Предисловие
I
Мой отец, родился в небольшом украинском селе Боровка. Его мать, то есть моя бабушка, ушла из жизни, когда ему было всего лишь девять лет. Сам он никогда об этом не рассказывал, да и я не очень-то его выспрашивала: сначала слишком маленькой была, а позже наши отношения стали не настолько доверительными, чтобы можно было поговорить по душам о самом сокровенном. Так что, знала я эту историю только из версии матери.
Прабабка и прадед были очень богатыми людьми, имели свой дом, на первом этаже которого размещался магазин по продаже тканей, а на втором проживала вся семья с четырьмя дочерьми и двумя сыновьями. После революции, чтобы избежать раскулачивания, они добровольно всё сдали властям, однако себя в обиде тоже не оставили, припрятав кое-что на «чёрный день». Вели себя после этого по требованиям того времени скромно, не выпячиваясь, но никогда не голодали.
Холодным февральским днём, семья готовилась к праздничному событию – сватовству старшей дочери Текли. Героиня дня, нарядная и жизнерадостная, время от времени с нетерпением поглядывала в окно, но неожиданно, вместо жениха она увидела совершенно не знакомых ей людей, услышала бранную речь, выстрелы... А потом всё слилось в единый кошмар: глава семейства лежал посреди комнаты и истекал кровью, ружья были направлены на остальных членов, пока семеро петлюровцев по очереди насиловали невесту. Сватовство не состоялось – по Джурину прокатилась очередная волна погромов.
Анна была вторая в семье. Стройная, среднего роста, с большими изумрудными глазами и косами почти до земли. Она единственная из всех сестёр окончила гимназию, была начитанна, эрудированна и очень общительна. Замуж выдали её за человека из соседнего села, и мать с облегчением вздохнула – всё-таки одним ртом меньше.
Родился сын, через несколько лет дочь. Муж Анны, человек замкнутый, не разговорчивый, гостей принимал всегда не охотно, да и сам, даже по субботам, никуда не ходил. Однако со всем этим Анна готова была смириться, и лишь одно её обижало и угнетало: ключ от кладовки Моня держал всегда при себе, так что, даже горстку муки, можно было взять только с его позволения. Однажды молодая хозяйка не удержалась и проскользнула в кладовку вместе с мужем, желая именно там высказать ему свои обиды. Через полчаса она приняла дозу мышьяка, и, корчась от боли, кричала:
- Он виновен… Он виновен, судите его… Это он убийца…
Потом эти крики перешли в душераздирающий стон, а к вечеру, переводя дыхание, умирающая просила спасти её ради детей, но помочь ей было уже невозможно. Девятилетний Боря и трехлетняя Хайка увеличили количество сирот на этой земле. Моисея, которого и раньше-то в округе недолюбливали, теперь сторонились и проклинали за то, что своим ужасным характером довёл жену до самоубийства.
Началась война, и Боровка превратилась в гетто. Борис время от времени удивлялся, как отец умудрялся добывать хлеб, но на нерешительные расспросы, всегда следовало угрюмое молчание. Когда до Боровки докатились слухи, что гетто – это ещё не вершина зверства фашистов – Моисей вдруг разоткровенничался с сыном и показал ему небольшую торбочку, содержимое которой представляло собой преимущественно старинные золотые монетки.
- Это ещё не всё, - тихо и сдержанно проговорил он, аккуратно пряча мешочек, в хорошо замаскированный тайник под ступеньками крыльца. – Основное я закопал на кладбище, недалеко от могилы матери твоей. Завтра на рассвете пойдем, я тебе покажу.
Ранним утром, раскрыв второй тайник, Моисей взял оттуда толстую золотую цепь, пару монет и со словами:
- Да спасут они жизнь нашу, - обработал место так, что не осведомлённый глаз оно внимание не привлекало. – Запомни: один шаг вперёд и полшага вправо от нижнего левого угла надгробья.
В это время Боровку постигла участь, уготовленная фашистами сотне еврейских сёл: огромный ров, а в нём бездыханные тела сестрёнки Хайки, друзей, родственников... Но Борис этого не увидел. Шнайдер-старший, услышав выстрелы, схватил его за руку и, быстро пробежав задворками, да огородами, затащил на чердак собственного дома. Там они просидели до утра. Потом решили спуститься. Однако Боря не успел даже ногу на лестницу поставить, как услышал, что в дом вошёл староста. Отец его в это время был уже внизу. Резкий звук отбросил перепуганного мальчишку в угол чердака, где он, дрожа от страха, ждал второй выстрел, на этот раз в него. Внизу раздалась нецензурная брань и хлопнула входная дверь. Наступила тишина. Борис осторожно выглянул и увидел на полу труп. Отец лежал с полуоткрытым ртом, на лице застыла гримасса удивления, сквозь льняную рубашку вытекала кровь, карманы брюк были вывернуты. Парень понял, что он единственный из евреев Боровки, кто пока ещё остался в живых.
Дождавшись темноты и забрав из дома мешочек, юноша бросился бежать прочь, подальше от села. Благодаря своим светлым волосам и унаследованным от матери зелёным глазам, он мог в других местах выдавать себя за украинца или русского, тщательно избегая встреч с немцами. Зарабатывал при этом на кусок хлеба, наколов кому-нибудь дров, принеся воды. О наличии золотых монет никогда никому не заикался, прекрасно понимая, насколько это опасно. Так он перебивался до самого освобождения Украины. А потом его забрали на фронт.
