но не в той логике привычности, которую используют астрологи для определения событий и судеб. Какие признаки столицы духовности человечества? Что это за град Инония, который виделся поэту? Какое имя его, этого города Солнца, какие мечты и надежды многих поколений воплотились в его названии? Ответом на подобные вопросы может быть только... молчание. Ибо знающий — не спрашивает, спрашивающий — не поймет слов ответа, которые будут лишь усиливать его сомнения. Пока не узнает сам, пока сам не познает ответы на свои же вопросы.

Какие из существующих городов могут претендовать на то, что подобное свершение возможно для них? Легче, думается, перечислить города, которые не могут претендовать. Таких будет единицы. Да и то, наверное, самые захудалые. А так любой город может сказать, что это ему по силам, но сказать — еще не означает совершить...

Родион жил в городе на семи холмах, память земли которых уходила в те глубины первобытной истории, что были за пределами общедоступного сознания. Семь холмов, которые и доныне явно выделялись на теле земли этого края. Это было место, которое находилось в символической точке центра треугольника, который можно построить на карте, если за вершины его взять, по имеющимся данным, места существования самых древних человеческих цивилизаций. При всей условности такого построения, это была допустимая точность. Хотя, если быть более точным при определении этого центра, то следовало бы переместиться километров на семьдесят севернее города, практически по тому же меридиану. То есть это было бы там, куда привела Родиона в то лето сама жизнь. Именно там нашел он в сердце своем огонь матери-земли. Там, наедине с природой, он мог не бояться дать волю переполнявшим его мыслям и чувствам, излить их в слова той ликующе-пронзительной правды нового знания, в слова новой вести, которые бились, ища опору доказательства, в его кипящем разуме. Он кричал этому миру, возвещая начало нового времени, кричал о наступлении того условного времени “ЧАС”, когда период истории человечества, который одни определяли словом “коммунизм”, другие — “конец света”, из некоего будущего превратился в настоящее. Или, другими словами, закончился период детства человечества. Свидетельствовал, что уже не призрак коммунизма бредет по краю земли, а Человек коммунизма идет по земному краю. Возвещал тем, кто боится, не понимая слова “коммунизм”, что он пришел провозгласить ЧАС конца света.

Настал тот момент в истории человечества, который крайне подобен тому, что происходит при ядерной реакции, когда наступает момент выполнения условий “критической массы”. Практически неуловимый момент, когда из-за расщепления одного из атомов начинается так называемая цепная реакция. Критическая масса сознания человечества достигла той величины, когда неизбежен взрыв этого сознания. Если это так, то началом его должно послужить “расщепление” сознания то ли одного, то ли нескольких, одновременно, человек. И этот момент настал: массовое сознание людей из-за информационного уплотнения достигло критического состояния в смысле общности социума. Разделенное на удаленные друг от друга две части, человеческое общество должно соединиться в некую единую общность, что и будет свидетельствовать о выполнении условий аналогичных “критической массе”, обусловливающих начало ядерной реакции. Существующее противостояние двух социальных систем должно закончиться стремительным сближением, и тогда произошедшее “расщепление” сознания одного “атома”-человека даст начало “цепной реакции”. То, что происходило с ним, и было таким “расщеплением” — его “я” расщепилось как бы на две сущности, с точки зрения сознания.
И виделось ему, что именно в этом месте будет создано нечто подобное тому, что описывал Гессе в своей книге “Игра в бисер”. Будет создан заповедник, некая зона, окруженная своеобразными Змеевыми валами нового качества, где будет осуществляться развитие человеческого сознания нового качества, это будет...
Краю мой, краю! Бредущие к раю, созданному их же фантазией то ли на небе, то ли на земле, вслед за золотым тельцом, какому только надругательству не предавали землю твою. Тело матери-земли, долготерпеливое и многострадальное из-за детей своих неразумных, детей, утративших память рода своего, забывших Слово предков, — как только не терзали тебя, возвращаясь к твоим истокам не как дети, а как насильники, истязая плодородие твоей груди. Краю мой! Краю мой Слова первородного! В имени своем хранящий и несущий разгадку того, воспоминания о земле какой, передаваемые потомкам от предков, породили в человеческой фантазии представления о “рае”, как попытку унять тоску по утерянному краю земному. И тот маленький, никому неведомый человек, кричащий с безудержным хохотом о найденом им ключе, “солнечном” ключе, которым можно открыть дверь в будущее, и то, что открылось его взору, — лишь следствие малости его сознания и само тоже малость по сравнению с тем, что предстанет подобно ядерной вспышке для взора всеобщего, — радующийся этому по своей глупости человек, знал ли он, какие события предвосхищали и предопределяли его необдуманные речи? Нельзя сказать, что не знал, ведь временами замирало в нем ликование именно от чувства, что творит неразумное в том, что суждено. Но не было в нем терпения выжидать, додумать, и он отмахивался от пугающих его мыслей: пусть будет так, как должно быть.

И будет так. Многие заговорят, но не многое будет сказано. Ибо молчание народа — это не признак неподвижности, застоя. А многословие имеющих звания — не признак знания. Общественное безмолвие, известная неподвижность — это лишь внешние признаки переживаемого общественным сознанием состояния. Состояния размышления, осмысления обществом реальности жизни. И тот, кто подобное состояние общества понимает как потерянные годы, сам никогда ни о чем не задумывался. Чем продолжительней молчание, тем оглушительней слова... И когда многие заговорят, умеющий думать будет молчать, зная из своего опыта, что значит сила слова и какие последствия имеют слова внешне благие, но непродуманные. Он будет молчать, когда заговорят многие, стараясь осмыслить, почему именно так был определен ЧАС возрождения...

Город на семи холмах. Родион знал, что именно этот город явит свидетельство, что есть духовной столицей всего человечества, центром духовности. Что это за свидетельство, он не знал в полной мере, но то, что происходило с ним, было какой-то частью этого. В этом он не сомневался. Насчитывая несколько миллионов жителей, этот город еще не вышел за ту грань, за которой происходит необратимое разрушение единства общности самого города, когда его жизнь в целом не постигается сознанием отдельного человека из-за многообразия событий, происходящих в одно и то же время, но в разных местах. Событий, в которых самому человеку хотелось бы участвовать. Принципиальная невозможность этого неизбежно порождает чувство отставания от жизни. А это вызывает реакцию метушливой поспешности. И незаметно для самого человека в нем формируется тот тип сознания, который удерживает в памяти многообразную информацию, но вся она, бессистемная, клочкообразная и противоречивая, и посему не стимулирует, а подавляет, угнетает собственные мысли. Человек, живущий в городе, в котором отдельные его районы имеют свой уклад, свой строй жизни, отличный от уклада и строя другого района, оказывается в невменяемых условиях существования. И эта невменяемость неминуемо привносится в его психику. Он утрачивает чувство единения всего города, он раскалывается для него на какие-то части, которые начинают сами выступать как нечто целостное и единое. В известной степени это подобно тому, когда человек утрачивает чувство целостности собственной личности. В обоих случаях это ведет к психическому расстройству, хотя чувство утраты единства города имеет более замедленный характер воздействия на сознание человека. Ибо это воздействие — через среду обитания, каковой выступает для человека сам город. Трудно сказать, с какого момента это начинается, но при достижении определенных размеров и, соответственно, численности людей, это происходит неизбежно, становясь непреодолимой, хотя вроде бы и невидимой стеной между жизнью города как такового и жизнью отдельного человека. И в этом смысле, уже неважно, какое положение занимает этот человек в городском обществе. Он оказывается в том состоянии, когда над ним довлеет ощущение, что в городе, где он живет, то есть, в известном смысле, в нем самом что-то непрерывно происходит, важное, интересное, но он не успевает этого охватить, осознать, ему не хватает времени, сил. Даже если человек не задумывается над подобными проблемами, подсознательно он не может отделаться от этого давления безысходности утраченной своей целостности. Это состояние, вроде бы незаметное и несущественное, потому что свое истинное лицо оно скрывает под масками других причин, которые и кажутся человеку основными в его чувстве неуютности, неустроенности, отчужденности, это состояние внедряется в психику человека, и само становится состоянием его психики. И это та малость, которая оказывается самой существенной для человека. Города, любые большие города, порождают в человеке чувство отделенности, обособленности от всех остальных людей гораздо в большей степени, чем это свойственно городишкам, не говоря уже о деревнях. Собственно говоря, в этом нет ни положительного, ни отрицательного, с точки зрения развития человеческой личности. Это необходимая закономерность, точнее, одно из ее проявлений. Закономерность возникновения среды обитания городского типа не только в том, как обычно учат, что необходимость совместного производства при определенном развитии ремесел, обмена продуктов производства — торговля, а также защита от вражеских нападений приводили к тому, что люди стремились поселиться в одном месте. Помимо этих, внешних факторов, существуют и внутренние, связанные с развитием личности каждого человека. Для осознания своей личности, то есть своей индивидуальности, человеку необходимо почувствовать свою обособленность от всех остальных людей. Не важно, члены ли они одного племени, одной семьи или вообще случайные люди. И именно город позволяет и заставляет почувствовать эту обособленность, стимулируя, подталкивая, таким образом, человека к осознанию своего “я”, как индивидуальности. Именно город, к примеру, послужил причиной появления подобных мыслей у Сократа. Кстати, как-то не очень выразительно современные философы, занимающиеся вопросами мировоззрения, обращали внимание на то, что капитализм является, помимо всего прочего, еще и той фазой развития человечества, в которой человек в максимальной полноте осознает себя индивидуальностью в человеческом обществе. И города, которые наиболее бурно возникают и разрастаются именно в этот период, как раз и являются питательной средой для подобного процесса.

Но разные есть города. Все они, способствуя развитию осознания своего “я”, по-разному воздействуют на психику самого человека. Есть города, которые условиями своего обитания как бы удерживают человеческое сознание от ошибочных, ложных представлений о своей потерянности, ненужности, бессмысленности своего существования в этом безразличном к его “я” скопище людей. Равнодушие толпы к художнику и прочее подобное, что в виде общепринятых понятий, а лучше сказать, предрассудков, все еще имеет хождение в умах человеческих. И если город сохраняет еще свойство быть целостным для личности в ее восприятии окружающего, то он как бы приглушает своим духом подобные чувства у человека, оболочкой своего единства позволяет человеку чувствовать свою сопричастность ко всему, что происходит вокруг. И есть города, которые усиливают в человеке такие ложные чувства, своим духом утраченного единства толкают его в еще большую глубину подобных заблуждений. Таким образом, чтобы преодолеть эту ложность в себе, в первом случае человеку требуется меньше усилий над собой, чем во втором. Можно сказать, что в первом случае ему помогают родные стены, а во втором — он вынужден, помимо пробивания стены внутри себя, одновременно создать внутри себя чувствование “стен” города, социума. А поскольку “пробивание” стены к своему истинному “я” происходит на пределе психических возможностей человека, когда он, что называется, должен пройти по лезвию бритвы, которое психологически противоположно “созиданию”, понятно, насколько существенной становится любая малость и незначительность. Именно это, чаще всего, решает исход “пробивания”. Подобными “малостями” определяется возможность реализации данного движения личности.

В своей жизни Родион видел не так уж и много больших городов. За границей он не бывал и из городов-конгломератов ему знакома была только Москва. Родион долго не мог понять, почему он не то что не любит, а как-то не воспринимает этот город. В детстве, да и в юности, под воздействием внушаемых ему с разных сторон под разными соусами мыслей о том, что Москва — это самый лучший город, что для любого советского человека... и ничто так сладко не отзывается в сердце русском, как слово “Москва”, Родиона томило желание попасть в Москву. В детстве ему казалось, что именно там он найдет своих родителей, был даже момент, когда он уже почти поехал туда. В юности ему виделось, что только там он сможет получить настоящее образование и только тамошние корифеи науки способны по достоинству его оценить, поддержать, помочь. Синдром “столичности” преследовал его долгие годы, подобно тому, как мучались этим многие “юноши бледные, со взором горящим”, которые, чаще всего, находили успокаивающую их мечущуюся душу замену в виде “Столичной”. Теперь же Родион знал: случись ему жить в Москве, родившись или прижившись там, он бы “задохнулся” в этом городе. Москва не являлась той питательной средой обитания, наполнившись духом которой, он смог бы реализовать собственную духовность. Пожалуй, Москва, в том состоянии, которое приобрела на сегодняшний день, вообще уже не может быть питательной средой для любого человека, стремящегося именно к такой реализации себя. И хотя осознавал это он уже обратным порядком, что называется задним умом, прежде не понимая этого, хотя и чувствовал, попадая в Москву, какую-то непонятную подавленность, внутреннюю неуютность, дискомфорт, но теперь Родион радовался, что не живет в Москве. Хотя не так давно это еще огорчало его или, во всяком случае, мысль об этом отдавала горечью.

Город, в котором жил Родион, еще сохранял в себе ту, как любят говорить, атмосферу, то есть был наполнен еще тем воздухом, которые те же москвичи определяли как признак провинциальности. Или для подслащивания пилюли насмешливо-презрительного содержания, по их разумению, огорчительной для живущих в этом городе, использовали слово “патриархальность”. Город, где жил Родион, не заострял недовольство жизнью, которое каждый раз проявляется на какое-то мгновение, если человек не успевает охватить то, что происходит в городе: не попадает на лекции заезжих знаменитостей, на выставки, концерты. Накапливаясь, эти мгновения и дают в своей сумме устойчивое недовольство жизнью. Город, где жил Родион, притуплял подобное недовольство тем, что предоставлял для человека возможность меньше испытать мгновений сожаления о том, что он не успел, не смог получить то, что ему хотелось. Тем самым этот город давал человеку возможность понять, что самое главное для самого человека совершается не где-то, а в нем самом, и он постоянно и непрерывно участвует во всем самом главном для своей жизни. К примеру, Родион не был на редком для их города концерте Святослава Рихтера. Но он туда и не стремился. Пусть это для кого-то будет казаться признаком его духовной бедности, но, главное, он сам не чувствовал, что жизнь его обделила, одарив других. Точно так же, как не чувствовал себя обиженным, что не был, допустим, на концерте Тото Кутуньо. Но уже по другой причине. Тот вообще не приезжал в их город. С другой стороны, город, где жил Родион, не сдавливал человека сонливостью, неизменностью, неподвижностью своего бытия, когда все настолько знакомо и ежедневно повторяемо, что, кажется, холодеет и застывает сама мысль. Неизменный покосившийся забор, куча щебня у столба, где висит никогда не горевший фонарь; огромная лужа посередине когда-то вымощенной камнем дороги, с одной стороны которой копошатся три-четыре курицы, а с другой — несколько детей; сидящие на лавочке у колодца старушки. Вечный забор, вечная лужа, несъедаемые курицы, невырастаемые дети и бессмертные старушки. Только три события могут всколыхнуть на какой-то миг течение этой жизни, всколыхнуть, но не изменить. Это рождение кого-то, свадьба и смерть. Только эти три камня могут упасть в эту речку, в которой вода, как стекло, и где неприятие столичного образа жизни выражается в основном тем, что “Столичной” предпочитают самогон. И жизнь такого города порождает у человека впечатление, что это ненастоящая жизнь. Что живая жизнь течет в других местах, где живут умные, интересные люди, а здесь одни ничтожества и никчемности. Самопрезрение, самоненависть настолько застилают глаза, что человек не способен видеть реки Времени, в которой течет правда жизни, что вспоила и его самого. И рвется молодая душа, молодой ум туда, где можно почувствовать движение жизни, где сама его жизнь будет яркой, как звезда. И стремится эта душа в столицу, чтобы стать лимитной белкой в колесе, которое вращается некой внешней силой, не подвластной усилиям человека. Если не пересидит какое-то время в своем городке до того момента, когда, схлынувшие молодое-зеленое самопрезрение и самоненависть обнажат глаза, как две отмели, взгляд которых будет, как вода в речке. А в речке вода, как стекло...

Чем определяется, в основном, характер города для его жителей? Тем социальным микроклиматом, благодаря которому чахнут или, наоборот, усиливаются определенные жизненные интересы людей, подобных Родиону. Он был из числа тех, говоря о которых в этот период, разнообразные деятели культуры, политики, науки считали непременным своим долгом отметить их низкий уровень духовности, посетовать, что духовному уровню развития народа нанесен огромный ущерб. Слушая, при случае, подобные речи, Родион молчал. Ибо говорящий о духовности народа измеряет это понятие меркой собственной духовности. Поэтому для одного она низкая, для другого... Родион еще не нашел в себе удовлетворительной меры, чтобы определить высоту собственного духа, а через эту величину — значение духовности народа. Но знал, что его хотят в очередной раз обмануть, в очередной раз ему пытаются внушить ложные представления, но... Господа хорошие, господа-хозяева жизни, ваше время закончено, начался отсчет нового времени. Приходит время, и то, что казалось угнетением развития, предстает как наиболее благоприятное условие для развития творческих способностей человека в данный период истории.

Было бы крайней наивностью утверждать, что земля одного края имеет некие принципиальные преимущества перед землей другого края, о преимуществе плодородности одного края перед другим. Тем более, когда вопрос стоит о плодородности духовного развития. Земля одна для всего человечества, как едина кровь для всех живущих на ней, единого цвета кровь у всех живущих. Но вместе с тем, известное различие имеет место в истории развития, хотя и носит лишь относительный характер. Земля любого края гениальна, но существуют свои периоды времени, когда она плодоносит, а когда набирает силы. Плодородность духовного развития имеет свойство перемещаться по поверхности планеты в зависимости от того... куда фокусируется энергия Солнца и других звезд в определенные исторические периоды. Из вращения светил складывается известная закономерность подобного “прогревания” человеческого разума со своей цикличностью, повторяемостью. В этом смысле те идеи, мысли, которые наполняют в ходе развития человечества воздух или то, что более “научно” теперь принято называть словом “ноосфера”, выполняют роль некоей линзы между источником космической энергии и Землей, которая по известным, но пока неведомым законам фокусирует эту энергию Солнца, других звезд на поверхность Земли в том или ином месте. И в зависимости от этого разогревается человеческий разум, вскипает мысль и воспаряет дух в определенном месте. Если смотреть на развитие человечества с точки зрения выяснения наиболее благоприятных условий для реализации человеческого гения, именно гения, а не таланта, то оказывается, что, только вбирая муку земли, преломляя все в кипящем своем разуме сквозь призму сознания в свет своего гения, человек способен, духовно возрастая, соприкоснуться с истиной. Тогда такие понятия как родина, родная земля, воздух родины — получают усиливающие их значение для понимания смысла жизни любого человека. Что Отчизна — это не просто та земля, которая определяется тем, насколько твоя жизнь обустроена с наибольшими удобствами. Ибо условия жизни и удобства жизни — это далеко не одно и то же. Таковы законы природы, что мука земли воспринимается наиболее полно и глубоко именно через ту землю, которая является родной. Зерна истины, добытые гениями прежних поколений, перемалываются колесом истории, как жерновом, в ту муку матери-земли, из которой, благодаря воздействию огня звезд, получается питающая сила для человеческого духа, без которой немыслимо взращивание новых зерен истины новыми поколениями.

Так Родион искал и находил объяснение той силы, что вела его в этой жизни, силы материализма, матери-земли. Он знал, что все произошедшее с ним, было проявлением этой силы. Что сам он есть лишь малая частица, свидетельствующая о наявности этой силы. И думая о себе, он в действительности интересовался не самим собою, а через познание своего “я” старался постичь силу земли и то, какая историческая закономерность реализуется в данное историческое время для его родной земли.

Наступает время, когда невидимое становится очевидным не потому, что образовалось только что — оно существовало и раньше. Но было невидимо сквозь пелену детских представлений. Возможно, именно поэтому Родион и смог, когда пришел час, увидеть город по-своему. То было время, когда стало проходить “ослепление” от слишком яркого света, который ударил по его духовному зрению, когда он разорвал на своей голове пелену привычного мировоззрения. Требовалось время, чтобы это его зрение привыкло к новому свету после темноты и начало различать какие-то образы, сначала силуэты, затем уже детали.

Так шло время, и так шел этот человек по земле. Стараясь отобразить ход событий в словесной форме, мы не указываем Путь. Ибо указывающих Путь было достаточно, но желающих идти по Дороге немного оказывалось. Мы не ставим перед собой задачу указать Дорогу в силу исторической бессмысленности подобного указания для нынешнего времени.
Человечество уже имеет все необходимые указания. Мы не собираемся показывать, каким образом некий среднестатистический человек обретает возможность идти по этой Дороге, хотя, в силу необходимости, уделили этому немало времени и внимания. Наша задача — просто зафиксировать факт существования человека, который самопроизвольно вышел на Дорогу. Сам этот факт свидетельствует не только о том, что Дорога эта существует, и те, кто указывал, как выйти на нее, не обманывали. Это свидетельство того, что пойти другой дорогой человечество уже не может. Хотя, справедливости ради, следует пока отметить, что еще не исключается и известный вариант: пациент пошел на поправку, но не дошел.

Граница времени перейдена, вся система “опрокидывается”, если в фазовом пространстве (в смысле от father, а не как физики думают от phase, хотя и нельзя исключать возможность варианта от mother~:) некой динамической системы образовывается так называемый “странный аттрактор”. Внешне ничем не проявляясь для обычных, привычных системе частиц, это привлекательное образование (странная система знаний) самим фактом своего появления свидетельствует, что прежняя система, как таковая, уже перестала существовать, ибо прервана сама логика ее развития. Прервалась связь времени. И на ее месте образовывается иная система, которую, строго говоря, нельзя рассматривать как продолжение или результат развития прежней. Ибо в этой, иной системе становятся нормальными, обычными взаимодействие частиц совсем с другими свойствами и логикой развития, которые были характерны для прежней системы. Таковы возможности у «странного» аттрактора. Если хватает его притягательных и привлекательных свойств, происходят «мгновенно» необратимые изменения.
При этом существенным является выполнение условий закона достоверности. Если у, как минимум, до ста каких-либо единичных долей некоего развивающегося целого (т.наз. динамическая система) верно одно и то же свойство устремленности — оно становится неотъемлемым свойством для всего этого целого и всех отдельных его долей.
Одно из известных проявлений и подтверждений данного закона — известный “эффект ста обезьян”: когда сотая обезьяна, из многих живущих на острове, прежде чем съесть картофелину, вымоет ее, тогда потребность мыть картошку распространяется на всех обезьян, живущих не только на том острове, но и на соседних островах. Это позволяет утверждать следующее. Та первая обезьяна, которая начала опускать картофелину в воду есть проявление того самого «странного аттрактора» в некой стае. Если с достоверностью установлен факт существования такой единичной особи со свойствами, отличными от привычных свойств других единичных особей некоей системы, это свидетельствует о том, что система находится в неустойчивом состоянии. Если при этом условия критичности будут соответствовать “критичности странного аттрактора” для системы, вероятность начала “цепной реакции” равна величине достоверности. Для систем социального характера это означает, что, если привлекательность нового знания оказывается притягательной хотя бы для ста других особей и они устремляются к этому образованию, происходит уничтожение старой системы и образование новой.

Внешне ничем не примечательный, не производящий броского впечатления ни особой изысканностью, ни чрезмерной неряшливостью, шел человек по улицам родного города. Обычный, что называется, типичный горожанин. Что изменилось в этом светло-русом человеке со спадающей волнистой прядью волос в виде замысловатых локонов на достаточно широкий, с заметными надбровными дугами, лоб, где уже давно тонкими четырьмя штрихами обозначились две морщины. Верхняя как бы делила лоб на две, почти равные части, а та, что пониже, проходила по верхней границе надбровных дуг и, подобно бровям, прерывалась посередине лба. Широкие, но не густые брови несколько темнее, чем волосы на голове. Скорее круглое, а не длинообразное лицо с едва заметными скулами чуть вытягивалось к подбородку, торчащему своей мягкой подушечкой вперед несколько дальше, чем, казалось, следовало бы, с более нежной для своего возраста кожей на щеках из-за почти не растущих на них волос, которые росли на верхней губе и более густо на подбородке. Небольшой, прямой, расширяющийся книзу своими крыльями нос, кончик которого был как бы чуть скошен набок из-за неодинакового размера ноздрей: правая была шире, чем левая. Небольшой рот, но губы довольно полные. Даже при слабой улыбке в уголках рта, возле верхней губы, появлялись ямки-морщинки, причем та с правой стороны — более заметная. Нависающие, как бы припухшие веки над небольшими, синими глазами, взгляд которых углублялся ресницами.

Что изменилось в его облике, что, если до тридцати лет к нему всегда обращались со словами “молодой человек”, а после сразу же иначе как “мужчина” уже никто из посторонних людей не называл? Хотя знавшие его раньше, с кем вместе учился в детдоме, в университете, встречая, говорили, что внешне он не изменился, сохранился на удивление. Не полысел, не поседел, не потолстел. Хотя и в те годы он не был очень стройным при своем среднем росте. Что же изменилось в этом человеке так, что случайные люди, как старше его, так и моложе, не очень раздумывая, останавливали выбор на слове “мужчина”?

Он продолжал носить одежду, которая не выделяла его из общей среды, хотя была, так сказать, молодежного стиля. Было ли это темно-синее драповое пальто или черный плащ из синтетической ткани, которые он носил поверх темно-коричневого, однотонного костюма, хотя чаще одевал черный свитер с черными вельветовыми брюками или серыми с неяркими темными полосами. Несколько рубашек и теннисок современного покроя, “постельных”, как любил выражаться Родион, тонов. Да еще светло-голубая куртка с множеством кармашек и молний, которую он любил больше всего и не менял ее на пальто до последней возможности. Из обуви — босоножки, туфли черного цвета и из светло-коричневой искусственной кожи зимние сапожки. Вот, пожалуй, и вся его одежда, все его вещи. Почти все были отечественного производства, только костюм польский. Никакого шика в его одежде не было. Если и была в его одеянии какая-то необычность, так это шапка, купленная на базаре в одном из поволжских городов за десять рублей. Купить ее уговорила женщина, продававшая шапку, утверждая, что сносу ей не будет. Это была шапка из молодого козла, верх ее был покрыт плотной, черной материей. Длинная шерсть на шапке причудливо извивалась, и Родиона часто спрашивали, из какого она меха. С неизменной, уже несколько потрепанной сумкой из искусственной, темно-бордового цвета кожи, по форме похожей на офицерскую, которую носил с помощью ремня на плече, как в то время немало ходило молодых мужчин, предпочитая демократичные сумки, а не официозные портфели или кейсы. Правда, Родион и не мог бы ходить с портфелем, потому что с портфелями не пропускали через проходную, а с сумкой он проходил совершенно спокойно.

Таким он был. Практически таким же он был и год-два назад. Обычный, ничем не примечательный человек. Имя его нигде не упоминалось. Даже на собраниях их отделения при подведении очередных итогов его фамилия не встречалась в отчетных докладах. Ни среди лучших, ни среди худших. Хотя в армии и на заводе его награждали за добросовестное выполнение заданий, за работу в оперативном комсомольском отряде грамотами. Да и сам он на собраниях практически никогда не выступал. Он, как некое “черное” тело, вбирал в себя все из окружающего, вроде бы ничего не “излучая” наружу. Можно сказать, он не был представителем “активной жизненной позиции”, во всяком случае, не стремился продемонстрировать нечто подобное. Ибо активности внешней при внутренней неразберихе, сумятице, Родион предпочитал активность внутреннюю, внешне почти никак не выражающуюся. И если в молодости такая “бездеятельность” была скорее интуитивной, то теперь Родион знал, что его активность, деятельность по изменению собственного “я” соответствовали истинному требованию времени.

