Глава 2
МЕРТВОЕ МОРЕ
1.
Если идти от Кесареи на юго-восток, то к концу пятого дня путник, уставший и взмокший от необыкновенной духоты и жары, которыми пышат под вечер раскаленные голые скалы, вдруг увидит, как засияет, отражая последние солнечные лучи, спокойная морская гладь. Но блеск этот, тусклый и безжизненный, подобный блеску мертвого глаза, не обрадует путешественника, ибо море, к которому он вышел, – мертво.
Оно так и называется – Мертвое море. В воде его, тяжелой, отвратительной на вкус, подобной густому рассолу, нет ни рыб, ни растений. Птицы не летают над морем, ни животные, ни люди не селятся у его берегов; лишь иссушенные песчаными бурями голые желто-красные глыбы вздымаются прямо из спокойной, отсвечивающей свинцовой синевой воды, будто гигантские надгробные памятники. Они изрезаны глубокими трещинами и щербинами, как поминальными надписями.
Солнце, раскаляясь к полудню, безжалостно обливает беспощадными лучами застывшую, как расплавленный свинец, водную гладь, величественно утверждая свою власть и всесилие, еще и еще раз уверяясь в том, что ничто живое не может противиться здесь его пламенной, огнедышащей силе.
По утрам над безмолвными горами и зеркальной гладью расстилается сизый туман, в котором солнечные лучи переливаются яркими цветами радуги, непонятно зачем украшая этот дикий пустынный край.
Мертвое море – остаток большого древнего моря, покрывавшего эти земли миллионы лет назад. Горы, окружающие его, носят следы действия морской воды и свидетельствуют о том, что когда-то поверхность этого безжизненного водоема возвышалась над Средиземным морем на многие десятки метров. Но несколько тысячелетий назад где-то в глубине земной коры произошел гигантский обвал, и поверхность моря и вся местность вокруг него опустились намного ниже уровня мирового океана.
Дном мира называют это душное, как в преисподней, место. И если его можно назвать адом, то всего на расстоянии нескольких часов пути от северного побережья Мертвого моря раскинулась Иерихонская равнина – райский сказочный оазис посреди неподвижной просоленной пустыни.
Словно кровеносный сосуд, река Иордан доставляет живительную влагу в Иерихон, где раскинулись пальмы, благоухают лимоны, сочно зеленеют и тянутся к небу тропические растения, переплетаясь между собой; дивные виноградники по семь раз в году дарят людям гроздья невиданной величины и красоты. Но Иордан, напоив землю, не задерживается здесь, он стремится дальше и... хоронит свои бесценные воды в глубокой соленой могиле Мертвого моря.
Ближе к морю громоздятся растрескавшиеся хмурые утесы, покрытые колючими терновниками, изрезанные бесчисленными естественными пещерами, дикие и безлюдные. Они тянутся по всей береговой линии и к западу от нее переходят в каменистое, рассеченное ущельями плато, известное под названием Иудейской пустыни. Но иногда в ущельях между скал просачивается родниковая вода, и на несколько десятков шагов вокруг природа оживает. Зеленеет душистым ковром трава, и красноголовые цветы удивленно разглядывают нависающие выветренные скалы.
В таком ущелье, возле весело звенящего по гладким камням ручья, остановился на привал отряд вооруженных людей. По обветшалой одежде военного покроя, давно нестриженым волосам, по окровавленным повязкам и самому разнообразному оружию - этих людей легко можно было бы принять за разбойников. Но в глаза резко бросалось и нечто другое, что никак не соответствовало разгульным и беспечным властителям темных ночей.
На ближайших утесах зорко притаились часовые. Не было слышно пьяной болтовни, хвастливых речей и ругани; не было разбросанной одежды, остатков пищи и без присмотра оставленного оружия. На лицах людей не было того свирепого оскала, кровожадного и жестокого, который, как несмываемое клеймо, обезображивает лица грабителей и убийц.
В лагере царили тишина и спокойствие, уверенность в своей значимости, силе и справедливости своего дела. С лиц этих людей, благообразных, овальных, с большими черными глазами, можно было бы писать иконы. Но сейчас иконы глядели бы грозно и воинственно, ибо глаза каждого, при всем благочестии, светились неиссякаемым мужеством и неуемной жаждой борьбы. Это был отряд зелотов.
* * *
Из поколения в поколение, в течение вот уже свыше ста лет, зелоты передавали залитое кровью знамя священной освободительной войны с Римом. И не было видно конца этой войне, и не истощались силы могучего римского государства, и зелоты не уставали бороться за свободу своего народа.
За шестьдесят лет до описываемых событий партия зелотов поставила своей целью воссоздание независимого Иудейского государства, в котором главою мог быть только Бог. Зелоты возглавили грандиозное антиримское восстание, охватившее всю страну и вошедшее в историю под названием "Иудейская война". Могущественный Рим двинул на маленькую Иудею свои бронированные легионы под командованием лучших полководцев: Веспасиана, ставшего впоследствии императором, и его сына Тита, унаследовавшего трон отца. Семь лет сражалась Иудея со своим страшным врагом, истекая кровью, но отвечая ударом на удар до последнего вздоха. Но слишком не равны были силы. Римские легионы, ломая яростное сопротивление слабо вооруженных повстанческих войск, брали приступом город за городом и не оставляли от них камня на камне. Наконец, римляне подошли к Иерусалиму. В осажденном городе скопилось множество беженцев, начался голод, вспыхнули эпидемии. Но самым большим бедствием были крупные разногласия, возникшие между зелотами и сикариями – левым крылом партии зелотов. Вспыхнула междоусобная война, которая во много крат ослабила защитников города. И все же Иерусалим отчаянно защищался, пока силы его не иссякли. Город был взят римлянами и разрушен до основания. Остатки повстанческих отрядов разбежались по всей стране, продолжая оказывать сопротивление. Сикарии же укрепились в неприступной горной крепости Масада. Война продолжалась. Лихие вожди сикариев совершали из Масады неожиданные набеги на римские войска, устраивали засады, врывались в уцелевшие города и деревни, освобождали и принимали в свои ряды рабов и бедноту, истребляли богачей, выступавших против войны с Римом. Три года сражалась Масада, пока римляне не окружили ее плотным кольцом. Девять тысяч рабов прокладывали дороги для подхода войск, подвозили землю для сооружения осадного вала и площадок для метательных машин. Днем и ночью шел штурм, и, наконец, когда защищать крепость не было уже никакой возможности, оставшиеся в живых защитники перебили друг друга, чтоб не попасть живыми в руки врагов.
Восстание было подавлено. Разрушенная, сожженная страна обезлюдела. Хмурый дым пожарищ еще долгое время поднимался к безмятежно яркому голубому небу; солнце раскаляло воздух, наполненный трупным смрадом, а на землю чудовищным саваном, прикрывая обглоданные шакалами трупы, оседал серо-черный пепел, из-под которого торчали обугленные сучья сожженных садов и виноградников, тлеющие развалины городов. Ужас наполнил сердца оставшихся в живых борцов. Но что может сравниться с невыносимой горечью страшного поражения и крушения всех надежд на свободу!..
Шли годы. Страна медленно оживала и залечивала кровоточащие раны. Вечная кормилица-земля в ответ на труды дарила хлеб, женщина-мать рожала детей. Возродился народ, его религия и вера в освобождение. И вместе с ней возродилось движение зелотов и сикариев. Они скрывались в горных труднодоступных ущельях. Иногда мстители стремительно спускались в долину, нападали на римские гарнизоны, беспощадно уничтожали разбойников, терзавших население. Они называли себя справедливым карающим мечом побежденного, но не покорившегося народа.
* * *
В тени утеса, у замшелого камня сидел предводитель отряда Элеазар, худощавый человек лет сорока. Небольшая черная борода окутывала волевое усталое лицо. Справа, на расстоянии вытянутой руки, стояло прислоненное к камню длинное тяжелое копье с железным наконечником – грозное оружие в опытных руках.
Элеазар не спал, из-под полу прикрытых век он оглядывал зеленую лужайку и отдыхавших воинов. Тяжелые думы тугим обручем сдавливали голову.
