- Ну что, ****ь, говорила я тебе, закончился! – её голос прозвучал более чем выразительно, она, вся потная и красная, стояла в дверях и угрожающе смотрела на своего мужа. Федор сидел к ней спиной, весь всклокоченный и растерянный ( впрочем, это было его обычное состояние). Его чёрная от грязи рука лишь нервно блуждала в засаленных волосах, которые он не мыл, наверное, уже года полтора.
- Не, ну ты посмотри, а! Ты посмотри на него! – жена, имевшая привычку взрываться с полуслова, стремительно подбежала к своему нерадивому мужу и даже умудрилась залепить ему подзатыльник, на что он не отреагировал совершенно, а потом, видно всё же успокоившись, полезла в карман за окурком «Беломора». Некоторое время она молчала. Фёдор, стараясь ей во всём угодить, тоже не произносил ни слова. Его жена курила, и он тоже курил вместе с ней. Так же как и обычно, прятал глаза, ибо громоздкий взгляд супруги производил на Фёдора угнетающее действие. Наконец, по истечении некоторого времени она заговорила с ним, на этот раз более спокойным тоном: - Федя, у нас больше нечего, понимаешь? А ты знаешь, как у меня голова болит сегодня? Это невозможно. Я щас помру, Федя. Нужно что-то делать… это невозможно, - она с трудом произносила слова, как-то с надрывом, будто вот-вот заплачет, невооружённым глазом можно было понять, что человек этот умирает с похмелья.
- Ну… Успокойся… Успокойся, Тома – Фёдор мёртвым голосом произнёс уже в тысячный раз вымученную фразу, даже взял свою супругу при этом за руку. – Ты же видишь, мне тоже тяжело. Мне тоже…
- Тяжело?! Ты сказал, тяжело?! Так какого хера тогда ничего не предпримешь, а?! – Тамара опять перешла на крик – Кто здесь мужик в конце концов, а? Я или ты? Почему ты сидишь, бездырь, и ничего не хочешь делать, почему я должна всё время думать!? Почему, скажи ты мне!? И снова « успокойся, Томочка, успокойся».
Громко сотрясая воздух , Тамара нервно расхаживала по комнате взад-вперёд, выпуская изо рта клубы едкого дыма, который легко мешался с запахом свежего перегара.
За окном было утро. Светило солнце. Весна уже давно гуляла по деревне, но до сердец супругов, к сожалению, достучаться была не в силах. Для них это утро ничем не отличалось от предыдущего, да и от следующего, пожалуй, тоже.
- Ладно! Ладно! Сегодня пойду и займу у Савраскина – сдался, в конце концов, Фёдор, - Коль так невмоготу.
Жена не повела даже ухом: - У Савраскина? Твою душу мать, а отдавать чем будешь? Чем будешь отдавать, когда мы Кузькиным и так уже десять рублей должны, а?! Ты ваще думаешь своей тупой башкой, чё говоришь-то? Думаешь?! - в голосе Тамары явственно проступило отчаяние, она рухнула на стул всем своим грузным телом.
- Ну а что делать-то?
Тамара схватилась за голову, опёршись локтями о стол. Её мозг напряжённо размышлял. Федор только беспорядочно теребил пальцами да шморгал носом. Он чувствовал за собой вину. Повисло очередное молчание.
В это время в комнате появился мальчик.
На вид ему можно было дать лет десять. Этого, конечно, недостаточно, чтобы казаться похожим на своих родителей, но всё же чем-то он их напоминал: такой же неопрятный и грязный, плохо одетый и худой, но зато по-детски наивный и такой ещё безгрешный, что посторонний наблюдатель не смог бы испытать к нему ничего, кроме глубокого чувства сострадания.
- Ну а тебе чиво? – весьма не по-доброму обратилась к нему мать.
- Я… я… это… поесть хотел, - очень тихо пробормотал ребёнок себе под нос.