Активная жизненная позиция в разрушении старого мира и созидании нового света для него была не в разрушении отживших внешних знаков и символов и, одновременно, созидании рабского преклонения перед новыми символами. Разрушая культовые сооружения: то ли храмы, то ли дворцы, то ли мавзолеи, то ли памятники, человек не имеет ни сил, ни времени разрушить самое главное, на чем зиждется мир старого, отжившего. Ибо сокрушить старый мир возможно не через разрушение его внешних проявлений, а через крушение его основ внутри себя. Потому-то Родион, заканчивая писать свою работу по мировоззрению, уже почувствовав изменения в себе, но еще не понимая, что с ним происходит, то ли подводя итог этой работы, то ли предопределяя последующее, переосмыслил афоризм известного материалиста: “война всех против всех”, как отживший свое время, в ту формулу, которая, по его мнению, выражала суть того исторического времени, в которое вступало человечество. Он записал как эпиграф к работе вместо “война всех против всех” — “война в себе против самого себя”.

Разрушение своего собственного старого “я” — это глубинный, внутренний процесс крушения привычных причинно-следственных связей, веками отлаживаемых в психике человечества, передаваемых от поколения к поколению, который требует от человека совсем иного рода напряжения и горения, чем для разрушения культовых сооружений, здесь энергия не выплескивается наружу, а направляется внутрь себя и удерживается там. Этот процесс подобен не тому огню, который закаляет сталь, а тому, благодаря которому достигается состояние плазмы, когда получаются особо чистые вещества, без каких-либо примесей. Только в таком огне и разрушается самая главная основа того мира, чьим символом служит такая птица как голубь, разрушается мир привычный внутри самого человека.

Такое деяние и было главным для любого человека, жизнь которого должна была вместить в себя так или иначе конец одного тысячелетия и начало другого. Конец одного периода развития и начало другого. Людям свойственна неудовлетворенность собственным историческим временем. Они нередко завидуют, как жившим в прошлые, героические времена, так и тем, которые будут жить во времена последующие, удивительные. Так было и с Родионом, пока он не стал осознавать свое время через осознание своего “я”. Начав осознавать, он вдруг отчетливо понял, что... Люди, которым довелось жить именно в этот период переходного возраста человечества, кому на своих плечах было суждено нести это время, бремя “трудного возраста”, время известного “полового созревания” человечества — этим людям завидовали и будут завидовать все без исключения поколения людей, как жившие до этого, так и будущие.

Как каждый отдельный человек особо выделяет в своей памяти период взросления. Как каждый человек особо ждет того времени, когда он станет взрослым. Потому что для живших прежде это время представлялось как время того удивительного, светлого и радостного будущего, “взрослого времени”, о котором мечтали и к которому стремились многие века люди периода детства. По-детски представляя себе этот образ, подобно тому, как ребенок представляет себя взрослого в образах: от “накуплю много конфет и столько воздушных шариков, чтобы можно было улететь” до “стану кинозвездой”.

А те, кто будут жить в будущем, будут завидовать потому, что люди, несшие на себе время переходного возраста, тянувшие этот “воз”, имели возможность прочувствовать через себя, почувствовать в себе то, что как прежним, так и будущим поколениям было и будет недоступно. Им были еще близки и ведомы мысли и чувства, переживания тех людей, которые жили за много веков до них, они без особых усилий проникали и понимали страсти, страдания, желания и муки совести и Овидия, и Шекспира, и Данте, и Достоевского, перед ними не существовало исторического барьера для понимания мыслей и чувств любого человека периода “детства”, их психология позволяла воспринимать чаяния и страдания, надежды и радости, тоску и печаль живших за тысячи лет до этого людей без каких-то особых комментариев, пояснений и объяснений потому, что все это жило еще и в них. Но хотя этим людям было еще близко и понятно все то, чем жило, чем было наполнено время, называемое “детством” человечества, они уже были близки и имели возможность прочувствовать и, пусть в большей мере “по-детски”, пережить все то, чем будет наполнено время последующего развития человечества: юность, молодость, зрелость, старость. Ибо это период той самой “первой любви”, которая дает бурную гамму чувств, переживаний, мыслей, которые впоследствии лишь углубляются, более четко определяются, но практически выше этого первоначального накала уже не поднимаются. Хотя сама эта любовь еще не есть любовь как таковая.

Пройдя через “черную” дыру в своей психологии, видоизменившись внутренне, Родион как бы переродился. Привыкая жить иными понятиями, иными мерками мерить смысл жизни, но помня себя прежнего. Он знал, что лучшие образцы слов любви, рожденные гениями человечества за все прошедшие века, — это всего лишь детский лепет. Но это было не высокомерие, а простое знание возраста человечества. Будучи воспитанным на этих образах, он чувствовал, как в нем начинали звучать слова иные, слова любви иного возраста. А образы, все еще выставляемые в обществе как идеалы, утратили свою привлекательность, он видел теперь их ущербность. Иные мысли, постепенно накапливаясь, облекались в новые представления, находя между которыми взаимосвязующие линии, он обретал определенные понятия.

Так непрерывно и, как ему казалось, до невозможности медленно формировалось его новое мировоззрение, способность видеть и осознавать окружающую действительность по-новому. Временами на Родиона накатывалось отчаянье, он начинал тосковать, что вместо того, чтобы заниматься тем, что нужно не только ему, он должен ходить на завод, выполнять то, что ему поручает начальство. Работа в новом отделе уже не позволяла заниматься тем, чем он хотел. Практически все время уходило на работу, которая была почти не связана с математикой. “Будет так, как должно быть”, в этих словах он находил объяснение, утешение, совет. В словах, которые сам себе говорил. Он попытался продолжить изучение философии, чтобы самостоятельно закончить работу, где мировоззрение было лишь частью более общей темы “Вопросы материализма сегодняшнего дня”. Но... То ли сил, то ли времени ему не хватало, то ли от понимания того, что, кроме него, это никому не нужно, а самому ему это тоже не так уж необходимо. Он оставил эти чисто философские проблемы, возможно, как ему думалось, до другого времени. А для того, чтобы попытаться сформулировать законы прекрасного, он еще не был готов. А чтобы провести подготовительную работу, нужно было...

Нужно было то, чего самостоятельно осилить он не мог. Он искал форму реализации своей жизни. Исходя из представлений о комедии, которой будет последний фазис перехода, он старался не только осознать свою роль в этом, но и найти способы исполнять ее в том виде и в той мере, как это ему будет возможным. Ему никто не поручал этой роли, если не учитывать, что сама жизнь определила ее. Он не был ее единственный исполнитель, то есть этот образ, образ Буратино, не он один воплощал в этой комедии. Но его жизнь была каким-то штрихом этого образа.

И в этом смысле было все равно, сколь заметна его личность в этом образе для других, сколь значительным или нет кажется его соучастие в этом глобальном, космического масштаба, действии — комедии. Не это было главным, главным было знать, что способствуешь этому движению, что усилия твои направлены в соответствии с этой общей устремленностью. Необходимо было обрести способность воспринимать соответствующим образом окружающую действительность.

И хотя обретение такого видения не может иметь полностью законченного характера, но появление этого зрения имеет определенные ступени. Для разных людей бывают моменты, которые служат для них определенными опорными точками, находя которые, человек получает свое видение лика времени. Подобное позволило Родиону, в развитие понятия Человек, “человек с большой буквы”, прийти к тому пониманию, видению, которое находило свое отражение в виде понятия — Чело Века, то есть человека с двумя большими буквами. Вначале он стал видеть нечто новое вокруг себя, затем, по мере того как развивалась его способность видеть, зрение привыкло к новому свету, он начал различать и замечать подобные опорные точки уже ближе к своему внутреннему “я”.

Так было, когда Родион увидел впервые солнечные часы Вечного города. Увидел там, где не раз бывал, как и тысячи других людей, но не видел, хотя и смотрел. Ибо смотрел зрением привычных представлений. Зимней ночью он увидел то, что до этого не мог увидеть даже в солнечные дни. То был один из всплесков его затухающего “безумия”, когда его сознание приближалось постепенно к своему новому уровню. Не понимая, что с ним происходит и желая, сам не зная где, найти объяснения всему этому, он вышел в третьем часу в морозную ночь и пошел. Не зная, зачем и куда он идет. Обильные и продолжительные снегопады в тот год накрыли город таким толстым белым покровом, какой давно уже не бывал в этих краях. Он шел то по расчищенным тротуарам, то по нетронутому глубокому снегу, прочерчивая свою пунктирную линию на огромном белом поле зимы среди темных, больших четырехгранников разной величины, на поверхности которых можно было различить какие-то равномерно расположенные ячейки. Тоже прямоугольной, почти квадратной формы, они были заметны по всей плоскости на каждой из сторон этих четырехгранников. Ячейки эти, казалось, были сделаны из другого материала, более темного. Иногда какая-то из этих ячеек вспыхивала желтым цветом. На некоторых четырехгранниках было по нескольку ячеек желтого цвета, которые как бы светились. На одном из них такие ячейки образовывали как бы вертикальные линии, которые делили эту сторону четырехгранника на восемь равных частей...

Он шел зимней ночью по городу подобно тому, как летом ходил по лесу и полям. Словно впервые оказался на этой планете, будто впервые видел то, что вместе с тем было для него привычным и знакомым. Но это понятное существовало теперь как бы в стороне от него, где-то близко, но уже не в нем. Панельные дома с темными ячейками-окнами завораживали и притягивали его мысли. Он внутренне трепетал, понимая, что за каждым окном находятся люди, в каждом из которых существует нечто такое, что не менее интересно и важно, чем то, что приоткрывается ему в его собственном сознании. Он шел по ночному зимнему городу, некоторое время не встречая ни одного человека, и, вроде бы, ничего особенного не видя. Но, с другой стороны, все, что видел, он как бы никогда и не видел до этого.

Войдя в один из первых трамваев, он увидел мужчину и двух женщин, которые громко разговаривали о каких-то им известных людях, смеялись. Больше никого в вагоне не было. Выстуженный вагон, непроницаемо белые от инея окна отгородили весь мир. И по взглядам этих людей было видно, что они с любопытством смотрят на Родиона. И он на них смотрел с каким-то недоумением: в этих людях было что-то такое, словно они пришли из какого-то другого мира, или он оказался в другом времени. Мужчине и одной из женщин на вид было лет под сорок, а второй женщине — далеко за пятьдесят. Та, которая постарше, не удержалась и обратилась к Родиону, спросив, что же это он в таких туфлях по такому снегу ходит. А Родион из-за какого-то внутреннего ожидания чего-то торжественно-значительного, когда выходил из дому, одел парадно-выходной костюм, лучшие туфли. Из-под сбившегося шарфика виднелся галстук. Родион смотрел на этих людей, словно никогда не видел подобных. Не сразу он понял, что вызвало в нем такое чувство. Только когда эти люди вышли из трамвая, и их фигуры, словно придавленные каким-то тяжким грузом, с опущенными вниз головами провалились в ночной темноте, Родион понял...

Женщины в телогрейках, их головы закутаны в темные платки, на той, что постарше — валенки, солдатская старая шапка на мужчине. Это были люди из другого времени... Это были те люди, которых раньше он видел только в кинофильмах о военных годах. Он привык к внешнему виду тех людей, с которыми ездил в одно время на работу, вместе работал. А теперь он как бы попал в параллельное, но незнакомое ему время, в мир, который до этого был ему невидим. Он видел людей из того мира, где продолжалась война, где военное лихолетье обезображивало женские фигуры мешковатыми ватниками, валенками, где сама мысль о том, что женщина должна красиво одеваться, казалась неуместной. Где все объяснялось, оправдывалось и осуждалось словами: для победы... Услышав из динамика: “Следующая остановка — “Парк Победы”, — Родион воспринял эти слова как подсказку, как указание, куда он должен идти, чтобы прекратить эту “войну”, в которой, оказывается, все еще живут люди.

Безмолвный, безлюдный парк. Стоя у могилы Неизвестного солдата, глядя на Вечный огонь, он чувствовал, как внутри него выгорает оставшийся золотой шлак. Да выжжет огонь матери-земли в его сердце весь этот шлак. Да будет дух его наполнен духом воинствующего материализма в числе его неизвестных воинов. Ибо не во славу имени своего, а по велению совести нести огонь разума пришел он на эту Землю в назначенное время. Да свершится назначенное, ибо не напрасно проливалась кровь человеческая, кровь народа этого земного края. Оттого и горит красной точкой на груди города этот огонь, как знак огня матери-земли. Как напоминание и предупреждение тем, кто лживыми словами пытается использовать этот огонь, чтобы добывать себе золото. Он, стоящий здесь, пришел, чтобы свидетельствовать: настал ЧАС нового времени. Не для крови и слез настало время, а для смеха и радости. Но не каждый сможет найти в себе эту радость, воздастся пролитая кровь тем, кто надругался над ее памятью, в памяти самого их сердца, в памяти их собственной крови. Не ненависть ведет его, не пепел стучит в сердце его — огонь матери-земли горит в сердце его, ибо любовь ведет его по этой земле, и любовь призван он нести в себе и собой.
Но застынь, сердце, на мгновение в память о них от гранитного холода в себе. Пусть огонь матери-земли, разгоревшийся в сердце моем, согреет хоть на миг каждого из погибших. Видевших врага не в тех, кто предуготовил им гибель и запустил этот маховик смерти орийских народов, «молох», фактически, самоуничтожения, поскольку сам враг и его, правильней сказать, рать, а не войско наблюдало за всем этим в стороне от поля сражений. Ибо полем сражений было выбрано поля и нивы орийских народов, и было ослеплено «волшебством» глаза так, что воины этих народов убивали и своих братьев по крови, и своих кровных соплеменников.
Это было подобно тому, как если бы где-то в исторических хрониках было записано, что именовали анты сошлись на поле брани со скифами и уничтожили друг друга. Люди сегодняшнего ума и понимания, да еще и снаряженные нужными комментариями о «иранских корнях» одних и вообще непонятно каких корнях другого народа, согласно «йорданской исторической науки, это понимали бы как одно из множества подобных битв и кровавых итогов. Но для знающего, кто именовал себе подобных родовым именем Ан-ты и кого чужеземцы кликали между собой «скифы», потому что они говорили о подобных себе: с-Кола-ты,- а другим на их вопросы: с Кия вы, - подобная сказка была бы понятна в истинном виде. Отец с сыном вышли на брань с врагом, изготовили к бою свои меч-Орудие, но мрак застил им глаза, и в момент когда они озирались, ища врага и оказались друг напротив друга, отец услышал голосом сына, а сын – голосом отца: «убей врага». И пронзили друг друга, так и не поняв, кого они убили.

Нечто подобное было свершено во время «кровавой бани», которую «историки» западного толкования именуют 2-й Мировой войной. А «историки» восточного толкования даже позволяют себе внушать понимание, что это было Великая Отечественная война. Красная армия вела Отеческую войну, что с учетом на каких полях в основном была пролита и чья кровь испущена была больше всего – есть признание, что те, кто устроил эту бойню, разработал стратегию и тактику передвижения свой ратной силы среди врагов своих, знает, почему об Отчем крае напомнено им же через исторических толкователей.
Кто устроил эту бойню народов? Международный империализм? Подобное наименование и объяснение почти такое же правдивое, как ответ в виде: международные юристы или юристы-международники. Хотя вторая формула-определение значительно «хромает» в правильности по отношению к пониманию, кто скрывается за этими яко бы указующими на врага человечества словами.

Стоя у памятника Неизвестному солдату, Родион не отдавал честь, как это было с ним тогда в Волгограде, когда тоже ночью он проходил мимо в пределах видимости от памятника Матери-Родине. Или как принято – было утверждено! – называть «Родина-Мать зовет». В его голове тогда еще не было мыслей подобных нынешним, он и не способен был еще тогда так мыслить, его сознание еще пребывало в том «запелененном» состоянии, что он не только не видел, но и не задумывался о том, что не видел. Он тогда, как и многие, лишь чувствовал нутром ту душащую тяжесть в себе от всего окружающего, сжимающую его всего какую-то тоску от всей этой жизни, от всех этих идей бородатых чудаков о коммунизме, от непонятно зачем живущего на этой земле, если это все можно назвать жизнью, а не жалким влечением, а точнее,  влачением своего существа – существование существа в сосуществовании существ. Прибывая в сумрачно внутреннем настроении, свойственном ему в те годы, он отдал честь Матери-Родине, поскольку шел одетым в военную форму. Это было не нынешнее понимание, но уже тогда это был его некий внутренний настрой – в нем жил этот настрой, это устремление,- смысл которого ему не был понятен и самому.   
 Теперь же стоя у другого памятника и глядя на «вечный» огонь, на этот огонь «увечный», который горел если вглядеться открытыми глазами в историческую реальность событий, проследить, пусть даже пунктирно, звенья разнесенные по разным столетиям, но явно одной цепи сковывающей и оковывающей каждого в отдельности и целые народы одновременно, - если увидеть прозревшим взором это – становится понятно, что этот огонь зажгли скорее в назидание, чем в память. Ибо зажгли те, кто управлял и мог командовать. Или скажем точнее – не без ведома и согласия управляющих.
Оно, конечно, не от ума великого те, кто жарят на таком огне какие-то яичницы, хотя и тогда в Минске, и тут в Киеве. В Москве такого проявления не было. В Минске раньше, чем в Киеве. Не следствие ли это того, что белорусский язык есть «язык разума», украинский – «язык сердцевинный», а русский – «язык брани, бранный», как ему и думалось уже не раз?
Жарить яйца на «вечном огне» - это детский вызов, скорее красование и любование собой, чем вызов, но… Глядя на тех, то возлагает венки, кто вершит торжественно этот ритуал, на потеху победителю, на потеху тем, кто и пролил эту кровь – это поклонение этих полоненных поклонников «увечному огню», конечно, еще то зрелище и действище.
Да выжжет огонь матери-земли в его сердце весь шлак. Да будет дух его наполнен духом воин-ества-сущего матери-земли в числе его неизвестных воинов.

Кто является победителем в 2-й Мировой войне, какой народ следует признать народом-победителем? Ответ – очевиден - как любил, играючись, писать под пунктом «доказательство» после сформулированной им же некой теоремы один физической направленности теоретик, не предоставляя больше никаких формул и выкладок в своих статьях, а потом и учебниках. А их преподаватель в университете, которого за чудаковатость все студенты между собой  именовали «дід Бондаренко», или «слава генію української математичної школи професору Бондаренко», как любили писать на доске перед началом лекции  забавляющиеся студенты, еще больше  веселясь, видя как радуется профессор подобной надписи и аплодисментам, которыми стоя приветствовали его «діточки» - расписывая доказательство, любил сказать: Оце і є – доказательство очевидно. А кому «оче не видно», то нехай книжки розумні читає».
Очевиден ответ, если найти ответ на вопрос, кто есть победитель в этой войне, какой народ есть победителем в этой войне народов?
Хотя и с оговоркой на правомерность использования понятия «народ» в данном случае.
Мерой для измерения если взять хорошо известные основные признаки победы. Со времен одного племени над другим до времен одного государства над другим эти признаки остались, практически, неизменны. Традиция, однако, с животных инстинктов действует. От этого уже никуда на этой планете не денешься, разве что планету поменять…   
А поскольку очевиден ответ на вопрос, кто победил, то исходя из давно известного принципа «напавший первый, как правило, и побеждает», множество раз нашедшего подтверждение, нахождение «народа» победителя указывает – статистически - на самого вероятного устроителя этой бойни, кто задумал и свершил это. Тех, кто пожал плоды своей победы и заправлял всеми боевыми операциями.
Да, действительно, как кажется все просто. Ответ – очевиден. Только почему об этом никто не говорит. Понятно конечно, что распоряжающиеся порядком продолжают контролировать, понятно, что их соратники-сокарытники ослеплены, что называется, «катастрофически». Но неужто настолько ослеплены и все остальные народы, заслеплены им очи? Получается, что так. Ибо видящий правду и понимающий Право, действует явно в Яви. Но явно – не видно и не слышно уже давно на этой планете и нынче нигде «ще треті півні не співали, ніхто ніде не гомонів». Был ли после ЕгоШуи последним видящим правду Сковорода? А Бердник, разве не понятно, что он был видевший и понимавший, разве могут быть сомнения, после прочтения его «Тайна Христа». Да и тот, кто написал, про чайку Джонатан, ведь не случайно они озвались с Бердником, хотя встречались ли между собой? Жаль, что так рядом был сам с Бердником, но поверив словам знакомым, что он писатель-фантаст, так и не собрался подойти к нему поговорить, спросить-ответить. Обменяться видением и пониманием действительности, а когда понял и загорелся, оказалось опоздал. Кто ударил так по нему? Сомнительно, что по силам это, а еще сомнительнее, что отважился бы тот, кто знает подобное и владеет подобным Воздействием.  Или это был не удар извне по Берднику, а если верит словам его жены, когда он интересовался, как интересуются во время боя и помогают раненному в бою, каково состояние «после инсульта», что это произошло, когда он поднимал в себе энергию «кундалины». То, что это Берднику было не впервой – очевидно.. и книги его для этого есть, но что-то он старался свершить…      

Подсвечиваемый с четырех сторон прожекторами, гранитный монумент в виде четырехгранного конуса, как шпиль, был устремлен вверх. Будто воздетый клинок чернел в самом центре белого от снега круга. И сам гранит, взявшийся изморозью, был похож не на камень, а на благородного отлива с причудливым рисунком сталь, переливающуюся искринками. Именно тогда, увидев неглубокую тень на снежном, ярко-белом от света прожекторов, круге, Родион понял, что это и есть Солнечные Часы, по которым отсчитывает свое время история человечества. А огонь, который горит у основания, как бы внизу циферблата, — та самая красная точка, которая показывает ЧАС назначенный. Когда тень от Солнечных часов совместится с красной точкой...

— Так это время будет шесть утра или шесть вечера? — Шесть дня, — как сказал тот, кто собирался вернуться с Луны. Кстати, случайно не помните, на какое время выставил стрелки часов на башне папа Карло, чтобы ожил сказочный город?

Было дано ему увидеть и сердце этого Вечного города. Услышав удары этого сердца, понять и увидеть... И если принято говорить, что сердце города находится там, где кипит деловая жизнь, где находятся крупнейшие банки и заседает правительство, то подобное означает, что никто не знает, где именно находится сердце данного города. И существует ли оно вообще?

Был знойный летний день. Оказавшись на центральной площади города, рядом с главпочтамтом, где после самой последней реконструкции площади забили струны семи фонтанов, чувствуя, как все его тело тянется к пенящейся, сверкающей на солнце влаге, к той же спасительной прохладе, благодатность которой он испытывал уже на берегу Десны, Родион приблизился к самому большому фонтану. Опустившись на колено, он окунал руки в ленту, ниспадающую с невысокого пологого основания фонтана, сделанного из черного мрамора в виде круга, он подставлял руки под струящуюся воду, которая небольшим каскадом, словно натянутая у самого низа лента, падала на решетки стока. Мокрые руки прикладывал к своему лицу, прикасался ими ко лбу. Но от этого жар во всем теле начинал мучить еще сильнее. Хотелось упасть в воду, стать под струи фонтана, но он не мог себе позволить это, присутствие людей сдерживало его от необходимых поступков, от слов, которые ему хотелось говорить. Подставляя руки, он чувствовал удары воды, которые нежно и четко отдавались в его ладонях. Его удивило это, странно знакомое своей частотой и какой-то трепетной настойчивостью, биение. Удивило и запомнилось. Но только позже, значительно позже, когда он не только пропустил через себя переживания, связанные с холодной деснянской водой, с образом Сковороды, огнем матери-земли, который он впервые стал осознавать возле колодца у старой хаты, но и по многу раз все это прокручивал в своих мыслях, стараясь найти взаимосвязь и объяснение всему этому, оказавшись опять у этого фонтана, вспомнив удивившее и запомнившееся ощущение, подставил руки под стекающую воду, Родион понял, что вода пульсирует подобно человеческому сердцу. И этот трехкаскадный фонтан рядом с главпочтамтом, который является географическим центром города, обрел для Родиона образ сердца города. И то, что раньше на этом месте находился скверик, как бы отгороженный от городского шума кругом высоких деревьев и густых кустов, который в обиходе называли “сковородкой”, то ли из-за фонтана в виде большой гипсовой чаши, то ли из-за кругообразной формы самого этого зеленого островка, где, среди шума, суматошного движения большого количества людей, машин, троллейбусов, наполнявших центр города, существовал какой-то удивительно гармоничный, спокойный и уютный собственный мир, который был вроде бы и не связан со всем тем беспокойством и суетой, что окружали его со всех сторон, — это предстало теперь Родиону в новом свете, как некое объяснение, даваемое ему самой жизнью. Той жизнью, которая в районе этой «сковородки», в ходе реконструкции площади, обнажила и для его осмысления остатки фундамента Лядских ворот.

Новый фонтан был теперь открыт для всех. Мощью пульсирующих струй он как бы притягивал к себе всех, находящихся на площади. Иной мир, иная вода существовали теперь на этом месте. Не было деревьев, и солнце теперь сильнее припекало сидящих и стоящих даже у самого фонтана — его прохлада не прикрывала голов от солнца, а лишь освежала лица и тела своим дыханием. Если на “сковородке” раньше никогда не было ветра, то теперь очень часто ветер, подхватывая, срывая мелкие брызги с рассыпающегося центрального водного султана, уносил их узкой полосой в сторону. Эта водяная пыль, подобно туману, опадала на площадь, вспыхивая в какие-то моменты цветами радуги. Как некая стрелка, вращающаяся по кругу и все время меняющая направление в зависимости от направления ветра, эта освежающая тень была своеобразным флюгером, указывая направление ветра. Ветра времени, ветра перемен, ветра, веющего над городом.

Люди вдыхали воздух города, их легкие наполнялись духотой городского воздуха, насыщенного запахами выхлопных газов машин, горячего асфальта. Запахами магазинов: гастрономов, овощных, хлебных, кондитерских, парфюмерных. Запахами столовых, парикмахерских, жилых зданий. Запахом метро, откуда выталкивался и куда втягивался воздух, словно там, под землей, находились легкие самого города. Входные, стеклянные двери метрополитена, как причудливые ноздри, под напором воздуха отклонялись то в одну, то в другую сторону. А невидимые с поверхности поезда, подобно поршням, прогоняли, то вталкивая, то выталкивая собой воздух, обеспечивая жизнеспособным кислородом кровеносную систему города. Люди вдыхали городской воздух, очищаемый густой, буйной зеленью, куда, казалось, был погружен этот город. Но все равно в летние, солнечные дни воздух был уплотнен, сдавлен жаром асфальта, кирпичных стен домов. Поэтому, когда на людей падала своеобразная тень от фонтана в виде влажной пыли, почти все улыбались этому освежающему касанию, как сладостному поцелую. Казалось, через фонтан город, как гостеприимный хозяин, каждому уделяет частицу своего внимания, выказывал каждому посетившему его свое радушие и прохладу, даруя своим прикосновением чувство свежести и чистоты. Удивителен город, дыхание которого несет в себе свежесть поцелуя. Чувство радостности, чувство свята, праздничности исподволь охватывало каждого, кому привелось испытать сладость этого поцелуя. Поцелуя, идущего от самого сердца.

