- Да не так! Дрочить надо! Дай-ка мне…
Олег перехватил у Петровича его удочку, поправил кивок.
- Смотри!
Кончик кивка завибрировал, заплясал, часто-часто, а рука Олега плавно поднимала удочку. Внезапно танец кивка был нарушен, сбит: кивок на мгновение перестал дрожать и чуть приостановился в движении вверх. Олег подсёк.
- Ну, вот! Учись!
Окушок пытался подпрыгнуть в снегу возле лунки, но морозец сразу стал прихватывать его, и попрыгать не получалось.
Петрович полез в рюкзак:
- Первый хвост! Обмыть надо!
- Это не хвост! На нарезку пойдёт, куска четыре из него сделаем. Помногу не наливай. Нам ещё сотню лунок сверлить, да живца наловить, некогда…
Выпили, зажевали солёным салом. В белой дымке висело низко над береговой скалой нежаркое январское солнце.
Больше поклёвок не было. Ни в этой лунке, ни в других, которые Олег с Петровичем сверлили то у самого камыша, то ближе к глубине, пытаясь найти капризную стаю сонного зимнего окуня… Вообще-то, они приехали на серьёзную, ночную рыбалку, за налимом, и окунь нужен был только как наживка.
Через час, выпив ещё по чуть-чуть, они стали держать совет.
Олег сказал:
- Я начинаю сверлить, расставляю донки. Ты – дуешь в Приозерск, в магазин. Берёшь два килограмма мойвы, не будет мойвы – бери салаку.
- Ладно. Ещё брать чего?
- Сам решишь, на месте. Брось всё прямо здесь. Я, когда отдыхать буду, пройдусь, место для костра присмотрю, шмотки туда перенесу…
Петрович кивнул и зашагал к дальнему берегу, по которому вилась дорога.
Олег осмотрелся, вспомнил карту залива, глубины, прикинул, как будет расставлять донки и начал сверлить.
Январь.
В открытой Ладоге в это время – чистая вода, ну, дрейфующие льдины, какой бы мороз ни стоял.
Здесь же, в шхерах, лёд встал ещё в конце ноября и сейчас достигал полуметровой толщины.
Олег сверлил лунки через пятнадцать шагов, развлекал себя мыслями:
- Полметра… сотня лунок… это будет… пятьдесят метров! Ни хрена себе! Полсотни метров льда просверлить! Хорошо, что недавно ножи поменял, а то старые уже не резали лёд – гладили…
Через десяток лунок на снег полетел ватник – жарко!
Ещё через десяток – свитер был снят и рукавами завязан вокруг поясницы – как ни жарко, а спину надо беречь.
Оставшись в шапке и тельняшке, которая курилась парком в морозном воздухе, Олег сверлил, прикинув, что ещё немного, и надо будет загибать прямую линию лунок, делать петлю, чтобы ночью, проверяя донки, не ходить лишку, заканчивать там же, где начинали, ближе к костру.
- Сто лунок… через пятнадцать шагов… это полторы тысячи шагов, километр двести… нормально! Сейчас, пока сверлю, да пока расставлю донки, да потом, когда Петрович мойву привезёт, насадим, то-сё… к ночи вдоль лунок уже такая тропа будет – без фонаря не собьёшься… А под утро, поди, тут как по Невскому гулять можно будет, натопчем вдвоём-то…
Закончил сверлить, чуть остыл, натянул свитер. Пока шёл к тому месту, где лежал в снегу ватник, посматривал на берег.
- Что там? Ель, никак, завалилась? Точно… Во, здесь и заночуем.
Вылез на берег, осмотрелся. Ель упала, должно быть, осенью, вывернуло её корни из каменистой земли октябрьским штормом, и лежала она, зеленея верхушкой с огромными шишками, на вековых прибрежных валунах, присыпанная снегом, утыканная ближе к комлю сухими сучьями толщиной в Олегову руку. Корни, вывернутые из земли, с оставшимся в них дёрном и землёй, образовали что-то вроде стенки.
Олег аккуратно прислонил к упавшему стволу ледобур, ножами вверх, чтобы не затупить.