По окончании войны, поскольку возвращаться было некуда, Борис остался сверхсрочником в армии, где и едой и одеждой был обеспечен. За семь лет своей службы, успел пожить во многих городах, и вот судьба забросила его в Краснодар. А неподалёку был городок Крымск, в котором жила семья Шрамко: Белла Наумовна, её муж Коля и дочка Зиночка. Эти люди являлись Борису очень дальней роднёй, но, не имея близких, оставшись рано сиротой, он тянулся к ним, относясь с любовью и уважением. Усиливало союз то, что Колины родители, тётя Маша и дядя Петя тоже жили в Краснодаре.
Жизнь начинала течь по мирному руслу, и, расправив плечи, Боря задумался о будущем.
Поступить в военную академию у него не получилось – антисемитизм набирал обороты, и тогда он решил стать нефтяником, сдав успешно вступительные экзамены на вечерний факультет. Кроме Беллы Наумовны, или тёти Беллы, как принято было её звать в кругу семьи, из родных Бориса в живых остались сёстры матери, к одной из которых захотелось поехать однажды в гости. Там-то он и познакомился со студенткой учительского института, русоволосой Манечкой, с изумрудными, как у его покойной матери глазами.
После двух лет бурной переписки и романтических встреч во время Маниных каникул и Бориных отпусков, они поженились. Свадьба была скромной, но со всеми обычаями и традициями, даже раввина пригласили. А потом молодая чета уехала на Кубань, о которой Манечка только кино видела. Перед отъездом, Борис сообщил своей молодой новоиспечённой жене, что должен посетить могилу матери, но хочет сделать это в одиночестве. Сколько он ни мерял шагов, сколько ни копал вокруг нижнего левого угла надгробья – ничего, кроме сырой и липкой земли не нашёл. Зато мешочек, взятый из второго тайника и припрятаный во время войны на чердаке чужого дома, оказался цел и невредим.
Мане незнакомый край показался неуютным и не приветливым: высокие заборы, грубоватые женщины-казачки, проблемы с трудоустройством... Одно утешение – родственники, тётя Маша и дядя Петя, которые предложили за умеренную плату снимать одну комнатку в их небольшом домике. Да ещё Коля, приезжающий иногда в гости к родителям, разбавлял своим присутствием мрачноватую обстановку.
Прошло два месяца. За это время вечернее отделение нефтяного факультета закрылось, и, чтобы продолжить учёбу, Боре теперь предстояло ездить на сессию в Москву. Мане и без того было тоскливо, а тут ещё и муж уезжает... Она стояла на вокзале среди толпы снующих людей, дожидаясь, когда длинный состав поезда увезёт единственного близкого ей в этом городе человека. Понимая, что никому вокруг нет до неё дела, она позволила себе снять маску самоуверенности, и прямо на перроне расплакалась. Однако тут же почувствовала на себе чей-то взгляд. Подняв глаза, увидела, что Боря на неё смотрит из окна купе, улыбается и жестом руки показывает, чтобы утёрла слёзы. Стало как-то стыдно. Что он о ней подумает? Сельская провинциалка, размазня, чужого города испугалась? В это время лицо любимого проплыло мимо, под нарастающий стук колёс.
Она вернулась домой, и здесь, где её точно никто не увидит, долго рыдала вслух, закрыв лицо ладонями. По щекам ещё продолжали течь слёзы, когда в комнату уверенной походкой вошёл Коля.
II
Новость, что Маня ждёт ребёнка, Боря принял с огромной радостью. Всё складывалось великолепно, и он не стеснялся собой гордиться. Вот только жена вела себя как-то странно. Старалась уединиться, от его ласк уворачивалась, мотивируя это плохим самочувствием. Раннего токсикоза у неё не было, однако целыми днями ничего не ела, говорила, что нет аппетита. Часто он заставал её заплаканную, но она это объясняла тоской по родным краям. Однажды, когда Борис пришёл с работы, Маня сообщила, что у неё повышенное давление, может быть эклампсия, и поэтому врачи рекомендуют аборт, но уже через несколько дней, заявила:
- Я рожу этого ребёнка, чего бы мне ни стоило. Никто и ничто не заставит меня от него избавиться.
Спустя ещё месяц, муж, вернувшись с работы, узнал, что жена днём паковала чемоданы, желая уехать, пока его нет дома. Хозяйка, тётя Маша, её остановила.
- Но зачем? Почему? – он был потрясён так, что не мог сдержать слёз.
Оказалось, что она обиделась на какую-то грубость, и вообще находит его не достаточно внимательным.
- Ну, может и так. Я рос без матери, я могу иногда тебе что-нибудь сказать, не подумав. Но я же тебя люблю! Как ты могла решиться, уехать, не сказав мне ни слова? А что бы было со мной? Почему ты обо мне не подумала?
В ответ на это Маня лишь расплакалась.
Правда, примерно к четвёртому месяцу беременности она успокоилась и доносила плод, даже ни разу не попав в стационар на сохранение.
На свет появился красивый кареглазый, темноволосый малыш Эдик, а вместе с ним появились проблемы. Декретные и отпускные деньги жены быстро закончились, одной зарплаты старшего сержанта на семью из трёх человек не хватало. Мане к началу учебного года надо было выходить на работу, а свободных мест в городских яслях не предвиделось. Оставалось только, отвезти сынишку Маниной маме на Украину, пока не подойдёт очередь на место в Детском саду. Однако когда попробовали заменить грудное молоко матери коровьим, у ребёнка поднялась температура, и он прокричал почти сутки.