-Поесть… Нету у меня поесть! Да и откуда взяться, когда твой долбаный отец денег достать не может уже который день! Что мне тебе… родить что ли? Я вот тоже хочу поесть… Так что теперь? Нету у меня! Нету! – Тамара вмиг налилась краской – Уйди! Уйди с глаз долой! Бегом отсюда!
Мальчик, привыкший к такому материнскому обхождению, послушно развернулся и вышел во двор.
- Ну, чего ты так… Мать… На сына-то, - не удержался Фёдор, хотя слова, сказанные им в защиту, вряд ли можно было назвать убедительными.
- Да заебал уже! Сил нету! Просит и просит жрать, сучонок! Где я ему возьму! Это ты во всём виноват! Ты! – слёзы плотно подступили к горлу Тамары, - Ты же мужик в доме, а сделать ни хера не можешь! Видишь, до чего нас с ребёнком довёл? Ни пожрать, ни выпить…
Чувство собственного мужского достоинства у Фёдора, конечно, имелось, но за последнее время оно всё глубже и глубже пряталось где-то внутри, словно что-то наглухо заколачивало его в Фёдоре, и любые попытки вырваться на свет уже практически не могли увенчаться успехом, как бы Фёдор не старался. Иногда он сильно ругал и злился на самого себя, боролся со своим «Я», но всё равно с каждым новым глотком, с каждой каплей самогона незаметно и стремительно превращался в послушного и слабого мужчину, не могущего абсолютно ничего противопоставить Тамаре. А она это чувствовала. Особенно в пьяном угаре. Становилась полновластной хозяйкой положения и манипулировала мужем так, как ей заблагорассудится.
Она же ко всему прочему была и своего рода генератором идей. Хорошо и чётко осознавая всю беспомощность и бесполезность Фёдора (как она с большой уверенностью полагала), ей приходилось в одиночку решать их общие и такие насущные жизненные проблемы. В буквальном смысле идти напролом. Тамара – цепкая женщина, и именно поэтому она, конечно, заслуживала огромного к себе уважения.
- Короче, я знаю, что мы сделаем, - сказала вдруг она после неестественно долго затянувшейся паузы. – У нас по-другому не получится…
Миша рос в непростой семье. Всю эту непростоту он с лихвой ощущал на своей шкуре: ему не мало доставалось. От собственной матери. Он мог получать десятки тумаков в день, а виной тому становились, как правило, упрёки типа: « Ах ты, скотина! Опять калитку не закрыл» или «Сволочь мелкая, ты почему хлеб взял без спросу», а, бывало, доходило вообще до крайности: «Сукин сын, бля, ты ещё здесь? Пошёл отсюдова и не мешайся под ногами!» и так всё время. Изо дня в день. Миша терпел. Он был ещё слишком мал, чтобы возразить и что говорить, когда даже собственный отец ничего не мог поделать в сложившейся ситуации. Мальчик рождён был, чтобы терпеть. Уподобляясь поникшему Федору, Миша повиновался, от этого страдал не меньше, чем папа, а может, и гораздо больше, но иного выбора у него не оставалось. Душа ребёнка слишком привыкла, стала податливой как тесто, из которого мать могла слепить всё, что угодно, лишь бы это соответствовало её воле.
Миша не злился на Тамару. Даже, несмотря на ту несправедливость, к которой ему приходилось привыкать. А откуда десятилетнему мальчику было знать, что это такое – справедливость, доброта, уважение? Ведь он не имел о таких вещах никакого представления и именно поэтому воспринимал всё, что с ним происходило, как должное.
Всё же иногда Тамара проявляла какую-то любовь к Мише, но она зачастую преподносилась в настолько извращённой форме, что осознать её важности и значения Миша никогда бы не смог. (А всего скорее попросту не сумел). Тамара в часы приподнятого настроения, вызванного знамо чем, даже сажала сына к себе на колени, даже гладила по голове, ласково приговаривая: « Ах ты, мой сучёночек… ах ты мой козлёночек» и, как ей казалось, была такой искренней любящей матерью, что с ней и рядом никто не стоял. Тогда она говорила: «А ты, Федор, дурак. Мудачило редкостное. На сына совсем наплевал. А он у тебя, гляди, какой хороший»
Миша даже иногда улыбался. Но это случалось редко. В основном – наоборот, он плакал.