Небо, словно кусок голубого шелка, вырезанного уходящими ввысь почти отвесными стенами ущелья, сияло над головой. Оно было таким ярким, что, глядя на него, хотелось зажмуриться. Но полуденный зной не проникал сюда. Чудесную песнь пел ручей. Журчанье и плеск алмазно-чистых холодных струй прекрасной музыкой звучали для усталых, измученных жаждой и тревогами людей. Казалось, родная земля припрятала этот уголок для своих любимцев, заступников-сыновей, как мать припрятывает лакомый кусочек для своих детей. И теперь она заботливо, нежно и надежно укрывала их в своих каменных объятиях, расстелила мягкий ковер из душистых трав, поила чистой целебной водой из своей гранитной груди, стараясь передать часть неисчерпаемых сил, столь нужных бойцам в их трудной изнурительной борьбе.
Элеазар не спал. Он думал свою нерадостную думу. Тяжелые неудачи вот уже несколько месяцев преследовали его. Но самое большое несчастье случилось ранней весной. Отряд зелотов неожиданно попал в римскую засаду, и в жестоком бою половина его людей погибла. И каких людей! Каждое имя отзывалось острой болью в душе Элеазара. Он надеялся, что придет время, его отряд и другие отряды зелотов сольются в большую освободительную армию. И только погибшие утрачены навсегда...
Сколько испытанных, преданных делу бойцов потеряли они! Но было потеряно и другое, нечто не менее ценное: медный свиток с описью захороненных сокровищ Иерусалимского Храма попал в руки римлян.
Золото – оно так же необходимо армии, как и руки, которые держат мечи. Много лет, со времен Иудейской войны, хранился медный свиток в далекой тайной пещере. И вот, наконец, когда было решено его достать, отряд попал в засаду, и свиток оказался в руках врага. Теперь задуманное дело, которое готовилось годами, обречено на неудачу. Римляне могли воспользоваться свитком и найти сокровища.
Из Бетара, города под Иерусалимом, где тайно находился Совет Пяти, руководивший отрядами зелотов, был отдан приказ: вернуть медный свиток, чего бы это ни стоило. И тогда Элеазар выбрал десять лучших бойцов, самых умных, самых смелых и осторожных. Каждый из десяти знал: от него зависит судьба многих тысяч соотечественников, судьба многолетней тяжелой борьбы, судьба его страны.
Десять человек покинули отряд, и ушли на поиски медного свитка.
Вскоре стало известно: римляне пробовали искать клады, но ничего не нашли. Элеазар сообщил об этом в Бетар, но оттуда прибыл прежний приказ – добыть свиток любой ценой.
2.
Манипул из трех когорт, насчитывавший полторы тысячи солдат и переведенный из Египта по велению самого императора, разбил лагерь на Масличной горе у стен разрушенного Иерусалима. Под его присмотром тысячи рабов разбирали развалины, подготавливая место для постройки нового города.
Корнелий Галл, трибун третьей когорты, получил утром весьма неприятное известие. Центурион, проводивший утреннюю поверку, доложил ему, что из первой центурии бежало три легионера.
Первое время трибун третьей когорты еще надеялся, что произошло какое-то недоразумение. Что, может, солдаты заблудились, попали в расположение другой когорты и там задержаны. Но вскоре выяснилось, что случайность исключается, - Корнелий Галл столкнулся с первым в его когорте случаем дезертирства. Такие факты уже бывали в других частях, и Корнелий Галл, который имел довольно высокое мнение о своих командирских способностях, назидательно поучал по такому поводу:
- Своих людей надо знать!
И он действительно хорошо знал всех троих. Они были лучшими воинами в его когорте, а может, и во всем манипуле. Он симпатизировал огромному добродушному оптиону Гаю, уроженцу Рима, и ему трудно было понять, что связало его с другими дезертирами, из которых один был родом из Сирии, а другой – финикийцем. Как выяснилось, к побегу готовились заранее. Беглецы унесли свои личные вещи и оружие. И если двух последних (сирийца и финикийца) еще можно было понять – их родные места были совсем близко, то бегство римлянина Гая наводило трибуна на невеселые размышления. Он уже прикидывал, что ему придется сделать. Ясно, что финикиец и сириец пойдут к себе на родину и римлянина, конечно, возьмут с собой. Достаточно предупредить конным гонцом гарнизоны Эммануса и Лиды, как через несколько дней их в кандалах доставят сюда. Досадно: все трое нравились ему. И Гай, и сильный, злой, с руками до колен, сириец Петриох, и молчаливый, могучий финикиец Литус. Теперь их ждут галеры.
Корнелий Галл потянулся своим небольшим крепким телом и встал из-за стола, хрустнув суставами колен. Он вышел из палатки и глянул вниз, прикрыв глаза от солнца ладонью. Отсюда, с Масличной горы, хорошо были видны заваленные мусором и заросшие дикой травой развалины Иерусалима. Слева в долине тянулись правильными рядами зеленые холмики – крытые дерном землянки рабов. Там дымились костры, возле них возились полуголые люди: варили еду.
Трибун, придерживая хлопающий по бедру меч, начал спускаться по тропинке с претория лагеря, чтобы распорядиться о поимке дезертиров.
3.
Беглецы понимали, что за ними будет послана погоня, и, стараясь сбить ее с толку, пошли на восток, к безжизненному Мертвому морю. Они покинули лагерь поздно вечером, сразу после вечерней поверки, и шли всю ночь, выбирая дорогу по звездам. Когда первые осторожные лучи солнца коснулись холодных камней простирающейся вокруг безмолвной пустыни, дезертиры все еще продолжали свой путь. Они остановились на отдых лишь тогда, когда зной стал вокруг полновластным хозяином. В тени высокой, заслоняющей полнеба скалы, беглецы нашли устланную мягким мхом воронку. Легионеры уселись на сизый мох и развязали заплечные сумки. Они несли с собой финики, вяленую рыбу, сухие лепешки и вино в кожаном мешке. Сняв шлемы и оставаясь в нагрудных латах и поножах, воины приступили к еде.
Безлюдная местность, сонная, знойная тишина не вызывали опасений, а гудевшие от усталости ноги молили о пощаде. Гай поднялся первым. Он выбрался из тени на залитую солнцем площадку и начертил на ней круг диаметром в несколько локтей.
- Когда тень дойдет вот сюда, - оптион сделал на окружности метку, - я разбужу тебя, Петриох, и ты меня сменишь. – С этими словами Гай воткнул дротик в середину круга и начал взбираться на скалу. Он устроился высоко на склоне, спрятавшись от солнца за большим камнем.
Оптион внимательно рассматривал под солнцем голые утесы, время от времени поглядывая вниз, где отдыхали два его товарища. Он очень охотно последовал бы их примеру, но долгая служба в армии выработала прочную привычку к самоконтролю. Это, пожалуй, было единственно полезное, что вынес он из всего бессмысленно потраченного в армии времени. Гай считал, что должен первым заступить на пост, показав тем самым, что в их положении безответственность ведет к гибели.
Гай родился и вырос в Риме. Его родители были людьми из всаднического сословия. Все его беды начались после женитьбы на очень красивой матроне из обедневшего сенаторского рода. Капризная и расточительная, она вскоре промотала большую часть их состояния. А Гай, под геркулесовой грудью которого притаилась добрая и доверчивая душа ребенка, любил ее всепрощающей любовью. Его жена, как все жестокие и черствые натуры, считала доброту мужа бесхарактерностью и не упускала случая зло подсмеяться над ним. Но при всей доброте Гай имел характер решительный и твердый. Уличив жену в измене, он тут же потребовал развода. Слезы и мольбы не помогли. Суд разделил их имущество. В те времена Гаю трудно было видеть свою бывшую жену рядом с новыми поклонниками, и он ушел в армию. Его легион был послан вскоре на восток, и Гай решил, что никогда не вернется в Рим. Пять лет он пробыл в Киренаике и Египте, дослужившись до звания оптиона. Добряк и весельчак, любитель побалагурить и пофилософствовать, он глубоко страдал, когда ему приходилось заставлять солдат проделывать изнурительные упражнения или подвергать их жестоким наказаниям. Оптион давно искал случая покончить с ненавистной службой. Познакомившись поближе с Петриохом и Литусом, он узнал, что и они тоже тяготятся своим положением; у них появилась мысль о побеге, вскоре ставшая четким планом. Гай согласился бежать вместе с друзьями, решив, что хуже ему, пожалуй, не будет. Гаю больше нравился молчаливый могучий Литус, но тот вежливо держал друзей на расстоянии, чем только разжигал у Гая интерес к себе. В этом угрюмом финикийце было что-то загадочное. Никто не знал его мыслей, интересов, и никто не мог дальше него бросить копье или победить его в фехтовании на деревянных мечах.