- Я не могу его оставить, - сказала со слезами на глазах Маня. - Этот плач будет мне там слышаться день и ночь. Я останусь здесь с ним до года.
- Но это не дело, - возразила тётя Сара, которая Маню очень любила и искренне желала ей счастья, - Жена должна жить вместе с мужем, тем более в первые годы супружества. Поезжай с ними, - обратилась она к своей сестре, - а Изя и Соня до окончания школы со мной пока останутся.
В Краснодар семья вернулась вчетвером. Но и это всех проблем не решило. Подошло время, ехать на сессию, а денег на дорогу не было. Вот тут-то и задумался Борис над тем, как пустить в ход хотя бы одну монету. Дело было опасное. Хранение старинного золота, а тем более купля-продажа, приравнивались валютным махинациям, и карались лишением свободы сроком от шести до пятнадцати лет. Покупатель должен быть человек надёжный, а за год супружеской жизни в большом и чужом для них городе сельские молодожёны не успели ещё обрасти друзьями.
- Давай у Коли спросим, - предложила Маня. – У него точно найдутся знакомые, которые, определённо, нам помогут. Он же тут вырос.
- Ты понимаешь всю опасность? – Борис задумался. Последнее время Коля своей нагловатостью вызывал у него раздражение. - Может всё-таки лучше поговорить с тётей Беллой. Она врач-фронтовик, в жизни многое повидала. Она очень умная женщина, должна что-нибудь придумать.
- Что ты такое говоришь! – сморщила свой маленький носик Маня. – Твоя тётя Белла, человек в этих краях приезжий. Подумаешь, врачом в поликлинике работает, так она кроме своих коллег, да ещё и в Крымске, никого не знает. А Коля родился в Краснодаре, учился здесь. Я считаю, надо сначала поговорить с ним, а он тогда уж пусть ещё и с женой посоветуется.
Коля сказал, что с женой ему советоваться ни к чему, потому что он сам, прямо сейчас купит у них эту несчастную монетку и, будучи зубным техником, в течение суток просто переплавит её, а при случае предложит кому-нибудь частным образом поставить золотые зубы. Сделка состоялась. Супруги были очень довольны и благодарны своему родственнику за то, что так всё хорошо придумал. Через пару дней Борис уехал в Москву. Экзамены он сдал успешно, стал студентом третьего курса, и получил письмо-предупреждение о том, что если не начнёт работать по специальности, то будет из института отчислен. Нефтяных скважин в городе, конечно же, не было, а в управление без знакомств и связей студента-заочника брать никто не хотел.
На выходные приехал к родителям Коля. Но не только к родителям... После того, как он купил монетку, внимание к Шнайдерам стало поистине родственным. Потому и поделились с ним Боря и Маня очередной проблемой. Друг семьи посоветовал съездить в небольшой городок нефтяников, расположенный в ста тридцати километрах, «забыв» при этом, что в пригороде Краснодара находится нефтеперерабатывающий завод.
Так Борис перестал быть военным и начал свою карьеру нефтяника, правда, с минимальной должности и минимальной зарплаты. Семью он теперь видел редко, только по выходным, а зарабатываемых денег еле хватало на то, чтобы прокормить себя самого. За три года такой жизни, он всего один раз выбрался на сессию в институт. Жена стала поговаривать о том, что всё надо в корне менять, а именно: уехать из Краснодара. Однако переезжать в Титоровку, где работал муж, наотрез отказалась.
- Я там от тоски помру, - говорила она, - ни родных, ни близких. Надо искать место где-нибудь поближе к Крымску. Белла Наумовна и Коля - единственные в этих краях наши родственники, и мы должны держаться друг друга.
Борис не совсем понимал свою жену. В Крымске нет нефти. А чтобы не чувствовать себя одиноко, достаточно обзавестись друзьями и приятелями, которых при желании в Титоровке тоже можно найти. Но Маня утверждала, что никогда не сможет обрести подруг среди этих станичных ограниченных кубанских казачек, у которых образования-то три класса, четвёртый – коридор.
Поддавшись на уговоры, он съездил в близлежащий Крымску городок, где его охотно брали каратажником, при этом пообещав в течение трёх лет квартиру. Но через неделю жена заявила, что была в Славянске, однако, там вакансий учителя математики нет и не ожидается, значит, она может остаться без работы. Полагая, что на этом вопрос с переездом закрыт, Борис спокойно уехал в Титоровку, а по-возвращении его ждала новость: Маня посетила Крымск и узнала, что оттуда в соседнюю станицу нефтяников каждый день возит вахтовый автобус. Сама же она уже подписала заявление на полторы ставки в вечерней школе.
Часть первая.
I
Когда я появилась на свет, а это произошло зимой, родители снимали маленькую времянку, которая за ночь остывала настолько, что на подоконнике в стакане замерзала вода. Тем не менее, меня мыли и пеленали столь часто, сколько того требовал стандартный уход за ребёнком. До трёх лет я даже насморком не страдала. Но в той времянке прожили мы недолго. Я была ещё внутриутробной, когда Борис и Маня начали строительство собственного дома, а в свои полтора года, уже топала по новым свежевыкрашенным полам. Жилых комнат было всего четыре: зал, где нам с братом находиться можно было, лишь, когда приходили гости; кухня, в которой обычно готовили зимой на печке; и две спальни. Одна спальня принадлежала родителям, но там же спала и я, а другая обычно называлась комнатой Эдика, но иногда и детской. Здесь кроме эдькиной кровати, находилась также бабушкина кушетка. Всё это объединяла длинная веранда, в ней летом стоял керогаз.