А ещё он привык быть один. Мать строго-настрого запрещала ему общаться с соседскими мальчишками (по ёё мнению, они могли научить сына плохому), единственной радостью в жизни Миши служил велосипед, купленный отцом года два назад. Миша любил прокатиться на нём по деревне, с ветерком. Но, к сожалению, и этого счастья он быстро лишился: неожиданно в один прекрасный момент велосипед куда-то пропал, мать говорила, что украли, Федор же только хмуро опускал глаза и уходил.
А потом снова - оскорбления, пинки и горячая пьяная злоба. Тогда Миша старался не показываться. Он часами сидел в своей комнате, дрожал как осиновый лист, улавливая своим чутким слухом грязную брань, которая раздавалась из кухни…
И сегодня он тоже одиноко восседал у себя в комнате. Такой же, как и всегда, голодный и грустный, не способный любить и ненавидеть одновременно.
Мать зашла на редкость тихо. По её глазам Миша быстро сообразил, что бить и ругать она его не будет. Наоборот, выглядела Тамара очень даже добродушно.
- Иди-ка сюда, Мишаня, - негромко позвала она своего сына. И хотя просьба прозвучала с доброжелательным тоном, всё же Миша уловил в ней какой-то очень скрытый подвох. Он не шелохнулся.
- Иди-иди. Давай. Вставай, - Тамара принялась сама подходить к нему. Миша невольно попятился назад.
Тамара, всем существом ненавидящая, когда её не слушают, стала действовать более решительно, она схватила мальчика за руку. – Пойдём.
- Куда, мамочка?
- Пойдём-пойдём, - сквозь зубы произнесла Тамара и повела Мишу за собой силой. Мальчик почувствовал, как она дрожит. Пошёл.
Через минуту они стояли во дворе. Двор был залит утренним солнцем, тёплое майское утро в содружестве с лёгким ветром щекотало Мишину чёлку, приятно обдавая шершавые щёки. Словно в первый раз увидел он это солнце. Словно в первый раз насладился красотой его золотого диска в ярко-синем небе.
Перед Мишей стоял неизвестный ему человек. Вернее лицо этого человека было знакомо мальчику, но вспомнить, где он мог видеть его раньше, никак не получалось. Зато потом Миша не раз видел его в своих кошмарных снах.
Мужчина, лет сорока-сорока пяти, пристально разглядывал Мишу, при этом загадочно улыбался. Чуть поодаль стоял Фёдор, совершенно дикий, без лица.
- Ну что? – спросила Тамара после того, как мужчина вдоволь налюбовался Мишей.
- Сколько? – коротко отсёк незнакомец.
- Двести. Но только один раз.
Мужик задумчиво снова впялился в Мишу: - Триста. За два.
Миша, ничего не понимающий, вопросительно посмотрел на мать. Она на него не смотрела.
- Триста пятьдесят, - очень холодным голосом, таким, что сразу насторожил мальчика, произнесла Тамара в ответ.
- Тома, не надо… – еле слышно, сквозь хрипоту, выдавил Фёдор, бледный как смерть и с красными глазами, который продолжал всё это время стоять в стороне.
- Молчи, - прошипела Тамара, - Ты сам виноват.
Миша, привыкший к страху, почувствовал особенное волнение, его захлестнул неведомый доселе страх, граничащий даже где-то с животным. Он, по-прежнему ничего не осознавая, вопрошающе смотрел на мать. Он всем своим телом ощущал, как Тамара дрожит, её дрожь постепенно стала передаваться ему.
Выражение лица незнакомца оставалось безучастным. Мужчина полез во внутренний карман рубашки. Отец плакал.
Вытащив пачку купюр и отсчитав необходимую сумму, незнакомец с угрожающе-доброй улыбкой протянул деньги матери. Она жестяной рукой взяла их. Миша прижался к Тамаре. Отец продолжал плакать.