Солнце поднималось все выше. Гай зевал, но внимательно оглядывал неподвижные выветренные холмы. Иногда он выходил из-под камня и, отдавая себя на растерзание рассвирепевшим солнечным лучам, рассматривал ту часть местности, которую, лежа в укрытии, видеть не мог. Все было спокойно. И холмы, и скупая, выжившая в жестокой войне с солнцем растительность томительно ожидали, когда солнце зайдет за одно из редких облаков и хоть слегка ослабит свой огненный напор. Наконец, мучительно медленно двигающаяся тень дротика коснулась метки. Гай ловко соскользнул вниз и принялся тормошить сладко храпящего Петриоха.
Тот открыл глаза, тряхнул головой, прогоняя остатки сна, нехотя сел и огляделся. Рядом, лицом вниз, молча, без храпа, спал Литус. Широкая, с бугорками мускулов спина его спокойно дышала. Петриох завистливо покосился на финикийца выпуклым черным глазом и, шумно вздохнув, начал взбираться на утес, неосторожно сталкивая ногами камни. Римлянин укоризненно посмотрел вслед и тяжело опустился на мягкий сизый мох, с наслаждением расправляя большое сильное тело.
Петриох долго ходил по плоской вершине, напрасно отыскивая тень под чахлыми кустами, и лишь изредка бросал взгляды на каменистое плато и холмы. Потом он увидел углубление под большим камнем, в котором сидел Гай. Сириец забрался под камень, еще раз оглянулся вокруг, положил голову на руку, прикрыл глаза и задумался.
Сирийца Петриоха уважали за силу и свирепость, и еще за то, что он не прощал обиды. Беспощадный и мстительный, сириец уважал только силу, и лишь поэтому дружески относился к Гаю и Литусу. Лежа под камнем, он с радостью сознавал, что больше не услышит ненавистный сигнал утренней побудки, властные и пронзительные голоса команды. С этим покончено навсегда. В памяти вставали картины высохшей от зноя и нищеты итурейской* деревеньки, откуда он ушел шесть лет назад. Стойко держалось ощущение постоянного голода. Петриох рос в многодетной семье, с раннего детства работал в поле. Частыми были засухи и голодовки. И лишь иногда случался урожайный год, когда земля щедро, словно отдавая большой невыплаченный долг, засыпала амбары зерном. Но римский гарнизон, стоявший в городке неподалеку, втрое увеличивал налоги. А за высоким холмом в Галилее жили виновники всех бед – иудеи. Они денно и нощно молили своего всесильного Бога, чтобы к ним пришли дожди, и грозовые тучи послушно уходили за горизонт. Люди, приходившие с той стороны, рассказывали, что иудеи много и жирно едят, мало работают, иноплеменников-рабов держат в цепях и колодках, постоянно враждуют с римлянами, и потому в сирийских деревнях стоят большие римские гарнизоны, которые приходится кормить, отрывая кусок ото рта.
Однажды молодые мужчины деревни пошли за горы, чтобы отплатить иудеям за их подлые дела. Вскоре они вернулись, неся раненых, и привели трех связанных пленников. Сбежалась большая толпа и растерзала ненавистных иноверцев.
А через несколько дней, ночью, вооруженные иудеи напали на деревню, сожгли посевы и дома, убили и увели в рабство жителей. Петриох ушел из разоренной деревни на побережье и нанялся матросом. За год он увидел и узнал больше, чем за всю предыдущую жизнь. Новая вольная жизнь была ему по душе. Но нужны были деньги, а их он имел так мало. Для утоления своих желаний Петриох был способен на все. Широкоплечий и сильный, он пришелся по нраву вербовщикам и вскоре был облачен в военное обмундирование.
Годы, проведенные в римской армии, показались сирийцу бесконечно долгими, наполненными глухой борьбой со своим необузданным и диким нравом. Он видел, как расправляются с непослушными, и весь напрягался до предела, чтобы спокойно выслушивать и выполнять приказы. Утешением ему служила мысль, что он когда-нибудь привыкнет и будет таким же стойким и терпеливым, как другие. Но спасительная привычка не приходила, и Петриох понял, что у него скоро не останется сил, чтобы сдерживать себя. Был один выход – бежать.
Сириец вздрогнул от чувства, что кто-то находится рядом. Он приоткрыл глаза и из-под ресниц увидел Литуса, который стоял возле и смотрел куда-то вдаль, заслонившись рукой от солнца. Петриох выбрался из углубления и сказал, злорадно улыбаясь:
- Ну что, может, ты донесешь оптиону, что я спал на посту? Получишь две драхмы!
Финикиец отвечал не оборачиваясь:
- Иди, отдыхай.
Спустившись вниз, Петриох устроился рядом с Гаем, положив под голову кожаную сумку с провизией. Его молодое сильное тело наслаждалось отдыхом и покоем. Сириец был опьянен сознанием беззаботности и свободы и полностью отдавался этому чувству, не утруждая себя никакими мыслями.
Рядом зашевелился Гай. Вдруг Петриох увидел, как между камней скользнуло желто-синее узкое тело. Большеголовая пучеглазая ящерица забралась на обломок скалы и уставилась на него тусклыми неподвижными глазами. Мелкие чешуйки, покрывавшие панцирем узкое хвостатое тело, отливали золотом и синевой. Взгляд твари, вызывающий и упорный, привел суеверного сирийца в замешательство. Он оглядел устланную мягким мхом воронку, в которой лежал с Гаем, и подумал, что они, вероятно, заняли логовище какого-то зверя.
Суеверный и богобоязненный, несмотря на свирепый нрав, Петриох вдруг подумал, что они, видимо, расположились в жилище местного бога, который, приняв образ гада, явился напомнить незваным пришельцам, чтобы те поскорее убирались.
Сириец толкнул локтем безмятежно посапывающего Гая. Оптион мгновенно проснулся, тревожно глянув на Петриоха. Тот испуганно указал на ящерицу, которая в упор смотрела на них, застыв, как изваяние. Гай расслабился и недовольно буркнул:
- Стоило будить меня!
Подняв небольшой камень, он точным ударом сбил ящерицу. Злобно блеснув желтым стеклянным глазом, волоча перебитую лапу, химера скрылась между камней. Сириец побледнел:
- Что ты сделал? Ты обидел здешнего бога!
- Успокойся, Петриох, - Гай зевнул, - ведь мы в Иудее, а здесь, у иудеев, один Бог, и он у них настолько велик и всемогущ, что не станет воплощаться в жалкого гада. Бог там, - Гай с лукавым видом указал на небо. Ему забавно было смотреть, как здоровенный сириец, нахальный и смелый, вдруг стал робким, словно провинившийся ребенок, ожидавший кары за непослушание.
- Но ты не бойся, мы – римляне, и нам иудейский Бог не страшен. – Гай хлопнул себя по животу, затянутому в кожаный панцирь, и глянул на сооруженные им солнечные часы.
- Да нам уже пора обедать. Клянусь Меркурием, моим покровителем, по нашему лагерю давно уже, наверное, разносятся те запахи, что наполняли наши рты слюной. Да, да, слюной, чтоб плеваться! Только богам известно, до чего опротивела мне наша солдатская похлебка с провонявшимся мясом и гнилыми овощами. Эй, Литус, спускайся, будем обедать!
Петриох мигом забыл про ящерицу, сочно прищелкнул языком и потянулся к сумке с провизией. Пока Литус спускался вниз, на полотняной салфетке уже лежали три большие сухие лепешки, три вяленые рыбы и прессованные финики.
Гай, большой любитель поесть и поболтать, набив рот финиками и прислонившись к выступу скалы, не умолкал:
- Два дня назад я проходил мимо повара, который на деревянном чурбане рубил мясо и бросал его в котел. Мимо пробегала какая-то приблудная собачонка. Повар бросил ей кусочек мяса. Она подскочила, понюхала и отбежала прочь. Видно, не с ее собачьим желудком есть мясо, предназначенное для римских легионеров.
- Слышишь, Литус, пока ты там наверху охранял наш сон и покой, нас чуть было не сожрало чудовище величиной в пол-локтя, - римлянин насмешливо глянул на Петриоха. – Хорошо, что храбрый Петриох не спал. Он разбудил меня, и мы вместе прогнали зверя.
Сириец, хрустя вяленой рыбой, глянул в сторону и пробурчал:
- Напрасно ты смеешься, Гай, божество не прощает обид.