С соседями Борис Моисеевич и Мария Эдуардовна держали себя ровно, приветливо, но единственные, никогда не сидели вечерами на лавочке, щёлкая семечки. Отношения были по-деловому соседские: иногда занимали друг у друга хлеб, сахар, небольшую сумму денег, мужчины давали на прокат инструмент. Практически все, проживающие на нашей улице, были люди простые, работающие по сменам на консервном заводе. Кое-кто слегка при этом приворовывал, поэтому никогда не стоило Мане большого труда, по вполне доступной цене купить крышки и баллоны для домашнего консервирования. У тети Вали, работающей в литографии, она приобретала во время ремонта дома лак и лазурь. Бабушку иногда встречали на улице старушки, и они о чём-то шушукались. Но если об этом узнавала Маня, то злилась и кричала на свою мать, упрекая в том, что дома куча дел.
В отличие от других домов, наш находился не на общем уровне, близко к забору, а в глубине двора, тем самым, поделив его как бы на две части. Окна спальни родителей смотрели большей частью на соседский дом; из детской можно было наблюдать лишь за сараем, душем, да огородами. Только из зала или с крыльца мы могли видеть кусочек улицы, а также входную калитку.
Мой отец гордился всегда домом и любил повторять, что построил его своими руками. Этим же он объяснял, что строительство было закончено в рекордные сроки: после работы выкладывался на стройке так, что потом с ног валился. Почти все знали что, тем не менее, хозяйкой по документам считалась Мария Эдуардовна.
- Тёща немного помогла материально. Продала свою хатёнку на Украине, а деньги нам отдала, вот и записали дом на Маню, - объяснял иногда гостям Борис Моисеевич. Большинство из них верило, и лишь один усмехался.
Друзьями в городе Крымске мои родители обзавелись очень быстро. Почти сразу они подружились с семьёй военного офицера Юрия Петровича и учительницы русского языка, Натальи Семёновны, работающей вместе с матерью в одном коллективе. Юрий Петрович и Борис Моисеевич, когда стояли рядом смотрелись как братья: оба небольшого роста, у обоих спортивное телосложение, оба русоволосые, вот только глаза у отца зелёные, а у дяди Юры – серые. Их жёны выглядели контрастно. На фоне маленькой полненькой Мани, стройная худощавая Натали казалась высокой, хотя разница в их росте была незначительной. Вьющиеся, почти кудрявые волосы до плеч, мать убирала двумя скромными заколками за ушами. Овальное личико тёти Наташи всегда украшала короткая стрижка.
Сын тёти Наташи и дяди Юры, Андрюшка, будучи всего лишь на два года старше меня и на четыре моложе Эдика, легко обыгрывал его в шахматы, знал наизусть несчётное количество стихотворений и поэм, но при этом оставался очень весёлым и подвижным мальчишкой. Дочка Таничка, появившаяся на свет, когда мне исполнилось два годика, была от рождения очень полным ребёнком, но на нашей с ней дружбе это никак не отражалось.
Кроме того, к нам часто захаживали Ирина Карповна, врач-педиатор и её муж, тоже военный офицер, Михаил Яковлевич, запомнившийся мне больше как дядя Миша. Заострённый нос и плоские губы придавали его лицу какое-то озорное выражение, и даже когда дядя Миша молчал или говорил о чём-нибудь серьёзном, мне казалось, что он улыбается. Ирина Карповна, а иногда просто тётя Ира, была женщина полная и медлительная. Её настроение почти всегда выдавали красивые, как две запятые, брови, которые являлись единственной подвижной частью всего облика. Я ненавидела, когда она заглядывала мне в горло, но если была здорова, относилась к ней с большой симпатией. Правда немного побаивалась, потому что ангину, например, можно было скрыть от родителей, даже от бабушки... От тёти Иры – никогда.
А больше всех в этой семье я любила Динку, внешне отличающуюся от своего отца только ростом и тоненькими, как рожки у чёртика, косичками. Вообще-то она считалась подругой Эдика, их даже иногда дразнили «жених и невеста», пока он не стал говорить всем, что Дина его сестра. Однако, со мной она тоже много возилась, воспринимая как живую куклу.
И, конечно же, ни один праздник, ни одно застолье не обходилось без наших родственников: тёти Беллы и дяди Коли. Их взрослая дочь Зина жила тогда уже своей отдельной жизнью.
Во время приёмов, которые устраивались где-то раз в месяц, женщины поначалу колдовали над кастрюлями и мисками, мужчины в это время играли по очереди в шахматы. Потом детям, накрывался отдельный столик в детской, чем большинство из нас было вполне довольно. Взрослые рассаживались за большим раздвижным столом, покрытым белой китайской скатертью с вышивкой – всё это по тем временам считалось роскошью. Они никогда сильно не напивались, очень редко танцевали и часто пели песни. Но это не было «Ой, мороз-мороз, не морозь меня», привычно звучащее в подобных случаях из других дворов. Наша культурная компания распевала «Я люблю тебя жизнь». Бабушка при этом, правда, хитро нам подмигивая, говорила:
- После третьего графинчика вина они-таки начинают жизнь любить.