Подобное чувство охватывает влюбленных, когда впервые их губы узнают ощущение влажной неги губ друг друга. Святое чувство — то есть радостное, праздничное чувство охватывает, наполняет и тело, и сердце, и разум, и душу. Чувство свята любви. Знающим язык Любви, не надо объяснять, что свято — это праздник, а значит, святой — это праздничный. И пусть знающие только язык брани, язык битвы, воинственный язык, верят в суровые, хмурые лики святых угодников. Им, не могущим знать, что в первестном значение хранит слово “святое”, не знающим языка любви, презирающим это, как им думается, наречие, свойственно заблуждаться. И не только в этом...

Дыхание города воплощает духовность города. Не потому ли именно на это главным образом обращал внимание древнеримский архитектор, один из первых теоретиков градостроительства, утверждающий, что для жизни города необходимо такое строительство зданий, чтобы город имел возможность дышать. Витрувий — так звали этого римского теоретика-архитектора, память о котором сохранилась столь полно, что даже имя его известно не только узкому кругу специалистов. Считается, что именно Витрувий заложил первоосновы современного градостроительства. Но есть один любопытный вопрос, который кажется еще более интересным, если учитывать, какие идеи отстаивал этот римлянин. Кто назвал его таким именем? Или он сам придумал себе это имя, взял его в силу... известных обстоятельств? Витру-вий... Вiтру вiй... Ветер вей... Вей ветер, ветер вей, чтобы воздухом земли края родного, духом земли края первородного наполнилась духовность человечества. Чтобы сдуло пелену туманную с глаз, чтобы видимыми стали и поля, и кручи, и горы, и реки истинные. Ветер буйный, ветер буйный! Повей ветер в край родной, отнеси песню любви моей, песню сердца моего, согретую огнем матери-земли, чтобы мое самое сокровенное слово растворилось в воздухе, вошло в память воздуха.

Повiй, вiтре, з України... Повiй, вiтре, на Вкраїну...

Слова песен народных вливались в его душу, наполняясь только ему ведомыми смыслами. И теперь он знал слова этих песен от начала до конца. Потому что теперь, когда ему хотелось рассказать о своей жизни, о том, что произошло с ним, он начинал петь песни. Народные песни своей жизни. И его охватывало удивительное чувство, когда в словах этих песен, неизвестно кем рожденных, он ясно видел не только то, что ему пришлось пережить, удалось понять, но и находил объяснения, дополняющие его мысли. Но самое главное, что это свойство песен производило подобное влияние на любого человека, что бы и как бы он ни пережил в своей жизни. Понимание новых смыслов в привычных словах ослепило его в свое время, и он утратил способность хоть как-нибудь внятно объяснить открывшееся ему.

Озарение, которое сверкнуло в его сознании, когда, выскочив голым из-под душа, он вначале бросился записывать свои мысли, ощущения, но вскоре, чувствуя, что его разрывает от радости, стал петь, сначала “Интернационал”, а затем “Реве та стогне Днiпр широкий”, злясь на себя, что не знает слов этих песен, он, разбрасывая книги, схватил “Кобзарь” и стал петь, глядя в текст, а потом, излив из себя это желание, стал читать стихи и в какой-то момент его озарило. Именно держа в руках “Кобзарь”, он как бы споткнулся взглядом на слове “говориш”, неожиданно для себя прочитав его в обратном направлении как “шиворот”. И тогда вспыхнуло в его сознании, что “говориш шиворот” или “шиворот говориш” — это подсказка ему, каким способом можно действительно совершить то, о чем он еще несколько часов тому назад писал, что “мир диалектически перевернулся”.

То было самое первое мгновение, когда он не только теоретически доказал себе, что мир диалектически перевернулся, но и практически понял, как, каким образом возможен такой переворот, найдя пример такого осмысления действительности. А все последующее было мучительное осмысление этого мига, хотя и не лишенное своих радостей каких-то открытий и постижений. Подобное понимание Слова, вскрытие в словах смыслов, которые до этого были неведомы ему в таком словосочетании, это и позволило, и заставило, и дало возможность увидеть мир привычный как бы в ином свете. К тому времени мир утратил для него свою привычность, он почувствовал, что все его представления как бы сместились со своих устоявшихся мест. Натянувшаяся пленка должна была разорваться и пропустить его в другой слой, но нужна была еще одна малая подвижка, нужно было, чтобы кто-то или что-то подтолкнули его, но не в любом, а именно в нужном направлении. Именно это и совершил Кобзарь. И если бы... Нет смысла говорить ни о каких “если бы...” Никаких вариантов для Родиона не существовало. Оттого сама его жизнь и есть главным доказательством и фактом истинности его же мыслей. Других доказательств, строго говоря, и не требуется — сам факт их появления есть уже доказательство.

И этот мир стал видеться ему иным. Подобно тому, как при исследовании картин старых мастеров, используя разные оптические приборы, получают изображение более глубинных слоев, которые скрыты для глаз поверхностным слоем красок. Это позволяет увидеть, как художник перерисовывал какие-то детали, изменял положение фигур, то есть проследить динамику создания картин. Таким же образом предстает в ином свете и картина мира, если найти способ проникнуть сквозь слой поверхностный, привычный. Проткнуть носом старый холст, чтобы увидеть... А это возможно, если привычные слова с привычными смыслами увидеть как плод некоего исторического развития, который в себе содержит все те смыслы, что накапливались в нем за все прошедшее время. Так и Родиону в этом ином свете стала зрима неведомая до того динамика развития мира, картину которого он “просвечивал” с помощью слов, через смыслы, которые они содержали в себе, но которые были скрыты до тех пор, пока не обреталось видение динамики развития самих слов. Хотя это была лишь известная часть слов, в основном только двух языков, ибо на большее у него не хватало ни времени, ни возможности.

Именно тогда подсказка в виде “говориш — шиворот” подтолкнула его к мысли, каким способом, с помощью чего он сможет произвести переворот мира. Обоснование правомерности подобного способа осмысления действительности, через такой принцип осознавания смыслов слов он смог осуществить позже, хотя уже тогда он как бы чувствовал, что это не противоречит диалектике жизни. Позже, восстанавливая, по возможности, весь ход событий, Родион не мог не отметить, что уже тогда, когда близилось к концу написание его работы по мировоззрению, многое в нем звучало вопросом: “с кого родом пришел человек на землю эту?”, — во многом он был близок, чтобы не только задаться таким вопросом, но и дать ответ на него, но... Чего-то ему не хватало. Не хватало еще умения, навыков за очевидным видеть действительное. Как долго он приходил к пониманию, казалось бы, простых вещей через бесплодное круговращение мыслей над одним и тем же. Когда он не мог отделаться от впечатления, что в своих потугах осмыслить новые смыслы всех этих вроде бы простых понятий он похож не на думающего человека, а на слепого верблюда, которого использовали для качания воды, заставляя ходить по кругу. И который, брошенный хозяевами из-за старости посреди степи, продолжает ходить по кругу точно того же диаметра, к которому его приучили за долгие годы. У такого верблюда сбит шаг, и он может ходить только по кругу, из которого ему уже не выйти. Так, казалось, и мысли Родиона возвращались к одному и тому же образу, представлению и уходили к другому, которые уже десятки раз, а то и больше прокручивались в его мозгу. И ничего особенного не прояснилось, кроме каких-то мелких подвижек, которые что-то дополняли, устанавливали какие-то новые линии взаимосвязи. И не сразу ему стало понятно, что через такое малозначительное накапливание осуществляется продвижение его мысли.

Как странно движется мысль человеческая, какими непонятными, непоследовательными вроде бы шагами она отмеряет свое расстояние от непонимания к постановке вопроса и до нахождения вроде бы ответа. Который радует какое-то время, иногда мгновение, иногда дольше, ощущением ясности, но затем мысль совершает очередной скачок, и вновь наступает непонимание. Трудно назвать подобное движение мысли просто поступательным. То есть таковым его можно рассматривать лишь при усредненном, крайне приблизительном представлении. Для самого человека оно подобно скорее некоему хаотическому движению. Человек, испытавший подобное движение мысли, не знает, что для его мозга было важно, что второстепенно, когда осуществлялось само это движение. Объясняя, как приходил к решению той или иной задачи, он сам выделяет определенные вехи понимания, которые в известном приближении показывают логику его рассуждений. Но в действительности, между этими вехами были отвлечения мысли на такие предметы, о которых вроде бы порой и неудобно говорить. И которые чаще всего стираются вскоре из памяти. И только на этом основании делать вывод о важности одних мыслей и второстепенности других — значит крайне приблизительно представлять то, как функционирует мозг. Ибо для самого мозга в моменты, когда он порождает в своей реальной последовательности мысли через какие-то образы, вызывая определенные чувства, переживания, — все мысли одинаково необходимы.

Родион испытал это на себе, и это удивляло его, наверное, больше всего. К примеру, думая о том, как проявляются в таком-то случае диалектические противоположности, его мысль без всяких, что называется запятых, перескакивала на то, что “не заварить ли кофе”, а после этого, почему девушка, которая ему нравилась, которую он любил, сказала ему эти слова и так на него посмотрела, чтобы в следующее мгновение он уже думал о том, куда делся рубль из кармана брюк, то ли забыл взять сдачу в магазине, то ли потерял, когда доставал талончики на автобус... Следующей ловится мысль, что ведь слова Сократа, если верить Платону, собственно говоря, означают то же самое, о чем он думал вчера и так радовался, мудило, думая, что открыл Америку в человекознании. Правда, его взгляд дает как бы вид с иной точки, но то, что Сократ уже тогда видел это же самое, не вызывало сомнений. — Кстати, одной из особенностей Сократа помимо лба был еще и нос — А ведь Сирано де Бержерак, то, что о нем написал Казанцев, пожалуй, и был воплощением Буратино в то время — И Город Солнца, разве это не тот самый город, о котором Есенин сказал: “Обещаем вам град Инонию, где живет божество живых!” — Там еще было — нажрался чего-то что ли, не поймешь, что там в животе — Перед этим или после? было: “Плачь и рыдай, Московия! Новый пришел...” — слово там какое-то странное, что-то с Индией связано — Что означают эти родинки-бородавки на правой щеке Рериха в виде семи звезд Ковша? Благодаря им его признали Далай-ламой — завтра надо позвонить, не забыть, в “макетку”, сделали или нет эти оправки — Родинка — любопытно, почему это именно так называется, почему эти пятнышки на теле именно таким словом называются. Род, родина, родник, народ, родинка... что там еще. Это же проявления все одного и того же в разных видах — Сигареты кончаются, в магазин не хочется идти — куда делся этот рубль — Родинки — они ведь как бы проявляются на теле со временем... Его родинка на солнечном сплетении была сразу, а вот та красная на левой груди, он ее впервые заметил у себя... еще это было до армии, еще учился, кажется — Да ведь тогда, когда он придумал себе имя, ведь он уже тогда заметил эту взаимосвязь. Почему-то обратил внимание на его родинку, именно это подтолкнуло его к имени Родион. Но была еще мысль и о Родине. Ведь так же все и было. И фамилию себе из-за этой же родинки придумал, и опять же это связано с тем, почему его тогда называла старушка-нянечка “сонячний хлопчик”... Тогда, стоя у хаты ночью, ожидая, что откроется дверь, — ведь он же представлял себе именно такую же старушку, бедную, какую-то жалкую и обиженную, память о которой сохранилась в нем с последней встречи. В его памяти сидело то чувство стыда за самого себя, когда он в их последнюю встречу отстранялся от нее внутренне и внешне, не желая чувство ожидания своей матери переносить на такую некрасивую старуху. Ведь тогда он представлял, что очень скоро войдет в этот противный дом красивая, молодая, сверкающая его мама, и его жизнь станет... все увидят, какой он хороший. Он пережил, в известном смысле, то же, что и Звездный мальчик из той сказки. Сказки... Именно так сказки становятся былью. И это не обман, это реальность, которая, увязываясь в его сознании то с образом Буратино, то с образом Звездного мальчика, — помогала понять, что означают слова “мы рождены, чтоб сказку сделать былью”. Выйдя на уровень детского восприятия окружающего мира, начав смотреть на все взглядом ничего не понимающего и старающегося найти всему объяснение ребенка, объяснение на уровне “Веселых картинок”, Родион понимал, что, с другой стороны, эти сказки можно было рассматривать как объяснение или описание того, что было, так сказать, запрограммировано в нем... Программа его жизни или его роль в этой жизни. Историческая роль. Или судьба. Разные слова об одном и том же. Одни более модные, новоявленные. Другие из разряда классических, выверенных, поскольку слово “роль” использовали Маркс, Ленин. Хотя и Сократ, и Сковорода осмысливали жизнь, используя представления о том, что жизнь — это театр, и люди играют в ней свои роли. Третьи слова вроде бы с каким-то уже не материалистическим налетом. А, может, родинки это и есть некие знаки, которые проявляются на теле по мере того, как реализуется эта программа. Или судьба. Что-то похожее было... у кого только... Стругацкие, кажется... кстати, их герой какой-то был запрограммирован, и родинка у него какая-то была... Судьба... Судь-ба. Суд баб... Суть баб... Ведь это СУД и СУТЬ женского, материнского начала... Точно, оттого и материализм есть не что иное, как одно из приближений к пониманию сути истории развития. Матери-ализм. Матери зимла. То есть “ализм” — это перекрученное слово “земля”. Матери земли — это и есть смысл слова “материализм”. Подобно тому, как и другие фундаментальные мировоззренческие представления. Кстати, сказка о Буратино, в этом смысле, тоже есть своеобразное мировоззренческое представление о сути жизни, как и любое менее-более литературное произведение. Но материализм на сегодняшний день является наиболее точным приближением к пониманию этой сути по сравнению со всеми другими представлениями. Так сказать, он позволяет с наименьшими затратами усилий достичь сознанию того уровня развития, при котором человек оказывается способным начать осознавать свою роль.

Суд баб или суд женской сущности, который иначе звучит как “страшный суд”. Образ Матери Мира в той же йоге, представления о том, что наступает время некоего женского периода. Это все об одном и том же, только разными словами, через разные образы. Страшный суд — это ведь и есть “суд-ба”, то есть суд материнского начала... То есть в смысле Любви этот СУД есть выбор, признание в любви или в недостойности ее того, кто выступает женским началом в природе по отношению к тому, кто является носителем мужского... конца.

А ведь это его чувства к ней, их взаимное влечение и весь тот бред ложности человеческих отношений, который преобразуется в неимоверно непреодолимые сложности, ведь все это раскручивается, начиная именно с этого уровня. Уровня единичных взаимоотношений. То есть пока в этой исторически сложившейся лжи пребывают отношения между мужчинами и женщинами на земле, пока все эти сложности любви оковывают людей, и они воспринимают это как любовь... Да-да, если люди не образуют свои отношения любви, так сказать, внутри своего начала, которое несет собой человечество, а это, судя по всему, мужское начало, следующий уровень Любви, следующая, качественно иная ступень Любви им недоступна... Человечество в силу этого не способно еще любить, подобно тому, как ребенок не способен к любви во взрослом понимании этих взаимоотношений... Потому-то и говорят: “Проблема Контакта”, — что не понимают, что это такое на самом деле...

Проблема Любви, точнее, Проблема Кохання... Но начинается это через отдельных людей, через него самого. Его любовь с теми конкретными женщинами есть известный момент созидания этой Любви. Если он даст лад своей личностной любви, если сумеет в своем единичном реализовать эту суть Любви, то это может послужить началом той самой “цепной реакции”.

Прав был Маркс, требование любить одного-единственного человека и полюбить именно его, найти его среди множества других, есть по сути требование с первого же раза понять абсолютную истину. Любовь — это способ познания абсолютной истины. И этим она сама есть одной из граней этого абсолюта. Если признавать принципиальную невозможность познания абсолютной истины, то тогда логически совершенно последовательно и правомерно представление о том, что наивысшей любовью есть любовь к Богу, и отсюда обет безбрачия — закономерное логическое следствие. В идеале получается: все не грешат, все любят Бога, все чтут обет безбрачия, и в итоге по прошествии небольшого количества десятилетий на земле совершенно не остается ни одного грешника. Равно как и святого. Все вымирают и никто не рождается.

Признание, что человек познает абсолютную истину через познание относительных истин, которые приближают его к пониманию абсолютной истины, логически неизбежно приводит к другому представлению о том, что есть любовь. И эти представления совершенно не противоречат тому природному явлению, тем человеческим отношениям, которые существуют не в абстрактном идеале, а в самой реальности жизни. Это устраняет, “снимает” ту противоречивость между моральными представлениями о том, что есть “настоящая” любовь, и тем, что человек испытывает в своем естестве в силу реалий самой его жизни. Между тем, что предначертано самой природой, и тем, что закладывается в его сознание общественным мнением, общественной моралью.

Человек не способен и не должен любить некоего “самого-самого, одного-единственного”. Не это есть любовь. Вернее, это не есть любовь во всей ее полноте. Мужчина любит разных женщин, женщина любит разных мужчин. Посредством своей любви к разным любимым или, как чаще выражаются в последнее время, партнерам каждый из них приближается к познанию любви. Той любви, которую каждый конкретный человек несет в себе. И то, что один или одна любят разных людей, не есть аморально, не есть неумение любить, обделенность любовью или неразборчивость. Это есть не только та реальность жизни, которой живут не некие придуманные, “художественные”, а реальные люди, — это одновременно является отражением принципа познания материи, объективной реальности, самой природы. Этим устраняется ложность понимания, восприятия окружающего мира. Ложность представлений типа: я любил, а теперь разлюбил и полюбил другую, а прежнюю не могу видеть, не понимаю, как можно было ее любить... но теперь-то только понял, что такое настоящая любовь, та самая — одна-единственная. Или сложности отношений из-за “измены тому светлому чувству любви, которое нельзя разменивать на низменные желания...” Как и всякие сложности из-за ложности представлений, которыми время от времени пичкают читателей или слушателей разного рода специалисты-сексологи или психологи, старающиеся объяснить реалии жизни тем, что мужская природа — полигамная, а женская — моногамная, и прочим наукообразным детским лепетом людей, не имеющих ясных представлений о сущности самой этой природы.

Все есть любовь. И нет ничего низменного, извращенного, постыдного в том, что происходит между мужчиной и женщиной. И только перекошенность, перевернутость общественной нравственности деформирует воспитание таковым образом, что это в первую очередь порождает вывернутые отношения и представления у некоторых людей о том, что так, как женщина может любить женщину, не способен любить никакой мужчина, или о том, что любовь мужчины к юноше выше и чище, чем любовь к женщине. Как правило, подобное есть следствие того нравственного уродства, которое представляет собой на сегодняшний день общественная мораль человечества как такового. Хотя это не есть достояние только последних десятилетий или столетий. В известной степени, забавным является то, что люди уродуют сами себя, называя это воспитанием. Ибо половая любовь между мужчиной и мужчиной или женщиной и женщиной противоестественна и возникает только в том случае, когда общественная мораль настолько стискивает человеческое естество, подавляя свободное выражение его естественных желаний ложными представлениями, что он начинает искать и находить таковое самовыражение в каких-то суррогатных формах. Воздействие этой морали начинается с тех представлений, “что такое хорошо”, а что такое “плохо”, которые вносятся в умы девочек и мальчиков и которые дошлифовываются в юности всякими примерами “настоящей любви” типа Ромео и Джульетты, а окончательно доводятся той гнусностью взаимоотношений между мужчинами и женщинами, которая бытует среди людей под видом супружеской любви, супружеской неверности, нелюбимой женщины, замечательной любовницы и прочего поцоватого ****ства. Причем под понятием “****ство” совершенно по-детски понимается не то, что следовало бы понимать.

Все есть любовь, что происходит между двумя, если эти двое — мужчина и женщина. Другое дело, что существует разная степень близости. Любящие могут приближаться до того состояния взаимопроникновения, когда в результате этого происходит переход в новое качество, рождается новое. Но при этом необходимо понимать, что взаимопроникновение — это не есть только физиологический акт. Хотя сам половой акт это есть одна из форм такого взаимопроникновения. Ибо любовь — это и есть само взаимоотношение противоположностей вне зависимости от степени близости. Человек не способен любить только какую-то одну частицу того, что противополагается ему по сути самой природы. Ибо сам являясь некой неделимой частицей другой противоположности, он неизбежно несет в себе суть самой природы этой противоположности во всей ее полноте. И в силу этого, хотя и является лишь некой частью целого, по отношению к противополагающемуся другому целому выступает как бы само это целое. Неся в себе всю полноту взаимоотношения между двумя этими противополагающимися целыми, которыми являются мужское и женское начала. Отсюда и получается невозможность любить мужчине только одну женщину. Если он действительно осознает себя представителем мужского начала, он должен и может любить не какую-то одну женщину, а самое женское начало. То есть каждую женщину, как проявление этого начала. Иначе быть не может. Иначе есть противоречие самой природе. Подобным же образом обстоит дело и для любой женщины по отношению к мужскому началу.

Отсюда, кстати же, вытекает и тот вывод, что, допустим, мужчина не может разлюбить какую-то женщину и полюбить другую. Ту, которую ты любишь, — ты любишь уже навсегда, хотя она не единственная, которую ты любишь. И любишь ты ее вне зависимости от того, где она и с кем находится. То есть вне зависимости от степени близости эта любовь всегда в тебе, ибо она неотъемлемая часть той любви, того познания, что несешь ты в себе самом. И эта любовь, наполняясь любовью еще к кому-то, образует ту самую Любовь, чей зов тревожит тебя, сколько помнишь себя, и на чей зов идешь ты по этой дороге жизни... Это-то и является подтверждающим фактом правомерности твоего мнения о том, что настало время переосмыслить смыслы мыслей. И как одно из проявлений этого появилась внутренняя потребность дать иное название тому, что принято называть Млечный Путь. И хотя никто пока не объявляет по этому поводу конкурса, ты знаешь, что время такому действию уже наступило. И ты готов высказать свое выстраданное мнение по этому поводу, предлагая новое имя — Довга Дорога Кохання... Может, родинки и отмечают эту дорогу... есть знаки, которые отмечают продвижение по этой дороге...
Тогда, у колодца, когда закололо впервые так резко и сильно в сердце, он, как бы растирая эту боль, нащупал пальцем этот маленький бугорок красной родинки. Он помнил это, хотя тогда, думая о другом, как бы вскользь сначала удивился, — что это у него такое, точно в том месте, где так болит, — а потом, вспомнив, что это родинка, тут же перестал думать об этом. А появилась эта родинка... да он ее заметил... это было еще в детдоме, но он уже был взрослым. Наверное, лет пятнадцать-шестнадцать было, когда он заметил у себя на груди с левой стороны странную родинку красного цвета. А раньше толи он не замечал, толи ее не было. И другие родинки появились. Стоп, ведь братья Стругацкие уже писали о подобном... Подобная мысль уже почему-то возникла в их голове. Интересно, почему они решили, что представители иной цивилизации именно в виде родинки как бы программировали тех, кого они подбросили человечеству. И эта программа “включалась”, когда на теле “подкидышей” появлялись родинки. У каждого своя, с особым рисунком... Надо бы перечитать... как только называлась эта херня? Им в голову пришло то же самое, что и мне, но они по-своему это изобразили, осмыслили... У Рериха родинки на щеке образовывали созвездие Большой Медведицы, благодаря этому его признали где-то в Гималаях священной особой высокого ранга... Там еще было что-то о Большой Медведице и о новом времени, в том журнале...

Интересно, ведь тогда, ища образы для объяснений, почему-то были взяты именно Большая и Малая Медведицы. Дети Большой Медведицы и Дети Малой Медведицы. А натолкнул на эту статью в журнале Олег, когда они встретились у проходной и зашел разговор о летнем отдыхе. При упоминании о Десне, о странном состоянии, которое охватывает там человека, потому что это “странное” место, Олег как раз и вспомнил про статью, которую прочитал, отдыхая на базе, и от которой у него “помутнело” в голове. Тоже пример “странной” случайности, которая в понимании “странного аттрактора” есть пример закономерности. Ведь там он по-настоящему понял, что идет по следам Сковороды, но сколько прошло времени, пока он догадался, что в этом имени есть не только понятие “скорой воды”, но и более важное: “с ково Рода”. Причем, казалось бы, второе более явственно, а догадался он об этом значительно позже... Сократ был одним из тех, кто очень интересовал Сковороду. Он соотносился именно с Сократом. Они оба встречали и ежедневно провожали Солнце, молились ему. Как «язычники», из-за чего у Сковороды были свои бодания с церковниками...

Язык... язычник... Я — зык. Зык, зычный, зовущий. Зов. Солнцепоклонение, поклонение силам природы, которое христианство внушает как пример темного, дикого, бездуховного состояния человеческого ума, определялось словом “язычник”. А ведь это слово подчеркивает, пожалуй, прямую взаимосвязь с тем, что выступает под понятием Слово. Языческий и словянский — две ли этого ипостаси одного и того же понимания жизни. Для язычника Слово должно было быть столь же священным, как и Солнце. Это отношение к Слову осталось в народной психологии, сохранилось и при христианстве. Оттого и пословица: “еще и аз прочитать не может, а цифирь уже твердит”, — это проявление традиции культа Слова, а не Числа. “Аз” означал современное понятие “я”. Человек сам себя называл “аз”. Или это Бог так говорил о себе? Аз приду... А, кстати, ведь слово “ас”, сохранившееся в немецком языке и по-новому прижившееся у нас — это же и есть “аз”. И у немцев “ас” — это означает именно Бог. Причем это какое-то более древнее название, чем принятое сейчас... гот. Гот... Город Солнца — разве это не проявление той же линии солнцепоклонения в человеческой культуре. Как дурманяще пахли ее волосы, которые переплелись с лучами полуденного солнца, которое яркими, веселыми бликами смешило морскую синеву. А кожа была чуть соленой от морской воды, такой теплой в своей упругой податливости...
Детский лепет слов любви. Он осознал конец детства и слова его — это еще не слова любви, но это уже и не детский лепет, который слетал с уст великих певцов человеческих о любви. Шекспир, Данте, Пушкин... Настало время, когда любой человек, даже такой, как он, может сказать слова любви более значительные и прекрасные, чем это мог совершить любой из тех великих, что жили прежде. Так ли это — он должен доказать на примере...

Глаза твои, спело-пьяные вишни, что падают в мои полураскрытые губы упругими сосками. Дай мне губы свои, любимая, и я напою тебя влагою живою своего желания. Я открою тебе тайну того, о чем люди твердят, сами того не понимая, что есть “живая вода”. Живая влага, дающая молодость, силу, новую жизнь. Погуби меня, пригуби меня... Губительные губы твои раскрой для меня в упоительном поцелуе. Оттого и зовется этот поцелуй упоительным, что им пьется влага любви. Познание того, что называют сладостью любви, немыслимо без упоительного поцелуя. Пусть замолчат в тоске о невозвратности прожитого христианствующие моралисты, неразвитость своего ума оправдывающие словами о извращении. Ибо неведомо им, что из вращения тел обретается наслаждение. Сладость любви, сладость упоительного поцелуя губ твоих. Ороси меня влагой губ твоих, увлажни меня соком слез любви твоей. Как дивен запах твой, женщина, сбивающий дыхание, захлебывающий запах твой, когда глохнет звук в ушах моих, зажатых в нежных и сильных тисках твоих бедер. Мои слова — слова любви, они порождены тобою. Пусть твердят незнающие слова жидкие о срамных губах. Я погружаюсь во влагу губ твоих, словно ныряю в морскую влагу, и нет большего наслаждения, чем почувствовать, как плещется от переполненности удовольствием, волнообразно вздымаясь и опускаясь, тело твое. Ты влагаешь меня в себя, дай излить мне свое желание, влагу свою в зев дива твоего. Зовущая сила зева твоего, вбирающего меня поцелуем губ твоих. Твой поцелуй длиной в мое желание... Мои слова из воздуха берутся и ветром нежным овевает тела жар, слова любви такой не мнутся и не рвутся, они — мне дар, тебе они — мой дар: они ничьи — они твои, они звучат, как воздух, неповторимо, в объятьях ласковых устало веки ты сомкни и звезды, губ твоих касаясь, светят зримо...