- Отлично! Лучше и не придумаешь! Место – что надо, и прямо возле берега. Однако, холодновато! Градусов пятнадцать точно есть, а ночью подморозит, того гляди, и двадцать пять наберёт…
Заторопился, надо ватник скорее одевать, да донки расставлять.
Прикинул, что пора уже и Петровичу появиться.
Одевшись, вытащил из рюкзака маленькую пешню и шумовку, взял большой мешок с донками.
Первые четыре насадил кусками окуня, остальные опускал пустыми. Лунки, которые он просверлил вначале, уже прихватило морозом, и он разбивал ледок пешнёй, чистил их от шуги шумовкой и так продвигался вперёд, думая о чём-то приятном и лёгком.
Остановившись передохнуть, он заметил, что солнце уже коснулось елей на том берегу, куда ушёл Петрович.
- Вот чудила! За смертью его посылать! Дотемна не управимся…
Заторопился.
Семьдесят донок, девяносто…
- Здорово, рыбак! Бог в помощь! Как рыба?
Олег и не заметил, как к нему подошёл охотник - мужик средних лет, на лыжах без палок, ружьё-одностволка на плече. Лицо кирпичное под серой кроличьей шапкой. От дальних островов идёт, со стороны открытой Ладоги…
Олег разогнулся…
- Здорово! Спасибо. Мы на налима ставим, живца ни хера нет, вот, напарник должен мойвы подвезти.
- Да-а, налим-то подошёл… Самое время ему.
- Ну, а ты как? Убил чего?
- Ноги!
Засмеялся мужичок, закурил. Они постояли ещё, поболтали, почти одногодки, подуставшие за день, проведённый на морозе.
- А вон, твой напарник, наверное, идёт!
Олег посмотрел, прикрыв солнце рукавицей:
- Ага! Дня не прошло, вернулся… Однако, тащит чего-то…
- Ну, бывай! Ни чешуи, ни хвоста!
- К чёрту! Счастливо и тебе!
Охотник заскользил на своих коротких и широких лыжах к проходу между островками, а Олег вернулся к своим донкам.
- Ни хрена себе! Ну, ты стахановец! Уже всё? А я-то торопился, думал, не успеем!
- Торопился ты… Солнце садится! Дрова рубить надо, где ты их ночью сыщешь под снегом! Ни хрена ты не думаешь башкой… Мойвы купил?
- Нет.
- Как… как «нет»? Брешешь?
- Мойвы не было. Вот – корюшка…
Олег просиял:
- Корюшка! Зашибись! Это лучше всего! Ну, молодец… Дай-ка глянуть… О-о-о! Мелкая, ладожская! Молоток!
- Да, вот ещё…
Петрович приоткрыл второй пакет. Там была литровая бутыль «Синопской» и ещё какие-то свёртки.
- Ну, ты неугомонный! Самогона – фляга, считай, непочатая! Не палёная водовка-то? Боюсь я в непроверенных местах брать. Не хватало от палёной сгинуть…
- Не ссы, проверим! В нормальном магазине брал…
- Ладно… в кульках чего?
- Пряники, да колбасы немного. Пряники к чаю, а колбасой сейчас закусим…
- Хрен тебе, сейчас!!! Сначала все дела сделаем!
- Да я сбегаю, принесу! По чуть-чуть!
- Беги, хрен с тобой… Всё равно, потом эта колбаса так замёрзнет, что не укусишь… Да бегом!
Пока Петрович смотался за их рюкзаками к началу тропы, налил, развернул колбасу, отломил по куску хлеба, Олег установил последние донки.
Только сейчас он почувствовал, как проголодался. Самогон, замёрзший во фляге в рюкзаке, маслянистым комком, не обжигая рот, свалился куда-то в живот и взорвался там приятным теплом. Пожевали молча.
- Так, всё! Бери барахло и дуй на берег! Вон, видишь, где я ходил? Ёлка там лежит. Отнесёшь – и обратно, вдвоём насаживать будем, это быстро, за час управимся. Фонарь возьми, через час уже стемнеет.