Реже всех у нас появлялись Андрюшка и Таня. Их квартира находилась на другом конце города, и приходили они только на праздники. Ирина Карповна и дядя Миша, жившие неподалёку, могли зайти в любой день просто так «на чай». Иногда тётя Ира приходила без мужа и тогда они с Маней Эдуардовной, так она её называла, болтали о чём-то своём, о женском. Мы тоже к ним, бывало, заходили без особого приглашения. Динка на каникулах прибегала почти каждый день. А так же часто, как и Динку, видела я у нас дома дядю Колю. Поджарая фигура и спадающий на глаза, зачесанный на бок чуб тёмных волос были столь привычным в нашем доме явлением, что даже сидевший на привязи злой Полкан, не только никогда на родственника нашего не лаял, но и приветливо махал хвостом, точно как и при возвращении с работы хозяина.
II
Обычно на базар ходила бабушка. И вообще, всё, что касалось повседневной кухни, лежало на её плечах, Маня готовила только «для гостей». Однако в одно теплое летнее утро они ушли за продуктами вдвоём. Бориса тоже дома не было – иногда по выходным он дежурил. Я встала и в ночной пижаме бродила по дому. Эдька ещё спал, но от шлепанья моих босых ног проснулся.
- Ты чё тут одна ходишь? А где все? – спросил он, потирая свои огромные карие «девчачьи» глаза.
- А никого нет.
- Точно?
- Точно-точно. Я уже везде посмотрела.
Брат заулыбался и, поднявшись, стал прыгать на своей кровати. Туго натянутая сетка пружинила, подбрасывая его худое, с выступающими рёбрами, тело и скрипела, как бы смеясь вместе с нами. Я тоже залезла, составив брату компанию в очень, с моей точки зрения, увлекательном занятии. Было так весело и хорошо, что мы не заметили, как вернулись женщины.
- Это ещё что такое? – закричала, увидев нас, Маня. – Кто вам разрешил? А если сетка порвётся? Тогда что, новую кровать покупать?
- Светка меня разбудила, - плаксиво заныл Эдик, - если бы она не пришла ко мне в комнату, я бы ещё спал и спал.
- А он первый прыгать начал, - также плаксиво в тон брату ответила я.
- Ты зачем к нему вечно лезешь, - схватила меня за руку Маня, и отшлёпав, потащила одеваться.
- Получила сегодня? – скорчил мне рожу за завтраком Эдик.
- А почему только я? Ты ведь тоже прыгал. Я же тебя об этом не просила, ты сам прыгал. Почему мама тебя не наказала?
- Почему – потому, что кончается на «У». Так тебе и надо, - продекламировал мне старший брат, и, дожёвывая на ходу, побежал к друзьям на улицу. Уже в дверях он столкнулся с пришедшим к нам в гости дядей Колей.
- Привет, Эдик, как дела? - родственник обнял его по-дружески.
- Хорошо, - ответил тот и расплылся в улыбке, - вот, к пацанам бегу, в футбол играть будем.
- Тебя никто не обижает?
Дядя Коля, когда разговаривал, имел привычку поворачивать голову то налево, то направо, фиксируя её в каждом положении на несколько секунд, напоминая мне тем самым петуха. Вот и сейчас он вертел головой, как будто искал обидчиков.
- Не-а, - брат смотрел снизу вверх с любовью и восхищением.
- Смотри, если кто обидит, говори мне. Я им покажу!
- Хорошо, дядя Коля. Ну, я побежал. Ладно?
Я к тому времени уже завтракать закончила и пошла навстречу дяде Коле, будучи уверенна, что он меня тоже спросит, не обижает ли кто. Вот, подумала я, расскажу ему, как мама сегодня обидела, за то, что Эдька придумал прыгать на кровати. Но, брезгливо сторонясь, поздоровавшись с бабушкой, тот подошёл к Мане, и поцеловал её. Потом, обнявшись, они прошли в зал. А я стояла посреди веранды и, внимательно себя рассматривая, не понимала, что же меня так сильно от всех отличает. Почему дядя Коля всегда относится ко мне как к ненужной вещи? Я ещё маленькая? Я не умею, как Эдька, бегать? Но дядя Коля не соревнуется с ним «на перегонки», и потом, мама ведь тоже не бегает, а её он всегда и обнимает, и целует...
Я взяла большой блокнот, цветные карандаши и стала рисовать. Рисунок получился очень даже неплохой, и захотелось похвастаться перед дядей Колей. Мне было обидно, что, приходя к нам в гости, он приносил игрушки только Эдику и играл только с ним.
«Вот, пусть полюбуется: я уже умею рисовать, Даже у Эдьки так красиво не получилось бы. Он только танки, да самолёты умеет», - с этими мыслями и намерениями я вошла в зал, где моему взору предстало нечто необычное: Маня не сидела на диване, вполоборота повернувшись к гостю, как это бывало всегда при посещении её чужих людей, а почему-то лежала. Некоторые части женского тела выглядывали из-под навалившегося дяди Коли. Если б кто-нибудь из них догадался между делом меня похвалить, наверное, ничего странного в их поведении и позе не зафиксировалось бы в моих наивных детских мозгах, но Коля вдруг сердито рявкнул:
- Пошла вон отсюда! - как будто я сделала что-то плохое.
Обида и любопытство толкнули, после того, как визит закончился, задать Мане вопрос:
- А что вы делали?