Это те слова, которые рождаются в глубине, их нет смысла записывать, чтобы их кто-то читал. Они должны звучать для кого-то конкретно. И слова такие бесконечны. Сковорода прожил жизнь, так и не прикоснувшись ни к одной женщине. Отрицая христианство, видя безнравственность его морали, он знал, в какое время живет, и понимал, как поэтому ему следует жить. Это было не от того, что он считал женщину источником греха, а любовь — греховным чувством. Он двигался по стремнине истории, жил не на очевидном гребне жизни, а на гребне истинном. Сократ в свое время нашел ту же стремнину в течении реки времени. Судя по всему, осознавая человеческое в человеке, он и жил с несколькими женами, да и в развлечениях знатной молодежи вряд ли всегда оставался лишь наблюдающим мудрецом. Его мудрость не была плешивой, бесплодной. Но то предание о его встрече с известной гетерой говорит, что он был ближе к христианству, чем его современники, хотя и не считал любовь сразу к разным женщинам грехом. Но он видел, что безобразная многочисленность половых связей, возведенная в самоцель, это путь вниз, в то время, как он стремился вести юношей вверх. Сократ не мог не осознать необходимости состояния равновесия между телом и умом, чтобы происходило духовное взросление отдельного человека и всего человечества. Христианство, как и другие известные доныне религии, заключало в себе ограничение подобно тому, как в случае с подростками говорят о пагубности слишком ранней половой жизни. Аналогично это справедливо и для самого человечества, чтобы животное не превратилось в скотское, победив разумное. Это объясняет необходимость возникновения и культивирования того отношения к половой любви, которое характерно для христианства. Хотя это само по себе тоже есть крайняя форма дикости, направленная на искоренение дикости культа одних только чувственных наслаждений, который как раз чрезмерно развился в период Римской империи. Но время идет, и меняется возраст человечества. Ребенок под словом “любовь” понимает одно. Но приходит время, и ему открываются другие представления. Это верно как для отдельного человека, так и для всего человечества... И Сократ, и Сковорода запомнились своей веселостью, радостностью. Пожалуй, влияние христианства на человеческую природу не воплощено лучше ни в одном образе, чем в Уленшпигеле. И, кстати, не от того ли в сердце его “стучал пепел Клааса”, хотя Уленшпигель достаточно близок по своей сути образу Буратино... Потому и справедливо теперь выражение: не пепел отца стучит в сердце моем, а огонь матери-земли горит в сердце... Завтра надо не забыть купить черных ниток... Интересно, что там за футбол начинается. Бойцы опять если не магнитофон, то телевизор врубают на всю катушку...

Как странно движется мысль человеческая. Круговращение, возвращение к одному и тому же. И каждый раз что-то, чаще незаметное, неосознаваемое, дополняет, наслаиваясь на прежние представления. Для мозга, созревающего мыслью, найденное в книге сравнение, образ, возникший в ходе каких-то вроде отвлеченных мечтаний, интимных переживаний — способы открыть какие-то заслонки в своей психике. И мысль, находящаяся в канале одного психического настроя, ограниченная одними понятиями и представлениями и не могущая сдвинуться долгое время с какого-то одного места, которая, казалось бы, как волна, бесполезно бьется о скалу непонимания, легко перетекает в другой канал, наполненный иным светом, который озаряет прежние понятия по-новому.

Сколько раз мысли Родиона проходили подобными кругами. Одно и то же, одно и то же, и почти ничто не становится яснее, понятнее. Практически, одна и та же незыблемая неясность, и лишь изредка какие-то намеки на проблески, которые слишком быстро вливаются в привычные представления и превращаются все в тот же общий непроглядный фон. То, что вчера казалось чуть ли не великим постижением, откровением, сегодня уже привычно и не представляется чем-то значимым. Подобно тому, как Маяковский говорил об отношении к стихам: часто, когда стих пишется, он кажется гениальным, но утром приходит удивление, как могло такое показаться всего лишь несколько часов тому назад? Правда, иногда, когда надолго забываешь о своем стихотворении, а потом оно попадает на глаза, бывает охватывает иное удивление: неужто это ты написал эти слова, смог выразить такую интересную мысль? И что-то влечет дальше, чувствуется, что-то как бы затягивает мысли. Но что и куда? Будто они движутся в каком-то водовороте: сначала медленно, почти на одном и том же месте, пока не приблизятся к тому захватывающему моменту, когда вращение достигает той скорости, что не успеваешь сообразить, как мысль проникает в неведомую глубину знания, где становится заметен, очевиден факт видения нового.

Так, “раскрывая” название города, в котором жил, Родион, осмысливая это слово и восстанавливая его звучание в самом первестном виде, получил убедительное подтверждение правильности своих рассуждений. Так, в одной из книжек, которые он прочитал в это время, приводилось название его родного города из армянских и арабских источников, которое практически точно совпадало с тем звучанием, которое он восстановил, “расшифровав” смысл имени города из его современного звучания. Это стало для Родиона, что называется, экспериментальным фактом, подтверждающим правильность его методики. Он как бы утверждался в своих представлениях о том, что само имя города, с одной стороны, отражает закономерность воплощения сердца, самой сути человеческой цивилизации, которое предопределялось и определяется самой историей, а, с другой стороны, что в самом этом слове заключена, как бы закодирована та сила воздействия на человеческое сознание, которая сама осуществляет воплощение того изначально предначертанного природой соединения тех двух начал, об объединении которых он неоднократно думал. И в силу этого данный город является именно той точкой на Земле, где должна была осуществиться реализация данного соединения двух начал, имеющих космическое значение. Эта точка земли из семи холмов на прошлом витке исторического развития уже исполняла роль подобного центра космического значения на своем качественном уровне. Именно космические значения того времени и воплотились в название города, как память человечества о событиях, которые произошли многие тысячелетия тому назад на этой земле и которые должны возвратиться, возродиться на этой же земле, но в качественно ином виде. Ибо таков закон природы, таков вращательный ход колеса истории.

Этот факт, связанный с названием города, был определенным событием для Родиона. Он как бы почувствовал твердость почвы под своими ногами, найдя подтверждение правильности логики своего мышления. Этот результат собственных, ни у кого не позаимствованных осмыслений стал для Родиона вроде бы первой кочкой среди той трясины неясности, в которой он барахтался все это время. Опершись на нее, он почувствовал, что это начинает хоть как-то удерживать его мысли в понимании правомерности своих взглядов, подходов. Это было для него тем важнее, что в то время он не знал, есть ли во всем том, что одолевало его, своя твердь, найдя которую, можно будет идти. Пусть там, где никто не ходит, пусть так, как никто не ходит, но главное то, что так можно идти, что это не плод его воображения. Что подобное не есть бред, в котором сознание так и не найдет своего устойчивого состояния, не обретет, не установит новых взаимосвязей между тем, что прежде воспринималось как случайное и что теперь таковым уже не воспринимается, хотя выразить это невосприятие или, лучше сказать, выразить это иное восприятие он не был способен.

Другим “моментом”, когда он нащупал еще одну “кочку”, стало постижение, на которое его подтолкнула статья модного поэтического мастера, который якобы тосковал о “чистом слове”, о том “чистом слове, которое от Бога...” Родион к тому времени уже не раз обдумывал, что есть “Слово” и что есть “Число”, каким образом эти понятия-явления взаимосвязаны между собой и проявлением каких начал они являются, как это происходит через него самого, а следовательно, через любого другого человека, как это воплощается в человеческой жизни и о чем свидетельствует. Он знал, что для человеческого ума Число не является тем же, чем Слово. Ибо человек мыслит Словом, а не Числом, как бы ни пытались это опровергнуть некоторые математики. Число как бы отчуждено для человеческого ума. Число — это проявление инородного начала, которое близко ему настолько, что справедливо по отношению к нему слово “родное”, как правомерно произнесение этого слова между мужчиной и женщиной при определенной степени близости, но которое вместе с тем существует в человеческом сознании через Слово. То есть которое все-таки “ино”, ино странный способ мышления для человеческого сознания. Число и Слово — это один из примеров проявлений диалектических противоположностей более общего характера, это пример взаимопроникновения двух противополагающих начал разумной жизни, одним из которых выступает человечество. И это не абстрактные схемы, а реальность жизни. Это та философия, которая теоретически обосновывает тот факт, что человечество само по себе не может существовать. Что для существования неизбежно должно существовать нечто ему противополагающееся. В противном случае человечество не имело бы никаких условий для своего развития. Непонимание этой диалектики, необходимости существования противоположностей, к примеру, привело к тому социальному угнетению, которое под видом строительства социализма образовалось в результате нарушения закона единства и взаимопроникновения диалектических противоположностей между государством и партией и, соответственно, между профсоюзом и советами народных депутатов. Если рассматривать общество как единое целое. Нарушение диалектической взаимосвязи, единства и борьбы по горизонтальной линии между партией и государством привело к появлению симбиозного образования власть имущих, получающего все большее усиление, неизбежно повлекло нарушение по вертикальной линии между профсоюзами — снизу — и советами народных депутатов — сверху, приведя и то и другое к фактическому вырождению. В таких условиях представления о том, что государство, равно как и партия, постепенно должны “отмирать”, неизбежно подменяются великими теоретическими “изысками” о возрастающей роли Коммунистической партии, а слова о том, что “профсоюз — это школа коммунизма”, форма овладения людьми принципами народовластия, которое осуществляется до определенного времени через советы депутатов, воспринимаются как пример уморительной глупости всяких “философий” по сравнению с реальностью жизни.

Написав свое исследование по мировоззрению, Родион собирался написать и вторую часть под заглавием “Вопросы материализма в современном мире”, где предполагал показать и обосновать диалектику развития общества в стране, начиная с момента прихода к власти Сталина, объяснив причины, приведшие к тому, что под именем “социалистического государства” было создано государство на иных принципах. И показав это, сделать выводы, во-первых, что необходимо осуществить, дабы общественное развитие обрело истинные причинно-следственные связи, выводящие его на дорогу социалистического развития человечества, в смысле новой общности людей в принципиально иных условиях общения, обмена информацией, а во-вторых, что осуществляемое в устоявшихся принципах общественного развития, при слепом применении диалектики, приведет, практически уже привело к тому осознанию действительности, когда люди станут сознательно восстанавливать антагонистические формы развития. Юридически восстанавливая право существования эксплуататоров. Причем основная масса таких “народных благодетелей”, получивших это звание “де юре”, будет из числа тех “слуг народных”, которые подобную же жизнь вели и прежде “де факто”. Ибо общественное бытие этих представителей, “Богом избранных повелевать и руководить”, отображаясь в сознании, требует устранения тех элементов социалистических принципов развития, которые, будучи вначале введены в общественную жизнь, как основополагающие юридические принципы, стали противоречить самому этому бытию. Поскольку в нем была нарушена диалектика существования общественных структур, институтов, которые своим существованием были призваны обеспечивать реализацию социалистических принципов. Именно эта причина позволяет и заставляет людей думать, что социалистические принципы недееспособны. Люди воспринимают и осознают это именно так, попавшись на словесном обмане, на использовании терминологии коммунизма, как некоей ширмы, воспринимая это со всей очевидностью, хотя, в действительности, тот общественный строй, в котором они жили, имел — точнее говоря — лишь формальное отношение к тому, что следует понимать под социалистическим обществом. Впрочем, было бы непростительной глупостью считать, что общественный опыт, отразившийся в сознании людей благодаря этой форме устройства общества, имеет исключительно отрицательное содержание.

Именно реализация положительного содержания данного общественного строя, реализация заложенных в нем стимулов на почве культуры определенного народа на уровне личностного развития увлекла Родиона настолько, что он был вынужден так и оставить на неопределенное время написание второй части своих исследований по теории диалектического материализма, сохраняя в голове общие идеи и подходы подобного рассмотрения.

Именно это позволяло Родиону, читая статьи о поиске “чистого Слова”, о необходимости создания Храма духовности, видеть, что так называемые интеллектуалы, “носители духовности народа” в силу своего сознания изнывают под бременем хоть и формальных, но сковывающих их личностные интересы принципов социалистического развития общества. Потому что личностные интересы этих людей практически ничем не отличаются от личностных интересов поголовного большинства людей в любой другой стране. И совершенно естественно, что они приходят к простой и ясной мысли, что подобные принципы, как мешающие их личностным интересам, необходимо устранить, заменив их на те, которые бытуют в других странах, где они не угнетают, а поощряют подобные интересы и желания. Где желание иметь миллион не осуждается формально словами-сентенциями о том, что деньги не приносят счастья, поучениями, которые воспринимаются как пустой звук глупости когда-то сказанной каким-то глупцом; где желание иметь деньги приветствуется и такие “хозяева жизни” возводятся на пьедестал общественного почета. Ибо личностные интересы основной массы людей все еще наполнены желанием владения общественным богатством. И на повестку дня начинает выдвигаться вопрос, говоря языком теории, о расширении горизонтов того самого “буржуазного права”, чьи горизонты были сужены отменой частной собственности на средства производства. Люди, в силу своего служебного положения в партийно-государственной машине эксплуатации, выполняющие, играющие роль эксплуататоров народных масс, неизбежно стремясь воплотить в жизнь капиталистический принцип, как отмечал Ленин, распределения материальных благ: “от каждого по способности, каждому по труду”, столь же неизбежно мучаются своим формальным положением “слуг народа”, поскольку чувствуют себя хозяевами этого народа, а поэтому стремятся занять таковое “хозяйское”, господское положение в обществе не только фактически, но и формально, юридически. Они не могут смириться с тем, что должны каким-то образом прятаться, таиться со своим богатством. Им оскорбительна мысль что кто-то, полное ничтожество, не умеющее работать, не имеющее никакого таланта, кроме как жрать водку и плодить себе подобных рабочих скотов, имеет формальное право осуждать их словами, что вот, мол, они, коммунисты, секретари горкомов-обкомов, а живут, как барины, и ведут себя, как феодалы. Их не устраивает собственное положение “слуг народа”, которое к тому же не позволяет передавать по наследству своим выпестованным чадам все то, что было достигнуто ими в этой жизни. Их раздирают внутренние противоречия, которые неведомы никакому приличному бизнесмену или президенту, которого никто не может попрекнуть тем, что он имеет несколько домов, десяток машин, яхту и миллионы в банке, которого наоборот ставят всем в пример для подражания. Который честно занимает пьедестал уважаемого обществом человека, имея гораздо больше, чем они, хотя и находясь формально на одинаковом уровне общественной лестницы, руководя какой-нибудь фирмой или будучи мэром города. Они не могут смириться с положением “избранников народа”, поскольку всеми фибрами своих душонок осознают себя “божьими избранниками”. Поэтому будут стремиться восстановить “истинную веру”, доказывая с пеной у рта, насколько отвратительно лживо материалистическое мировоззрение, насколько оно пагубно влияет на человеческие души. Чтобы жить не по лжи, а по справедливости, той самой справедливости “от каждого по способностям, каждому по труду” во всей широте горизонта этого права. Права покупать человека, покупать удовольствие без всякого ограничения, кроме разве ограничения в денежных средствах.
Иная возможность изменения общественного бытия представляется слишком туманной, да и крайне неудобной потому, что для ее осуществления требуется произвести неформальное переосмысление, осознание того, что следует понимать под личностными интересами, соотнося это с масштабами общечеловеческого развития. Это достаточно болезненное преображение сознания тем более неудобно для каждого конкретного человека, чем сильнее проявляется в его личностных интересах то, что в основном определяется животными мотивами в человеческом существовании. Родион видел, что именно эти мотивы начинают как бы исподволь звучать в газетах, в выступлениях. Когда люди, осуждая существующую действительность и на словах стремящиеся к ее изменению таким образом, чтобы устранить всю эту мерзость, на самом деле начинают подготавливать почву не для того, чтобы сделать шаг “вперед” или “вверх”, в смысле исторического развития человечества, а “опуститься”, вернуться к прежнему, которое, в силу известных причин, обрело видимость и чего-то нового, неведомого и, вместе с тем, имеющего ту приятную силу знакомости, привычности, которая не пугает своей неизвестностью. Прав был Сократ, тысячу раз прав был смеющийся мудрец с перебитым носом, говоря, что идти “вниз” в своем развитии легче. И такое изменение направления движения привычнее. И именно туда и склоняется “мыслящая часть” общества, хотя еще как бы стесняется напрямую говорить о необходимости вернуться к вере в Бога, восстановить право собственника.

Наступал презанятнейший период времени, когда осознаваемая всеми неизбежность перемен, как причина побуждающая к действию, в большинстве случаев вызывала в умах людей потребность именно вернуться назад. Потому что именно это они воспринимали как “перед”. В то же время неизбежность перемен была предопределена самой историей. И люди, не понимая направленности этой неизбежности, но чувствуя инстинктивно ее и ища выход в возврате к прежнему, неизбежно должны были запутаться еще больше. По тому, что было доступно Родиону из газет, телевидения, он видел, что нет ни одного, кто бы осознал сам и другим объяснил бы смысл истинного изменения, которое предстоит совершить не только людям, живущим в этой стране, но и вообще человечеству. Ему хотелось иногда высказать свое мнение по этому поводу, но у него не было доступа к средствам массовой информации. А значит, общество не испытывало необходимости в его информации, предоставляя другим возможность говорить и печатать то, из чего Родиону становилось ясно, что исторический маятник человеческого сознания, в силу известной инерции мышления, опять пролетит мимо состояния устойчивого равновесия, соответствующего истинному направлению развития человечества. Как неудачная попытка семнадцатого года привести этот маятник в состояние устойчивого равновесия толкнула его к “заклону” в одну сторону, так и теперь, в силу существования исторического притяжения, вызывающего потребность изменения сознания, то есть движения этого маятника в соответствии с этими законами притяжения, судя по всему, должна была привести к очередному “заклону”, но уже в другую сторону. Судя по тому “размаху”, который формировался в общественном сознании. Но недолгой должна быть радость “прорабов духа”, потому что маятник этот движется не в бездушно-безвоздушной среде. Закон затухающего колебания справедлив и для этого случая. Амплитуда отклонения уменьшается, а, следовательно, уменьшается и время, за которое маятник достигает своего максимального отклонения в другую сторону, и на повестку дня вновь встанет вопрос о неизбежности изменения сознания. Изменения, которое должно будет иметь направление к достижению состояния равновесия. Равновесия между истинным направлением развития человечества и его способностью осознавать это направление и соответственно осуществлять свою жизнедеятельность.

В том-то и заключается суть исторического развития современного периода, что вопрос о преображении сознания является головным вопросом. Как в прямом, так и в переносном смысле. Он предопределяется желанием людей изменить свое существование в той мере, насколько они испытывают тяготу, тесноту для своего духа тех “детских штанишек” общественного бытия, в котором пребывает на данное время все человечество. Ибо на планете Земля еще нет ни одного общества, ни одного государства, в котором бы человек не испытывал тесноту для своего духа. О боги, боги, нет человеку покоя нигде, нет покоя ни днем, ни ночью, ни под солнцем, ни при луне... И не должно ему быть покоя, но беспокойство его может иметь свое равновесное состояние. А желание людей изменить свое существование, не изменяя сознания, такое привычно мучительное, естественное, в животном смысле; желание, не утруждая себя, подстроить под привычное, устоявшееся в веках сознание общественный строй, общественную мораль и психологию, чтобы сохранить свое скотское спокойствие, — это желание, в действительности, само по себе противоречит ходу истории, а потому и не способно реализоваться. Люди не обретут спокойствия, но обретут еще большую чувственную глубину необходимости понять, что же происходит. Почему было плохо, а стало еще хуже. Отвернуться от этого невозможно, ухитриться выскользнуть из колеса истории нельзя. Можно сознательно содействовать движению этого колеса или неосознанно тормозить и быть затянутым им в то состояние психики, когда, не понимая, зачем живешь и для чего, будешь с ужасом чувствовать, что вовлекаешься в то, что не воспринимается твоим сознанием, что сознание не способно вместить происходящего, и ты не готов, не знаешь, как произвести соответствующее изменение в своем сознании. Занятнее всего наблюдать подобные перепады у тех, кто считает себя “носителем духовности народа” и вместе с этим испытывает якобы крайнюю внутреннюю потребность, не меняя своей, такой “духовно богатой” сущности, изменить общественные устои, сделав их максимально удобными, приятными и полезными со своей точки зрения. Причем, точки зрения именно своего не тронутого, не подвергшегося изменению сознания, беря его за некий идеал, выше которого ничье сознание уже не может подняться. Какие удивительные и милые словообразования, какие неподражаемо витиеватые фразы испражняет мозг таких “носителей”, чтобы, доказывая вроде бы другим, утвердиться самому в праве своего элитного существования и такого же существования своего помета по отношению к тем, кто традиционно именуется “кухаркиными детьми”.

Если прежде Родиона раздражали, вызывали какую-то ненависть и озлобленность подобные словотворцы, которые обосновали и утвердили, что истинное дело способен совершать только мозг, допущенный или воспитанный сызмальства в некоем переделкинском кругозоре, то теперь это все больше забавляло его. И, одновременно, все сильнее его охватывала жалость к подобным людям, которые, рассуждая о “чистом слове”, нагромождая многие слова, прятали за этим нагромождением свое непонимание. Причем, прятали не столько от других, сколько от самих себя. Хотя, с другой стороны, именно подобные путаные и противоречивые размышления были известной почвой для его собственного ума, известной точкой опоры, чтобы оттолкнувшись от этого, его мозг мог совершить тот шаг к познанию, который был ему необходим для уяснения смысла жизни вообще и своей в частности. Подобное было тогда, когда он изучил определенные работы современных специалистов по мировоззрению. То же произошло, когда идейно-мыслительная муть о “чистом слове” как бы заставила его, подтолкнула к новому пониманию, давшему ему некую ясность. И ощущение достигнутой ясности было более заметно и красноречиво именно благодаря тому, что оно находилось в известном сравнении с тем, что воспринималось им как “муть”. Несколько раз встретив в этой статье взятое в кавычки выражение “чистое слово”, Родион в какой-то момент как бы споткнулся на нем. Его слух уловил в этой, для него чуждой формулировке, непонимание которой усиливалось всем тем, что навешивалось вокруг нее, то, что уже было им выношено и звучало в нем, но в этом звучании он не различал того единства, той гармонии созвучия, которая сама по себе есть доказательным фактом достижения истины. Занятное дело, но именно внутреннее неприятие того, что содержалось в этой статье, подвигло его ум к нахождению той формулировки своих представлений, которыми он овладел раньше, но которым как бы не хватало той самой точки над “i”, благодаря которой все это обретало именно гармонию, красоту и простоту звучания истины. С подобным сталкиваются те, кто пишет стихи. Ибо поэзия, как одна из возможных форм выражения мыслей, благодаря своему главному отличительному признаку: достижение гармонического созвучия слов, — с одной стороны, вынуждает, а с другой — предопределяет возможность достижения истины, соприкосновения с ней посредством определенных словосочетаний. Которые в иной форме, практически, и не могут возникнуть.

Не улавливая прежде, не находя этой гармонии в звучании слов, когда осмысливал, явлением чего выступают такие понятия как “Число” и “Слово”, Родион, в поисках убедительных образов единства, взаимосвязи этих понятий, и вынужден был искать другие аналогии. Именно тогда он прибег к образу двух созвездий — Большой и Малой Медведицы. Это было своеобразное обоснование непременного существования двух разумных начал в космическом пространстве, взаимосвязанных между собой в известном подобии, как мужское начало взаимосвязано с женским в пространстве земли. Отсюда следовало, что характерным проявлением мышления одной формы разума есть Число, свет, в другой — Слово, звук. Это давало ему повод задаться одним из тех “детских” вопросов, которые теснились в его разуме в этот период: почему, какой смысл в том, что в человеческом сознании существуют такие понятия как созвездие Большой Медведицы и созвездие Малой Медведицы. Задавать такие вопросы самому себе и находить свои ответы. Объяснения, от которых в дальнейшем внутренне не отказываясь, Родион не позволял себе использовать при разговоре с другими людьми. Он понимал, что подобное, ничем более не подкрепленное, если и может быть доказательством, то лишь того, что он ненормальный. Помимо всего прочего, следует отметить, что именно так впервые в его сознании определился интерес к этим двум созвездиям, который имел впоследствии свое развитие. Развитие, имевшее свое значение.

Натолкнувшись же, вернее, оттолкнувшись от понятия “чистое слово”, за которым он усматривал все то ложное, что мучило его долгие годи своей неразрешимостью; заметив, споткнувшись в звучании этого словосочетания о что-то тревожно-знакомое, в какие-то мгновения, ощущая проваливающееся головокружение от чувствования познания чего-то нового, значительного, Родион уловил, что слово “чистое” — “чисто” напоминает ему, вызывает в его сознании “число”. И тогда оказывается... Не какое-то туманное понятие о “чистом слове” в действительности требует своего разрешения для человеческого ума. Подобное трактование есть как бы сумеречное восприятие определенной действительности. А сама действительность определяется словосочетанием: Число-Слово. Не “чистое слово”, а Число-Слово. Как только Родион понял, что именно так надо объединить эти два понятия-слова, поставить рядом не как “Число и Слово”, а без всякого союза именно как “Число-Слово”, его слух сразу уловил ту легкость, плавность, органичность этого словосочетания, за которой его уму уже было понятно, что сам факт такого благозвучия — есть факт гармонии. Гармонии внешнего порядка, которая сама по себе дает объяснение, почему именно верно “Число-Слово”, а не “Слово-Число”. То был пример научного доказательства в той форме, которая еще не была принята в науке, как таковая. Доказательство понятием гармонии звучания, которым, в основном, оперировала до сего времени только поэзия, что воспринималось как некое очаровывающее, но ни в чем фактически не убеждающее разум положение вещей. Число-Слово — вот суть мучительного поиска объединения того истинного знания, которое одолевает человеческое сознание. Вот суть того поиска истинного Слова, которое владеет умами человеческими. Но истина этого поиска не в “чистом слове”, а в нахождении взаимосвязи Числа-Слова. Именно это установление словосочетания дало Родиону еще одно доказательство правильности логики его рассуждений. И было это во времена того самого года.