- Всё, малыш. Пойдём со мной. Не бойся. Это ненадолго, - обратился после этого мужчина к мальчику.
Миша занервничал, хаотично перебрасывая взгляд с матери на отца.
- Не бойся, Миша. Бери дядю за руку. Он с тобой немного поиграет, а потом быстро приведёт домой.
- Мамочка… Я не хочу… Можно я не пойду с дядей?! – пролепетал дрожащими губами Миша, которому не давал покоя рыдающий отец. Мать это заметила.
- Федор! Фёдор! Быстро зайди в дом! Бегом в дом, я сказала! Не пугай ребёнка, подонок! – оставив сына вдвоём с мужчиной, Тамара быстро подошла к плачущему навзрыд мужу и, схватив его буквально за шиворот, потащила в дом. Федор успел оглянуться, Тамара этого делать не стала.
- Мама! Мамочка! – закричал Миша и уже было рванулся вслед за родителями, но крепкая рука незнакомца уверенно остановила его. Мужчина продолжал широко улыбаться: - Постой, малыш. Смотри, что у меня есть, - ребёнок продолжал, тяжело дыша, смотреть в ту сторону, куда шли родители. Очень быстро они скрылись внутри дома.
Мужчина достал шоколадку: - Смотри, малыш, это тебе, - очень добрым, по-отечески добрым голосом проговорил он.
Миша продолжал ощущать всем телом неладное. Инстинктивно. Сердце бешено молотило, горячая кровь жестоко пульсировала в ослабевших висках.
- Не бойся… Не бойся… Пойдём… Держи… Это тебе. От меня. Пойдём поиграем немного.
Миша стал кричать и вырываться: - Мамочка! Мамочка! Забери меня от дяди! Мамочка! Я не хочу!
Но никто, казалось, не слышал его отчаянных возгласов, солнце продолжало также весело и беззаботно играть в небе, оно сыпало лучи радости и света на всё живое вокруг, птицы купались в нём, проносились стремительно над Мишиной головой, поднимаясь высоко-высоко, туда, куда неосознанно рвалась Мишина душа всю его жизнь; день набирал силу, природа, ликуя, самозабвенно любовалась красотой мира, восхищалась своим собственным величием. И только детские приглушённые крики нарушали всю гармонию воцарившегося спокойствия.
- Мамочка! Мамочка! Пожалуйста! Забери меня от дяди! Забери меня к себе!
Теперь это происходило постоянно. Примерно раз в неделю незнакомец приходил за Мишей, но как бы мальчик не старался увидеть в нём своего нового друга, у него ничего не получалось. Казалось бы, этот самый «друг» безвозмездно давал Мише сладости, причём в неограниченном количестве, а ведь раньше он даже не знал, какие они на вкус. Миша не знал также ещё то, что у него никогда не было детства, что детство у всех детей всегда ассоциируется со вкусом конфет, что каждый ребёнок готов ради них на многое, и рискует расплатиться разве что одним-двумя ударами ремнём по бедовой заднице. Миша расплачивался другим. Незнакомец делал куда больнее.
Тамара быстро привыкла к новой жизни. Теперь у неё не болела голова, где достать денег, она лишь благодарила бога за то, что тот ниспослал ей Антоху (а именно так звали незнакомца, и никакой это не незнакомец, а её бывший хахаль, живущий в соседней деревне. Как-то он открыл перед Тамарой небольшую тайну о том, что интересуется мальчишками). Антоха имел кучу денег и поэтому готов был тратить их ради своих скрытых замыслов. Антоха искренне полюбил Мишу, хотя Мише он был глубоко несимпатичен.
Тамара наслаждалась теперь жизнью сполна. Не выходила из запоя ни на секунду. Пил по-чёрному и Федор. Но не для радости. Он пил, чтобы заглушить боль.
Пьяные, они вдвоём продолжали, как и раньше, кричать и дебоширить. Ничего не поменялось в их жизни.