- Мы просто разговаривали, - раздражённо ответила она.
- А почему лёжа?
- У меня голова заболела, вот я и прилегла.
- А у дяди Коли тоже болела голова? Поэтому он на тебе лежал?
Разозлившись окончательно, Маня стала на меня кричать, закончив словами, что воспитанные девочки не должны заходить в комнату, где взрослые разговаривают.
Не удовлетворившись ответом, я пошла за консультацией к бабушке:
- А когда у взрослых голова болит им всегда надо ноги вверх поднимать?
Бабушка вбежала в дом, недослушав мой рассказ, и закрывшись в кухне, они с Маней долго ругались. До меня долетел лишь кусочек диалога:
- Хоть бы ребёнка постыдилась! И не боишься, что она Боре всё расскажет?
- Она ничего не понимает! Что она может ему рассказать?
Потом мать шлёпала меня по заднице, приговаривая:
- Ты зачем бабушке наябедничала?!
Не понимая, за что получила, и, вспомнив услышанное, я решила обратиться за разъяснениями к отцу:
- У мамы болела голова, а дядя Коля положил её на диван, ноги вверх поднял и в коленках согнул, а потом наклонился над ней, чтобы спросить, стало ей легче или нет. А если никого дома не будет, только я и мама, и у неё снова заболит голова, я тоже должна так делать или это только взрослые умеют?
Он выслушал меня, слегка позеленев, а потом устроил жене скандал. Как я теперь понимаю, это максимум на что он был в этой жизни способен.
Маня несколько раз повторила мужу:
- Ей что-то показалось. У меня болела голова, я прилегла, а Коля зашёл и присел рядом. В это время забежала Света, и что ей там померещилось – понятия не имею.
Такое объяснение в какой-то степени Бориса удовлетворило, и он быстро успокоился. А после того, как вышел из дома, Маня бросилась на меня, но между нами встала бабушка. Тихо и певуче она произнесла:
- Так Боря тебе поверил, а если ты сейчас её накажешь, то он о-о-очень-таки будет сомневаться во всём, что ты ему наговорила
III
Прошло несколько дней, и вдруг поутру мне Маня заявила, что я больна, поэтому, позавтракав должна снова лечь в постель.
- Но у меня ничего не болит.
- Ты всю ночь кашляла, - Маня заботливо потрогала мой лоб, - у тебя ещё сейчас температура повышенная.
Я тоже потрогала свой лоб, но так и не поняла, что такое повышенная температура, потому что, моё состояние ничем не отличалось от вчерашнего или позавчерашнего. Маня, глядя на меня, улыбнулась:
- Ничего страшного, - сказала она, - я тебе дам в постель игрушки. Все – какие захочешь.
- И азбуку дашь? – я понимала, что остаться на свободе, шансов у меня нет.
- Конечно. Я же сказала всё, что захочешь.
Забрав коробку, я удалилась в спальню. Это была узкая комнатка, вытянутая в длину так, что, несмотря на большое окно, до моей кровати света много не доходило. Но картинки были яркими, а буквы большими.
Вскоре Маня весело что-то рассказывала, зашедшему «на минутку» Коле. Он смеялся вместе с ней, а потом она сказала:
- Нет-нет, там Света. Пойдём лучше в комнату Эдика.
Какое-то время было тихо, а потом... Точно так, как и тогда, когда мы с братом прыгали, «засмеялась» его кровать.
Ну вот, подумала я, значит нам с Эдиком нельзя, а сами прыгают. Не боятся же, что сетка порвётся и тогда прийдётся покупать новую кровать. Я даже хотела встать и сказать им об этом, но вдруг услышала, как в соседней комнате, в зале, рыдает бабушка. Я знала, что спрашивать её о чём-нибудь, если она плачет – бесполезно, поэтому, лишь когда всхлипы прекратились, робко позвала. Старушка быстро подошла, глаза были влажные, по щекам продолжали течь слёзы.
- Что ты хочешь, голубушка моя?
- Бабушка, а почему ты плачешь?
- Ах, да это я расстроилась, что ты заболела.
- Но бабусинька, у меня ничего не болит. Совсем-совсем ничего не болит, - я думала, что эти мои слова бабушку утешат, и она улыбнётся, но старушка снова зарыдала.
Потом она успокоилась и стала мне объяснять, как при помощи азбуки можно научиться читать.
- Вот видишь, это буква «В», а рядышком нарисована вишня. С чего начинается слово, такая и буква.
- А вот это буква «ЦАП». А вот это буква «ХЛЕ»... – лепетала я.
Утерев мокрые глаза фартуком, бабушка наконец-то улыбнулась.
Пока мы с ней учили буквы, Эдькина кровать «смеяться» перестала, и Коля ушёл. Бабушка, поцеловав меня, удалилась, сказав, что ей пора готовить обед, однако, встретив Маню в кухне, стала её ругать:
- Боря узнает, он тебя из дома выгонит и будет прав!
- Ничего мне твой Боря не сделает. Дом записан на меня. Выгнать он не имеет права. А если сам куда-нибудь денется – так скатертью дорожка.
Потом они долго пытались друг другу что-то доказать, вот, только трудно было понять, что именно. Сначала больше говорила бабушка, но при этом сильно плакала.
- И зачем я дожила до этих дней... глаза б мои не видели... лучше б во время войны умерла, - доносились до меня её фразы, казавшиеся странными, потому что я считала, что все люди на земле должны хотеть жить.