Забрав пакет с корюшкой, Олег двинулся вдоль линии лунок.
Достанет донку, насадит корюшину на здоровенный крюк, опустит на дно. Лунку снегом засыплет, холмиком – чтобы ночью не сильно промерзала. Леску продёрнет, слабину даст. Мотовило – в снег, поглубже, чтобы рыба не вырвала.
Подошёл Петрович.
- Смотри внимательно, учись… Насаживаешь вот так вот, ничего, что крюк наружу, налиму это по барабану, он и ерша колючего жрёт, любит даже, и окуня… опускаешь, засыпаешь снегом. Не трамбуешь, понял? Порыхлее, вот так, а то потом не вырубишь донку изо льда… Продёрнем, слабину дадим, вот так… мотовило – в снег, под углом… Всё понял?
- Понял…
- Бери вот корюхи половину, и давай с того конца… Стой! Первые четыре не тронь, там я окунем уже насадил. Давай!
Тянулись стремительно тени, там где они легли, снег становился синим, холодным. Там, куда они не достали пока – розовел от закатного неба. Дневная дымка исчезла, небо стало высоким-высоким, над горизонтом загорелась звезда, вон ещё, ещё…
Олег стоял, позволив себе короткую передышку.
Тишина над замёрзшей шхерой – мёртвая.
В морозном воздухе – ни движения, пар от дыхания не уносит… Выдохнул с силой, выдох показался неуместным шумом в этой звенящей тишине…
«Белое безмолвие» - вспомнилось выражение.
И другое – «Над вечным покоем». Картину с таким, вроде, названием он когда-то видел. Там тоже – древние ели над засыпанными глухими снегами сопками… А может, и не так она называлась...
- Ладно! Некогда стоять, темнеет… Сколько ещё осталось? Штук тридцать, сорок? Скоро управимся.
Через полчаса они с Петровичем сошлись у последней донки. Петрович насадил корюшину, установил донку под придирчивым контролем Олега. Придираться было не к чему.
- Освоил, молодец!
Вообще, Петрович был бывалым рыбаком, но он рыбачил всю жизнь на Сахалине, где рос и затем работал. Там другая рыбалка… и рыба другая. Он много рассказывал Олегу о той жизни, и непонятно было, где правда, где байка…
Так что новую науку он воспринимал легко, на лету хватал. А Олег, который ловил всю жизнь здесь, делился с другом опытом, хоть и не упускал случая подколоть его временами. Да Петрович и сам не промах: хлебом не корми, дай пошутить.
Как братья стали за время знакомства.
Обрывки таких вот мыслей мелькали у Олега в голове, пока они шли по тропе к месту ночёвки.
Когда вошли в лес, заметили, как темно уже стало.
Достали налобные фонари, зажгли…
Олег указал:
- Вот тут, прямо у корней снег разгребай! Костёр как бы у стенки будем жечь, земля оттает, с корней пообсыплется, корни займутся… вся стенка гореть будет! А разгребёшь – к верхушке дуй, лапник руби, вот тут выкладывай, чтобы и сидеть можно было, и прилечь… Метра два до костра, не ближе, а то обгорим ночью.
Сам достал топор, пошёл к стволу, стал рубить толстые сухие сучья, отдельно ломал и складывал тонкие ветви с облетевшей уже хвоей – растопка, такие горят, как порох…
Гора поленьев росла, и Олег воткнул топор в ствол, распрямил, прогнул затёкшую спину.
За прибрежными берёзами в небе виднелась ещё голубоватая полоска, привет от солнца.
Слышались удары топора – Петрович сражался с лапником.
Олег поднял голову – из кобальтовой синевы между чёрными уже верхушками елей на него смотрели звёзды.
Морозило всё сильнее.
Олег обобрал сосульки с усов. Подумал:
- Вот ведь, кажется, не греет совсем солнышко-то январское, а заходит – и сразу холоднее вдвое! Или кажется? Пора разжигать, а то ползаем тут, как кроты…
Петрович постарался – почти до промёрзшей земли разгрёб снег под земляной стенкой и на пару метров от неё. Олег уложил несколько полешков в ряд, сделав площадку – так костёр не утонет в снегу. Сверху легла полоса бересты, на неё – ломкие концы сухих веток ели, сверху – палочки потолще, наконец, шалашиком, одним концом к стенке – толстые сучья…
- Ну, благословясь!
