- Давай, - сказала Света -
будем дружить всю жизнь!
- Конечно, давай, - ответила я,-
сколько той жизни - то осталось!
* * *
Декабрь ухнул. Мы заплатили по двенадцать с половиной тысяч, а отбили по шестьсот крон. Я другими глазами стала смотреть на владельцев маленьких магазинчиков.
Декабрь у нас потому и ухнул, что я вернулась на станек. Армен придумал, что времена тяжелые и продавца нам не потянуть, мол, сами-то мы будем держать любого за руки и за ноги, а что сможет продавец, да и захочет ли за две стовки заклада? Поэтому мы организовали «дежурства»: поскольку в их зале было тогда три арендатора, и в нашем – два, - вышло каждому по дежурству раз в пять дней, но если мы с Маришкой честно прибегали к десяти утра на работу, край, в половине одиннадцатого, то Армен мог продержать галерею закрытой. Не царское это дело на работу бегать.
Конечно, раз в пять дней, мне было приятно погреметь тяжелыми засовами, и, взгромоздив Арменову рекламу на чугунную решетку, да поставив наш мольберт с холстом на входе, включить музычку, поставить чайник и развалиться в кресле. Но раз в пять дней – это не работа, это отдых от Гавелака, это углубление в академический словарь, или – что гораздо вероятней, очередная, позыченная у Саши книжка в мягкой обложке, так называемый, «новый русский детектив», чтиво, отвечающее на вопрос « почему я никогда не вернусь в Россию».
Иногда меня подменяла Наташа.
Подменяла она меня и в тот день, когда развесил свои шатры Мураз. В красках описала, как он пластался с Арутом, придумывая повыше поднять каркас, на котором бы держались холсты. И придумал-таки!
Когда я после Гавелака зашла за дочерью, чтобы вместе ползти домой, я ахнула.
Чем мы занимались почти полгода?!
Мураз отгрохал себе такую красоту на четырех метрах, что все в галерее вспыхнуло, заиграло и запело. Конечно, он сам по себе первоклассный художник. Может быть, лучший. Но с каким же вкусом, шиком и достоинством он разместил свою экспозицию! В угол, как точку в романе, поставил папку с графикой, и я увидела, что все, по сравнению с этим кораблем, есть убожество. Срочно, срочно, срочно все менять!
Маришку с Асхатом – на вторую несущую стену и так же плотно, скромно, вкусно. Лежебоку Никольского привести в чувство – что же это он над одной работой вот уже три месяца сидит?! Латынину хвост накрутить, хватит уже по одному холсту таскать и ждать, пока он продастся! Где лицо авторов?! Унылую Белиз подвинуть, развела тут зелень в глазах, и так тошно. Но это – завтра, завтра. А сегодня Мураз уже продал две графики. Просто зашел человек, увидел, и Наташе осталось только завернуть.
- Сегодня же развесился, сегодня же и продал! – говорила я по телефону Маришке, - есть работы, которые говорят сами за себя. Если мы с тобой «галерейщицы» - нам нужно думать о сильных авторах, а не о любимых. Именно поэтому сдать ползала в суб-суб-аренду – шаг не вынужденный! Это наше спасение!!
На следующий день еще три метра взял Сережа Павлов под свои натюрморты и целый метр под свою современную икону Эдуард Эдигарян. Таким образом, нам с Маришкой осталось заплатить всего по шесть тысяч.
* * *
Творчество маэстро Никольского было представлено одним крошечным холстиком 20Х25 «Благовещение». Подлинная иконка, созданная на переломе тысячелетий и вобравшая в себя тысячелетнее искание русских богомазов. И если у Эдигаряна – выигрышная техника, то у Никольского – истинный дух. У Никольского дед был священником, и прадед. Может быть, здесь нужно искать корни?!
Все это я объясняла молодому американцу, единственному, забредшему в галерею за целый день моего дежурства. Завтра, к примеру, платить аренду, - сегодня, перед самым закрытием, - юноша вернулся. Меня со станка позвал Саша, не поленился.
- Забирайте работу за четыре с половиной тысячи, - сказала я, - Хоть она и стоит семь.
- Но ведь Вы мне уже обещали ее за четыре! – воскликнул он.
- Раз обещала – пусть будет за четыре.
- Но Вы мне и правда обещали, - не унимался он, - Так и сказали «Стоит пять, но для Вас – за четыре»!
Пришлось мне рассмеяться:
- Это все потому, что Вы такой молоденький и такой милый. Если б Вы были постарше и поважней, я бы сказала, что работа стоит десять тысяч.
- А что, я за два дня на две тысячи подрос? – рассмеялся и он, - Сегодня Вы сказали «семь».