Гай прожевал и освободил рот:
- А мне не страшен не только иудейский Бог, но и наших римских богов я тоже не очень уважаю.
Литус перестал есть и внимательно посмотрел на оптиона. У Петриоха отвисла нижняя челюсть, и выпуклые большие глаза стали недоверчивыми и коварными.
Но Гай нахмурился и твердо продолжал:
- Я был свидетелем таких неслыханных несправедливостей, которых не могли не заметить боги. Что же это за Бог, который не видит зла? Или еще хуже – видит и молчит. А что это значит? Что сами боги несправедливы! А если Бог несправедлив, то он не Бог! Зачем нам нужны несправедливые боги? Их вполне заменяют люди. И странно, почему-то боги всегда на стороне тех, у кого власть и сила. Они помогают сильным, они тоже ищут выгоду. Я ни разу не видел, чтобы они совершили чудо, откликнулись на молитвы. И напротив, я знал людей сильных и богатых, которые не поклонялись богам, но у которых всегда была удача. Они мало надеялись на богов и молитвы. Они поклонялись лишь силе и золоту. Я думаю, что вера в богов пришла к нам от слабых и больных. Когда приходит несчастье и человек не имеет сил с ним бороться, он бросается за помощью к богам. Но они лишь смеются над ним. Они ждут либо жертвы, либо подачки, совсем как ростовщики, к которым с пустыми руками не суйся. Но люди надеются на помощь и верят. Им просто необходимо надеяться и верить. Слабым людям. Вот скажи ты, Литус, - Гай посмотрел на финикийца, разливавшего в кожаные стаканы вино из мешка. Римлянин обратился к нему, угадывая, что Литус доброжелательно слушал его, в отличие от Петриоха, который закончил есть и, едва уловив кощунственный смысл речи оптиона, отвернулся и лег набок. – Скажи, согласен ты со мной? Я давно приглядывался к тебе и ни разу не видел, чтобы ты молился римским или своим, финикийским, богам.
Литус помедлил с ответом. Обычно молчаливый и замкнутый, он не любил подобных разговоров. Но на сей раз, видимо, собирался что-то сказать и раздумывал. Он взял свой стакан с вином, медленно, смакуя каждый глоток, выпил его и посмотрел Гаю в лицо долгим взглядом.
- Ну что ж, настало время открыть вам правду, - голос его стал слегка глуховатым. – Я скажу вам ее. Я не финикиец, а иудей!
Литус еще не кончил говорить, как Гай открыл рот, желая что-то сказать, но последнее слово парализовало его на мгновение, и оптион так ничего и не сказал, оставшись с открытым ртом. Петриох, лежавший спиной к своим друзьям, слегка вздрогнул, спина его одеревенела и застыла.
В лице Литуса ничего не изменилось, только на виске вдруг обозначилась и забилась синеватая жилка.
Гай, наконец, закрыл рот, но тотчас открыл его снова:
- Так ты иудей? Вот так штука! Но мне, клянусь всеми кабаками Сабуры, наплевать! Будь ты трижды иудеем, для меня ты останешься прежним товарищем. Только странно все это!
И тут Петриох стремительным, гибким кошачьим движением вскочил на ноги. Белки его больших выпуклых глаз, казалось, вот-вот лопнут.
- Куда я попал? – голос сирийца был похож на рычание. – Пусть громы и молнии падут на ваши презренные головы! Один безбожник, второй – мерзкий иудей. Вы стоите один другого! – Он не находил слов, брызгал слюной, размахивал длинными, похожими на клешни, руками. Носатое лицо исказила злоба и отвращение.
- Иди, Гай, с ним. С этим... этим иудеем! Они выпотрошат тебя, съедят твои внутренности, а мясо бросят собакам. Это будет небесной карой за твои слова! О... – он завыл, задрав голову вверх, дергая себя за уши. – Иудей жил со мной все эти годы! Как я не почуял его тошный запах. Он осквернял меня своим дыханием и прикосновением. Я убью его! – Петриох выхватил меч и шагнул вперед.
Гай и Литус оставались неподвижными.
Сириец сделал только один шаг. Потом он с глухим рычанием бросил меч в ножны.
- Я не останусь с вами ни на мгновение.
Он схватил кожаную сумку, затолкал в нее свой плащ, вскинул на плечо и, схватив один из прислоненных к скале дротиков, выпрыгнул из углубления. Остановившись, бросил на обоих полный ненависти взгляд и выкрикнул какое-то гортанное ругательство на своем языке.
Вскоре его шаги затихли.
- Он заблудится и умрет от голода, - сказал Гай тоном, не выражавшим ни сожаления, ни удовлетворения, и присел на камень.
Литус тяжело опустился на мох. Его хмурое, суровое лицо стало еще мрачнее, а взгляд тяжелых темных глаз ушел глубоко внутрь. Немного помолчав, он хрипло сказал:
- Я не убил его потому, что он, действительно, спал с нами бок о бок и ел из одного котла. Но будь я проклят своими потомками, если не убью его при первой же встрече! Сейчас он жив, и поэтому мне трудно дышать.
Гай глянул на Литуса и увидел, что тот с трудом подавляет мелкую дрожь.
- Брось, Литус, не думай о нем. Для меня ты останешься тем же, кем был. Давай лучше подумаем, куда нам идти. Если ты из здешних мест, то должен знать эту страну.
Литус лег на спину, глядя в небо, и молчал до тех пор, пока грудь его не начала вздыматься спокойно и ровно.
- Я из Бетара, это далеко отсюда. Со скалы я, кажется, видел Мертвое море. Мы выйдем к нему и пойдем вдоль берега. Доберемся до Иордана. Потом легко найдем дорогу в Иерихонский оазис и наймемся на уборку урожая. Там сейчас столько плодов, что их не успевают собирать и они гниют. Никто не спросит, кто мы и откуда. Там можно подождать, пока закончатся поиски, а затем решим, что будем делать дальше.
- И ты хочешь идти сейчас, когда солнце прожигает от макушки до пят?
- Нет, мы пойдем ночью.
- Ну а после сбора урожая, что тогда?
- Подумаем. Мы сможем пойти в Бетар. Там живет много не иудеев, и тебе найдется место и занятие. Только иудеев там еще больше, и ты будешь встречать их на каждом шагу.
- Да, я много встречал иудеев и в Риме. Все, и я в том числе, не любили их. Я не задумывался над этим, просто знал – иудеи плохие люди, и все. Но зачем и каким образом живет на свете народ, доставляющий лишь зло и неприятности? – задав этот вопрос, Гай тут же поспешил ответить на него: - Так не бывает. Только я думаю, что ненависть к иудеям – та же религия, и излечиться от нее так же трудно, как стать неверующим.
Литус смотрел на римлянина, спрятав свои мысли за этим внимательным и спокойным взором.
Гай продолжал:
- С самого раннего детства тебе вдалбливают в голову, что есть боги и что им нужно поклоняться. И мы, конечно, верим. И когда мы вырастаем, то наша душа уже подготовлена: мы смотрим на вещи с той позиции, что миром правят боги. И достаточно малейшего факта, чтобы подтвердить существование богов! Те же факты, которые их существование отвергают, мы просто не воспринимаем. Точно так же нам с раннего детства твердят, что самые плохие люди – иудеи, что все зло от них. И я верил, и сам говорил об этом. Так уж устроен человек. Дело в том, что на иудея, на то, как он живет и что-либо делает, мы смотрим, как в кривое зеркало, которое все уродливо искажает. Все это делается помимо нашего разума. Всему этому нас научили так же, как детей учат ходить. И потом человек уже не думает, когда переставляет ноги. Точно так же он не думает, когда смотрит на иудеев. Он просто с молоком матери усвоил: раз это иудей, значит, он плохой, и что бы он ни сделал – все плохо. Хорошие его дела мы не воспринимаем. Но достаточно ему действительно в чем-то сплоховать, как вина его возрастает многократно и вместе с ним всех иудеев. И мы, укрепляясь в своем плохом мнении об иудеях, обвиняем их всех. Всех!
Литус усмехнулся уголком рта и спросил:
- Выходит, иудеи виноваты без вины?
- Это уже другой вопрос! – Гай многозначительно поднял вверх указательный палец. – Во всяком случае, они нажили себе могущественных недругов. Возможно, они сами посеяли семена недоверия и вражды к себе благодаря своей религии. Но...
- Ты хочешь сказать, - Литус перебил его, - что уж слишком пышно эти семена взошли и разрослись?
