ТАЙНА ЗОЛОТОГО ПЕТУШКА.
По стопам сказки А.С. Пушкина
Трухтин С.А.
Все сказки Пушкина несут на себе отпечаток его гения. Но в чем это проявляется? Обычно здесь говорят о чувстве слова, гармонии, прекрасного. Конечно, все это должно присутствовать в любом гениальном творении. В то же время, эти моменты кажутся второстепенными, лишь оформляющими то главное, что составляет суть гения – его способность к прозрению. Гениальный историк прозревает ритмы человеческого бытия, гениальный физик – принципы неживой природы... Поэт же (с большой буквы) улавливает те инварианты, которые накладывают на человеческое существование границы его собственной жизни. Вот и Пушкин в своей «Сказке о золотом петушке» вовсе не занимается пустым и бесполезным морализаторством, а определяет некоторые моменты, полезные для общества.
Вся история начинается с характеристики центрального персонажа – царя Дадона. Здесь вырисовывается, в общем, неприглядный тип. Так, в молодости, в отношении соседей он был задиристым и право свое определял не законами, а силой: «Смолоду был грозен он / И соседям то и дело / Наносил обиды смело». Иными словами, Дадон предпочитал не выстраивать мудрую и взаимовыгодную политику с соседями, увязывая их в орбиту мирного существования собственного государства, а бравировал своей силой. Когда же он состарился, пришел час расплаты: «Тут соседи беспокоить / Стали старого царя / Страшный вред ему творя». Для удержания ситуации «Должен был он содержать / Многочисленную рать». Естественно, у Дадона и прежде была своя армия. Новизна ситуации здесь заключается, судя по всему, в том, что он был вынужден содержать наемников, многочисленность которых имело целью скомпенсировать его, Дадоновское, ослабление. В тексте это ослабление увязывается с его старческой немощью, как будто он сам, самолично в молодости лет громил тьмы и тьмы врагов, а теперь, после того, как состарился, это должны делать наемники. Такое буквальное прочтение этого места вызывает очевидное недоумение. Скорее, здесь имеет место метафора: судя по всему, поэт имел в виду не буквальное ослабление царя в смысле его физических качеств, а ослабление в смысле устойчивости его властного положения. В таком контексте становится понятным наличие многочисленных наемников, содержать которых всегда было делом накладным, особенно когда вокруг одни враги: «Ждут, бывало, с юга, глядь, – / Ан с востока лезет рать. / Справят здесь, – лихие гости / Идут от моря». В принципе, с этим можно было бы смириться – главное, что государству удается сохранять свою самостоятельность. Однако «Со злости / Инда плакал царь Дадон, / Инда забывал и сон». Что же не устраивало нашего героя? Ведь, кажется, к войнам ему не привыкать, а то, что врагов у него много, так он сам их наплодил в свое время, когда смолоду «Соседям то и дело / Наносил обиды смело», не задумываясь о завтрашнем дне.
Видимо, злоба Дадона объясняется его жадностью и спесивостью. Ведь наемники требуют больших денег – с одной стороны, а с другой – наш царь не в состоянии принять тот факт, что некогда слабые государства теперь сами практически без опаски обижают его. По большому счету, его злоба направлена против самого себя и объясняется собственным бессилием перед своими прежними ошибками. Что ж, бездарное правление не проходит бесследно. Дадон просто не желает отвечать за свои прошлые грехи и надеется на какое-то чудесное разрешение проблемы: «Вот он с просьбой о помоге / Обратился к мудрецу, / Звездочету и скопцу». Действительно, кто как не мудрец может, что называется, «разрулить» возникшую трудность.
Коротко говоря, Дадон «наломал дров» и обратился за советом к «мудрецу», чтобы тот ему подсказал выход из создавшейся ситуации. Но о каком выходе может тут идти речь? Очевидно, поскольку Дадону было жаль денег на содержание «многочисленной рати» – во-первых, а во-вторых, его гордыня не позволяла принимать бывших слабых соседей за сильных, т.е. он хотел быть сильным при своей реальной слабости, то общее решение мудреца должно было бы разом покончить и с тем и с другим. Царь хотел получить такое решение, при котором, образно говоря, «и овцы целы и волки сыты». Это ни что иное, как ситуация дармовщины, которую вдруг возжелал наш герой. «Мудрец» должен был предложить вариант, который в народе именуется емким словом «халява». В самом деле, а как еще охарактеризовать желание царя быть сильным без привлечения на то усилий и средств?