- Поскольку Вы ее уже покупаете – Вам приятно узнать, что она стоит дороже, чем Вы за нее заплатите. По большому счету, никто не знает, сколько стоит картина. МЫ ПРОСТО ИГРАЕМ В ЦИФРЫ. Это главное чудо нашего ремесла. Может быть, когда Вы станете взрослым, Вам за эту миниатюру будут давать сорок тысяч.
- Я не отдам, - сказал юноша, принимая одетую в картон работу.
- И не отдавайте, - согласилась я, - Мне Ваш художник подарил на день рождения миниатюру, всего лишь, акрилик на бумаге, которая называется « Только наличие чистой правды помогает нашему брату-художнику так искренне и красиво лгать», я ее тоже никому не отдам.
* * *
На следующий день, придя за деньгами, Никольская чуть не рыдала (а чтоб ей разрыдаться, это я не знаю, что нужно):
- Представляешь, большой холст, который Костя делал для тебя три месяца, вчера взял и за полчаса смыл!!
Я позвонила Косте и спросила:
- Ты что, больной?!
- Да, больной, - гордо ответил художник, - А если не нравится, так поищи себе здоровых.
Однако через три дня сам перезвонил мне:
- Ты сейчас в галерее?
- Да, я одного человека жду.
- Уж не меня ли? Я тебе холст несу.
Как раз была Люся. Услышала, что Никольский холст несет, решила дождаться, посмотреть.
Через полчаса художник торжественно внес себя и свое творение в наш зал, и мы наперегонки стали раскутывать работу, запеленатую в чистую джутовую холстину, 60Х80. Еще не бывало у нас от Кости такого размера!! Выглянул рыжий бок… Вылезла вся… Кошка! Глаза сумасшедшие, как у инопланетянки, случайно выпавшей из летающей тарелки, сидит под луной, – обозревает холм, на котором сидит, с выражением «Ну, вы даете!».
На безупречном заднике название «Кошка, которая под луной не сереет».
- Смотри, пиши через две «Е», - смеется Никольский.
И от души отлегает.
Кошка сияет, как фонарь, - до самой улицы Михальской, да что там, до Старомака, Карлового моста, Сходов Пражского града – казалось бы, люди должны ощупью брести на ее свет, - ан, нет.
Нет людей в нашей подворотне. Ни одного.
* * *
Меня иногда подменяла Наташа. Марину иногда подменял Борис, но как раз шестнадцатого января, когда я была на операции, в тот день, когда вернулся чилиец, работала Маришка.
Чилиец уже был в галерее месяца два назад, и, правду сказать, присмотрел именно Маришкину « Сциллу Леонидовну и Харибду Иосифовну», и даже сторговал цену, и даже пошел за наличностью, но почему-то пропал.
А тут несказанно был рад, что застал в галерее самого автора.
Но с холстом проманежился, и Марина побежала на склад, взять, из моей папки, свою «графику».
В результате неизбежного торга, ей удалось завернуть пять работ за полцены. При всем процессе присутствовал Мураз, и подступил к чилийцу с тем же нехитрым предложением. Мол, если мы поедем ко мне в мастерскую, я Вам тоже дам хорошую цену. Чилиец обрадовался еще больше, и пообещал вернуться в галерею через два дня, часиков, этак, в двенадцать.
Марина, почувствовав, что ситуация выскользает из рук, все-таки позвонила мне и «нажаловалась» на Мураза.
Через два дня я была в галерее. Без пятнадцати десять.
И Саша пришел рано:
- Что, Ирина, можно поздравить, я видел, как Марина завернула пять график?
- Марина утверждает, что она только завернула пять график, здесь,чтобы сделка выглядела внушительнее.
- Но разве это не тот самый чилиец, который приходил в галерею позавчера?
- Она говорит, что он искал именно ее и был счастлив, что нашел.
- Да, но нашел – то он ее здесь! Вообще это как-то не совсем правильно: автор и галерейщик в одном лице. Здесь же много и других авторов.
- Например, Мураз. Он тоже пообещал чилийцу работы за полцены.
- Ну и пусть, раз он сам пообещал. Вы-то свои десять процентов получите.
- В том-то и дело, что Мураз хочет отвести его в мастерскую, чтоб не платить нам эти десять процентов.
- Этого не может быть! Весь сыр-бор из-за каких-то десяти процентов?!
* * *
Саша удалился к себе, сокрушенно вздыхая. Я углубилась в букву «П» любимого словаря, чтоб не нервничать. Повыгореть. Повыгрести. Повыдергать. Повылезать. Повылезти. Повыловить. Повымереть. Повыродиться…
Около одиннадцати зазвенела дверь, и на пороге возник Мураз:
- Чилиец не приходил?! Здравствуй.