- Да. И нет сомнения в том, что почву под ними обильно удобряют те, кому выгодна вражда между людьми. Если иудеи в Бетаре, куда мы пойдем, хоть немного похожи на тебя, то мне, я думаю, там ничего не будет угрожать. Поверь, сейчас мне ничего не нужно, кроме покоя.
- Вот уж чего не могу тебе обещать. Все говорит о том, что наступают беспокойные времена.
- Скажи, Литус, - солнце скользнуло отвесным лучом в воронку, и Гай отодвинулся под стену, - как ты попал в римскую армию?
- Это долгая история, я скажу тебе только, что я всегда восхищался умением римлян побеждать своих врагов, и мне захотелось научиться у вас. И теперь, когда для меня уже нет секретов, я давно искал случая, чтобы уйти.
- Значит, ты учился военному делу? Против кого же ты собираешься воевать?
Литус приподнялся и сел напротив Гая:
- Мой меч никогда не поднимется против безоружных и слабых. Он будет поднят против тиранов и насильников. Я не очень много пожил, но видел достаточно. На свете много зла, и у зла много сил. Злые силы многочисленны, обладают военными знаниями и опытом. И, тем не менее, они не стесняются применять подлые, коварные приемы в борьбе. И тому, кто решится выступить против них, нужно многое знать и уметь. И это оружие, - он похлопал по пристегнутому к поясу мечу, - не должно знать промаха. Оно будет справедливым, но и беспощадным.
Гай потупил голову, словно сознавая свою вину. Он вздохнул, потом посмотрел на иудея посветлевшими глазами:
- Послушай, Литус, не все римляне – тираны... И если ты справедливо обнажишь оружие против зла, то знай – мой меч будет рядом с твоим.
Хмурое, строгое лицо Литуса оживилось и как-то сразу помолодело. И Гай подумал, что Литус, пожалуй, моложе его. Ему, должно быть, лет двадцать пять, хотя он выглядит значительно старше.
- Я знал, что ты поймешь меня, - Литус протянул римлянину свою крепкую руку, и навстречу ей поднялась такая же могучая и твердая рука.
4.
Едва на черном бархате неба зажглись первые звезды, беглецы тронулись в путь. Они шли на север. Скалистые обветренные холмы сменялись пустынными равнинами. Высохшая земля скрипела под ногами, и эти жалобные звуки дополняли жуткую картину мертвой природы.
Ночь густой чернильной темнотой скапливалась в глубине долины и, разбавляясь серой мглой, ослабевала на вершинах холмов и утесов, освещенных луной и высокими мигающими звездами.
Воины быстро шли широким шагом людей, привыкших к дальним переходам. Вдруг за громадной каменной глыбой, которую они намеревались обойти, раздалось злое шипение. Беглецы остановились. Звук повторился, но теперь более продолжительный и яростный. Гай и Литус начали осторожно, держа наготове оружие, обходить каменный утес. Шипящий звук раздался в третий раз. Ярость и злоба клокотали в нем с такой силой, что оба воина остановились и переглянулись. Редкое зрелище предстало перед их взором, когда они осторожно выглянули из-за скалы. Хозяин пустыни – ящер-варан длиной в два с половиной локтя, широко раскрыв пасть с мелкими зубами, шипел на забредшую в его владения лису. Лиса, безусловно, могла бы спастись бегством, но вызывающее поведение допотопного чудовища, видимо, задело самолюбие злой и сильной хищницы, и она не собиралась отступать. Луна хорошо освещала место, где оба зверя приготовились к смертельной схватке. Варан опять зашипел и вдруг, на самой высокой ноте, бросился на врага. Хищница сразу оказалась под ним, и пасть ящера мертвой хваткой вцепилась ей в горло. Лиса рванулась, оба тела свились в клубок, в котором толстой змеей извивался хвост варана и мелькал пушистый хвост лисы. Шипенье, рычанье и визг оглашали залитую луной безучастную пустыню, и лишь два воина, сидя за камнем, с интересом следили за необычным поединком. Лиса опрокинулась на спину, пытаясь вырваться, когти ее задних лап скользили по чешуйчатому брюху варана, не причиняя ему вреда. Она делала отчаянные рывки, но хозяин пустыни крепко держал жертву за горло, и яд, медленно стекавший с его зубов, уже начал действовать. Лиса вырывалась все слабее, рычание ее перешло в жалобный протяжный визг. Потом она несколько раз дернулась в агонии и затихла. В шипении ящера послышалось такое злорадное упоение победой, что Гай не выдержал. Не успел Литус и моргнуть, как римлянин выскочил из-за камня с мечом в руке. Увидев нового врага, не в силах ослабить мертвую хватку, варан опять злобно зашипел и мотнул толстым змеевидным хвостом.
- Мерзкая тварь! – крикнул Гай и взмахнул мечом. Брызнула кровь. Обезглавленное, длиннохвостое тело варана билось в конвульсии, а отрубленная голова, так и не разжав зубов, впивалась в горло мертвой лисы. Гай с отвращением воткнул меч несколько раз в землю, очищая его от крови.
Беглецы продолжили путь среди голых холмов, облитых унылым светом луны, но если б они задержались на месте битвы еще немного, то немало удивились бы. Мертвая лиса вдруг зашевелилась. Яд ящера не убил ее, а лишь парализовал на время. Хищница приподнялась, задняя часть тела ее плохо слушалась, а передние лапы разъезжались в стороны. Она тряхнула шеей, пытаясь сбросить голову варана, но мертвая голова не разжимала зубов. Так, с висящей на шее головой варана, животное и скрылось между камней.
К концу второй ночи пути под ногами уже не скрипела соль, чаще попадалась трава и группы оливковых деревьев. Пустыня кончилась, в воздухе ощущались влага и аромат растений. Остановившись у трех олив, тесно росших у подножия холма, воины решили, что им не стоит идти дальше в доспехах римских легионеров. Они переоделись в припасенные заблаговременно темные плащи, а снаряжение закопали, оставив при себе только мечи.
Занимался яркий день. Легкое дуновение ветра доносило тонкие запахи цветов. Вскоре они вступили на луг, который щедро раскинул перед ними сверкающую гамму красок. Ноги мягко утопали в дерне из цветущего клевера, шалфея и мальвовых растений. Горделиво возвышались анемоны, крокусы и гиацинты; пламенели на солнце огненно-красные тюльпаны, словно соперничая с ним своей сочной яркостью, а среди них раскачивались белые и лиловые цикламены. На душистом дерне кое-где поднимались, стыдливо покачивая нежно-белыми головками, полевые лилии, а дикие розы, пышно разросшиеся, осторожно выглядывали из густых кустов и недоверчиво выставляли на всякий случай острые шипы. Гай и Литус иногда наклонялись и слизывали с цветов и листьев прохладные капли росы. Они пошли прямо через луг, направляясь к кустам дикого шиповника, чтобы устроиться там на отдых.
- Луг красив, - проговорил Гай, - но бесполезен, почему его не засеют, здесь так мало хорошей, плодородной земли.
Впереди виднелись полосы виноградников, желтели и зеленели возделанные поля.
- Такой обычай здесь, в Иудее, - отвечал Литус, - один раз в семь лет земле дают отдых, на ней ничего не сеют, и вырастают на таких участках трава и цветы. Это называется субботний отдых – чтобы земля не истощалась. Но здесь, не знаю почему, не сеяли, наверное, уже несколько лет.
Беглецы расстелили плащи и легли в кустах, глядя на виднеющееся среди ветвей небо с легкими облаками, слушая щебетанье птиц. Гай и Литус уже погрузились в легкую дремоту, когда услышали шорох и приглушенные голоса. Воины вскочили и увидели, что окружены со всех сторон бородатыми людьми в серых хитонах, которые держали в руках копья и нацеленные луки.
- Оставаться на месте! – натягивая тетиву лука, закричал по-арамейски один из них, здоровенный веснушчатый детина. Стрела железным наконечником нацелилась в грудь Литусу, готовая сорваться при малейшем движении.
Литус огляделся. Окружавших было человек десять. Скорее всего, это была охрана местного землевладельца. Они ловят людей и заставляют работать на полях.
- Давай сдадимся, - шепнул он Гаю. Впрочем, иного выхода у них не было.
- Не разговаривать! – приказал веснушчатый. – Протяните вперед руки!