И вот, возжелав дармовщины, Дадон обращается к «мудрецу». Кто же он, этот герой? Он – звездочет и скопец. Еще при жизни Пушкина некоторые монархи держали при себе звездочетов в качестве гадателей по звездам, говоря по современному – в качестве астрологов, пытающихся втиснуть все нюансы жизни в прокрустово ложе механических представлений о движении планет, т.е. сводящих жизнь к не-жизни. Уже одно только это должно навевать улыбку иронии: названный «мудрец» не видит жизни как она есть, а пытается сконструировать ее из неживого материала. Такой «мудрец» – и не мудрец вовсе, а, скорее, ловкий малый, камуфлирующий свои земные потребности через хитроумные теории. Кроме того, этот звездочет, вдобавок ко всему, еще и скопец, т.е., если читать буквально – член запрещенной в России во времена жизни поэта религиозной секты, проповедующей крайний аскетизм и кастрацию. Получается, «мудрец» мало того, что является известным ловкачем и прохиндеем, и что он жизнь представляет в виде механо-подобной конструкции, он еще и явно отрицает жизнь. Следовательно, вся его теория имеет жизнеотрицающий характер, что и обнажается в конце повествования в виде его собственной смерти и смерти Дадона, которого он посредством петушка настроил на исполнение своего замысла.
Собственно говоря, обращение Дадона к такому вот псевдо-мудрецу совершенно естественно, поскольку оба они представляют собой разные стороны одной сущности – собственного ego. Ведь один (царь) делает только то, что ему хочется, не задумываясь о долгосрочных последствиях. Другой (скопец) под свои воззрения пытается подстроить весь мир, т.е. пытается утвердить себя, любимого, тем ego-центром, относительно которого все должно приходить в движение. Фактически здесь имеет место отрицание западной философии трансцендентализма начала XIX в (независимо от того, имел ли Пушкин эту цель явно или нет) через отождествление ее с негативным по оценке эгоизмом. Представляется, что именно в этом заключается поход Пушкина против западного либерализма того времени. Не устремленность к православию, т.е. не религиозность поэта, которой на деле не было, является исконной причиной его отхода от западных норм ценностей (как это сплошь и рядом полагают пушкинисты), а вполне прагматичные соображения были поставлены здесь во главу угла. Пушкину не нравился западный индивидуализм, потому что он не соответствовал реальной российской жизни, а лишь провоцирует на мечту о дармовщине.
Ну что же, царь обратился к своему двойнику – «мудрецу», чтобы тот предложил ему механизм исполнения дармовщины, и он получил свое – золотого петушка, который заранее предупреждает о «беде незваной» и указывает на место ее исхода. Здесь, имея в качестве потаенной подоплеки своих воззрений корыстные интересы, скопец связывает свой подарок с условием, которое он озвучит в дальнейшем. Важно, что он отказывается от материальных благ (от «горы золота») взамен чего-то другого, которое поначалу остается в неизвестности, но позволяет охарактеризовать себя как противоположность материальному. Иными словами, скопец – приверженец жизнеотрицающих воззрений, настроился на получение от царя каких-то привилегий пока неясного свойства. Фактически он настроился на право владения какой-то идеей.
Что это за идея? Очевидно, она выражена в образе Шамаханской царицы, которую «мудрец», в конце концов, возжелал получить от царя. Зачем она ему, кастрату, нужна? Такая просьба удивляет даже Дадона: «И зачем тебе девица?». Чтобы понять это, обратим внимание на причину появления новой героини в повествовании: царица предстает как очередная угроза сказочному государству. На борьбу с этой угрозой едет один царевич, другой – и ничего, оба пропадают безвести. Когда же сам Дадон приходит с войском к месту назначения, то обнаруживает там мертвых сыновей, павших вместе со своими дружинниками во взаимной усобице. Ему бы от горя опечалиться, но нет – Шамаханская царица выходит к нему навстречу из своего шатра и он забывается с ней аж на неделю. В общем, здесь все ясно: братья порубились за право быть с девицей, которая обладает весьма притягательными свойствами. На эти же свойства «клюнул» и царь, а также, судя по всему, и «мудрец», отказавшийся ради нее от материальных богатств. Причем, очевидно, дело здесь касается вовсе не обольстительной сексуальности царицы, поскольку скопцу это обстоятельство не интересно. За внешней сладкой красотой кроется ее истинная сущность, которая и является настоящей причиной притягательности ее особы. Более того, можно даже сказать, что скопец заранее, отказываясь от золота, знал, чего хочет, т.е. он заранее, когда давал царю золотого петушка, знал, что рано или поздно тот привезет к себе в город эту самую царицу. Обмен ее на петушка предполагался мудрецом изначально, а царь рассматривался им в качестве средства, с помощью которого он добудет себе желанное.