Года, когда космическая вестница в очередной раз, но как бы незаметно, как бы анонимно посетила Землю. То был год, когда его ум обрел возмужание. Ослепительная вспышка и оглушительный удар в заснеженную, январскую ночь, как бы в противовес невидимо пролетающей в это время в небе комете, обозначили это возмужание. С этого момента его психика обрела равновесие, которое уже не могло быть ничем нарушено. Хотя в нем еще не было ясности, он еще не знал, как выразить все то, то стало доступно его сознанию, с того момента он был уверен, что ему действительно стало доступно иное видение жизни, которое прежде просто не существовало для него. Ибо искал он не только форму самовыражения, но и предмет, который бы мог стать примером, показывающим неошибочность его представлений.

Он обрел благодатность осознания невидимости, неотличимости своего “я” среди других людей. Одной из причин, породивших подобное понимание, была и невидимая комета, вызвавшая определенный ажиотаж среди людей. Ан-он-им — так понимал Родион принцип своего существования. Он был для всех тем “аном”, о котором они будут говорить, что жил когда-то ан тот, “Ан-тей”. Тот Ан или “Ан тей” — так обрел он свою причастность к тому племени анов, которые жили на этой земле. И имя которых, подобно имени “скифы”, остается как бы непонятным для современного ума. Отчего они так себя называли? Отчего люди, которых вслед за Геродотом стали именовать “скифы”, называли себя сколотами? Отчего, по сохранившимся смутным преданиям, живших на этой земле людей именовали “аны”. И, кстати, любопытный вопрос, если вспомнить восточные представления об “инь” и “янь”, что может означать такое слово как “й ан”, если несколько нетрадиционно написать букву “я”. Подобно тому, как если бы слово “йог” записывалось бы как “ег”, или Баба-Яга записать как Баба Йага... Или Баба-Йога.
Подобные умозрительные посылки крайне интересовали Родиона. Но он сам понимал, что они повисают в воздухе, не имея доказательства. Не было ни одного убедительного подтверждения правильности подобного соединения вроде бы разных понятий и слов из разных языков. Хотя если говорить о “Яге”, впоследствии он встретил в одной из статей указание на то, что именем “Яга” славяне называли богиню Земли, плодородия. Эта информация, более чем краткая, была воспринята им как известное подтверждение правильности его мыслей, его подхода. В его понимание это имя было не просто одно слово, а высказанная мысль, оповещение и утверждения некой своей земной, исторической роли – я-Га, Я есть Га, как представление той, кто олицетворяла в определенный момент собой Ма-теру. Еще свой вопрос, почему и как слово terra вошло в языковую практику тех латинян, но, судя по всему, в варианте слова Ма-терь продолжает жить все тот же смыл. Этот личностный аспект слово-формы Я-Га похоже брал свои истоки еще из безличностного варианта осмысления и определения, которое в традиции украинского языка имеет вполне понятную форму: є Га. Как и вариант высказывания: Га є, - который уяснился и запомнился, несколько видоизменившись, в виде единого слов: из Га-є - в Гея. Он не сомневался, что данный образ подобен и близок по своему смыслу к образу Матери мира, которая в йоге выступает одним из главных понятий.
Ґа – это и есть самое первое Имя данной планеты, на уровне самых первоначальных слов.  С этим же именем Ґа связывались были близки и другие слова. Не случайно  сработало «ассоциативное мышление» - сигнал близости слова «йог», а совпадение слов гой и йог как бы указывает на то, что они из единого корня духовной традиции. Следовательно, и единой народной традиции Слово-использования, взаимопроникающая суть которых, определялась диалектикой их созидания.
Но более глубоко и детально изучить данный вопрос Родион не имел возможности. Поскольку задача состояла в том, чтобы проследить, расшифровать не только эти слова, а вообще провести анализ информации, заключенной в словах разных языков, взяв подобные слова за известный ключ “дешифровки”. И Родион, таким образом, как бы предвидя, куда ведет слово “йога”, не был бы удивлен, допустим, узнав, что изначально это слово связывалось с овладением способностью постигать женскую сущность природы. Но утрачивание понимания первичных смыслов, изменение смыслов – это не единожды произошедшее событие за историю человечества и связанного с этим развития языка.

На этом этапе для Родиона слова “аг”, “ог” были практически односмысловые. Хотя первоначальный их смысл и не был ему понятен во всей полноте, он исходил из того, что эти слова означали для живущих в туманной древности людей разное проявление одного и того же, одной и той же сущности. И эта сущность имела большое значение для тех людей. Но какой смысл они вкладывали в это понятие и почему это слово так часто употреблялось в совокупности с еще каким-то понятием-словом, свидетельством чему осталась традиция добавления звука “й” вместо этого слова.

Он-им-ан, — Родион искал, в силу своих представлений, как этот принцип анонимности увязывается со всеми остальными понятиями и представлениями. Какой смысл слова “Ан”, что обозначало это слово для предков? Не является ли производным от этого слова то понятие, которое сохранилось и культивировалось в том же Китае как понятие “й-ань”, обозначая некое мужское начало. Но это справедливо лишь в том случае, если “Янь” как понятие сформировалось значительно позднее, чем понятие “Ан”. Подобно тому, как возникал вопрос, а что понимали под словом “Йага” те, кто жил во времена оные? И не от того ли негативный смысл обрело это понятие тогда, когда дети, по закону отрицание отрицания, стали искать правду в именах других богов? И именно боги, чтимые их отцами, стали для них ругательными именами. Хотя в других землях сохранилась традиция за этими словами понимать нечто наивысшее для духовного развития человеческого сознания. Традиция почтения сохранилась, но утратилась в памяти та привязка с реальностью окружающего мира, которую могла помочь сохранить только сама земля, где эти понятия-имена и родились. Те, кто покинул эту землю, сохраняя традицию, но не видя глазами ни тех гор, ни тех звезд, начинали фантазировать, исходя из реальности той земли, где они теперь жили. Впрочем, как бы христианство ни вытравливало из народной памяти эти представления, пусть в образе негативном, оно продолжало храниться в сознании, связанное почему-то именно с женским началом.

Когда ему в одном мимолетном разговоре подсказали, указав на имя Ор, как имя главного Бога, он вспомнил, что раньше встречал упоминание об это, когда читал вариант реконструкции  небольшого отрывка из древнего манускрипта, которую было принято называть «Рукопись Войнича». Это Имя заинтересовало его, хотя казалось забытым, почти утраченным в памяти народов, которые являлись и являются потомками его Рода. Но сохраненные и привычные слова Орачи, Ории свидетельствовали - Имя это сохранилось в памяти народа живущего на земле Руси, в традиции Слова, которая живет в народном языке. Орачи, Ории – это те самые народы, о которых ведут речь, как о пропавшем, великом народе, но при этом используют понятие «арии», неверно понятое и прочитанное слово в каком-то ведийском источнике. Это можно уточнить и было бы интересным исследованием, но важно иное. Не было никаких «ариев», а были и есть Ории, поскольку это имя взято от имени Отца.

Ор-Отче наш, да святится Имя Твое!

Позже доосмысливая и стараясь детальней прояснить себе присутствие имени Ор в памяти народов, кроме украинского,– то есть в их языке - Родион нашел ряд подтверждений в словарях. Для него стало понятно, что Ordal - это не древнесаксонское понятие суд-приговор. Ор дал – вот его смысл. Отсюда понятие «Ордалия» означает суд божий через испытание раскаленным железом или бросание в завязанном состоянии в воду. То же самое латинское Ordo – ряд, порядок, Oro – говорить, подобно и вариантам в русском языке «орать, ор» - указывающий, что подобное восприятие Ора связывалось со способностью уже командовать, подчинять словом других, кто еще не владел Словом.
Опять же любопытный факт, почему и до сегодняшнего дня не в традиции украинского языка подобное слово – нет такого слова!- а используются слова – кричати, горлати, лементувати, галасувати, репетувати, верещати, волати. Хотя и прижились, привнесенные, как бы возвращенные и прижившиеся в виде ино-странных слов: оратор, оратория.
Подобное – признак более целостного наследования традиции в своей народной культуре, подобное указывает на более близкое или удаленное родство с теми поколениями народов, которые предшествовали на этой земле ныне живущему. Ибо из аналогии семейного родства, это подобно родственникам, которые имеют одну фамилию, родовое наименование, но у каждого поколения детей, внуков, правнуков есть свое имя. Если же «забыть» эту фамилию, поди докажи, что Петр есть родственник и потомок Ивана, если его не зовут Иван. То, что они живут в одной и той же хате – ничего не значит. В этой хате кто только не жил, кто хотел, приходил и селился. А прежние выселялись куда-то, неизвестно куда, правда.
Нынешняя книжная история народов наполнена такими именами народов, которые есть, по этой версии, совсем разные народы, эти народы несчетное количество раз ходили туда-сюда, переселялись и заселялись, ибо кабинетным водителям народов не составляло большого труда совершить на бумаге великие переселения.
Сидя в кабинете в угоду определенным власть имущем легко «водить» народами по бумаге. Один авторитетный ученый муж и книжник ведет народы в одну сторону, лет через надцать новый авторитетный ведет в другую сторону, а еще лет через сто третий, обобщая, учитывая и согласовывая мнений двух авторитетны предшественников, описывает новый вариант пути движения. При этом каждый из них добавляет новые именования если не этим народам, то еще каким-то новым, уточняя, находя упоминания в разных источниках.
Все это более чем подобно варианту, что хоть звался он Петр, но, по отзывам соседей живших ниже, южнее, его звали Каланча. Слышали, как его звали так приходившие из других дворов. То, что Петр Каланча не родственник, не сын Ивана Праведника вроде не вызывает сомнения. В то же время у соседей сверху, северней был в гостях некий Петр Праведник, который сказывал, что живет ниже их. Для протокола тогда получается, что там жило два Петра и один Иван, хотя туда почти каждый день и ходили, и выходил, да и по ночам нередко шастали гулящие всякие.
Подобна такому вся книжная история геродотовского типа. История – это, конечно, наука, но нет пока такой науки – исторической. Хотя кандидатов и докторов исторических наук хватает.
   
Слово хранит в себе ту память, которую перекрученное сознание не сразу воспринимает, которая позволяет не столько открыть новое, сколько просто вспомнить истинные знания, события…

Подобных слов для Родиона было немало. Через них он как бы нащупывал свой подход к постижению истины. При этом он все время искал взаимосвязь, исходя из своих представлений о том, что Слово по своей природе имеет двухстороннее содержание. И совокупность этих содержаний опять же не случайная, а является отражением закономерности развития человеческого сознания. В этом он не сомневался, и ему было приятно встретить в одной из статей мнение какого-то “выдающегося советского психолога”, как там отмечалось, который рассматривал Слово “как организатора мышления”. То есть, что без слова не могло быть организовано само человеческое мышление. Подобное понимание было близко Родиону, потому что аналогичный вывод он сделал для себя, когда искал объяснение таким явлениям как Число и Слово.

Исходя из подобного, Родион пытался установить смысл слова “Ан”. И герой мифов Антей, и библейский Онан — они позволяли ему в какой-то мере почувствовать, что же заключено в слове-звуке “ан”. “Ан-тей” он понимал как “ан тот”, говоря на современном языке, хотя если пользоваться сохранившейся традицией украинского языка, то звучание это практически сохранялось “ан той”. Но кто этот Ан? Он не мог этого понять достаточно долго. Но по-своему “раскрывая” слово “аноним” как ан-он-им, Родион как бы обретал обоснование для тех своих нравственных принципов, которые созревали в его сознании, когда он осмысливал, что значит величие своего “я”, стремление людей увековечить свое имя или, наоборот, сознательное забвение своего имени.

Что в имени тебе моем? — эти слова поэта звучали своей музыкой для Родиона. Действительно, что в имени его для других? В имени, которое он сам себе придумал, хотя до этого у него было другое имя. То же самое и фамилия. Все могло быть по-другому. Хотя теперь, вспоминая, как ему было нелегко заставить изменить свое имя и фамилию, сколько пришлось выслушать наставлений от разных людей, когда он, “как осел”, “перся” и не соглашался получать паспорт под именем и фамилией, которые значились в метрике, он понимал, что в этом были свое значение и смысл. Имя имеет свое значение для человека. Это слово воздействует на психику и вызывает в нем соответствующую реакцию. Родион помнил, как он всегда как бы вздрагивал, когда слышал свое имя или фамилию. И хотя человек осознает пока скорее чисто внешнее воздействие этих слов, когда его, к примеру, вызывают в школе к доске, или в армии подают команду выйти для чего-то из строя, но существует за этим и более глубокое воздействие. Оно сильнее, чем воздействие других слов. Вызвав воздействие на свое сознание слов “Родион” и “Сонячный”, он только значительно позже смог осознать, как то, что ему было суждено пережить, было связано с этими словами. Нельзя усматривать в имени решительную, а тем более единственно значимую силу, воздействие которой определяюще сказывается на развитии человеческой сущности. Но вместе с тем, это та малость, которая дает истоки этому развитию. И порой малости может и хватить, порой именно малость дает ту, вроде бы незначительную добавку, которая и позволяет в конечном итоге преодолеть косность своего времени.

Исходя из этого, Родион выстраивал понимание значения своего имени, стремился к реализации себя в таком виде, когда его имя оставалось бы неизвестным. Ибо не важно, кто сказал слово истины, главное, чтобы оно помогло другим еще больше приблизиться к постижению истины. Нельзя стопорить, фиксировать сознание других людей на авторитете чьего-то мнения, люди пока и без этого склонны чрезмерно идолизировать отдельные личности, что ведет к подавлению собственных творческих способностей. Чем больше идолизация личности, тем глубже идеализация мыслей, представлений этого авторитета, что усиливает несоответствие между реальной жизнью, которой живут люди, и теми представлениями-предрассудками, которыми они пытаются осознать эту жизнь. Более устойчивым, более монолитным оказывается самообман, который, в конечном счете, приводит к тому, что — обычно! — начинают обвинять в несуразности с жизнью не свое идолизированное сознание, а то, чему поклонялись как идолам или как идеалам. Что, впрочем, одно и то же. Именно сейчас уже известная взрослость периода развития определяет требование ответственности перед любым человеком, чтобы он был способен предусматривать возможность для появления новых идолов, максимально устраняя условия их появления. Самое страшное и столько раз уже повторявшееся в истории: люди, свергая старые идолы, которые питали их иллюзии, тут же взгромождали на их место новых, как и прежде оставляя свое сознание в подчиненном состоянии. Любые стремления возвысить свое “я” над остальными, над презренной толпой, чернью, увековечить свое имя, есть следствие исторически отживших представлений о развитии индивидуальности, которые не соответствуют современным требованиям. Лучше сказать, которые соответствуют пока лишь в силу инерции мышления.

Поэтому принцип анонимности был для Родиона именно тем способом самовыражения, который должен был обеспечить соблюдение правил соответствия его жизнедеятельности, как индивида, по отношению к истинному направлению развития жизни вообще. Хотя, казалось бы, образ жизни, который вел Родион, не предполагал для него такого искушения. Вместе с тем подобное отношение с внешним миром позволяло вывести свое “я” за рамки тех представлений, которые были обратной стороной этой же медали и порождали пытку чувств личности, переживающей свою якобы униженность и подавленную беспомощность из-за беспросветной серости окружающих. Принцип анонимности при реализации своей творческой потенции “снимал” эти проблемы. Существование этих проблем было следствием не реальности их существования, а того, что, существуя в сознании человеческом, они воспринимались как реальные. Стоило изъять их из сознания, как они перестали существовать. И оказывалось, что они никогда и не существовали в реальности, а были всегда лишь плодом, фантомом определенного мировосприятия. Когда Родион узнал, что отсутствие авторства определенных произведений, мыслей является традицией, которой придерживаются восточные мыслители, Гуру, что подобная традиция рассматривается как следствие высокого уровня развития сознания, как проявление уже и не человеческого уровня сознания, его это утешило, как дружеское приветствие, как слово одобрения. Чувство встречи, неясной пока близости встречи с единомышленниками усилилось в нем. Тем более, что подобное чувство возникло несколько раньше, когда он обратил внимание, читая некоторые отрывки из таких посланий, на странное совпадение стилей с тем, который появился у него самого. Хотя его изложение и было значительно сумбурнее, но музыка слов, родившаяся в нем, была того же звучания, что и в этих текстах, неизвестно кем и когда написанных.

Но достаточно долго для него оставалась неясной форма его самореализации, соответствующая этому принципу анонимности. Что он реально мог делать, соблюдая эти правила и понимание, что реализует свое “я”, что это воздействует на окружающее? Понимание этого вызревало в нем постепенно, и к какому-то моменту Родион пришел к таким формам самовыражения, которые были для него неизбежны. И забавнее всего было то, что это оказались те формы, которые были вроде бы очевидны. Которые как никакие другие имели отношение к тому, что принято называть народным. Первое, к чему его подталкивал весь ход мыслей и все его представления о комедии, о смехе, о веселом деревянном дурачке и что он культивировал в себе в этот период, стараясь научиться воплощать в своем общении с другими людьми “принцип удовольствия”, были анекдоты. В какой-то момент мышление Родиона достигло того состояния, когда он оказался способным осмысливать действительность в анекдотичной форме. То веселие, тот смех, которые рождались внутри него с момента, когда его сознание прорвало пелену предрассудков, и которые вырывались из него в начале в форме шуток, забавных сравнений, — все это, развиваясь, привело его к анекдотам. Он стал способен сочинять анекдоты. Обретя эту способность, он по-другому стал воспринимать все те анекдоты, которые ему приходилось слышать раньше.

Анекдоты, как форма народного творчества, являются чрезвычайно любопытным явлением. С точки зрения литературы, они предъявляют к творцу, пожалуй, предельные требования. С ними не могут сравниться никакие литературные произведения, потому что в себе они соединяют, казалось бы, невозможное. Крайне ограниченное количество слов, укладывающихся, как правило, в несколько предложений. И эти слова должны были вместить в себя не просто какую-то мысль, а целый срез общественной жизни, то есть то, на что людям, имеющим достаточно высокий уровень образованности, подтверждаемый чаще какими-то докторскими степенями, требовалось обычно извести не один десяток страниц, чтобы хоть как-то очертить подобную площадь охвата жизни. Именно очертить, обозначить, но не объяснить, дать толкование этому срезу. Анекдот же требовал и реализовывал в себе то, что подобный анализ этому срезу общественной жизни должен быть сделан как само собой разумеющееся. Без этого анекдот не мог состояться. Но этот анализ, его осуществление оставались как бы скрыты в самом анекдоте. Присутствовали в неявном виде, заряжая слова энергией большой многоплановости, многих вариантов толкования. Ибо анекдот воплощал в себе уже известные выводы этого анализа, проделанного кем-то. Но при этом выводы эти должны быть такими, чтобы вызывали смех. А смех мог появиться только в том случае, если результаты этих аналитических умозаключений опрокидывали привычные, устоявшиеся представления, которые вроде бы накрепко сидели в сознании большинства людей. Именно такая способность видеть привычное с иной стороны, организованная в соответствующие образы, могла породить смех. Смех, который заставлял задуматься, подталкивая что-то понять, изменить привычную точку зрения. Осуществить подвижку сознания не через силовое давление, насилие поучений, а через удовольствие, веселие.

Нельзя сказать, что Родион сочинил множество анекдотов. Или что он их сочинял по нескольку в день. Но те анекдоты, которые он придумал, были плодом, во-первых, всех тех мучительных размышлений и постижений, которые долго выбраживали в нем вообще и которые достаточно длительно отшлифовывались. При этом немало анекдотов, которые ему приходилось слышать от других, являли ему образец того уровня воплощения мыслей, который был ему самому недоступен на тот период времени. В подобных случаях он испытывал те же чувства, которые им овладевали, когда он читал отрывки из текстов восточных мудрецов, удививших его схожестью с тем, что стало звучать в нем самом, но, одновременно, и позволивших почувствовать, насколько менее гармонично состояние его собственного сознания. И задумавшись над тем, кто же все-таки сочиняет эти анекдоты, Родион приходил к неожиданным выводам.

Впервые Родион задумался над всем этим тогда, когда по наущению Артамонова, преподавателя философии с курсов, попытался написать статью в философский журнал. Было это уже после того, как он пережил летние события, и в начале осени встретился с ним, чтобы забрать у него то, что написал именно для него еще в конце весны — начале лета по мировоззрению. В итоге этого получилась еще та “статья”. Он опять нашарашил за пару недель текст страниц на двести, одним этим вызвав изумление у этого преподавателя. В одном месте, чтобы продемонстрировать, что значит диалектически воспринимать действительность, то есть в отрицательном видеть положительное и наоборот, а, в действительности, понимать их нерасторжимое единство, он использовал анекдот о “командире танкового корпуса”. Артамонов, как запомнилось тогда Родиону, после прочтения его “труда” как-то особенно отметил, что Родион обладает очень своеобразным чувством юмора. Родион почувствовал, почему ему это и запомнилось, что этот пассаж произвел какое-то своеобразное воздействие на Артамонова. Но тогда Родион как бы мимоходом — его интересовало другое — коснулся этого вида творческой деятельности. Теперь же он стал осознавать, что анекдот как форма выражения мыслей и как форма воздействия на умы других людей — максимально соответствует тому, что он ищет и что соотносится наиболее точно со всем строем его нынешних представлений.

Осознавая роль своего “я” в этой жизни как известное воплощение образа Буратино, который главенствовал в его представлениях по сравнению с образом Звездного мальчика или других “сказочных” образов, анекдот давал ему возможность реализовать подобный настрой своего ума. В анекдоты он имел возможность закладывать все те постижения и открытия, которые его мозг обретал в бессонные ночи и каменно непреодолимые дни. И если ему удавалось породить смех, он воспринимал это как известный сигнал приближения начала той самой комедии, которую упоминал Маркс, говоря о последней фазе исторического развития человечества при переходе из одной формации в другую. К тому же, что было немаловажно для Родиона, анекдот предполагал отсутствие автора. Никого не интересовало, кто это сказал. Главное было в том, насколько это соответствует тому, что требовалось для данного времени умам людей.

И Родиону было дано пережить удивительное чувство, когда он рассказывал впервые анекдот, который сам придумал, и... И этот сгусток его мыслей, в котором заключались представления, которые мучительно вынашивались и формировались в нем, где были сконцентрированы нешуточные вроде бы постижения, установлена им самим новая взаимосвязь между тем, что раньше нигде не соединялось, — все это как бы растворилось в сознании стоящих рядом с ним людей. Вызвав лишь мимолетные улыбки и похмыкивание, напоминавшее как бы смех. И все. Воздействие на умы людей произведено. Но никто из них не спешит поделиться своими впечатлениями, своими мыслями по этому поводу. Разговор легко переходит к чему-то другому. Воздействие произведено без насилия, не вызывая болезненной реакции в виде спора о невозможности такого соединения. Но каково это воздействие, насколько действенно оно и будет ли оказана высшая почесть его мыслям — будет ли анекдот этими людьми рассказываться другим, будет ли какая-то часть его взглядов, которая в своей крупице отражает его мировоззрение, жизнеспособной — это остается неизвестным. Будут ли люди передавать эту крупицу его “я” друг другу или она так и замрет в тех, кому он передал ее сам — этого он не мог знать. Вернее, это он мог узнать только тогда, когда ему удалось бы услышать свой анекдот от кого-то другого. Именно такое возвращение могло стать наивысшим признанием его творчества.

Сочиняя анекдоты, Родион пережил волнительные чувства, которые человек может испытать, если он научился возбуждать и реализовывать в себе свое творческое начало. Ему стали знакомы чувства творца, когда его творение отрывается от него и начинает жить своей жизнью — долгой ли? короткой? — для того, чтобы внести свою посильную лепту в ход развития человечества. Каким бы это ни казалось смешным, каким бы такое творение ни казалось несопоставимым с какой-нибудь теорией относительности или библейскими притчами, но это было деяние одного порядка, с точки зрения человеческого существования. Хотя по своему уровню оно больше походило на библейские притчи. Ибо это было воздействие, которое уводило внимание от самого творца, от его личности, давая ему вместе с тем почувствовать свою сопричастность с общим развитием. Почувствовать, что он совершает некое воздействие на это развитие, в известной мере познать ответственность за подобное деяние. А сколь велико оно или мало — кто знает на каких весах природа взвешивает величину деяний людей и насколько ее весы схожи с теми, которыми людское мнение определяет весомость деяния одной личности для истории и незначительность другой?

Так, именно в анекдоте Родион впервые нашел ту форму самовыражения, которая позволяла в достаточной степени воплотить те требования и желания, которые, по его мнению, должен был предъявлять себе человек, стремящийся творчески влиять на ход развития истории. Не говоря уже о тех мгновениях безудержного веселия, которые он пережил, сочиняя анекдоты. Сам Родион рассматривал анекдот как одну из высших, на современном этапе развития, форм творческой деятельности, связанной со Словом. Хотя и не единственную.

Как все-таки странно, лучше сказать, забавно движется человеческая мысль! Причудливо забавно она продвигается к пониманию, но не просто к пониманию, а к своему собственному пониманию того, о чем этому человеку долгое время вроде бы говорили. И говорили то же самое, но это не было именно его пониманием. Подобное он воспринимает как банальность, пока сам в своей глубине не откроет ту же самую простую и, казалось бы, всем известную истину. Но в этом случае появляется одна особенность. Если до того, говоря о такой истине, этот человек мог обычно повторять только общеизвестные фразы, то после такого “открытия”, он обретает способность говорить об этой истине то, что, кроме него, никто другой сказать не может.

Подобное понимание пришло к Родиону, когда он определил для себя, что существует еще одна форма творческой деятельности, которая, по его мнению, не только полностью соответствует, как и анекдот, всем требованиям творчества, но и издавна признана его вершиной. О чем ему не один раз пытались втолковать, что он вроде принимал, но все это находилось до определенного момента как бы вне его. Он не воспринимал это, как форму реализации своего творческого “я”. С точки зрения человеческой психологии изменение такой ориентации своего восприятия было сравнимо с преодолением пропасти.

Это касалось народных песен. Первая потребность припасть жаждущей душой к спасительной благодати народных песен Родион испытал в тот момент, когда его естество потребовало задействовать все источники силы, которые были в его резерве. Вернее, когда то деяние, на которое он решился, потребовало от него использовать все резервы его духовной и физической силы. Природа испытала таким способом не только, какая физическая потенция содержится в нем, с его желанием оплодотворить самое природу, но и какой потенцией духовной он обладает. Или другими словами, что скрыто в его душе. Именно тогда он испытал идущую откуда-то изнутри потребность излить свои чувства и мысли в народных песнях. И подобно малоопытному юнцу, быстро начиная, он быстро и кончал. Ибо практически не знал ни одной песни. Позже он специально стал выискивать те песни, которые вырывались из него в тот период, и выучивал их великие слова, понимая, как намного было бы легче ему постичь, если бы он знал тогда все слова, а не какие-то отрывки, в лучшем случае из одного куплета.

Еще позже, постигнув по-своему смысл анекдотов, он обрел понимание, что народные песни являются известной противоположностью тому явлению природы, которым выступают анекдоты. Или можно сказать так, что песни и анекдоты являются двумя противополагающимися явлениями одной и той же силы. Духовной силы человеческой. К этому пониманию его подтолкнула мысль Александра Довженко о том, что особенностью украинских песен является печаль, грусть. Именно печаль разлуки, тоска от ожидания встречи пронзили в свое время Родиона. Потому что в словах этих песен он усматривал, видел не только земную печаль. Многие образы, понятия говорили его уму о печали разлуки с любимой не только в земных масштабах, а в каких-то уже космических. В этих словах для него звучала любовь не только между парнем и девушкой, мужчиной и женщиной, в них скрыта была информация о любви между женским и мужским началом на том уровне, где земная природа уже выступает как единое целое, как проявление одного из этих начал. Именно эта печаль, на которую обратил его внимание Довженко в одной из своих дневниковых записей, позволили ему понять, что народные песни и есть той противополагающейся формой творчества, которая находится в диалектической взаимосвязи с анекдотами. Если анекдоты — это смех, то песни — это печаль. И это то самое соединение в единое целое, которое было известно еще древним грекам, которое воплотилось у них в изображении актерской маски, состоящей как бы из двух — смеющейся и плачущей.