Едва беглецы протянули руки, как их захлестнул ловко брошенный аркан. Связанных обыскали. Нашли мечи и поднесли веснушчатому парню, которого называли Саавой. Он, видимо, был главный и раздувал от важности щеки. Черные всклокоченные волосы и черная густая борода казались приклеенными к веснушчатому полному лицу с водянистыми на выкате глазами. Рыхлое, полное тело с выпяченным животом обтягивала серая шерстяная рубаха, подпоясанная кожаным ремнем. У пояса висела окованная железом дубина.
Увидев римское оружие, Саава еще шире выкатил свои бледно-зеленые глаза и внимательно оглядел пленников:
- Ну-ка, свяжите их получше, больно они здоровы!
Обменявшись взглядами, Гай и Литус решили не оказывать никакого сопротивления и полностью подчинились воле пленивших их людей, которые повели беглецов к показавшемуся на холме селению, громко выражая свой восторг по поводу добычи. Пленников беспокоило лишь одно: есть ли в селении римляне? Но римские гарнизоны располагались в крупных городах, а до ближайшего города, Иерихона, судя по всему, было далеко.
Они шли по широкой дороге со следами копыт и колес. По обеим сторонам раскинулись виноградники и фруктовые сады. Увидев сочные желтеющие плоды, пленники сглатывали слюну и думали, что завтра, наверное, будут работать в этих садах. Иногда из-за низко опущенных ветвей, отягощенных плодами, выходили люди и с любопытством оглядывали всю процессию.
Гая и Литуса завели во двор большого каменного дома, развязали и заперли в крепком строении, видимо, предназначенном для такой цели. И тут оба впервые почувствовали, что, наверное, попали в скверную историю.
- Какая гнусная рожа у Саавы, - промолвил Гай, оглядывая дверь и стены, сложенные из больших глыб дикого камня, выглядевшие весьма прочно.
- Я думаю, что, если через сутки не выяснится, для чего мы им нужны, оставаться здесь опасно, - сказал Литус. Он подошел к двери и слегка надавил на нее. – Эта дверь не сможет удержать нас.
Гай топтался на месте, шелестя соломой, покрывавшей пол. Стены и потолок, крепкая дверь с окном, в которое, наверное, не пролезла бы и кошка, действовали на него угнетающе.
- Может, попробуем высадить дверь? – предложил он.
- И попадем под стрелы! – ответил Литус.
Гай улыбнулся и хлопнул себя по животу:
- Клянусь моей Паркой*, как говорят греки, я сейчас так голоден, что попади мне в брюхо стрела, я мигом переварил бы ее!
Однако Литусу было не до шуток. Он подошел к двери и прильнул к узкой щели. Двор был пуст. Из открытых верхних окон дома доносилась струнная музыка. Левую часть двора закрывал росший рядом с дверью толстый дуб. Оттуда доносился скрип пилы, удары молотом по железу, неразборчивый грубый говор и смех. Послышались шаги. Снизу в двери открылось окно и кто-то подсунул деревянный поднос, на котором лежали две серые лепешки и стоял кувшин с вином.
Проголодавшиеся пленники принялись за еду. Хлеб оказался вкусным, вино – кислым, терпким, с каким-то незнакомым привкусом. После еды они улеглись на соломе.
- По всему видно, Саава и его компания не раз промышляли охотой на людей, - сказал Гай, устраиваясь поудобнее.
- Места здесь богатые хлебом и мясом, - Литус тоже подгреб себе под бок солому, - но, видно, бродяги не густо идут сюда. Ты заметил, что вокруг мало людей? Я еще с детства слыхал, что иерихонские властители ведут торговлю людьми с за иорданскими арабами!
В углу, шелестя соломой, возились крысы. Истома обволакивала сознание. Обоих сморил сон, погружая мир в глубокое, сладкое забытье.
Когда Гай проснулся, было темно. Что-то стесняло его, тяжелая голова гудела, во рту чувствовался противный привкус выпитого вина. Он пошевелился, что-то загремело около него, что-то висело у него на шее. Он поднес руки, они наткнулись на дерево. Гай вскрикнул:
- Проклятье! Что это? Деревянная колодка, цепь! Они заковали нас!
Литус проснулся от криков Гая. Опомнившись, он вскочил, и на нем загремела цепь:
- Они заковали нас во время сна! Какой привкус во рту! Нам подсыпали зелье в вино!
Громкий издевательский смех раздался за дверью.
- Клянусь Капитолием, я рассчитаюсь с вами, мерзкие ублюдки! – крикнул Гай и ударил в дверь ногой.
- Клянись, клянись своими идолами, хе-хе, проклятый Богом язычник, - захлебывался смехом за дверью Саава, - они уже не помогут тебе, низкий кандальник.
------------------------------------------
* Парка – богиня-старуха, прядущая нить человеческой жизни.
Глава 3
ФАРИСЕИ И САДДУКЕИ
1.
Дорога змеей обвивала нависающие бурые скалы, стремительно проносилась мимо притихших вечерних дубовых рощ и сонных селений, оживляющихся лишь скучным собачьим лаем. Мягкой прохладой обвевал лицо встречный ветер. Лошадь устала. Она храпела, задирала голову и пыталась перейти на шаг, но всадник – бородатый, крючконосый, в запыленном длинном плаще – всякий раз подгонял ее плетью и грубыми окриками. Он часто поворачивал голову и посматривал на большое медное солнце, которое медленно, но неуклонно скатывалось к горизонту. До темноты оставалось совсем немного. Всадник спешил. Он боялся, что закроют ворота и в город можно будет попасть лишь утром следующего дня. Он очень спешил, но пугала его не ночевка в открытом поле, вне стен города, а мысль, что известие, которое он везет, опоздает.
Дорога обогнула темную дубовую рощу, и всадник радостно вскрикнул. Впереди на холме, медные от заката, высились зубчатые стены Бетара.
- Вот оно, каменное сердце Иудеи, - прошептал человек и подхлестнул спотыкающуюся лошадь.
Он успел вовремя. Перед ним по переброшенному через ров деревянному мосту прогромыхала запоздавшая повозка с сеном, запряженная вислоухой хромой лошадью.
Двое стражников-гаммадим в больших бронзовых шлемах сразу же за повозкой и всадником закрыли массивные, кованные железом ворота, через которые, однако, еще успели проскочить двое нищих в грязных лохмотьях. За воротами посреди дороги, в окружении нескольких римских солдат, опиравшихся на тяжелые копья, стоял пожилой худощавый центурион. В руках он вертел свой жезл. Центурион скучал: его и солдат должны были скоро сменить, и этот остаток времени перед сменой тянулся нестерпимо долго. Возницу вислоухой лошади здесь, видимо, знали, и он проехал беспрепятственно; на нищих стариков тоже не обратили никакого внимания, но всаднику пришлось остановиться.
- Эй, на лошади, ты кто такой? – спросил его римлянин. Он обрадовался, что это небольшое происшествие скоротает время.
Всадник поспешно отвечал, стараясь придать больше мягкости своему резкому скрипучему голосу:
- Я из Кесареи. Спешил до темноты попасть в город. В поле шакалы и разбойники. Меня зовут Самай бар Фалек. Я член Явненского синедриона. Вот моя охранная грамота! – он вынул из-под плаща медную пластинку с выбитой печатью и протянул ее центуриону. – Я приехал погостить к Монаиму бар Саулу, одному из виднейших граждан этого города, члену синедриона. Не укажешь ли, как к нему проехать?
В наступивших сумерках при свете смоляного, весело трещавшего факела, центурион внимательно осмотрел медную пластинку. На ней был изображен римский орел и пальмовая ветвь, олицетворявшая Иудею. Латинскими и иудейскими буквами была выбита надпись: "Синедрион в Явне".
- Да, мы знаем старейшину Монаима бар Саула, - отвечал центурион, возвращая пластинку. – Плати проездную пошлину, взнос на ремонт казарм – и можешь проезжать.
Человек, назвавший себя Самаем бар Фалеком, поспешно полез куда-то в складки плаща на груди и вытащил несколько монет. Один из легионеров поднес глиняный сосуд с широким горлом, на дне которого тускло блестели деньги. Центурион метнул быстрый взгляд, пытаясь увидеть, сколько монет бросил приезжий. Веселый звон, с которым упали деньги, возвестил, что достоинство монет достаточно высокое и что всадник мог бы попросить сдачу, но он не сделал этого. Центурион мгновенно оценил обстановку:
- И еще плати три драхмы на устройство водопровода. А одну за то, что мы укажем тебе дорогу, - римлянин смотрел строго, не мигая, но именно эта повешенная строгость, которой стражник хотел подчеркнуть законность своего требования, не оставила у кесарейца сомнения в том, что у него пытаются вытянуть как можно больше.