Но тогда возникает вопрос: почему же скопец сам не пошел к царице и не взял ее? Почему он полагал, что взять ее он сможет только из царских рук? И почему, собственно, сам царь так вцепился в эту девицу, что готов был отдать вместо нее «Хоть казну, хоть чин боярский, / Хоть коня с конюшни царской, / Хоть полцарства моего». Да потому, что и царь и «мудрец» видят в ней предмет своего сокровенного вожделения. И как один мечтает о дармовщине, так и другой настроен не делать дела, а гадать по звездам и выгадывать случайную, фигурально выражаясь – с неба падающую, удачу. Шамаханская царица – это символ дармовщины, ее идея. Не зря же она расположилась в своем шатре далеко за городом Дадона, в котором жизнь кипит ключом, делаются реальные дела. Вне города, по ту его сторону, дел нет, а есть лишь одна усобица из-за «халявы», да сомнительного свойства удовольствия от ее использования. Скопец с помощью умствования (с помощью идеи оскопления) отказывается от продолжения жизни, и за это, фактически – за свою «умность», он надеется получить массу привилегий, которые сами «падут» к его ногам. Поэтому и царевну он не сам должен достать, а она должна ему достаться от кого-то, от царя. Истинная «халява» должна достаться «халявным» способом. При этом естественно, что сам акт ее получения должен был, по задумке старца, произойти на ее собственной территории, «Под столицей, близ ворот», т.е. вне города. Случись это в действительности, старец вместе с девицей тут же прошел бы в город и вошел в ситуацию полновластного владения им: весь ритм жизни вошел бы в подчинение его прихотям. Здесь обнаруживается и высвечивается конечная цель «мудреца» – безраздельная, неограниченная власть, так что его отказ от «полцарства» становится вполне ясной – он хотел получить все, а не довольствоваться половиной. Царь, естественно, воспротивился такому положению дел, убил его и направился сам с девицей в город, который встал на грань обреченности обслуживания всех выдумок Дадона. Однако золотой петушок, подобно ожившей статуи Петра I из «Медного всадника», следит за тем, чтобы беда не настигла столицу, и в самый последний момент умертвляет потерявшего связь с реальностью царя, чем спасает государство от разорительного ублажения монарха, стирает с лица земли жизнеотрицающую идею «халявы»: «А царица вдруг пропала, / Будто вовсе не бывало». Золотой петушок оказывается настоящим спасителем государства, поскольку не допускает дармовщину в людскую жизнь. Кто же он, что собой представляет в сущностном плане?
Во-первых, вспомним, что петушок является подарком «мудреца» царю, т.е. он исходит, корнями произрастает из фантазирующего субъекта. Иными словами, наш ангел-спаситель принадлежит сфере мысли, вся его деятельность связана с мыслью. Во-вторых, он высматривает беду. Очевидно, здесь должна идти речь о метафоре: петушок высматривает ту или иную угрозу не глазами, а, будучи деятелем мысли, обнаруживает ее в своем сознании. В-третьих, он ликвидирует угрозу. Это можно понимать следующим образом: основная опасность беды всегда заключается в ее внезапности, неожиданности. Если же ее усмотреть, выявить (обнаружить сознанием), то это означает выставить ее на показ, лишить ее привилегий внезапности и тем самым обезоружить ее, в конце концов – справиться с ней, уничтожить ее. Главной угрозой для города, да и для царя тоже, оказалось стремление к дармовщине. Петушок указал на нее, и он же убил царя, чем инициировал исчезновение Шамаханской царицы, т.е. инициировал снятие опасности, нависшей было над городом. Пока Дадон только стремился к дармовщине и не соединялся с ней (не заражался окончательно этой идеей) он не был смертельно опасным для мира, но после того, как царица бесповоротно вошла в его сознание и он стал неизлечимым от идеи дармовщины, петушок принял единственно возможное решение, чтобы отвести беду от всего города (общества). Получается, что даже в 1834 г, когда была написана «Сказка о золотом петушке», т.е. через девять лет после восстания декабристов, Пушкин полагал возможным цареубийство ради всеблагих (политических) целей. Так что правы те исследователи пушкинского творчества, которые усматривают в «Сказке о золотом петушке» политический памфлет.
Таким образом, можно сказать, что золотой петушок оказывается деятелем мысли, усматривающий тайные угрозы для жизни общества, выявляющий их, указывающий на них и тем самым инициирующий их ликвидацию. Кто же это? Представляется, что здесь возможна только одна адекватная интерпретация. Главный герой сказки, в честь которого она названа, представляет собой мудреца-аналитика, созерцающего эту жизнь и критикующего недостатки ее устроенности. Этот критик является противоположностью по отношению к холодным мудрецам, пытающимся, ради получения тотальной власти, вогнать жизнь в свои схемы, хотя и имеет с ними общность мыслительной деятельности. А поскольку главными критиками устоев общественной жизни во времена Пушкина были писатели, то именно они, судя по всему, и послужили основанием для создания такого интересного поэтического образа. Не исключено, что Пушкин представлял самого себя на месте этого персонажа. У него для этого были все права: первый писатель России, настоящей центр ее культуры – разве это не аналог золотого петушка? Вопрос, думается, риторический.
Подведем итог нашему исследованию. Пушкин полагал страшнейшей опасностью для человеческого общества надежду на авось, на то, что «само все сделается». Эта надежда разъедает волю и несет в себе тотальное жизнеотрицание и для тех, кто заразился этой опасной идеей (настроением), и для всех окружающих. Конечно, это только одна из возможных бед. Возможны и другие, тоже очень опасные. И чтобы общество могло справиться с ними, ему следует держать «золотого петушка», его критикующего, но не для жизнеотрицания, а для жизнеутверждения.
Конец