С первой спички занялось. Огонёк заставил полоску бересты затрещать, свернуться в трубочку, но вот подхватило пламя сухие веточки, стало облизывать прутики, кидая смолистый дымок в лицо стоящему на коленях Олегу. Был короткий миг, когда ослабло пламя, мысль промелькнула:
- Погаснет! Снова растопку собирать придётся!
Но вот вновь взметнулся, окреп огонь, посыпались вниз первые тонкие угольки…
- Горит, слава Богу!
Подошёл Петрович с очередной охапкой лапника, стал раскладывать его вокруг костра. Толстая уже подушка, нормально…
- Сядь, перекури… Вроде, справились, успели. Костёр есть – это главное. Сейчас кашу сварим, поедим… Глянь, колбаса не замёрзла ещё? Давай её сюда… фляжку тоже… Ну, за успех нашего предприятия! Хорошо-о-о…
- Когда проверять пойдём?
- Сейчас, поди, шесть? Полседьмого? Часов в десять для первой проверки, наверное, будет в самый раз… Я сейчас дров ещё подрублю, чтобы хватило на ночь, а ты ещё пару охапок принеси. На землю – хватит, не надо больше, лучше мы сзади экран сделаем, спать тепло будет.
Петрович пошёл к верхушке, Олег поправил костёр, встал и снова затюкал топором. Вдруг здоровенная еловая шишка, прилетев из темноты, угодила ему по шапке.
- Чудила, блин! Шутки всё, придурок…
Швырнул шишку назад, не попал, конечно… Дальше рубил, улыбаясь. Хороший мужик Петрович, легко с ним, весело…
Дрова нарублены, закипает каша в котле. Петрович сало режет на коленке, подстелив пакет полиэтиленовый.
Олег шагнул с ножом от костра, срубил несколько тонких и длинных рябинок под корень, бросил…
Ещё несколько – сразу за уложенным на землю лапником – согнул, переплёл, связал вершинками.
Срубленные рябинки вплёл в конструкцию.
Получился каркас стенки, заслоняющей лежащий на снегу лапник от ночного леса.
Стал Олег лапы еловые в каркас вплетать – вот и стенка готова.
Снегом низ присыпал – всё!
- Что с кашей?
- Кипит, я сало уже закинул.
- Добре… Ты котёл к краю, на малый жар сдвинь. Пусть доходит помаленьку… Наливай – для аппетита!
- То-то у тебя аппетит плохой! Ты, поди-ка, сейчас один этот котёл бы осилил?
- Петрович, спина не болит?
- Нет… а что?
- Вот я и думаю – что ей болеть! Языком тарахтеть – не мешки ворочать!!! Ха-ха-ха!!!
- Ха-ха-ха!!! Держи! За успех!
- За успех.
Замолчали. Тишина в лесу и над Ладогой. Слышно, как каша булькает в котле, как ёлка в костре потрескивает.
- Слышь, Петрович, как пацан-то твой? Работает?
- Работает… ходит куда-то. Деньги приносит какие-никакие, но неспокойно мне. Масла в голове у него нет… несерьёзный он. Двадцать четыре года мужику, а он – как дитё… Помнишь руку его? Во, лечили, его лечили, жалели: «Витенька, бедный!»… Привык он, что носятся с ним. Чего ему взрослеть?
- Да уж… тут, главное, чтобы не влез в беду какую! А так – повзрослеет. Жизнь заставит. Я как раз недавно думал про это, про то как взрослеют, себя вспоминал в детстве… Знаешь, что я подумал? В смысле, когда я стал взрослеть, как мне кажется? Давай, кашу снимай, готова, поди… Во фляге есть чего? Разливай, а водку – уже за рыбу будем пить. Что значит: «Если не поймаем»? Куда мы денемся? Не поймаем, за остатки корюшки выпьем, ха-ха! Во, упрела каша… За детей! У-ух! Хорошо…
Да, так вот.