Однажды Миша сбежал. Он сам не знал, почему так поступил, видимо, его беззащитный детский рассудок дал-таки трещину. Внезапно, взявшись непонятно откуда, желание уйти овладело мальчиком. Мать, не на шутку разозлившись, как угорелая носилась по деревне в поисках сына. Металась из угла в угол, обуреваемая неистовой яростью. Одно чувство преследовало её – ненависть. Вперемешку с всеобъемлющим желанием наказания, оно несло женщину вперёд, не давая ни остановиться, ни задуматься.
Тамара вскоре нашла Мишу. В лесу. Он спал на поляне, подложив под голову кипу веток. Мать больно схватила его за волосы, поволокла домой. Он и в этот раз не стал протестовать, терпеливо пошёл вслед за ней.
Придя домой, Тамара первым делом принялась допивать остатки водки, пытаясь таким образом снять волну напряжения. Затем, вконец обезумев, взялась за Мишку. Она отвела его в погреб. От греха подальше.
- Вот тебе! Вот тебе! Получай! Получай, гнида! Ещё! Ещё! Сука… Тварь… Дерьмо! – во всю глотку орала она, избивая из последних сил лежащего в углу сына старой военной портупеей. Миша как настоящий герой терпел. Молчал. Молчал, правда, потому, что не в состоянии был плакать или кричать, голодное ослабевшее тело послушно переживало все муки.
Удар за ударом наносила Тамара. Казалось, это никогда не закончится.
Последнее, что помнил Миша – лицо отца. Федор появился из-за спины. Словно призрак. Он тогда не смотрел на сына. Просто не мог. Но Миша отчётливо запомнил его большие, пусть и отравленные алкоголем глаза. Глаза эти уже нельзя было назвать рабски преданными, в них горел огонь решительности…
Мишу нашли в погребе через два дня. Сначала мальчик даже не узнал склонившегося над ним человека, перед ним мелькнуло лицо Антохи.
- Вставай, родной, вставай. Держись за руку. Поднимайся.
Чёрного как смоль Мишу, с трудом сохраняющего равновесие, вытащил на улицу местный участковый Андрей. Во дворе всё также светило солнце, всё также весело заливались в небе птицы. Мальчик ещё не мог привыкнуть к свету, слишком долгое время провёл он в погребе.
Двор был полон людьми. Соседи со всех домов пришли сюда. Все с ужасом, прочно спаянным с невыразимой жалостью, наблюдали за освобождённым узником.
Люди переговаривались. Почти шёпотом, но до слуха Миши долетали кое-какие обрывки фраз: « - Что, вот так и убил? – Ну да. – Ай-я-я-яй. Как так? Федька ж хороший был, на жену голоса никогда не повышал. И на ребёнка тоже. Хороший же мужик. – Ну, правду тебе говорю. Зарезал он её. Понимаешь? Ножом! Как свинью. – Да иди ты! – Да все об этом толкуют. Федька совсем с катушек съехал. – Да быть не может. Ну, пил он, да, но ведь нормальный же был. Пальцем никого не тронул. – Ну не знаю. Спроси у Андрея. Говорят, уже арестовали. В КПЗ сидит. – Ай-я-я-яй. Бедная Томка…»
Миша ещё плохо соображал, чтобы понять весь смысл долетавших до него реплик. Он просто стоял, не сильно покачиваясь на неуверенных ногах. Глаза слезились, свет солнца раздражал их до дикой рези.
- А где мамочка? – спросил он вдруг, когда смог уже более-менее видеть. – Где моя мамочка? – Миша обращался как бы к толпе, по крайней мере смотрел в её сторону. – Мама! Мамочка! – позвал он снова.
Люди, абсолютно не понимая почему, сгорали от стыда. Многие стали отворачиваться, а некоторые незаметно поспешили уйти.
- Мама! Где ты? Где ты? – Миша побежал, сам не зная куда, продолжал звать. Эти возгласы срывались с его губ вовсе не от обиды и горечи, не от отчаяния, он просто произносил первые слова своей жизни в последний раз.
8 апреля 2007 г.