"Проклятые вымогатели, - подумал Самай бар Фалек, - эдак они меня вовсе ограбят!" Но он с готовностью кивнул головой и бросил в кувшин еще несколько монет.
Центурион немного помедлил, видимо, он соображал, за что бы еще содрать деньги с охотно платившего члена Явненского синедриона, но, так ничего и не придумав, указал жезлом вдоль улицы:
- Проезжай прямо, у арки свернешь направо и спросишь, как выехать на площадь, а там совсем близко. – И он отвернулся, услышав шаги, сопровождаемые бряцанием оружия. Шла смена, и приезжий больше не интересовал его. Кесареец тронул коня и поехал шагом.
"Чтоб ты посинел и опух, нечестивый иноверец! – шептал он. – Когда ты будешь в пустыне издыхать от жажды, пусть точно так же укажут тебе путь к колодцу".
Но все обошлось не так уж плохо. Он в городе, у цели.
Несмотря на темноту, на улицах было много народу. У дверей домов, на плоских крышах сидели люди и вели оживленные беседы. По узкой, сдавленной домами улице, мощенной известняковыми плитами, носились босоногие, едва прикрытые одеждой ребятишки. Самай бар Фалек прислушивался к обрывкам фраз, вглядывался в мелькавшие в глубине окон огоньки светильников.
"Эти люди и не знают, - думал он, - какая страшная беда нависла над ними. Может, плач и стоны будут оглашать эти тихие, мирные улицы, смерть и разорение заглянут в каждый дом. И никто не догадывается, что запыленный всадник на усталой лошади прибыл, чтобы предупредить их о беде. И он, посланец доброй воли, скромный и незаметный, но могущественный и вездесущий, несет с собой избавление от страшной опасности. Быть может, когда-нибудь поэты сложат песни обо мне... Сложна моя задача, сложна и опасна, но я полон решимости, и нет на свете сил, способных устрашить меня".
Несколько прохожих указали кесарейцу дорогу, и вскоре его конь остановился перед крепкой, окованной медью дверью приземистого двухэтажного дома с узкими окнами, напоминавшими бойницы. Самай бар Фалек слез с коня и ударил в дверь висевшим тут же молотком. Этот звук, такой гулкий в вечерней тишине, казалось, мог бы быть услышан за стенами города, и он четко отозвался в сердце кесарейца, словно обозначив тот момент, когда начиналось великое и ответственное дело, ради которого он прибыл.
Самай бар Фалек взялся за молоток, чтобы ударить еще раз, но в двери вдруг открылось небольшое окно, и старческий голос спросил:
- Что тебе угодно? Уже ночь, и все правоверные иудеи готовятся ко сну!
- Я чту Моисея и его пророков так же, как и ты, старик, - отвечал пришелец, - а потому скажи мне, живет ли в этом доме наси Монаим бар Саул? Я должен сообщить ему важное известие.
- Ты не ошибся, наси Монаим бар Саул живет в этом доме, да будет счастлив он и род его.
- В таком случае передай ему, - и Самай бар Фалек просунул в окно медную пластинку с печатью Явненского синедриона.
Через некоторое время за дверью заскрипели засовы, она медленно отворилась и впустила ночного гостя.
Монаим бар Саул, высокий худой пятидесятипятилетний мужчина в длинном теплом халате и ночном колпаке, сидел за широким столом из красного дерева, заваленным пергаментными рукописями и навощенными дощечками. Несметно богатый ростовщик, Монаим бар Саул каждый раз перед сном просматривал и упорядочивал свои счета. Ровное спокойное пламя двух светильников озаряло длинное узкое энергичное лицо. Все черты этого лица словно старались вытянуть его еще больше: и длинный острый нос, и длинная клинообразная полуседая борода. Единственным украшением этого лица были глаза: большие, черные и влажные, глаза юноши, которые, однако, светились умом и жизненным опытом много повидавшего на своем веку человека.
Ростовщик был недоволен. Утомившись долгими расчетами, он уже собирался отправиться в постель, и ночной визит был совсем некстати. Но гость, видно, прибыл неспроста. Когда он вошел, Монаим бар Саул без труда узнал Самая бар Фалека – представителя враждебной группировки в Явненском синедрионе. Он принадлежал к партии среднего духовенства, которая называла себя фарисеями.
- Шалом! – приветствовал хозяина ночной гость.
- Входи с миром, - отвечал ростовщик, радушным жестом приглашая гостя присесть. – Эй, Филипп! – крикнул он слуге. – Принеси вино и мясо.
Самай бар Фалек снял запыленный плащ, вытер бороду и лицо. Он оказался среднего роста, рыжеватый и крючконосый, плотный, лет сорока. Серые глубокие глаза смотрели смело и открыто.
Слуга принес таз с водой для омовения рук, полотенце, поднос с двумя жареными голубями и кувшин с красным вином.
Совершив необходимый ритуал, гость приступил к еде.
Монаим бар Саул молча глядел на него, поглаживая седую бородку. Он пытался угадать, что привело в Бетар этого человека, побудило его явиться среди ночи к одному из столпов партии саддукеев, к одному из тех, которые никогда не понимали его. Видимо, случилось что-то необычное.
Монаим бар Саул терпеливо ждал, когда гость закончит трапезу и приступит к делу. Наконец, фарисей допил вино, вытер бороду и усы и, смочив в воде кончики пальцев, вытер их полотенцем.
Шумно вздохнув, он заговорил:
- Время слишком дорого, высокочтимый наси Монаим бар Саул, чтобы тратить его на еду.
Ростовщик усмехнулся, отметив про себя: "Однако ты успел обсосать все косточки".
- Меня привело к тебе дело чрезвычайной важности, - продолжал пришелец. – Ужасное известие принес я тебе, и оно потрясет тебя так же, как потрясло меня и как потрясет вскоре весь народ Израиля. Страшные тучи сгущаются над многострадальной землей наших отцов. Предвечный снова шлет нам величайшее испытание, дабы мы укрепились в вере в него.
- Говори яснее и короче, если ты бережешь время!
- Хорошо, я скажу тебе яснее и короче. Два дня назад в Кесарее вышел высочайший императорский эдикт, согласно которому иудеям запрещается празднование субботы и узаконивается строительство на месте Иерусалима римского города. И там, где стоял великий Храм, будет сооружено римское святилище.
Тонкая рука, поглаживающая клинообразную седую бороду, замерла. Самай бар Фалек продолжал:
- Завтра к вечеру, а может быть, и утром, этот эдикт дойдет до вас и будет оглашен в Бетаре. Я послан сюда, в Бетар, группой членов синедриона, чтобы предотвратить ужасные события. В другие города также направлены гонцы. Но судьба нашего народа решается здесь, в Бетаре, и очень многое зависит лично от тебя, высокочтимый Монаим бар Саул, и мне дано было указание явиться прежде всего к тебе. В этот решительный для всех нас час мы должны забыть о наших разногласиях и спорах. Не только мы, фарисеи, служители Господние, но и вы, саддукеи, представители знати, – все вместе мы несем ответственность за судьбу избранного народа. Ваш город – это разбойничье гнездо. Здесь находится Совет Пяти, что руководит бандами зелотов, и здесь же самое большое скопище кровавых убийц сикариев. И нам известно, что ты имеешь связи с зелотами. Нет! Нет! Я говорю только то, что сказал, а я сказал "связи". Может, ты финансируешь их, а может... Но я прибыл сюда не для того, чтобы разбирать дела одного из влиятельнейших людей в партии Саддука.
- Вот, вот, - перебил гостя Монаим бар Саул, - ты свернул не в ту сторону. Так ты заблудишься и не выполнишь возложенное на тебя дело. – Ироническая складка у рта подчеркнула плохо скрытую издевку, прозвучавшую в этих словах.