- Пока около одиннадцати. Ты не принес работы, которые хочешь ему предложить?
- Какие работы?!
- Ну те, что ты пообещал подешевле?
- Да я его в мастерскую поведу, - сказал Мураз, не моргнув глазом.
- Опять мимо галереи?! Опять за угол?!
- За какой - «за угол»?! Не потащу же я сюда огромные холсты!
- Значит, у тебя здесь «маленькие», но по пять, а в мастерской «большие», но по три?!
- Что ты мелешь! – взорвался Мураз, - Мои работы – что - только у одной тебя?! У меня работы в Голландии, Бельгии, Германии!!
- Да не возьмешь же ты чилийца за руку, и не потащишь его в Бельгию! За угол гораздо дешевле!!
- Какая ты алчная!! – уже кричал Мураз, - Вот тебе висят тут девять холстов!! Продавай любой и получай свои десять процентов!!
- Да как же я тут продам, - заорала и я, - если стоит покупателю только переступить порог галереи, как выскакиваешь ты, как черт из табакерки, и блажишь, что там, за углом, ты можешь продать дешевле, да еще такую красоту, которую и продавать-то не хотел, для себя берег!!
- Да я же еще ничего не продал!!!
- И не продашь, если так вести себя будешь.
Я махнула рукой и пошла на холод курить. Охолониться. Почему-то больше всего на свете я кляла Маришку. Мне казалось, что это она во всем виновата.
* * *
Моя собственная компаньонка!
Моя ученица, умница, любимая девочка Марина!!
Марина - питерская, духовное существо, ни разу ни на кого не повысившее голос!!!
Та самая Марина, которую четыре года назад, совсем зеленой, я приняла от Никольской с комментарием «ну, не продается она у меня, хоть режь, а жалко девочку, хорошая…», и которой с тех пор помогала в создании имиджа! Шаг за шагом, мы придумывали, выдумывали, пробовали, искали! Наконец, и удача нашла нас: кроме боярской да княжеской Праги, которая есть Маринина и ничья больше, Марина нашла свою тему – разбитных теток,(они называются у нас «Ай эм леди»), играющих на гитарах да виолончелях, валяющихся с чашкой кофе в постелях, сидящих за столиками кафе и ресторанов, принимающих ванну, убирающих дом, гладящих, шьющих, смеющихся, разглагольствующих…
Хороши тетки – уморительны, нарядны, в этакий «веселенький» горошек, одна толстая, как я, другая тонкая, как Маришка.
Пока я с горечью вспоминала все это, пробило двенадцать. Потом отбивало каждые пятнадцать минут. Трижды отбило.
- Накаркала! – сказал Мураз, и, хлопнув дверью, ушел.
* * *
Горечь достигла апогея.
Был пятый час вечера.
Я перестала ждать чилийца, но и Марина не шла, и Виталик не звонил. Тогда, наплевав на нудный голос в телефоне, предупреждающий, что у меня совсем мизерный кредит, я набрала Маринин номер:
– Привет.
- Привет, - сказала Марина тепло и нежно.
- Ты решила не приходить?
- Да, - голос еще сохранял так присущую Маришке игривость, - что-то решила дома поваляться, отдохнуть, а что?
- Я хотела поговорить с тобой.
- О чем? – голосок немножко насторожился.
- Не хочется по телефону. После.
- Намекни хотя бы, - голос дрогнул.
- В одиннадцать часов пришел Мураз, чтобы в двенадцать забрать заказчика из галереи и увести в мастерскую!!
- Я тоже думала над этим, Ира. Целый вечер, - сказала Маришка, и голос ее окреп и зазвенел, - Я пришла к выводу, что Мураз прав.
- Что-о?!
- Ну, не в кабалу же он к нам пошел!! Ты же сама постоянно твердишь, что ХУДОЖНИК СВОБОДЕН, абсолютно свободен!! А значит – имеет право продавать свои работы кому хочет и за сколько хочет!!
И вдруг телефон выключился. Я ушла в минус.
* * *
Я ушла в минус по всем статьям. Даже Виталик перезвонил вечером только затем, чтобы сказать, что он сегодня вечером не приедет, потому что ему надо в подвал за деньгами, потому что Павлов завтра придет за «тыржбой»(кстати, я где-то поясняю это слово)и т.д.
Хотелось бы, конечно, подражая классике, написать, что день был заключен порцией холодной телятины, да не тут-то было. Это вам, господа, не Русь сороковых годов девятнадцатого века( по ней единственной у меня был «неуд» на втором курсе, из-за дурацкого «Носа», Гоголя, никогда ему этого не прощу, дался ему этот "Нос", хотя, в принципе, как писателя, обожаю). Разумеется, был кусок какой-то отбивной. Скорее всего, свиной отбивной, и был он обвалян в яйце и сухарях, и назывался «ризеком».