Именно через такое понимание Родион пришел к своему постижению народных песен. Но теперь это постижение уже было другого качества. Он понял, что его стремление к творческой реализации возможно в двух ипостасях — в форме анекдота и в форме песни. И если его смеющаяся часть духа уже обрела некое свое воплощение, то его печаль еще не нашла своих слов, своей мелодии. Это было для него на этом этапе как бы мечтой и целью — создать песню, которая бы стала народной. Песню любви, которую он смог бы спеть другим. Любви, чей зов наиболее явно услышал он на берегу Десны. Зачарованной Десны, силой которой человек великий определил для него Довгий Шлях Кохання. Долгую Дорогу Любви идущего на космический зов любящего сердца.

Ничто так не выражает духовную сущность народа, как народные песни. И нет смысла сравнивать песни разных народов, как бессмысленно говорить о нужности или ненужности того или иного языка, об избранности одного народа по отношению к другим. Все имеет свое предназначение, которое проявляется в предназначенный для этого ЧАС. Знающему нет нужды говорить об этом, незнающий — не поймет слов объяснения. Нет смысла говорить об избранности какого-то народа, но можно говорить о большем соответствии духовной сущности определенного народа требованиям исторического развития в определенный исторический период. Тот факт, что в самый значительный момент его жизни именно народные песни спасли его сознание — свидетельствовал Родиону о том, что самая сокровенная духовность настоящего периода развития заключалась именно в этом.

Квинтэссенцией человеческого духа была не философия как таковая, а народная песня, вбирающая в себя эту философию. Тем удивительнее, величественнее предстает фигура Сковороды, осознавшего это, в то время как Маркс не дотянулся до этой высоты понимания. При всей своей гениальности. И тому причиной европейская традиция воззрения на историю через библейские фильтры, когда культура “славян” воспринимается как культура варваров. Хотя нельзя не отдать должное Марксу, что в конце жизни он почувствовал, что что-то упустил в понимании истинной линии развития человечества, начал изучать русский язык...

Теоретическая работа Сергея Подолынского о значении солнечной энергии, как истинном источнике обогащения человека, как космического существа, которая благодаря его труду может сохраняться, накапливаться и использоваться для удовлетворения всех потребностей человека была этой скрытой от многих исследователей марксизма причиной. Работа, которую он отправил уже «состоявшемуся» Марксу незадолго до его смерти, фактически, опровергала основной теоретический постулат Маркса в «Капитале» о прибавочной стоимости, что был взято, подобно начальным условиям при формулировки задач или теорем, Марксом за основу построения всех его логических выводов в основном произведении его жизни. Ошибочность в постановке начальных условий является причиной неизбежной ошибочности всех дальнейших умозаключений, доказательств и выводов – это есть неоспоримый принцип в научном мире.
Отсюда те странности в окончании «Капитала», заключительную, еще не опубликованную часть которого Маркс и начал переписывать после ознакомления с этой работой Подолынского. Остались свидетельства, Маркс признавался, что в силу обоснованности идей Подолынского, необходимо переписать, отредактировать весь «Капитал», на что у него уже не осталось жизненного времени и здоровья. Попытка скорректировать в заключительной части «Капитала» представления, в связи с выявленными новыми обстоятельствами, породило «странности». В позднейшие времена некоторые исследователи усматривали в этом непонятные высказывания классика, которые как бы отрицают все то, что обосновывается до этого на страницах «Капитала», придумывали объяснение в «болезненном» уже состояние Маркса или старости.
Известно также, что в этот же период он, непонятно почему, вдруг начал учить русский язык. Обычно объяснение этому преподносят так, что для Маркса стало неожиданностью революционное движение в той «забитой и дремучей» стране, где, по его представлениям, подобное не могло начаться раньше, чем в европейских развитых странах. Он захотел читать газеты и статьи российских революционеров в оригинале…
Этот факт указывает на попытку Маркса докопаться до истоков возникновения такого понимания, такой постановки вопроса, которые сформулировал Подолынский и которые, сколько осмыслил для себя Родион, были, что называется, прямой линией идей суто Орийского развития человечества, высказанные на уровне новых научных терминов и представлений об энергии космоса, энтропии, идеальной машины Карно. Причем высказанные, когда еще научно не было обоснованы представления о процессах фотосинтеза в растительном мире, а Подолынский прямо указал и взял за основу идею, что именно растительный мир на планете есть то природное богатство, которое позволяет аккумулировать солнечную энергию, позволяет потреблять в пищу именно переработанную силу солнечной энергии, и поэтому единственный вид человеческой деятельности, которую с точки зрения космического существования человечества, научно следует считать самой главной благородной деятельностью – праця; откуда: пра-цари – из сохраненной формы в белорусском языке – есть деятельность людей, которые выращивают хлеб, говоря в обобщенном виде, то есть селяне, крестьяне. Самая главная деятельность в приумножении на планете солнечной энергии, ее накоплении, откуда и существует возможность увеличения благополучия человечества – есть деятельность, которая в украинском языке определяется понятием Орачи. Поэтому научные представления Подолынского, которые позже стали основой для представления т.н. «физической экономики» вместо той «политической экономики», которая возобладала в виде теории, взяв за основу марксовскую «политэкономику», как обоснование роли пролетариата в движении человечества за справедливое распределение благ, - есть, по сути, научным обоснование давних канонов Орийской духовной культуры, отголоски которой улавливаются в ведийских преданиях, а основные черты продолжают сохраняться в традиционной украинской культуре со времен первоистоков зарождения человеческого сознания.
Родион не только убедился сам, но и не сомневался теперь, что те, кому из сегодняшних живущих на земле людей подобное представление об украинской культуре и языке претить, вызывает «тошноту и рвоту», это лишь свидетельствует, насколько он отдален по крови или отдалился сам, заблудился, заплутал от понимания истоков Орийской духовной основы культуры, от понимания истинного Слова, потому и – словянской культуры.
Используемое более широко, чем Орийское, понятие словянская культура, отображает это же понимание, есть понимать, что ни о сознании, ни о каком человеческом мышлении не может идти речь, если не было Слова. Так называемый «человек бессловесный» – это еще не Человек, в прямом смысле этого слова.      
Подолынский научно обосновал то, что испокон веков лелеялось в украинской народной морали не просто как жизненная идея, а как идеология существования самого народа, - праця на своїй землі аби мати хліб на столі – есть самое лучшее и благородное занятие. Поэтому именно селяне, а не пролетарии есть основная движущая сила.
Все остальные люди, по Подолынскому, в большей или меньшей мере занимаются рассеиванием энергии для обеспечения своих жизненных потребностей. Что называется непосредственно сами или опосредованно через кого-то. Так, добыча угля, нефти есть той формой рассеивания запасов солнечной энергии, которую можно определять как разворовывание энергии. Отсюда – деньги есть инструмент перераспределения именно солнечной энергии. Система общественно-экономических отношений, которая позволяет людям, занятым в своей деятельности, в самых разных формах, в процессе рассеяния энергии, жить лучше и иметь денег больше, чем люди, которые своей деятельностью обеспечивают улавливание, накопление и сохранение космической энергии – это по сути своей античеловеческая общественная система. Современный мир, магнаты и олигархи, сидящие на добыче нефти, угля, на торговле теми же продуктами питания – это люди которые находятся во главе разворовывания, рассеивания основы благополучия человечества – залежей и присоединенных запасов солнечной энергии.

Эти идеи как следствие из теоретических физических выводов Подолынского, показывающие ошибочность представлений Маркса, не могли не заинтересовать Маркса. Как мыслитель, как ученый Маркс не мог не понять разницу и космическое величие отличного от его подхода. Не мог не понять, что его отношение к «отсталому» сельскому архаичному хозяйствованию и политические надежды на «прогрессивный» характер пролетарского труда, разрываются подобным научным подходом и обоснованием. Именно поэтому Маркс почувствовал необходимость выучить слова и понятия словянской культуры. Он не мог не понимать, что культура словян: культ села, почитание труда на земле и солнцепоклонение, которую он, на манер западных ученых, относил к проявлению «варварства», с обоснование Подолынским на уровне физических законов, что только работа человека на земле по выращиванию урожая и обработка, сохранение его - есть единственный вид человеческой деятельности, который направлен на сохранение и накапливание солнечной энергии на планете, - эта культура не есть «варварство и дикость» и эта деятельность не случайно так же свойственна с давних времен культуре словян – сокрыта и может быть осмысленна через то Слово, которое и есть духовным носителем для народа этой культуры. Как и для любого народа – его природный, народный язык - есть организатор и носитель его духовной культуры.

Маркс, живший позже Сковороды, не смог понять того, что осознал именно через Слово Сковорода. Ибо тот воспитывался на той земле, где подобное понимание изначально входило в человеческую сущность. Потому Сковорода и “ушел” в песню. Потому Марксу и виделся этот образ в виде “призрака”. Потому Сковорода и сказал: “кто суще живет, тот весело зрака”. Потому Маркс и говорил о комедии...

Потому и первой пробой “голоса”, первым приближением Родиона к своей песне стала песня, которая запелась им на слова именно Сковороды, когда читал его «Песни из Божественного сада». Причем мелодия, которая в нем зазвучала, совсем неожиданно и легко, и автором которой могли бы считать его, оказалась из другого времени. Позже он как-то услышал на эти же слова исполнение песни на мелодию, сочиненную каким-то современным композитором. Но то была мелодия сегодняшнего времени. А Родион почувствовал, как в нем зазвучала мелодия именно восемнадцатого столетия. Тех музыкальных традиций, о которых он ничего не знал, но которые разрабатывались Сковородой и позже нашли свое развитие в творчестве Бетховена. Он не мог этого обосновать, но он чувствовал это... Он и не собирался ни перед кем обосновывать это, он это просто знал... И тот факт, что его сознание и подсознание нашли свое самовыражение, в первую очередь, именно в песнях того народа, чей язык, слова языка которого наиболее полно соответствовали в своем современном звучании тому изначальному звучанию Слова, которое впоследствии было свойственно словянской культуре, - этот факт позволял Родиону делать утверждения, которые, казалось бы, были неправомерны. Слишком малозначителен сам факт для такого масштабного вывода. Но это был пример того внутренне обоснованного для конкретного человека утверждения, знания, которое для других является лишь гипотезой, требующей доказательства. Ибо Родион теперь знал, что центр духовности человечества в данный исторический период совместился именно с духовной сущностью народа, чьи песни зазвучали в нем в момент наивысшего устремления его собственного духа. Он знал, знал это благодаря всему тому, что ему привелось пережить, что именно эта малость является наиболее достоверным свидетельством истинности такого понимания, такого осознания действительности. И когда Родиону встретилось мнение каких-то известных немецких исследователей, что песни украинского народа не имеют ни аналогов, ни подобия по сравнению с песнями других народов, что эти песни имеют то удивительное своеобразие как своей мелодичностью, так и своим содержанием, что позволяет говорить об особенности украинских народных песен, их верховенствующим положении по сравнению с песнями других народов, Родион воспринял это, как известное подтверждение того, что открылось его глазам самостоятельно. Хотя, в отличие от этих специалистов по народному творчеству, к подобному выводу он пришел совершенно по-другому.
Правда, еще большее подтверждение он услышал из какой-то передачи по радио, о  существующем реестре ЮНЕСКО и о том, что не просто по количеству народных песен, а по количеству оригинальных мелодий в этих песнях, украинские народные песни занимают, что называется, безоговорочное лидирующее положение, поскольку имеют таких мелодий чуть ли не на два порядка больше, чем это фиксируется у любого другого народа.  Сам факт того, что таких  песен было около несколько сот тысяч, в то время как у следующих по этому рейтингу таких песен оказывалось не более восьми-шести, а то и меньше тысяч – указывало в первую очередь даже не на мелодичность языка, не говоря уже о вариантах пояснения об «особой певучести народа».
 Это свидетельствовало о времени, которое потребовалось для сочинения такого количества песен, а, значит, и времени непрерывного существования как самого языка, так и его носителей. Этот же рейтинг фактически давал возможность сравнить  и сопоставить со временем существования других народов со своим языком.

Нечто подобное было и с мнением о народных сказках, преданиях. Когда Родион услышал от одного знакомого, по его словам, удивительные вещи, вычитанные им в одной из статей, опять же какого-то иностранного специалиста о том, что украинские сказки содержат в себе предания той давности, которая в других древних источниках уже звучит как некие ослабленные отголоски, и это свидетельствует о том, что эти сказки, предания являются наиболее древними из всех известных легенд и сказаний, Родион не был удивлен этим. Это соответствовало его представлениям, его пониманию истории, которое ему открылось через Слово.

Потому и появилось в нем знание, что украинский язык — это язык любви. Духовная сущность украинского языка несла в себе направленность именно этого чувства — чувства Любви. И человечество, подошедшее в своем развитии к периоду первой любви, неизбежно должно было почувствовать необходимость овладеть этим языком. Говорить на этом языке. Потому шутку одного из фантастов о том, что на Землю прилетели представители Альфа-Центавра и почему-то заговорили на украинском языке, Родион воспринимал не как шутку, а как проявление неосознанного, слепого предвидения близкой реальности. Наступило время Любви, вспыхнул яркой точкой ЧАС осознания, что закончилось время, когда человечество шло по Млечному Пути, по Чумацкому Шляху. Наступило время осознанно идти по Дороге Кохання. Довга Дорога Кохання.

Родион знал, когда реально наступит время обсуждения вопроса переименования той звездной, космической дороги, по которой идет человечество, но его мнение не будет никому известно. Не это важно. Главное было в том, что он смог подняться, возвыситься в своем росте туда, где его сознанию стали доступны не только постановка подобных вопросов, но и нахождение своих ответов. Он знал, почему эта дорога имеет право именоваться Довгой, и почему — Дорогой, и почему — Кохання. И его жизнь должна стать своеобразной заявкой на такое переименование звездного скопления. Его песня любви должна стать словесной формой этого его предложения. Если он сможет ее создать. А если нет, воздух будет наполнен его предложением. Тот самый воздух, в котором витают идеи, и из которого эти идеи воплощаются в головах людей. Думая об этом, Родион покатывался от смеха, представляя себе, как подобное начинание было бы воспринято окружающими, вздумай он донести эти мысли “серой массе”, как любят выражаться интеллектуалы. В тот момент, когда пронеслась одна волна переименований городов и улиц, и теперь поднималась обратная волна за возвращение старых названий, его идея о переименовании астрономических названий была бы как нельзя кстати. Народ был бы в экстазе. Это было бы воспринято как “полный абзец”. Родион потешался, мысленно представляя, как бы на него смотрели и что бы о нем думали, пойди он куда-нибудь с таким предложением. В какую-нибудь Академию наук. Бесспорно, его бы без всяких диссертаций избрали бы в академию. Учитывая уровень достижения его ума. Хотя вряд ли поместили бы в отдельную палату. Специальную, для академиков. Хотя смешнее всего было то, что еще совсем недавно он, действительно, мог бы так поступить. Если бы подобные мысли появились в его голове на полгода раньше, скорее всего он именно так и поступил бы. Что позволило бы какому-нибудь психиатру прийти к мысли, что народ настолько задолбали всеми этими переименованиями, что появились и такие, которым уже, мало им городов, начинают прорываться в звездное небо.

Занятная, вообще-то, ситуация. Истинный смысл удовольствия разумного существа не только в том, чтобы постичь новое, но и донести эту новую весть другому разуму, дав почву для роста его постижения. Внести свою крупицу знания в сокровищницу общего знания. Но Родион вышел за рамки всех старых представлений и норм, и ему не представлялось возможным внести свое знание в существующую сокровищницу, поскольку его не допускали к ней охраняющие ее содержимое люди. Вроде бы безвыходное положение. В действительности, это лишь кажущаяся безвыходность. Эта безвыходность была реальной только в случае стремления получить одобрение от официально имеющих право якобы хранить и охранять общечеловеческое знание. Вроде бы есть такие люди, то ли ученые, то ли власть имущие, которым дано такое право. Выход был в ином. Он имел возможность внести свою крупицу знания действительно в самое сокровенное, что есть у народа. И для этого не надо было испрашивать ничьего ни позволения, ни одобрения. Но нужно было самому дорасти до этого, самому возвыситься до этого состояния. Чтобы его смех и его печаль зазвучали голосами многих людей, чтобы они через эти слова узнали то, что открылось ему. И если он окажется способным дотянуться до этой высоты своим духовным развитием, то исполнит свою роль в этой жизни. Люди засмеются, прощаясь со своим прошлым, люди запоют песню, идя по дороге любви, песню, в которой будет воплощена и его любовь к женскому началу, дающему жизнь новому знанию... Не Песня песней, а песня Любви зародилась и вынашивалась в его сердце, горящем огнем матери-земли, в его уме, кипящем не возмущением, а возмужанием материализма.

Потому одним из следующих его приближений к рождению песни стало то, что в известных ему песнях он изменял некоторые слова, как бы уточняя их истинный смысл. Так случилось с “Интернационалом”, который теперь Родион пел, произнося не “кипит наш разум возмущенный”, а “кипит наш разум возмужавший”. В такой способ он как бы готовил ум для написания своей песни. Он как бы привыкал к той высоте, на которую ему удалось взобраться. И было это непросто. Психологически непросто осознать свою способность и готовность мыслить на том уровне, где сняты внутренний запрет, табу на изменение слов в песнях. Обретение внутреннего права на совершение подобного — есть свидетельство осознания своего величия. Соразмерности своего сознания с сознанием тех, кто до того представлялся в какой-то недосягаемой высоте.
В какой-то момент Родион понял, что вообще все, что он «открывает» и совершает, на самом деле, есть «нанесение» известной точки над буквой «і», не более. Разве что, при этом, он еще обращает внимание, что эта «і» одновременно есть и Воз-клицательный знак - «!», одновременно и наоборот. Хотя потребность поставить такую «точку» он усматривает не редко в таких наследиях человеческой мысли, которые давно уже воспринимаются как неприкосновенные творения гениев. Хотя из всего гениального, гениальнее народных песен ничего не было совершено.
Поэтому внутренне «подняв руку» на уточнение слов в некоторых народных песнях, он уже без больших внутренних колебаний считал, что имеет свое право вносить уточнения во всех остальных случаях, когда таковое осознание охватывало его. Но именно в народных песнях он впервые «увидел» такую необходимость и почувствовал внутри себя потребность, чтобы точнее передать, как правило, космический смысл, который вкладывался в этих удивительных песнях. Смысл, который был почему-то, приземлен к бытовым понятиям. Что-то сродни известного: «Земное, слишком земное!» - хотелось ему Воз-клицать в таких случаях. Потому что ему было явно заметно, кем-то, кто, не осознавая наличия смысла связи в словах между Правью и Явью, подставлял как бы более «правильные» слова, когда пел эти песни, но это было понимание заземленное, как если бы трехмерное восприятие превращалось в плоское, двухмерное.
В течении веков кто-то изменял в песнях некоторые слова, меняя смысл – теперь пришло время, когда он может и должен изменить так, как это было изначально задумано. Кем? Кто сочинял народные песни? Тому, кто знает, как можно из Прави передавать в народную память мысли и чувства своих явленных когда-то давно переживаний, в других своих воплощениях, чтобы - во времена предназначенные - воплотившись вновь в Яву на этой планете, вспомнить и осознать свою Прав-дивую сущность, - тому проще узнать, кто автор той или иной народной песни, какая песня поется ему, чтобы он вспомнил свое сущностное, а какая песня поется в народе не ему и не для него, а в ожидании, когда явиться еще неведомый, но ожидаемый в народе.
Но удивительное в народной песне есть и то, что даже песня, которая поется для другого, озывается в душе прикосновением к чему-то важному, значительному, родному. Оттого эти песни и превращаются в народные – так через века, через поколения живущих в Крае, передается существенное и основное, что уносят с собой, улетая в Ірій, что позволяет вспомнить, когда возвращаются в Край. Когда наступает пора Воз-ращения в край родимый, если не предал голос крови в себе.
А кому народные песни не озываются ничем – это чуждый и не ваш родной край, значит, не того родства кровь течет, или утрачено сущностное в состоянии души, оглушено или уже заглушено полностью какофонией шоу-бизнеса.   
Кто узнает в народной песне свои переживания, чувства, близкие, знакомые мысли  – тот имеет возможность узнать свое место в Прави. А осознав свое место в Прави, имеет и Право петь свою песню так, как он и ведает, о чем она поется и для кого в этой песне поются такие слова.

Уничтожение культуры народной песни, пресечение духовной практики пения большинством людей из поколения в поколения песен, которые передают известную информацию, пусть и не понятную в определенные века, а то и тысячелетия многим поющим во всей полноте смыслов - семи слов, - это совершается тем навязыванием «попсы» шоу-бизнеса, которое наблюдается повсеместно. Когда мопсы этой самой «попсы» объявляются «звездами», к ним привлекается всеобщее внимание с помощью нового оружия массового поражения – средств массовой информации, как именно оружия психологического давления и порабощения. Разгул идиотизации масс с помощью отдрессированных умелой рукой песенников и исполнителей тем смысловым «белым шумом», который не несет в себе никакой полезной информации. Самые лучшие песни из этого шоу-бизнеса не смогут стать народными, хотя среди всего этого «белого шума», который призван забить, как помеха, «полезный» сигнал, все равно пробивается голос великого Молчания.
Не напрасно были сказаны слова: умеющий слышать – да услышит.. 

Так Родион нашел форму самовыражения в условиях известной востребованности своей личности человеческим обществом. Причем это общественное востребование практически не изменилось. Но изменилось его понимание этого процесса. Если раньше он мучался своей якобы невостребованностью, чувствуя, что он якобы занимает не то место в обществе, которое должен был бы занимать, чтобы принести максимальную пользу, то теперь подобные мысли перестали для него существовать. Он готов был к любому общественному востребованию, и та реальность, которая составляла его жизнь, давала ему возможность реализовать свое “я”. Он знал, по какой дороге и куда идет, знал, почему идет и как ему нужно идти. Возможно, достижения и постижения, которыми овладел ум Родиона, могут показаться мелкими и незначительными. От этого вроде бы не сотрясались бастионы власти, не бурлило общественное мнение, не возникало новых научных направлений. Внешне все оставалось вроде бы неизменным. Но происходило главное, что, по нашему мнению, представляет интерес для любого человека.
В результате этих мелких крупиц, из которых мы имеем возможность выделить, показать и постараться объяснить лишь наиболее заметные, созидалось человеческое сознание. В известном смысле, это не было новое сознание. Но это было то обновление, изменение сознания, которое на сегодняшний день все еще представляется как нечто наиболее таинственное, доступное лишь крайне ограниченному количеству людей. Хотя потребность в подобном испытывают все более широкие слои человечества. Пожалуй, нет на сегодняшний день никакого более важного вопроса, чем вопрос, каким образом, в силу каких причин и при каких условиях человеческая сущность организуется в человеческую личность. То есть достигает полностью самоосознания себя как индивидуальности. И не просто индивидуальности местно-ограниченной, а индивидуальности всепланетного масштаба. В разные времена, используя разные образы, по-разному называли такого человека. Сейчас уже имеются условия, чтобы разорвав пелену очевидности, покрывавшую сознание, увидеть, что под этими разными названиями, обозначениями достижения человеком известного состояния своего сознания, по сути, понимается одно и то же. Человечество уже имеет несколько учений, которые, разнясь внешне, давно обосновали возможность и необходимость такого развития человеческого сознания, когда оно оказывается способным познать самое себя. Но то же человеческое сознание имеет способность, не изменяя самое себя, воспринимать подобные учения как устаревшие, не отвечающие современному уровню развития. И требует вроде бы новых учений, целью которых является все та же проблема изменения сознания. Подобное “устаревание” имеет место лишь для видящих только внешнюю оболочку данных учений, не давших себе труда проникнуть в их суть. Впрочем, подобное требование “изменений”, “новизны” принципиально не отличается от того догматизма, при котором только одно учение возводится в ранг единственно верного и способного указать каждому человеку правильную дорогу к достижению определенного уровня сознания.

Рассмотрение конкретного случая такого события на данном этапе развития представляет известное любопытство не столько в силу вопроса, как это произошло, сколько из-за вопроса, где это произошло. Причем, вопрос “где” следует понимать не только как географическое место, хотя это имеет свое значение и смысл. Нам представляется наиболее важным другой аспект этого вопроса — то, что подобное оказалось возможным с человеком, принадлежащим той среде, которая на сегодняшний день является как бы самым нижним слоем. Или, если угодно, пусть и верхом, но все-таки самого нижнего социального слоя современного общества. По условиям жизни, естественно. Этот факт позволяет сделать вывод, что современное состояние общественного бытия, а, соответственно, и общественного сознания достигло того уровня развития, когда возможность познания своего “я” оказывается реализуемой практически для каждой личности. Именно этот факт наиболее существенный в данном рассмотрении, ибо является доказательством, что человеческое общество в своем развитии достигло того момента, когда практически все общество имеет не только необходимые, но и достаточные условия для осознания каждым нормальным его членом своей индивидуальности. Возможно, именно этот вывод является главным во всем том, что мы старались донести до сведения читателя. Собственно говоря, для обоснования подобного вывода мы и предприняли попытку рассмотрения всего того, что и как происходило всего лишь с одним-единственным человеком. Причем, изучая его изнутри, почти без рассмотрения его во взаимосвязи с другими людьми. Что имеет свои объяснения, хотя и свои недостатки тоже.

Если после той ночи в начале января Родион понял, что, в принципе, процесс его внутреннего изменения, перерождения в некоего иного человека свершился, то реальные контуры нового образа своей личности стали для него проявляться только к концу зимы. Когда, обретя известное спокойствие от сознания того, что это свершилось, он стал шаг за шагом выискивать и постигать, что же именно заключается, содержится во всем том, что до этого определялось словом “это”. Потому что под тем “это” подразумевалось все, что составляло его “это”, хотя и имело слишком абстрактный вид. Теперь же он постепенно стал обретать взаимосвязь между своими ранее разорванными новыми представлениями. Эти связующие линии начинали позволять ему чувствовать определенную систему всех этих представлений. То есть уже в достаточно явном виде он стал осознавать присутствие в себе некоего нового мировоззрения. Когда, размышляя об одном аспекте реальности, внутренне он видел взаимосвязь его с другими явлениями. Когда определенный срез то ли общественной жизни, то ли научных вопросов, то ли искусства не представлялся ему самостоятельным целым, а виделся в его многообразии взаимосвязей с тем, что раньше ему даже не приходило в голову. Любопытное дело, но только обретя такое спокойствие знания, что это произошло, внутри себя признав, что он действительно переродился, родил в себе иного человека, Родион получил возможность увидеть, установить факты, подтверждающие правоту такого своего знания. А наиболее явные свидетельства стали доступны его сознанию еще позже, когда он уже не только нашел способ реализации своих устремлений, но и в какой-то мере стал осуществлять эту программу.