Мне лет пятнадцать было, а Ольге, сеструхе, тринадцать.
В деревне, на Псковщине отдыхали. Август был.
В тот день жарко было, ничего делать неохота…
Сеструха с книжкой валялась, я – нож точил. Поганый нож, из полотна ножовочного, хрупкий, рукоятка - говно… я нашёл его в сарае, тупой он был.
Дай, думаю, наточу.
На бруске ободрал, оселочком поправил, потом у бати ремень брезентовый взял, пастой ГОИ натёртый, на нём довёл…
На руке волос попробовал – бреет. Делать всё равно нечего, сижу, полирую чёртов клинок.
Тут мать вышла. Чего бездельничаете, мол. Сгоняйте, мол, в бор, за грибками к ужину!
Я обрадовался – дело какое-никакое!
Ольгу кликнул, пакет взял, нож туда кинул, пошли.
Пакет ей, как молодой, отдал – не старшому же нести пустой-то пакет.
Из-за этого и вышло всё…
Километра два от дома отошли, вон сосенки, где моховиков и лисичек – навалом.
Слышу – Олька пискнула сзади. Странно так пискнула!
Обернулся – и чуть не сомлел!
Олькина нога левая – от колена вниз – вся в крови!
И папоротник зелёный – тоже в крови весь кругом!
И кровь – не течёт, струйкой бьёт, как из крана!
Под коленом чуть не до кости разрез, широкий, края наружу вывернуты – не худая Олька-то, ножульки у ней тугие, разошёлся порез…
Не знаю, Петрович, откуда что взялось, может, в пионерлагере видел когда-то, может, в школе на плакате, но сделал я всё правильно. Так мне потом сказали, в больнице… Рубаху свою порвал пополам, половиной, как жгутом, на бедре ногу пережал, со всей силы. Палкой прикрутил… Второй половиной – рану завязал, тоже – туго, как мог.
У сеструхи спрашиваю: «Болит?» «Болит…». Вопрос – дурацкий!
Плачет сеструха от боли и от страха.
«Как ты так?» «Да я пакетом махала, махала, ногу задела…»
Понял я: «Нож проклятый в пакете! Как бритва, мной отточенный! Я же и в пакет его кинул, дебил!».
Перевязать я её перевязал, а дальше-то что?
Не допереть мне её на себе по лесу.
Тут повезло нам, Петрович!
Слышу – мотоцикл едет. Дорога лесная впереди. Я Ольке велел на спину лечь, ногу вверх задрать, пяткой к сосне прислонить, сам побежал наперерез приближающемуся звуку.
Как раз успел.
Выскочил из можжевельника метрах в тридцати перед мотоциклом. Мужик с женой сзади с грибами едут.
Представь, как они обалдели!
Я-то – весь в крови, по пояс голый, руки расставил, «Стой!» кричу!
Остановился он, я ему растолковал, что к чему. Он жену с грибами ссадил. А я Ольку тащу, мужику объясняю, куда везти, ей покрепче держаться велю…
Они поехали, оттуда по дорогам лесным да окольным – километра четыре до дома. А я – напрямик, бегом…
Знаешь, я же боролся тогда, разряд имел, здоров был, как лось…
Но так быстро, как тогда, я, наверное, никогда не бегал. Ни до, ни после.
Кипел от адреналина, ноги сами несли. Прибежал минутой-двумя всего позже мотоцикла, там мать уже суетится-причитает.
У матери Ольку забрал, на веранду её на руках понёс. А мать – к бригадиру метнулась, телефон только у него был. Скорую вызвала.
Мужик уехал, спасибо ему, Бог его нам послал…
Олег поправил костёр, подложил сучьев. Стенка из корней уже нагорела изрядно, сидеть на лапнике стало жарко. Тепло отражалось и от экрана сзади, и Олег снял ватник, снял и шапку. Взял опустевший котелок, набрал снега, растопил на углях, вычистил остатки каши еловой веткой, свернув её, как мочалку. Вытряхнул котелок на угли.