- Не суй свой нос, куда тебя не просят! - отвечала ей Маня, - Не с твоими куриными мозгами меня жизни учить. Сама знаю, что делать.
Потом всё стихло, а я с того дня превратилась в болезненного ребёнка: по нескольку дней в неделю должна была проводить время, практически неподвижно валяясь в кровати.
Лишь примерно через полгода на выручку пришла Ирина Карповна. Она часто заходила к нам неожиданно, и один из таких визитов попал как раз на день моего заточения.
- Почему Светочка так рано уже в пижаме ходит? – спросила она, увидев меня выглядывающую из спальни. Её брови очень интересно сомкнулись, образовав одно целое.
- А я сегодня целый день в пижаме, потому что болею.
- Маня Эдуардовна, что ж вы меня не позвали, - брови разлетелись в разные стороны, - Я бы её посмотрела, послушала.
- Ой, Ирина Карповна, это совсем ни к чему. Просто с утра у неё немного температура была, но я думаю, что до завтра всё пройдёт.
Откуда мама знает, что у меня была температура, если градусник не давала и лоб не трогала? – подумала я, но ничего не сказала, потому что встала-то не просто так, а по нужде.
Когда Ирина Карповна ушла, Маня недовольно сказала мужу, что её подруге культуры не хватает, вот и приходит без предупреждения, а меня отругала за то, что больная вскакиваю с кровати.
- Но я писать хотела...
- В следующий раз горшок тебе под кровать поставлю.
Примерно через час Ирина Карповна вернулась.
- Знаете, я ведь не усну. А вдруг с ребёнком что-то серьёзное. Давайте, я всё-таки её послушаю.
После тщательного осмотра, тётя Ира медленно произнесла:
- Странно. Ничего не нахожу.
Она ушла. А Маня, перекривив её, сказала, что Ирина Карповна конечно женщина добрая и внимательная, но как врач абсолютно безграмотная.
- Так вызови завтра участкового врача, - посоветовал Борис.
- Да-да, пусть-таки другой доктор тоже посмотрит ребёнка, - поддержала его бабушка.
Но назавтра Маня объявила меня здоровой.
Когда я показалась на улице, вся детвора, от мала до велика, толпилась возле дома Шаблонских: девчонки почти все сидели на лавочке, мальчишки стояли напротив. Белобрысые Колька, Толька и Алик, хозяева двора, висели на заборе. Лишь мой брат, а также его друг Митька, уединившись, о чём-то спорили поодаль.
- О-о-о! Светка. Иди сюда. Почему ты так редко выходить стала?
- А я теперь часто болею.
- Да? А что у тебя болит?
- Ничего. Но мама говорит, что я больная и заставляет меня лежать в постели.
- Странная какая-то у тебя мама. Меня мамка в постель укладывает, только когда я ей сама говорю, что мне плохо, - удивилась Люська, которая была года на три постарше.
- Ага, - согласилась я, - очень странная. Она даже тёте Ире не поверила, что я здоровая.
- Но ведь ваша тётя Ира – врач. Твоя мама что, и врачам не верит?
- Не-а. Ей папа сказал, чтобы она участкового доктора вызвала, а она не захотела. Но мне ещё и лучше, а то бы я и сегодня даже не вышла.
- А, может, ты вовсе и не болела, поэтому твоя мама врача не вызвала? – улыбнувшись почему-то только одной половинкой рта и склонив голову немного набок, загадочно спросила Нюрка. От их двора наш отделял лишь небольшой забор, и она иногда была в курсе некоторых наших семейных дел.
- Не-е-е. Я болела. Мама сказала, что я всю ночь кашляла, а утром у меня была температура.
- А чё ж ты говоришь, что ничего у тебя не болело. Ты же кашляла.
- Но я не слышала, как я ночью кашляла.
- А, может, ты ночью и не кашляла? Может, мама тебя просто обманула? – Нюрка сощурила свои кошачьи глазки. Её огненно-рыжие косы, болтающиеся до самой талии задорно вздрогнув, казалось, тоже слегка хихикнули.
- Зачем?
- Мало ли, - предположила Люська, - может, она что-то там делала, и не хотела, что б ты подсматривала.
После этих её слов все мальчишки громко засмеялись, девочки, которые постарше, хитро улыбнулись. Я задумалась. Вдруг вспомнила:
- Точно! Она не хочет, чтобы я подсматривала.
- А ты откуда знаешь? Всё-таки подсматривала? – я стояла в центре окруживших меня детей, которые весело смеялись, как будто всё это время только то и делали, что ждали моего появления на улице, чтобы вот так от души повеселиться.
- Не-е, я не подсматривала, я слышала, - так как мне приходилось много времени проводить в уединении, внимание детей радовало, и я смеялась вместе с ними.
- А что ты слышала? – смех не стихал.
- Как она балуется.
Наступила кратковременная тишина.
- Балуется?
- Ну да. Нам с Эдькой не разрешает прыгать на его кровати, говорит, что сетка может порваться, а сама, когда никто не видит, прыгает и ничего.
- Она одна там прыгает? – в разговор включились и мальчишки.
Я задумалась.
- Не. Ей, наверное, одной скучно. Она это делает, только когда дядя Коля приходит.
- Да-а-а? А он что, с ней не прыгает? – опять громкий и дружный смех.
- Не знаю. Наверное, тоже прыгает. Ведь если кровать поломается, ему ничего не будет. Он просто убежит и всё. А папе потом чинить или вообще новую покупать прийдётся...