Именно тогда, когда он воочию убедился в величии своего “я”, то есть когда его уже не интересовал вопрос, гениален он или нет, когда он смог почувствовать, что его мысли движутся, пусть и не столь легко и уверенно, как хотелось бы, на той же высоте, что и мысли тех, кого он сам и, так называемое, общественное мнение причисляли к лику человеческих гениев, именно тогда жизнь открыла его зрению видение того, что было скрыто до этого. Удивительное дело, когда все это, казалось бы, находится перед глазами, на все это вроде бы смотришь, но не видишь. Не видишь до тех пор, пока сама жизнь не приоткроет тот самый старый холст, на котором нарисована привычная вроде бы картина. Именно такое впечатление охватывает человека, когда он сталкивается с открытием каких-то новых знаний: завеса перед глазами немного приподнимается только в том случае, когда ты оказываешься способным внутренне подготовиться. Что-то расчистить, что-то устранить в себе. И только после этого жизнь предоставляет тебе возможность увидеть нечто важное, новое. Через какие-то вроде бы случайные подсказки направляет твое сознание, твой взгляд. И только потом, раскручивая в обратном порядке весь ход событий, не перестаешь изумляться той необъяснимой последовательности, которая во всем этом проявлялась. Последовательности и поступательности, которые до этого не воспринимались за таковые, а представлялись чистыми случайностями, какими-то разнообразными вспышками сознания, не связанными между собой.

К этому времени Родион уже не испытывал того подстегивающего и торопящего его чувства необходимости каким-то образом проявить себя, обратить на себя внимание, чтобы, допустим, участвовать в написании новой Программы Коммунистической партии. Хотя раньше он считал это одной из тех целей, ради которой все это с ним произошло и для реализации которой он был призван самой жизнью. Он не сомневался, что за ним приедут и увезут в Москву, опознав по тем признакам, о которых он сам лишь догадывался, что они есть. И есть те люди, которым ведомы эти признаки, ибо они воспринимают человеческое развитие не в привычных понятиях, а в тех, о существовании которых он узнал только недавно, но еще не мог сказать, в чем они заключаются. Но ему думалось, что есть люди, которые это знают. Потому что люди, допущенные к сфере управления развитием общества, не могут не владеть подобными представлениями. Они наблюдают за процессом развития сознания общества или, другими словами, за формированием человека коммунистического сознания, и, следовательно, улавливают подобные движения разума, определяют их значимость. Короче говоря, это были какие-то свои, для кого-то мистические, представления, навеянные то ли восточными легендами о Шамбале, то ли фантастическими произведениями.

Но в этом была и своя реальность. Он действительно был готов к подобному действию. Но когда понял, что ему нет никакой необходимости торопиться в Москву, что его никто там не ждет, редакционная комиссия по составлению новой программы будет создана из известных академиков, писателей, политологов, которые напишут то, что будет не объяснять реальность сегодняшнего дня и определять необходимые действия, а то, что лишь подтолкнет к стихийному развитию событий, то не испытывал никакого сожаления. Таков был закон востребования жизни. Все говорило о том, что люди, пришедшие к власти, не смогут управлять событиями. Они будут, что называется, плестись в хвосте истории, своими действиями не способствуя, не ускоряя, а стараясь удержать движение колеса истории. И приведет это лишь к тому, что человеческое сознание примет за движение вперед известное возвращение к прошлому. И это старое и забытое будет приниматься ими как нечто новое. Но подобный самообман не может длиться долго. Более того, реальное требование исторического развития определяет достаточно быстрое протекание подобного процесса. Еще не успеют возрадоваться власть имущие о том, что они обрели законные основания, не только быть хозяевами жизни, но и гордо именоваться господами, как общественное сознание окажется перед необходимостью уяснения, что вся эта “новизна” есть все та же ложь. Только уже не прикрытая стыдливо коммунистической фразеологией. И, разуверившись еще раз, человеческое сознание уже действительно окажется перед решением вопроса изменения самое себя, совершения того обновления, изменения мышления, которое соответствует потребности времени.

Еще оставалось время, еще были какие-то смутные надежды, что партия, руководящие ею люди окажутся способными скоординировать соответствующее преобразование сознания. Все говорило о том, что подобное изменение есть требование самой жизни. Но если партия окажется неспособной к подобному, процесс прекращения ее существования будет носить стихийный и быстротекущий характер. Причем характер, совершенно по-другому связанный с теми представлениями об отмирании государства и партии, о котором рассуждали в свое время теоретики материализма. Родион всматривался, вслушивался в окружающую жизнь, стараясь уловить то движение общества, которое должно было определить, по какой линии оно пойдет. И все явственней понимал...

Странное дело, если проследить историю развития человечества, определяя возможные ее направления в том или ином периоде и беря за основу то, которое оказалось воплощено в реальности, то невольно появляется мысль, что человечество в силу каких-то непонятных причин всегда выбирает наиболее античеловеческий, если так можно выразиться, путь своего развития. Вроде бы в стремлении сбросить бремя всей той мрази, в которой оно задыхается, вроде бы в стремлении изменить и улучшить свое существование, человечество совершает известное изменение. И улучшение жизни происходит. Но если вдуматься, то это — самый необходимый минимум, без которого немыслимо и само существование, не более. Выше этого минимума человечество не поднимается, хотя вроде бы замахивалось — и не раз! — гораздо на большее.
То есть из возможных вариантов развития всегда осуществляется наихудший. Всегда ли? Кстати, это определение одного из тех законов, которые формулировались разными шутниками под общим названием “закон бутерброда”.

Родион, переживавший изменение своего сознания, испытавший все то, что связано с подобным преображением, имел определенные представления о том, что следует ожидать в ближайшем будущем. К чему следует готовиться и как это возможно реализовать в реальной жизни. Но это были все-таки личностные переживания, лишь известное единичное в том общем, к чему подойдет человечество через некое особенное, которое, судя по всему, начинало проявляться в той стране, где он жил. Вот уж поистине, реальностью становились слова о том, что нынешнее поколение людей... Но самое забавное заключалось в том, что сами люди усматривали во всем как бы прямо противоположное. А видя так, так осознавая реальность, они и действовали соответственно. По той, начавшей робко пробивать себе дорогу, критике “развитого социализма” становилось понятно, что слово “коммунизм” начинают выплевывать, как набившую оскомину жвачку, которой затыкался рот. Что набирает силу слепое неприятие реальностей жизни, попытка вместо необходимого расширения своих представлений о том, что следует понимать в действительности под словом “коммунизм”, оставить в нетронутом виде свои представления, формально изменив их. Отбросив слово “коммунизм”, как обманное, а со словом “Бог” в очередной раз связать надежду на то, что подобная подмена способна вывести сознание из тупика понимания жизни.

В этом смысле Родион знал будущее. Хотя не знал конкретных форм его реализации. Был период, когда он смело прогнозировал это будущее, думая, что его сознанию открылась вся истина. Вернее, что все, появляющееся в его сознании — истина. Простительное заблуждение, если учесть его состояние. Как это было, допустим, когда он встретил женщину, которая пасла коров. И говорил ей о том, что на съезде партии она услышит все то, что он говорит ей сейчас, что, строго говоря, это будет последний съезд... И смеялся при этом, видя каким прекрасным взглядом женской мудрости она смотрела — спокойно, насмешливо-недоверчиво и с любопытством одновременно. Смеялся, потому что он знал тогда, что он сам будет выступать на этом съезде... Впоследствии он понял, что только женщина, уже пожилая и обладающая той мудростью, которую дает сельская жизнь, могла нормально его слушать. Это было его счастье, его спасение в то время, что он мог говорить и его слушали. Мог говорить именно на украинском языке, потому что люди, которые встречались ему, когда он метался между Новоселками и Нижней Дубечней, говорили сами на этом же языке. И это как бы более естественно позволяло ему перейти на этот же язык. Язык сердца — именно этот язык среди всех существующих языков был ближе всего, лучше всех соответствовал языку любви. Потому все-таки и было известное понимание между ним и этой женщиной. Он тоже это чувствовал. Ибо сердцевинный язык усиливал возможность понимания не умом, а сердцем.

Осознав свой смех и свою печаль, определив форму воплощения своих мыслей в этих чувствах, Родион обрел неведомое ему до того устойчивое состояние радостного спокойствия. Он чувствовал, как наступающая весна зарождает в нем томительное предчувствие рождения мелодии слов. Он знал, что ему нет смысла торопить события, что песня любви должна созреть в нем, излиться из его естества. Она появится, как появились слова анекдотов и шутливых афоризмов. В нем с новой силой проснулась способность сочинять стихи. Но теперь он не спешил записывать их и не жалел, когда забывал какие-то строки. Забывал, хотя оставалось впечатление, что это были очень интересные слова, значительные. Его не тревожило, что никто никогда не узнает этих строк, хотя в них все чаще появлялись слова непривычного звучания и непривычные образы, которые никто, кроме него, не мог написать. Ему важно было, что они появляются в нем, что они все больше наполняют его. Это и было самое главное, потому что все отчетливей он ощущал себя не пустым сосудом, а несущим нечто свое. Все, что делал Родион, он делал вроде бы только для себя. Он не стремился теперь осчастливить человечество. Он жил в свое удовольствие. Ничто не ограничивало, не сдерживало его, кроме собственной совести. По совести поступая, со вестью идя по земле, Родион без натуги, без обиды и ожидания каких-то благодарностей со стороны, приближался к тому, к чему несло его течение жизни, по мере своих сил стараясь помочь окружающим его людям двигаться туда же. Помочь так, чтобы это осталось незаметным, чтобы это не порождало чувств благодарности, чтобы другие не чувствовали себя чем-то обязанным ему. Чтобы они почувствовали радостность этого движения одновременно с ним, но радостность не потому, что это он, а потому, что это проявилось в них самих.

Так наступил момент, когда он обрел возможность и способность совершить еще один шажок. Еще чуток приподняться. Чему началом, насколько в подобных случаях вообще существует какое-то начало или конец, стала песня. В какой-то очередной раз, распевая разные песни, через которые он как бы прокручивал все то, что произошло с ним, все свои мысли, он “дошел”, что слово “прекрасная” можно и нужно произносить как “пракрасная”. Звезда пракрасная — она горела для пращуров, она светила пралюдям. Потому-то она и превратилась в “пракрасную” для потомков. Гори, гори, моя звезда. Ты у меня одна пракрасная.
И та красная звезда, чей символ связывался с красным знаменем, обрела для него новый смысл. Изменяя так слово в этой песни, он уточнял ее смысл. Вносил новый смысл. Было в этом какое-то непонятное указание на красную звезду, которая для нынешних людей имела свое значение. Красная звезда, символ которой имел для Родиона с детства вроде бы один смысл, который был выбран после революции по неизвестным ему причинам, стала восприниматься им в каком-то новом свете.

Но что это за празвезда? И почему она красная — прекрасная? Прекрасная красная звезда... Гори, гори, моя звезда... Твоих лучей небесной силою вся жизнь моя озарена... Он не знал ответов и даже не догадывался, что пройдет немного времени, и он найдет ответы на эти вопросы. Он творил подобное, не испытывая потребности знать, имеет ли он право так делать, имеет ли право так петь, прав он или ошибается. Он не выполнял ничьего социального заказа, он совершал то, что велела его совесть. То, до чего дотягивалось к тому времени его сознание в своем развитии. Между двумя подобными “уточнениями” в разных песнях, когда он вначале вместо слов “разум возмущенный” стал петь “разум возмужавший”, и когда в другой песне стал пользоваться словом “пракрасная”, при повторении последних строк, прошло несколько месяцев. Так зреет внутреннее зрение человеческое.

И, как бы постепенно раскрепощаясь внутренне, раскрывалась его личность, у него проявилась способность к тому, чего он прежде даже не подозревал. Так получилось, когда, читая “Песни божественного сада” Сковороды, он остановился на одном из стихов. Остановился в том смысле, что начав читать “Стоит явор над горою...” — вдруг поймал себя на том, что в нем рождается... То ли желание запеть, то ли мелодия. Он знал, что это мелодия не этого времени, что это мелодия времени Сковороды. Знал это тем же способом, как знал, каким низким, рыдающе-клокочущим голосом, разрываемый бездонной тугой и беспросветной мукой, произносил сам Шевченко слова: “I мене в сiм’ї великiй, в сiм’ї вольнiй, новiй, не забудьте пом’янути незлим, тихим словом”. Это было то сокровенное знание, которому он не торопился дать объяснения. Он не доверял ни себе, ни другим, пытающимся найти объяснения в словах “о космическом единстве”, о “экстрасенсорных чувствах”. Он знал, что сегодняшние представления не позволяют пояснить этого. Сегодняшние понятия — это детский лепет. Но, с другой стороны, он мог свидетельствовать, что подобное есть реальность. Как реальностью была та сила, которая направляла его движение, когда он шел по следу Сковороды. Как это, откуда — он мог пока лишь стараться осмыслить. Стараться, долгие месяцы не находя в себе хоть сколько-нибудь путных мыслей об этом.

И все же, сколь ни были микроскопически малы эти шаги, он продвигался к новым знаниям. Преодолевал какие-то рубежи, привыкал к чему-то новому, что превращалось для него в норму. Норму, которая удивляла своей необычностью других, когда ему приводилось сказать им об этом. Так, вначале пугающая его самого готовность дополнять тексты песен, сочинять песни, через какое-то время уже не казалась ему чем-то необычным. Он сам стал воспринимать это как вполне нормальное и допустимое действие. С какого-то времени воспринимая подобное уже как некую данность, как давно известное и общепринятое. Так, найдя мотив песни на слова Сковороды, в какой-то момент он почувствовал потребность дополнить текст этой песни, чтобы уточнить понимание о тех людях, которые ради своей корысти, личной выгоды стремятся к власти.

Нашто мне да замышляти,
Что в селе родила мати.
Нехай у тех мозок рветься,
Кто высоко в гору дметься.

А при повторе последних строк он уже пел свои слова:

Нехай у тех мозок рвется,
Кто высоко в гору пнется.

Именно “пнется” в гору, вверх, не понимая, что оказывается пнем, а не деревом. Или тем деревянным дурачком, вырезанным из дерева. Из дерева жизни. Эти слова родились в нем, потому что он видел пни, в которые превратились деревья, что преграждали дорогу идущему Сковороде. Видел проявление того, что можно определить как возмездие природы. Видел, как природа воздает по делам не только человеку, его потомкам, но и всему живому на этой земле. Таковы законы природы. Нарушающие ее законы — узнают силу возмездия. Не жестокую и беспощадную, как думается многим, а закономерную и неотвратимую. Которая воздает каждому так, как он сам то определил. Вольно или невольно, хотел он того или нет. Этим сохраняется условие равновесия в природе. Условие космического масштаба. Неспособность осознавать это с каждым новым поколением утрачивает свое оправдательное значение. Подобно тому, как с определенного возраста человек попадает под действие уголовных законов, неся всю полноту ответственности; так с определенного возраста человечество попадает под действие космических законов. И сила возмездия становится не жесткой, а более жестокой по отношению к любому человеку, представляющему известное поколение, как за его мысли, так и за поступки.

А я буду себе тихо
Коротати милый век.
Так менет меня все лихо,
Счастлив буду - ЧелоВек.

Стараясь осмыслить личность Сковороды в том новом свете, который открылся ему, Родион и пришел к пониманию слова “человек” как Чело Века. И если Человек — звучит гордо, то Чело Века — звучит величественно.

Чело Века — когда каждая личность отражает в себе лик того времени, в котором живет, когда каждый живущий предъявляет собой этот лик времени. То есть, когда каждый живущий сможет сказать о себе, что он познал свое “я”.

Чело Века — когда каждый сущий будет жить со знанием, что он есть ученик своего времени. Постоянно изучая все реальности, чутко улавливая новое, не боясь переосмысливать самые незыблемые представления, созидая знания человечества.

Чело Века — когда идущий дорогою исторического развития будет знать, что не во славу своего имени, а во имя Слова истины он преодолевает пространство и время. И тогда, говоря “имярек”, каждый будет знать, что не имя речет он свое, а имя рек несет он в себе, имена рек, которые скорой водой, радостной, святочной водой наполняют его существо. Подобно тому? как имя Рось-Русь наполняло собой время и пространство истории. Имя реки, которое, как бы кто не выкручивал, указывает историческую истинность, где именно располагается край той земли, которую следует понимать, произнося имя Русь. О Русь, где сны твои таят разгадки, земля моя, чью столько раз историю переиначивали, переворачивали, пытаясь скрыть, упрятать силу первородную твою. О сколько раз и сколькие не старались умалить, унизить, стереть из памяти твое звучание, перебирая имена, перебирая имя твое земле другой. Краю мой, краю матери-земли, что вершили и вершат в гордыне своей дети твои, отказываясь от матери своей. Именем матери своей называя другое. Отрицая право существования родного Слова земли твоей, стараясь искоренить сам язык твой, тем самым искореняя твою память. Наивные в своей неприглядной жестокости дети твои... Гордынские Человеки.

Постижение образа Чело Века Родион осуществлял через постижение своего “я”. И было в этом приближении то своеобразие, которое им самим воспринималось как закономерность самой природы. Чем меньше для него имел значение вопрос о величии его “я”, тем больше он узнавал о себе такого, что не только подтверждало его самые смелые предположения, которые владели им прежде, но даже превосходило их. Чем больше Родион освобождал свое сознание от зла той лжи, от злотой лжи общепринятых представлений и норм, чем, другими словами, сильнее выдавливал из себя раба, способного только работать, тем ярче, явственнее пробуждалась в нем способность творить. Созидая новое знание, он созидал свою личность, совершенствовал свое “я”, создавал гармонию своей сущности со всем сущим.

Так расширялась его способность восприятия жизни. Он тренировал свой мозг, как спортсмены тренируют мышцы, все больше привыкая к такому образу жизни. Такой образ жизни все привычнее и нормальнее воспринимался им самим. И настало время, когда произносимые слова о том, что он познал себя, обрели известную стройность и доказательную строгость.

Все началось, а точнее, продолжалось с имени. К тому времени у него уже были новые представления о том, почему так случилось и что в результате этого предопределилось, когда он изменил свои имя и фамилию. Теперь же он снова вспомнил, что отправной “точкой”, первопричиной ему тогда послужила родинка в области “солнечного сплетения”, на которую обратили внимание с самого начала люди, его нашедшие. Это сидело в его памяти, словно ожидая времени своей реализации. То ли потому, что с самого начала, когда он впервые услышал об этом, он почувствовал какой-то намек на то чудо, в ожидании которого он прожил все свое детство и юность, сколько помнил себя, — ожидание чудесного превращения из одинокого, никому ненужного существа в любимого и любящего ребенка в счастливой семье. То ли это впечатление произвело то, что другие заметили это в нем и выделили как некую особенность. Казалось бы, сколь малозначительное явление, которому он придавал еще прежде столько значения и которое привело его к мысли изменить фамилию и имя, стало основой для определения, как же ему именоваться. Не раз он задумывался о смысле того, что было им сделано. Как это повлияло на все то, что происходило с ним? Проявлением чего, какой силы являются эти следы на человеческом теле, которые почему-то принято именовать “родинками”? Почему, для чего они появляются на теле, проявляясь подобно фотографическому изображению в течении жизни? Как появилась та самая родинка красного цвета у него на груди?

Время от времени он вглядывался в эти знаки, стараясь понять, что они обозначают, к чему они. Родинка на животе, что представляла собой скорее бородавку коричневого цвета, которая имела теперь вид достаточно заметного бугорка величиной с булавочную головку. И эта красная родинка, которая тоже ощущалась на теле в виде небольшого бугорка и которая как бы символизировала собой точку, где находится сердце. Он помнил, как нащупал ее на своей груди, когда, стоя ночью у той хаты, впервые почувствовал колющую боль в сердце. И как раз там и была эта родинка. Сейчас, всматриваясь в нее, он не мог не связать ее красный цвет с теми мыслями об огне матери-земли, которые тогда появились у него впервые.

С точки зрения хронологии событий постижения нового прошло немало дней, когда в один из них Родион заметил вдруг, что кроме этих двух родинок у него есть еще одна небольшая родинка-бородавка коричневого цвета, которую легко можно было нащупать на груди. По размерам она была такая же, как и красная. Но если красная родинка была как бы гладкой точкой запекшейся крови, то эта, как ягода ежевики, была как бы собрана из каких-то более мелких шариков, как и родинка на животе. И находилась как раз посредине груди. Как бы ни любили потешаться над этим “вдруг” в подобных случаях разные ценители словесности, но Родион действительно заметил эту новую родинку как бы вдруг. Хотя все-таки следует отметить, что понимание, узнавание чего-то вдруг имеет место в тех случаях, когда человеческое сознание соприкасается с тем, что относится к нему как друг. Содействие с известным другом при познании чего-то нового и производит состояние, эффект, который принято передавать словом “вдруг”.

Так вдруг Родион увидел, что на его теле есть три родинки, которые выделяются среди других тем, что выступают над кожей в виде бугорков. Одна — большая, две — по размерам одинаковые, раза в четыре меньше первой; одна — красного цвета, две — коричневого. Не сразу Родион уяснил, что эти три родинки представляют собой некий прямоугольный треугольник. В последующие дни его мысли возвращались к этим родинкам, он часто рассматривал их, стараясь понять, что это за знак на его теле. Всматривался, чувствуя, что за этим сокрыто что-то важное для него, но никакого понимания этого, никакого объяснения не находил. Только значительно позже, додумавшись измерить расстояние между родинками, Родион понял, что катет этого “треугольника” между родинками на груди в два раза меньше, чем между родинками, находящимися на животе и посредине груди. Если расстояние между родинками на груди составляло около восьми сантиметров, то расстояние между родинками, расположенными вертикально, было около шестнадцати. То есть это соотношение соответствовало так называемому “золотому сечению”. Где-то в этот же период на глаза Родиону попалась небольшая статья, в которой говорилось, что соблюдение этих пропорций является признаком известной гармонии. Известны архитектурные сооружения, картины, где соблюдены именно эти пропорции, и именно их общественное сознание считает эталонами красоты. Автор как раз и пытался показать, что подобные творения человеческого разума воспринимаются как символ красоты именно благодаря тому, что в них соблюдены эти пропорции.

Но в те дни Родион не смог додуматься до всего этого. Почему так? Не этим вопросом он задавался тогда... Или был еще далек от того состояния, чтобы не только смотреть, но и увидеть знак гармонии как в себе, так и на себе. И все же в эти несколько дней, пока он подолгу рассматривал три родинки, такие представления не появились в его голове. Потому ли, что ему еще предстояло прочитать несколько позже о комете Галлея, что соотношение двух ее характерных параметров соответствует соотношению “золотого сечения”. Узнать о геометрических зависимостях “Троицы” Рублева, о Пантеоне, о числах Фибоначчи... Так зреет зрение человеческое пока по неведомым своим законам.

Так продолжалось, может, неделю, может, больше. В эти же дни, читая очерки по истории “словян”, Родион встретил перечисление других имен, которые то ли предшествовали названию народа “рос” или “рус”, то ли существовали параллельно, — это были “словяне” и “анты”. Тогда-то Родион впервые для себя нашел историческую привязку к тому слову “ан”, которое давно мучало его. Он усматривал свою взаимосвязь между словами “ан”, “анты”, “Антей”. Антей — это было не имя, а указующее предложение, в котором говорилось, что был ан тот или ан тей, который совершил нечто необыкновенное. И слово “анты” имело указующий характер — ан ты. Ты ан, ты потомок анов. И в развитие этих представлений слово “славяне” он понимал теперь именно как “словяне”, которое раскрывал как “слов аны”.
Живая и давняя в украинском языке традиция отмечать апострофом наличие разделения между двумя этими именами-понятиями, есть подтверждение правильности такого понимания. Слов ’яны.  Эти уточнения подтверждали его прежние размышления о том, что значит жить не во имя славы имени своего, а во славу Слова. Словяни – от слова й аны, а не от надуманного какого-то племени «слава».

Прежде он смеялся, сам себя веселя, когда определял свою сущность и смысл существования тем, что мог сказать о себе — Ан я, что было созвучно имени “Аня”. То есть на чей-нибудь вопрос: “Кто ты есть?” — он готов был ответить “АнЯ”. Со всеми вытекающими отсюда последствиями. Тогда он говорил себе: “Я Ан”, или “Ан я”, — а теперь он словно услышал в ответ голос предков: Ан ты. И было в этом что-то сродни родительскому благословению. Тебе, говорящему — Ан я, — говорим – Ан ты. Было в этом что-то сродни тому, чего Родион был лишен в своей жизни, о чем тосковало его сердце, сколько он себя помнил. Будто рука чья-то коснулась его головы. Не то, чтобы ласковая или нежная, скорее суровая, не привыкшая пестить, но рука родная... родительская. Странное это, непередаваемое чувство.

В другом месте он встретил объяснения известного ученого, что имя “Родион” прежде, как то следовало из богомольских памятников XVI века и других источников, звучало и записывалось как “Радион”. Что это имя сближено со словом “рад”, “радiти”. Или, как писалось дальше “по-малоруски” — “Радивон”. Это позволяло Родиону, опираясь на представления об “уме Ора”, понять, что понятие “род”, “народ”, которые он соединял с именем “Родион”, взаимосвязано и со словом “рад”. Но вместе с тем ему уже по привычке прочитывалось и: Ра-диво-он.
Собственно, это суть одно понятие в разных своих качествах. Ибо “род” обозначал некое единство людей, а слово “рад” имело значение не только как “радоваться”, “веселиться”. Этот ученый упустил из виду, или в силу своей учености не знал, что слово “рада” имеет к этому еще большее отношение. Но для понимания этого требовалось быть не только “ученым”, но и знать еще украинский язык, чтобы понять, что “рада”, то есть “совет”, именно и означает тот союз, единство, общность, род, взаимосуществование которого порождает радость от ощущения близости, единства. Единства, когда люди чувствуют свое родство не в силу сопереживания горя, а именно сопереживания взаимной радости от осознания существования “рода” и своей сопричастности с ним. И вспомнив об Оре, как верховном боге словян, и в этом смысле осознавая слова “умора”, “уморить”, “умер” как производные от слов “ум” и “Ор”, действительно, следует признать, что предки знали, что настоящим родом, народом можно считать только тех людей, которые, советуясь, радясь между собой, радуются друг другу, если они действуют в соответствии силе Ра света. Ра – это никакой ни египетский бог Солнца, в том же Египте это слово отсутствует в понимании имени звезды, а то же слово «рассвет» есть выражение предков мысли:  Ра се свет. Прямое использование имени Ра и в понимании именно этой ближайшей звезды, имени, которое продолжает жить в народной памяти, если живо в своем первозданном виде в языке. Украинский вариант его имени Ра-див-он давало больше понимания смысла этого обозначения, чем Родион. Хотя сохраненное в русском языке:  Ра-се-свет, - в украинском – світанок, світ-Ан-око… 

Для Родиона представления о веселье, о радостности, которые он установил, таким образом, в своем имени, давали основания видеть в этом направляющем его сознание силу Слова. Голос предков, которые по известным им причинам созидали и говорили определенные слова, чтобы обозначить определенные понятия, представления. Этот голос звал и направлял его ум к постижению нового. Это был для него известный способ продвижения мысли. Он обрел, овладел этим новым способом развития своего мышления, обрел источник движения мысли. Причем источник осмысленный, обоснованный представлениями, которые относились к так называемым фундаментальным знаниям. И пользуясь им, он, действительно, получал определенные результаты. Уточняя, утверждая в представлениях, которые появились у него раньше, открывал для себя какие-то новые точки. То есть, расширив в свое время горизонты своего мировоззрения, он теперь определял линию нового горизонта. Выйдя из круга “нормальности”, он осознавал, нащупывал новую линию своего кругозора. Чертил эту линию в своем сознании через определение и нанесение неких точек-представлений. Потому его интересовало все, чтобы прочертить “круг”, он должен был во всех направлениях найти эти “точки”, зафиксировать, установить их в своем сознании, насколько это было ему под силу. И он почувствовал, что обрел возможность совершать подобное. Это было главное доказательство правомерности всех его представлений, его подхода к осмыслению жизни.