И была, правда, кружка кофе.
Вот этот-то кофе и привел к тому, что я читала Гоголя и выписывала «из него» до трех часов ночи.
О, великий, могучий, привязчивый и услужливый русский язык! Всякий раз, когда меня бросают друзья, любимые, близкие, всякий раз, когда меня одолевает отчаяние, - я обращаюсь к тебе и нахожу лишь в тебе единственного друга, который не предаст.
На другой день Мураз подошел ко мне и сказал, что, очевидно, на следующий месяц он арендовать место в галерее не будет. Я ответила, что очевидней некуда, но уже без крика. Заняла у Павлинки пятьсот крон, набила телефон, и позвонила Марине. Я сказала ей, что Мураз забирает работы и уходит, а она – ОНА! – может занять его место.
- Не потому, что ты человек плохой, а я хороший, у нас компаньонства не получилось, - сказала я, - А потому, что ты – художник, а я – продавец. Будь ты на моем месте, тебе было бы безразлично, чью работу продать, лишь бы продать. Но как художник ты не можешь отдать предпочтение другому. Думаешь, Асхат, окажись он в такой ситуации, не поступил бы точно так же?! Да тот же Мураз! В результате, мы потеряли хорошего автора, за которым «заказники» ходили бы к нам годами!
* * *
Виталик приехал домой в три часа ночи вдрабадан, и до пяти часов утра со мной «разговаривал»! Начал он с того, что дома божественно тихо, все спят, особенно Владик, и лучше он будет приезжать этаким Макаром каждый день, но, конечно, не так поздно, а часиков в одиннадцать.
- Исключено, - сказала я, - Я не желаю, чтоб ты каждый вечер надирался с друзьями в «Джосе», а потом заваливался домой, только чтоб проспаться.
- А как ты хочешь?
- Я хочу жить вместе.
- Исключено, - сказал он, - Я лучше уеду. Я хочу уехать.
- Сегодня?
- Нет, что ты, сегодня я даже до ванной не доберусь! Я вообще…
- А вообще – я больше не нуждаюсь в твоем сострадании и насильно не держу.
- И я не держусь. На ногах. И не хочу я никакой отбивной в четыре часа утра! Ты еще макароны по-флотски мне предложи!!
- Надо их выбросить, извини.
- Во-от! Ты что с макаронами, что с Маришкой, что со мной!! Лишь бы выбросить…
До меня, наконец, дошло, почему он надрался.
Возможно, мне бы это тоже не помешало.
- Неправда! Я очень люблю Маришку!
- Она от тебя уйдет.
- Не уйдет.
- Уйдет! И с кем ты останешься?! Со всеми своими авторами переругалась!! Еще Маришка работы заберет, и будет у тебя «эксклюзива» - одни Люськины принты! У тебя даже этого, с голыми бабами, скоро к рукам приберут!!
- Уж не твой ли Павлов?
- А хотя бы и мой. Как ты не понимаешь, Ира, что на тебя уже все давно наплевали?!
- Неправда. Ко мне вернулся Рем.
- Ничего-то ты не понимаешь, - сказал Виталик и рухнул на кровать.
- И что же я должна понимать?! - вторила я, рухнув рядом.
- А то…- речь его становилась все тише, - раньше ты была уверена в себе… Даже когда была в совершенных дровах! Все равно не теряла уверенности… Ты была успешна! У тебя был… самый лучший станек на Гавелаке! С творческими работами!! А сейчас… Даже когда ты улыбаешься, в уголках губ у тебя таится страх… Ты все потеряла…
- О, Господи! – сказала я, - Просто открыть галерею и «вести» галерею - две большие разницы! Может быть, место у нас неважнецкое. Может быть, времена действительно трудные. И наверняка, именно любя Маришку, я ее освобождаю из замкнутого круга, в который попала сама. Да и коллекцию собрать – каторжный труд! С чем мы начинали?! С тремя холстами Асхата, двумя холстами Маришки, да одним холстом Рема?!
Виталик уже похрапывал.
- А сейчас! Сейчас вот Лытынин – младший! - дерзкий, горячий, краски так и бьют через край, через край выплескивается его душа!! И Никольский очнулся от спячки, а Никольский, что бы ты ни говорил, это наше «все», причем, глубинное все, это тебе не Пушкин, душа целого народа! Рем! Князь!! Безусловный князь!! Маришка-хулиганка!!! Такую «Европу» на днях наваяла – не разберешь, кто кого похитил!!! Асхат довел свою технику до филигранности бриллианта!
Все будет. Все еще будет…