- Сходи, Петрович, лунку просверли, да воды набери. Чайку вскипятим, а пока греется – проверим донки, пора уж.
Петрович принёс воды, повесил котелок над огнём, прилёг на лапник.
- А дальше-то что было?
- Дальше – мать ногу Ольке промыла, завязала по-хорошему. Она – медик, ты знаешь…
Скорая приехала из райцентра быстро, я кровь только смыл да отдышался…
Ольку на носилках с санитаром в УАЗик-буханку погрузил, мать села с водителем, я с санитаром и с Олькой – сзади.
В больницу поехали.
А в больнице, в «травме», народу – видимо-невидимо!
Кто с чем, и старый и малый. Со всего района…
Дух стоит тяжёлый, молчат все, или шёпотом негромким переговариваются.
Мать с сеструхой – в кабинет, я – в коридоре жду. Долго ждал.
Принесли на носилках и положили на пол парня, года на три меня постарше, но некрупного, я тогда покрепче его был. На лице смуглом – глаза блестят, улыбка. А сам – забинтован весь, не шевелится.
Медсестра склонилась к нему, пожилая, с добрым таким лицом:
«Как ты?».
Оживлён парень:
«Нормально всё! Чего я тут лежу? Чего связали-то меня? Мне в армию осенью…»
И ещё что-то, не помню, потому что медсестра выпрямилась, отвернулась от него ко мне, и, слёзы вытирая, мне, как взрослому, как старому знакомому, говорит вполголоса:
«В армию! До ночи бы дожил, бедолага! Под лесовоз он на мопеде своём попал, места живого нет… Сейчас ему укол сделали, он боли не чует!»…
И ушла, вытирая глаза.
А я остался стоять у косяка, глядя в лицо умирающего парня, который улыбался чему-то и несвязно говорил сам с собой…
Не помню, Петрович, как добирались мы к себе в деревню, врать не буду.
Сеструху зашили, перевязали, укололи от столбняка.
Седоватый хирург что-то говорил мне, трепал плечо, но я, наверное, вырубился слегка от пережитого в тот день.
То есть, конечно, ходил, говорил, кивал, Ольке помогал, но не помню ничего.
Так вот, недавно я и подумал, что именно в тот день, когда я спас, практически, одного человека, и видел приближение смерти другого, именно тогда я и начал взрослеть. Не повзрослел, конечно, в одночасье, нет… но – простился с детством.
Твоему Витьке такого я не желаю, не думай.
Но поверь, Петрович, жизнь заставит его повзрослеть, так или иначе, раньше или позже….
Знаешь что?
Доставай-ка «Синопскую», по граммульке накатим, да пойдём.
Не бойся, за рыбу выпить там останется, говорю же, по граммульке… под пряничек!
Одев ватники и шапки, подкинув дров в костёр и включив налобные фонари, они пошли по тропе. Из-за леса поднимался месяц, узкий-узкий, молодой.
- Слышь, Петрович! На молодую луну должно брать! Налим – он, когда светло – не любит, в полнолуние не берёт! А на молодую – до-олжен…
Вот и первая снасть. Пошли по линии, продёргивая по очереди лески донок.
Если ощущалась тяжесть, раскапывали снег, осторожно разбивали пешнёй лёд и вытаскивали здоровенных, гладких, бурых с оливковыми пятнами, налимов. Насаживали свежую корюшку, чистили лунку, опускали, засыпали снежком, продёргивали…
Налимы, брошенные на снег, немедленно свивались тугими восьмёрками, то темнея на снегу спинами, то показывая бело-мраморное брюхо.
Олег клал их в мешок, где они ворочались и застывали, становились похожи на причудливые сучья, сломанные с неизвестного науке дерева.
Рыбаки прошли всю петлю и направились на хорошо заметный со льда отблеск их костра в корневище вывернутой осенним штормом вековой ели, туда, где их ждала «Синопская», чай с пряниками, лапник и почти вся долгая январская ночь.
И удача, в которую они верили…