Голос предков звал его, как и всех остальных, но в отличие от других он обрел способность слышать этот зов. Ибо этот зов и есть давние смыслы тех слов, которые продолжали жить в современных словах. И идя на этот зов, не сопротивляясь, а следуя ему, подобно тому, как магнитная стрелка тянется туда, куда притягивает ее известная зовущая сила, Родион осознавал, как его ум начинает, наполняясь этой силой, направляться к тому, чтобы он через образ Буратино понял, какое веселье, какой смех ему переданы через кровь и какова его роль в том, чтобы наполнить соответствующим уморительным весельем саму жизнь. Зов есть и совесть – дополняют и уточняют вариант осмысления, что озывается внутри человека, если и он идет со вестью.

Имярек! Им я рек имя рек... Открывая в себе крупицы истины, собирая их мельчайшие зернышки, он обретал ощущение наполненности зовом природы. Зов тот есть — утверждалось в его сознании благодаря каждому новому знанию. Так, обратив свое внимание, свои мысли к собственному имени, он, в силу своих вроде бы личностных причин, старался выяснить, каким образом это связано с тем, что принято именовать “родинками”. Он задал себе вопрос: что есть родинки на теле человеческом, какие причины порождают такое явление природы и почему их принято называть именно словом “родинка “. Всматриваясь в свои родинки, Родион как-то вспомнил о родинках на правой щеке Рериха. Это воспоминание, наверно, открыло какую-то заслонку в его психике, хотя результат этого “открывания” сказался не сразу. Прошло еще, может, день-два, прежде чем он заметил, что у него на груди помимо этих, выделяющихся родинок, есть еще и другие. Обычные, в виде небольших темных пятнышек, на которые он, что называется, смотрел и не видел. Но когда он всмотрелся...

О, этот непередаваемый миг, головокружительный миг, когда в сознании пробивается понимание, что ты увидел, узнал нечто неведомое до этого. Когда вроде бы понимаешь, что оно есть, что это реальность, но одновременно и не понимаешь этого потому, что сознанию еще нужно время, чтобы свыкнуться с тем, что вошло в него. Чтобы это новое стало привычным и чтобы наполнилось еще какими-то дополнительными представлениями. Чтобы оно увязалось с прежними представлениями, нашло свое место во всем этом. Его лицо, опущенное вниз так, что подбородок касался груди, напряглось в ощущении какого-то страха и удивления. Он увидел, что родинки на его груди вроде бы имеют знакомый рисунок, и тут же засомневался в том, что правильно рассмотрел их расположение. И боялся каким-то неожиданным движением, даже вдохом или выдохом сбить в себе то состояние, когда ему увиделось, когда ему показалось...

Брови как бы нахмурились, стягиваясь своими широкими концами к переносице. Надбровные дуги, и без того заметно выпуклые, как бы еще выросли, отчего еще глубже обозначился провал между ними. Не столько расширились глаза, сколько расширились зрачки — взгляд стал более объемным, способным вобрать все детали в поле зрения. Одновременно, этот взгляд свидетельствовал и об изменении глубины восприятия. То был момент того нервного напряжения, когда он чувствовал, как его охватывает какая-то дрожь от видения чего-то великого, запредельного и одновременно непосредственно связанного с ним самим. Что все, что было с ним прежде, было лишь известной подготовкой к тому, чтобы увидеть это и осознать, благодаря всему прежнему, всем прежним представлениям, понятиям. Чтобы соединить все это в клетках мозга как нечто единое и понять, что это собой представляет.

Его взгляд приковала какая-то знакомая последовательность расположения этих точек. Он видел, что это ему знакомо, но не мог сообразить, с чем это связано. Чувствуя, что где-то близок к пониманию, Родион даже сдерживал дыхание и без того затруднительное из-за наклона головы. Он боялся спугнуть головокружащее состояние, которое его охватило и которое было для него как бы предупреждением, что он близок к пониманию... Он знал уже это головокружение, состояние, близкое к опьянению, которое могло легко ускользнуть, стоило лишь отвлечься хоть на мгновение. И его уже не уловить, оно ушло...

В таком внутреннем напряжении прошло несколько минут. Наверное, сказался иной, непривычный угол зрения. Не в переносном, а в прямом смысле слова. Тот угол, под которым он только и мог смотреть на свою грудь, не пользуясь зеркалом. Но все же не напрасно в его голове прежде мелькали мысли, что теперь он обрел способность не только смотреть, но и видеть. Когда у него мелькнула догадка, что он видит, Родион не так удивился увиденному, как почувствовал некое снятие напряжения. Он нашел подтверждение своим мыслям, нашел доказательство правильности своих представлений, хотя и совершенно неожиданное. Сам факт того, что он увидел, открыл в себе, позволяло говорить, что его мысли, его взгляды соответствуют тому, что определяется как истина. Потому что это был известный результат всего хода развития его сознания. Это был результат видения того единого взгляда, которым он теперь всматривался во все. Взгляда с его точки зрения, хотя многое, что он видел таким образом, казалось более чем странным и непонятным.

Родион пересчитал родинки на груди, рисунок расположения которых был ему знаком и незнаком одновременно, чувствуя, как сжимается в нем что-то внутри, как бы замирает. Он еще раз испытал состояние человека, который преодолевает в себе то ли страх, то ли неуверенность, обретая внутреннюю ясность.

Нечто подобное он испытал в ту ночь, когда, практически соединенные воедино, молния и гром разорвали не только темноту и тишину, но и взорвали всю ту внутреннюю неуверенность и сомнения, которые он не мог преодолеть. Но теперь это преодоление было более мягким, как вдох, вроде бы незаметным. Хотя по своему значению было более поразительным и удивительным, чем та молния над головой. И не радость, изумление или восторг охватили Родиона, а скорее недоумение.

Семь родинок, две из которых выделялись и которые он давно уже приметил, повторяли контур созвездия Большой Медведицы. Наверное, это и вызвало замешательство у Родиона, потому что это было единственное созвездие, которое он легко находил на небе. Подобно тому, сколько мог он убедиться позже, как и подавляющее большинство людей вокруг него. Большая Медведица находится на небе практически всеми и достаточно легко. Малая Медведица — уже не всеми и с определенным трудом. А все остальное — просто звезды. Что само по себе есть прелюбопытный и многоговорящий факт. Но созвездие Большой Медведицы, которое он, сколько ему помнилось, мог отыскать на небе с детства, было ему знакомо в том виде, как оно видится вечером. А глядя на родинки, он видел его как бы в перевернутом положении. То есть так, как оно видится утром. Оттого он достаточно долго не мог сообразить, что же он видит, хотя и такое знакомое, поскольку обычно видел это созвездие вечером, его зрению такой контур звезд на небе и был привычнее.

Это было то созвездие, которое по-своему вошло в его мысли в те летние дни. На которое он смотрел в те ночи, когда ходил, через дороги и тропинки среди полей и лесов отыскивая дорогу своими мыслями. Ему сразу же вспомнилось все то, что он знал о Рерихе, о том, что семь родинок и бородавок на его правой щеке, расположенные в виде этого же созвездия, послужили ему определенным пропуском в тайны Гималаев. Родион познал в себе определенный знак Космоса, который порождал не только ответы, но и вопросы. И как бы ни были волнующи эти ответы, как бы они не превосходили его самые смелые ожидания, давая ему подтверждение о том, что он имел право думать и говорить о своем величии, теперь это уже не имело для него решающего значения. Не личностная значимость волновала его теперь. Потому что достиг он этого, идя как бы в противоположную сторону — осознавая свою малость и утверждаясь в этом.

Забавное дело, но пока он стремился утвердиться в своем величии, жизнь глухо молчала, не отзываясь на все его усилия. Но стоило ему изменить ориентацию своей психологии, пойти к постижению истины через осознание своей малости, как природа ответила ему, давая те доказательства, которые еще недавно казались ему такими вожделенными. Но только теперь, когда от этого вожделения в нем ничего не осталось, потому что он снял в себе всю ошибочность, иллюзорность представлений, которые порождают подобные желания, он получил возможность узнать то, что теперь уже не могло завладеть его сознанием, как нечто безоговорочно определяющее его исключительность среди других людей. И было занятно ему со временем встретить мысль в Библии о том, что возвеличивающий себя будет унижен, а унижающий себя— возвеличится.
И хотя нельзя сказать, что он радовался от того, что нашел на себе знак семи звезд, что появилась еще одна, уже явная, зримая причина говорить о том, что он есть Буратино или что он есть идущий именем семи звезд... Но эта радостность была быстротечной в сравнении с теми вопросами, которые появились в силу того, что он нашел и увидел.

Во-первых, эти родинки были словно выжжены на его коже. Как загар от солнца изменяет цвет кожи, так и свет от семи звезд Большой Медведицы изменил ее цвет, образовав родинки, которые повторяли собой очертания этих звезд. Какова природа этого воздействия? Каким образом это происходит? Ведь это действие того огня, который доходит до этой планеты, можно так это понимать.

Красная родинка оказалась следом от звезды, которая была самой крайней из тех трех, что образовали ручку Ковша. А другая выделяющаяся родинка, что находилась посредине груди, была как бы следом от самой нижней среди тех четырех, которые образовали Ковш. И почему они выделяются в виде бугорков вместе с той, что на “солнечном сплетении”, образуя одновременно прямоугольник. Причем такой, который соответствует так называемому “золотому сечению”. “Золотое” ли это сечение, или все-таки это “солнечное сечение”?

Мог ли Родион сказать, что познал себя? В известном смысле, да. То есть он познал себя в рамках тех привычных представлений, которыми принято мерить смысл жизни. Хотя правильнее было бы сказать, что он познал определенную закономерность такого понимания. Родинка на животе дала толчок его мыслям, которые пришли к имени, которым он назвал себя. Это имя подтолкнуло его по-иному взглянуть на Слово как на явление природы. Слово открыло ему новые горизонты, помогло утвердиться в мысли, что иное видение и видение иного не абсурд, а действительность. Что абсурдным скорее есть то привычное видение и понимание жизни, которое бытует в человеческом сознании, где мудрость человеческого знания и опыта соседствует в неотличимой взаимосвязи с ложными представлениями, предрассудками. Слово позволило ему заглянуть в ту глубину собственного знания, из которой он смог увидеть взаимосвязь между родинками на его теле и звездами на небе. Все это было не случайностью, а закономерным ходом развития его сознания в процессе познания самого себя.

Потребовалось время, чтобы все это улеглось в сознании, чтобы свыкнуться с этим знанием и чтобы оно стало для него привычным, вошло в норму. Обретя способность видеть иначе, он смог увидеть иное. Это позволило ему узнать то, что оставалось неведомым для других. Причем, если для многих и для него самого прежнего существовали образы как бы изначально запредельные, которые воспринимались как известный поэтический образ чего-то недосягаемого или досягаемого только для божественной сущности, то теперь эти образы обрели для него реальное значение. Именно этими образами он осмысливал сущность природы через осмысление своей сущности. Не берясь обсуждать правомерность тех представлений, которые появились у Родиона в силу этого, следует отметить, что его личностные переживания, мысли о матери и отце, о своем предназначении, стремление к чему-то великому и неповторимому — все то, что по-своему задавало направленность его поиску, нашло свою реализацию. Хотя и не в том виде, как это ему рисовалось, когда он мечтал об этом. В известном смысле, действительность превзошла его самые смелые мечтания.

Так Родион, в силу известных причин, заинтересовавшись созвездием Большой Медведицы, через какое-то время получил возможность изучить астрономический каталог. Известно, что звезды в созвездиях принято обозначать греческими буквами. И поэтому та звезда, которая воплотилась на его груди в виде красной родинки, называлась “эта” — звезда Большой Медведицы. Но он теперь знал, что эта звезда “эта” Большой Медведицы или, научнее, “эта” Ursa Major — Красная звезда. Звезда прекрасная, которая была звездой его сердца. Он знал теперь свою звезду, звезду своего сердца. Он знал, что это звезда матери-земли. Он знал теперь, откуда родом он. Эта звезда “эта” была той звездой, с которой связано материнское начало для человечества. И теперь, когда он пел песню “Гори, гори, моя звезда”, — когда он произносил слова “но ты одна, моя прекрасная, горишь в отрадных мне лучах”, — то при повторе он уже произносил “моя пракрасная”, — и это изменение одной только буквы для него было наполнено таким смыслом и значением, о чем говорить он мог очень долго. Но вполне возможно, было и то, что весь смысл его жизнедеятельности сводился к тому, чтобы совершить именно это, вроде бы незначительное, изменение или уточнение в этой песне. Чтобы другие, неведомые потомки, пели эту песню, произнося естественно и привычно не только “звезда прекрасная”, но и “звезда пракрасная”. Теперь, думая и мечтая о Пракрасной звезде, если бы его спросили, где нужно искать тех, чей род нашел свое продолжение в человечестве, или, другими словами, где находится родственная для человечества разумная цивилизация, Родион знал, что ответить. Он знал ответ на этот вопрос.

Он нашел свой ответ и на вопрос, какого роста человечество, знал, какого оно возраста. Сопоставив, казалось бы, разные понятия: слова Сковороды о том, что ему иногда казалось, что он “торкається головою зірок”; то, что у Рериха на щеке был след от звезд и что эти же звезды оказались теперь на уровне груди, — во всем этом Родион видел свидетельство роста. Говоря о возрасте человечества, о его росте, за меру отсчета он брал теперь звезды. Семь звезд свидетельствовали, что человечество достигло того возраста, когда его голова поднялась выше звезд. Знак семи звезд позволял измерить духовный рост человечества, позволял говорить о его духовном росте. И люди, начавшие все чаще говорить о духовном падении народа, о бездуховности общества, вызывали у Родиона теперь улыбку своеобразного умиления. Потому что говорящие подобное, сознавая то или нет, брали себя, свою духовность за некое мерило, причисляли себя к духовной элите общества и на этом основании приходили к выводу о низком уровне духовности народа. Он же знал, что подобное не соответствует реальности. Духовный уровень человечества был не низким и не высоким, а соответствовал определенному уровню развития, определенному возрасту человечества. Что же касалось уровня развития духовности того общества, того народа, представители интеллектуальной элиты которого сетовали на низкий уровень духовности общества, подразумевая под этим, в первую очередь, то общество, где они сами жили, то по этому поводу Родион имел прямо противоположное мнение. Беря себя за некое мерило, рассматривая себя лишь как некую незначительную частицу того общества, того народа, среди которого он жил, и понимая, что уровень, высота его личностной духовности, в самом минимальном выражении, есть тот максимум, на который поднялось данное общество, а в реальности высота общественной духовности как правило значительно выше высоты личностной духовности, Родион осознавал всю неправомерность утверждений о якобы духовном обнищании данного общества. Он, как частица этого народа, высоту своего духовного роста измерял, соотносясь со звездами. А значит и духовность самого народа, как минимум, была не ниже его личностной духовной высоты. И те, кто утверждает, что духовность этого народа ниже, чем духовность других “более развитых” народов, пусть скажут, относительно чего они измеряют подобные величины. Он имел свое право свидетельствовать, что в вопросе духовности человечества народ, частицей которого он был, занимает не последнее место. Именем семи звезд он свидетельствовал о том, на какой высоте находится духовность народа земли края его родного. И пусть другие предъявят свои свидетельства.
Любой, говорящий о духовности народа, говорит прежде всего о своей духовности. Не собираясь ни с кем спорить и никому ничего доказывать, Родион знал минимально возможный уровень духовного роста своего народа, и у него были свои основания не доверять словам о его бездуховности. Он с улыбкой слушал подобные слова, с той же улыбкой, которую могли бы вызвать и слова, еще недавно так часто звучавшие из тех же уст, что именно при “развитом социализме” переживается максимальный расцвет всех человеческих возможностей для духовного роста.

Семь звезд на его груди, звезда пракрасная его сердца определяли уровень его духовного роста. И этот уровень был не высоким и не низким, просто это был известный уровень развития. Одни, говоря о народе и, тем самым, подразумевая и его, считали возможным говорить о его бездуховности, о низком уровне его развития. Это было именно так. Ибо уровень развития человеческого сознания в его единичном проявлении определялся уровнем развития всего общества и, одновременно, отражал собой этот же общественный уровень. И в первую очередь это имело отношение к тому народу, частицей которого он был, и общественное сознание которого, в понимании философской категории “особенное”, являлось проявлением неотъемлемой связи между единичным и общим. Сама жизнь Родиона была такова, что для него были неприемлемы слова о бездуховности народа. Он вырос и жил в том состоянии, которое не позволяло хоть каким-то образом отделить его личностное, единичное от понятия “народ”. Он не знал нежности других материнских рук, кроме тех, которые в его сознании связывались с понятием руки Родины. Он не знал других отцовских слов, кроме тех, которые воспринимались им как слова Отчизны. Руки эти не холили и не лелеяли его, не ограждали от тревог и забот, но именно благодаря этим рукам он вырос и обрел то состояние, в котором теперь находился. Именно “состояние”, хотя для кого-то он не имел ни кола, ни двора. Слова Отчизны не хвалили его, не направляли к какому-то выгодному занятию, но они определяли направленность развития его сознания, сформировали в нем не только желание, но и способность познавать мир. Потому слова о бездуховности народа он воспринимал как слова о собственной бездуховности, и имел на это право. Слыша такие упреки в свой адрес, он улыбался, потому что они уже не могли затронуть его, он знал уровень своей духовности. Потому, думая о духовности своего народа, вообще человечества, не мог не испытывать возбуждающей силы радостности.

Семь звезд Большой Медведицы на черном теле ночи светились для Родиона новым светом. Он с новой, более зримой силой чувствовал свою сопричастность с тем, что принято именовать Космосом. Он чувствовал себя той микроскопической частицей, через которую осуществилось воссоединение неба и земли, семи звезд и семи холмов города, в котором он жил. Но смысл этой сопричастности, приоткрывшейся ему еще на один шаг, через недолгое время стал Родиону еще более непонятным.

Как ему использовать то новое, что он узнал о себе? Ходить по улицам и всем показывать свои родинки? Кому это надо, да и что в этом особенного для других. По этому знаку его должны опознать, как это случилось с Рерихом, когда он путешествовал по Гималаям? Должны узнать, как узнали Буратино другие куклы, когда он впервые появился в кукольном театре? Может, эти семь звезд — тот самый “звездный ключ”, который раньше он называл “солнечным ключом”? Но ключ к какой двери, и где эта дверь? Ведь на той двери не случайно было изображение Буратино, которое увидели, когда ободрали старый холст и смахнули пыль и паутину со стены в чулане папы Карло? Может, старый холст, где изображен чан, в котором варится похлебка, это и есть образ того понимания материализма, которое владеет сознанием людей? Образ того, что видится им, когда они произносят слова “коммунизм”, “марксизм”? Может, от того и живут люди, относясь к своей Родине, как к корыту с жирной похлебкой, ведя борьбу за место у этого корыта? Не понимая, что речь идет не о корыте, а о Ковше.

Подобные мысли одолевали Родиона, но одновременно он понимал, что такие объяснения он не может пока использовать в разговоре с другими людьми. Как бы ни были весомы и зримы для него те доказательства, которые открылись ему, для других эти факты послужили бы поводом считать, что он претендует на какое-то особое место среди людей. Что он старается доказать свою избранность. Таким способом он уподобился бы тем, кто пытается доказать другим, что они мессии.

Шли дни, обычные дни, он ходил на работу, выполнял какие-то поручения. В это же время Родион еще раз перечитал Библию. Больше всего его заинтересовало “Откровение Иоанна Богослова”. Особенно то место, где Бог является перед Иоанном, держа в правой руке семь звезд. Это больше всего заинтересовало и привлекло внимание Родиона. Какая традиция, какие представления предков о семи звездах воплотились в этом библейском тексте как некий признак Бога? Откуда взялось представление, что именно семь звезд есть тем знаком, который обозначает Бога? Родион не знал, где найти ответ на эти вопросы. Но если ты правильно задаешь вопрос, то жизнь выдает тебе ответ, хотя и не так быстро, как хочется. Но человек спешит, зачастую не понимая, что ответ не запаздывает, а появляется лишь тогда, когда он внутренне готов его воспринять. И нужно уметь радоваться не только нахождению ответа на вопрос, но и ожиданию этого времени. Так, через некоторое время Родион вспомнил, что читая о Рерихе, он что-то встречал и о семи звездах Ковша. Снова найдя в библиотеке нужные журналы, он отыскал и отрывок из какого-то пророчества гималайских гуру.
“Посмотрите на дорогу — идут носящие камень” — читал Родион и живо вспоминал, как шел он по проселочным дорогам, по лугам, полям, сжав камень в руке. Он вспомнил слова, которые тогда рождались в его возбужденном мозгу — о “человеке, идущем по дороге”, о том, что этот человек был способен “воспеть камень, лежащий в пыли”.
“Посмотрите на дорогу — идут носящие камень. На Ковчеге знаки Майтрейи. Знаками семи звезд откроются врата. Найдите ум встретить назначенное, когда в пятом году появятся вестники... Дам мой знак молнией”.
В этом так же усматривал он еще одну значительную для себя деталь: знаком начала нового времени будет молния, посланная в ПЯТОМ году. Слова об этой молнии сразу же связались для него с той молнией, которая ослепила его в ночь с шестого на седьмое января восемьдесят пятого года.

Получалась любопытнейшая взаимосвязь. Семь звезд и в христианстве, и в буддизме были тем знаком, который связывался именно с богом. Но если в христианстве они были обезличенными, то в буддизме это были вполне реальные семь звезд Ковчега, то есть созвездия Большой Медведицы. Хотя само это созвездие практически не видно в Индии. То есть люди, живущие на тех широтах, вроде бы не должны были обращать внимание на это созвездие, тем более придавать ему такое значение. В то время как для самого Родиона эти семь звезд были всегда как бы перед глазами, ибо в том краю, где он жил, эти звезды были не только неотъемлемой, но и основополагающей частью звездного неба для любого человека. Все это говорило о том, что представление о семи звездах есть общечеловеческое, и независимо от религий имеет некое общее значение, которое принято в силу каких-то причин связывать с божественным началом. Чем-то наиболее важным в жизни людей. При этом то, что в буддизме эти семь звезд были вполне определены, а в христианстве не имели такой определенности, выступали уже как некая абстракция, позволяло Родиону усматривать в этом подтверждение правильности его представлений о том, где возникло Слово и как оно развивалось. Семь звезд Ковша, которые он видел у себя над головой, которые нельзя было не увидеть, которые легко различали даже дети, не только взрослые, живущие в этом краю, в Индии можно было увидеть, находясь лишь на севере страны, да и то лишь у кромки горизонта. В том же краю, где складывались предания христианства, эти звезды не были видимы ни при каких условиях. То есть как раз и получалось так, как то в силу других причин представлял еще раньше Родион, размышляя о том, как исторически развивалось Слово, наполняя память человечества определенными понятиями, образами. Теперь звезды по-своему подтверждали то же самое — эти семь звезд Ковша могли войти в сознание людей только в том краю, где их нельзя было не заметить. Где до сих пор практически каждый человек без всякого труда укажет на этот Ковш, правда, называя его Большой Медведицей. При этом, пожалуй, будет очень удивлен, как это случилось с Родионом, когда он почитал астрономический каталог и узнал, что в созвездие Большой Медведицы входит около 200 звезд. И окажется в большом затруднении при попытке указать еще какие-нибудь звезды из этого созвездия, кроме этих семи. Хотя в действительности их не семь, а восемь, поскольку одна из них — двойная звезда.

И по мере удаления от этой земли, по мере расселения людей, распространения Слова, память об этих звездах начинала все больше “отрываться” от реальности. Неся в себе воспоминания о чем-то великом, значительном. Фантазия и тоска о каком-то утерянном прошлом, особенно свойственная психике человеческой в период детства, вела к тому, что эти звезды стали олицетворять не просто что-то важное, неотделимое от самого понятия жизни на земле, как это было у предков, живших неизвестно в каком краю, а понятие Бога. И чем дальше развивалось Слово в пространстве и времени человеческого бытия, тем иллюзорнее становились эти звезды, под воздействием фантазий и мечтаний превращаясь в человеческой памяти в абстракцию. Так семь звезд Чумацкого Воза превращались в семь звезд-мудрецов в Индии, где каждая имела свое священное имя, но которые все еще связывались в памяти народной со звездами Ковша. В последующем витке развития человечества они превратились уже в “золотые звезды” для придания еще большей значимости их божественности в библейских текстах. Фантазия человеческая, утрачивая богатства памяти земной, искала и требовала “позолоченных” эпитетов. И образовывалось при этом понятие-имя на “мертвом” языке Ursa Major, которое переводится как Большая Медведица. Но настало время, когда история совершает положенный круг своего витка развития, когда это “мертвое” название семи звезд возвращается в тот же край земной, где продолжает жить в памяти народной другое название этого же созвездия. Чумацкий Воз? О чем оно говорит, как это имя несет в себе то общечеловеческое представление о чем-то предельно важном и существенном, без чего немыслима сама жизнь? Нужно, совместив все эти понятия, вскрыть, снять все ложное, что наслоилось за многие века, чтобы понять не только, что все это есть проявление одного и того же, но и установить их взаимосвязь. Как совершить такое? На что необходимо опираться, чтобы осуществить подобное?

Родион чувствовал, что совершить подобное можно только благодаря Слову, опираясь на ту культуру, которая продолжает жить на той земле, где это Слово и появилось. И если это ему удастся осуществить, то это будет уже не просто некое подтверждение, а доказательство того, что подобные представления — не плод его воображения, а реальная закономерность развития человечества. И семь звезд, которые Родион обнаружил на своей груди, — это лишь известное подтверждение правильности таких представлений, подтверждение того, что его мысли двигались в направлении истины. Но сумеет ли он не свернуть, выдержать это направление, идя по наитию, ведомый зовом, кто мог сказать ему об этом? Но он и не спрашивал никого, не ждал ни от кого подсказки, кроме как от самой жизни, во всей ее кажущейся серости и неподвижной неизменности. И когда его иногда кто-нибудь спрашивал, откуда он взял, где прочитал о том, что рассказывает, Родион, дурашливо усмехаясь, отвечал, ничем не греша против истины: “Это было вычитано из самой мудрой книги — книги жизни. Это говорю вам я, а меня этому научил Папа Карло”.

Продолжение: Звезда-родинка Ч.3: http://www.proza.ru/2007/06/09-321

Начало:Звезда-родинка Ч.1: http://www.proza.ru/2007/06/09-313