Держась за живот от смеха, Витька отделился от всех и подошёл к моему брату.
- Слыхал, что сеструха говорит? – сказал он своим хриплым, по-подростковому формирующимся голосом, - Оказывается, мамашка ваша с дядей Колей твою кровать ломают, - и он снова закатился смехом.
Эдька забежал домой, и вскоре раздался зовущий меня голос Мани.
На другой день я была снова признана больной.
- Но у меня ничего не болит.
- Ты всю ночь кашляла, - уверенным голосом сказала Маня, даже на меня не взглянув.
- А почему я не слышала?
- Потому что спала. Ты во сне кашляла. Вчера набегалась по улице, вспотела, тебя ветерком обдуло, вот ты снова и простудилась.
- Я не бегала вчера. Я только вышла, немного постояла и ты меня домой позвала.
- Ну, не знаю я, чем ты там занималась, - мать начинала раздражаться и заговорила громче и быстрее, - но ещё раз тебе говорю: ты всю ночь кашляла. И прекрати с мамой пререкаться! Раз я сказала, что ты больна, значит, так оно и есть. Маму слушать надо!
- Но если я ночью кашляла, то ночью я и лежала в постели. А сейчас не кашляю, то и лежать не должна, - я упорно боролась за свою свободу и для большего эффекта подняла рёв.
В комнату вошла бабушка.
- Что случилось?
- Света всю ночь прокашляла, а идти в постель не хочет.
- А ты бы хотела, чтоб она тебе бесконечно-таки верила.
- Кому же она должна верить? Тебе что ли? Я её мать.
- Смотри, ребёнок быстро вырастет. Что ты тогда ей скажешь?
- А вот это не твоё дело.
Я, слушая их, продолжала реветь, а поскольку на меня не обращали внимания, то с нарастающей громкостью.
- Ну, хорошо-хорошо, - сменила гнев на милость Маня. – Давай сделаем так. Ты играй во дворе, чтобы я тебя видела. Но если опять кашлять будешь, то пойдёшь в постель.
Я согласилась и, всё ещё всхлипывая, прошла к, построенной отцом, качели.
- Что, Свет, опять мама сказала, что ты больная? – засмеялась, пробежав по огороду Нюрка. Толстые косы весело хлопали её по спине.
- Как некрасиво ходить под чужими окнами и подслушивать! - выбежав из дома, набросилась на соседского ребёнка Маня.
- Я к вам во двор не заходила. А у себя, где хочу, там и хожу, - нагловато ответила та и, взглянув на меня, весело подмигнула.
Вечером за ужином Маня пожаловалась:
- Эта соседская Нюрка мне сегодня нагрубила.
- А потому что я здоровая, а ты говоришь, что больная, - я позволила себе роскошь, принять участие в беседе.
- Когда это было? – сердито глянула на меня Маня своими небольшими, но очень выразительными зелёными глазами. Именно по её глазам я часто определяла, как лучше в данный момент себя вести.
- Сегодня. Я ведь целый день играла во дворе и ни разу не закашляла, - учитывая взгляд Мани, я выбрала плачуще-оправдательный тон.
- И слава богу. С меня как-то и ночи хватило. Глаз из-за тебя сомкнуть не могла.
- А что было ночью? – строго посмотрел на меня Борис.
- Мама говорит, что я кашляла.
- Света ночью кашляла? – теперь он удивлённо глянул на свою жену.
- Ну да. А ты так храпел так, что занавески ходуном ходили, - произнесла она громко, но дружелюбно.
- Но я сплю чутко, - вставила тихо бабушка, разговаривая, как бы, сама с собой, - и я-таки тоже ничего не слышала.
- Ой, мама, ты вообще спишь в другой комнате. И не вмешивайся! Пожалуйста, не вмешивайся в наши семейные дела.
- Кто там вмешивается? Я просто сказала, что ничего-таки не слышала.
- Ещё бы. До здоровья ребёнка, кроме меня никому дела нет.
- Вот видишь, - обратился ко мне Борис, - мама о тебе беспокоится, а ты ещё и не довольна.
- А я тоже слышал, как Света кашляла, - заявил Эдька, и нагло на меня глядя, показал язык.
- Нет, - возразила я, - ты не мог слышать, потому что, как и бабушка спишь в другой комнате. Если она ничего не слышала, то и ты тоже. А мама укладывает меня днём в постель, чтобы я не подглядывала.
- Что ты можешь подглядеть? – засмеялась Маня. – Как я к урокам готовлюсь?
- То, как ты с дядей Колей ломаешь кровать Эдика. Меня за это наказала, а сама с дядей Колей на ней прыгаешь. А нам сказала, что сетка порваться может.
- Ну и как это понимать? – посмотрел на Маню муж. В его руках слегка задрожала ложка.
- Понятия не имею, - спокойно пожав плечами, она улыбнулась. - Давно ещё, я как-то наказала Светлану за то, что прыгала по кровати.
- А когда дядя Коля приходит, ты сама на ней прыгаешь, - добавила я, довольная, что Маня тоже помнит, как она меня наказала.
- Не встревай, когда взрослые разговаривают! Когда ты видела, чтобы я по кровати прыгала?
- Я не видела... – я хотела добавить, что слышала, но не успела.
- Так ты не видела! А зачем же ты на маму свою наговариваешь? – закричал на меня Борис, и я от его крика расплакалась.
(продолжение следует)