Гордый фарисей на миг замер. С его губ чуть было не сорвались резкие слова, которые осадили бы зарвавшегося толстосума. Он многое бы сказал ему, но в ином месте и в иное время. И Самай бар Фалек глубоко спрятал нарастающий гнев и продолжал:
- Я приехал сюда не корить тебя за дела твои, а просить. Я прибыл как смиренный проситель. Зелоты взбунтуются, и начнется великое побоище. Ты должен помочь нам не допустить этого. Если мы дорожим жизнями своих единокровных братьев, то должны забыть наши споры и сделать все, что в наших силах, чтоб помешать восстанию. Партия фарисеев, жрецы, священники Кесареи, большинство членов синедриона, обсудив создавшееся положение, направили меня к тебе как к самой выдающейся, самой влиятельной личности в Бетаре, чтобы объединить наши усилия. Наши потомки, если они будут жить на земле, будут обязаны этим тебе. Они возведут тебя в ранг святых пророков. Ты будешь спасителем нашего народа, как стал им некогда Моисей. Ваш город наполнен зелотами, и как только императорский эдикт дойдет до вас, возбуждаемый зелотами, этими убийцами и грабителями, народ набросится на римский гарнизон. Сейчас по всей стране бродят банды этих головорезов. Достаточно одной искры – и воспламенится страшный пожар, в котором мы все сгорим. Те, кто поддержит восстание, будут убиты римлянами, кто не поддержит, погибнет от рук зелотов и сикариев. Римляне провоцируют нас, император Адриан давно ищет повод начать истребление нашего народа. Но мы не должны поддаваться на их уловку. Горе, горе нам! Вот награда за гордость, за непослушание, за бунты, за неверие в Бога! Пойми, римляне только и ждут момента, чтоб переложить ответственность за массовую резню, которую они устроят, на нас самих. Они хотят получить свободу в своих действиях и оправдание перед другими народами.
И здесь Монаим бар Саул прервал речь кесарейца:
- Говори, что требуется от меня.
Фарисей, встретившись с непроницаемым взглядом саддукея, понял, что пора говорить начистоту.
- От тебя требуется мужество и решительность. Ты должен сообщить старейшине гаммадим и римлянам, где скрываются зелоты, где находится совет их старейшин. Настали времена, когда личная выгода приносится в жертву благим интересам общего дела, благу всего народа нашего.
- Народа нашего! – Ростовщик смотрел на фарисея тяжело, не мигая. – Народ стонет в неволе. Он нищ, голоден, унижен и бесправен. Мало ли тягот и забот висит на его беспредельно терпеливой шее? Вы сдираете с него шкуру своей храмовой податью, а он должен еще отдавать римлянам десятину, платить подушный налог, гарнизонный... И ко всему этому, любого из нас в любой момент могут ограбить и унизить. Они оскверняют наши святыни. Да, я богат, но что я могу сделать со своим богатством? Я вынужден утаивать большую часть его, иначе меня римляне просто ограбят под самым смехотворным предлогом. Ты говоришь, я – влиятелен, но я ничего не мог поделать, чтобы оградить жену своего сына от посягательств римских офицеров. И никто не может встать на нашу защиту, кроме зелотов и сикариев, тех, кого ты называешь разбойниками. Ну что ж, терпи, унижайся, ползай на коленях перед своими мучителями, но не думай, что вымолишь себе пощаду.
Стальные, глубоко запавшие глаза Самая бар Фалека метали молнии. Он вскочил:
- Мы не можем допустить истребления избранного Богом народа, чтобы спасать от ограбления твое богатство! Мы не можем воевать с Римом! Слабый беспомощный карлик не может бороться с могущественным великаном. Ты финансируешь отряды зелотов и думаешь, что если они победят, то не только не тронут тебя и тебе подобных, но и создадут возможность прийти к власти? Не льсти себя такой надеждой. Разве возможна независимая Иудея, если рядом Рим? Могли ли существовать независимые Греция, Сирия, Армения или Египет, страны более многочисленные и более сильные, чем Иудея? Нет. Все они раздавлены Римом. Понимаешь ли ты, чем рискуешь? Какую слабую искру имеешь взамен нынешнего благополучия. Но ты рискуешь не только собой – всеми нами, всем народом, который будет безжалостно истреблен. Наши силы ничтожны перед Римом, покорившим весь мир! Мы должны терпеть, уповать на Бога и ждать, ждать великого Мессию. Разве тебе не ясно, что лишь с его помощью мы сможем освободить свою страну? Великий Господь посылает нам новое испытание. Он проверяет нашу выдержку, наше мужество и терпение при встрече с несчастьем, нашу веру в него! Только на него мы должны надеяться и только ему верить. Господь велик и всемогущ, Он видит наши неисчислимые мучения и пришлет нам избавителя.
Самай бар Фалек закрыл лицо руками и, изображая всем своим видом глубокое отчаяние, медленно опустился в кресло. Потом он отнял руки от лица и заговорил совсем по-другому, сухо и спокойно:
- Если восстания не будет, римляне не пойдут на уничтожение иудеев. У нас есть сведения. Помоги – и мы переждем это трудное время. Меняются императоры, меняются и законы.
- Да, если и сойдет с небес Мессия, - отвечал ему Монаим бар Саул, - и позовет нас к священной борьбе за веру и свободу, вы, фарисеи, и тогда будете призывать к смирению и покорности! Ты думаешь, я не знаю, что привело тебя сюда? Меньше всего ты думаешь о многострадальной земле нашей. И ты, и пославшие тебя не хотят расстаться со спокойной и сладкой жизнью, с пуховыми перинами и толстозадыми женами. Что вам страдания народа?! О, на словах вы, фарисеи, друзья его, вы печетесь о нем, посредничаете между ним и великим Господом! А на деле вы думаете лишь о себе! Война и беспорядки вам не по душе. Вам нужен покой, тишина. Пусть народ мучается, лишь бы исправно платил храмовую подать. А что римляне дерут с него три шкуры, вас не касается, вы и не подумаете за него вступиться. Но у народа избранного есть заступники. А вам, лжецы и лицемеры, ничего не поможет! Грянули грозные времена! Сейчас или никогда!
Самай бар Фалек вскочил и ткнул в ростовщика пальцем:
- А ты, ты, двуличный саддукей, может, ты печешься о счастье своего народа?! Тебе нужны реки крови и слез, чтобы по ним прийти к власти! Первое ты получишь, второе – никогда!
Фарисей забегал по комнате, пытаясь унять охвативший его гнев. Он все еще надеялся извлечь пользу из своего визита к саддукею.
- Я приехал сюда за сотни стадий не для того, чтобы сквернословить и выслушивать обиды от тебя. Я взываю к твоему благоразумию. Да, нам тяжело и горько жить под пятой свиноедов, но будет еще хуже, если мы погибнем. Горе, великое горе пришло сегодня в наш дом! Откажись от своих несбыточных замыслов и подумай о нас. Ради большого стоит пожертвовать малым. Если ты не можешь выдать зелотов, то окажи действие на них. Не допусти, чтобы пролилась кровь!
Ростовщик, не вставая и не меняя позы, отвечал фарисею:
- Напрасно ты ждешь от меня помощи. Видит Господь, я не ищу беды народа нашего, но поделать ничего не могу. Зелоты соберут свой совет и что решат, то и будет. Ни золото, ни связи не имеют здесь своей силы. И если мы, саддукеи, мечтаем о независимости от римлян, а вы, фарисеи, о том, как бы увеличить храмовую подать, то зелоты думают лишь о благоденствии народа, о его свободе и религии. Я преклоняюсь перед ними и, где могу, помогаю этим святым людям, воинам самого Господа!
Самай бар Фалек схватил свой плащ и начал поспешно в него облачаться, не в силах сдержать гнев:
- Долго я терпел твои подлые речи ради великого дела. Но все напрасно. Ты хвалишь зелотов. Я вижу тебя насквозь! Они тебе нужны, чтобы по их трупам прийти к власти. Безумец, твоим мечтам не суждено сбыться. Зелотам никогда не победить Рим. Я покидаю твой дом, мне здесь нечего делать!
- Сейчас уже поздно! В городе римские патрули. Ты хочешь провести ночь в караульной ночлежке? Останься, заночуй у меня, а утром пойдешь своей дорогой.
- Нет, у нас с тобой были и остаются разные пути. У меня еще много дел сегодня ночью, ибо завтра будет поздно. Вели слуге проводить меня.
Когда за ночным гостем закрылась дверь, Монаим бар Саул подозвал слугу Филиппа. Верзила раболепно уставился на хозяина мутными свинцовыми глазами.
- Слушай, Филипп, этот человек не должен далеко уйти. Возьми Иакова и его сына и отправляйтесь за ним. Труп нужно ограбить и раздеть. Пусть подумают, что его убили ночные грабители. Он не должен успеть что-либо сделать! Будьте осторожны, по улицам бродят римские патрули.
- Будет исполнено, хозяин, - великан угодливо согнул бычью шею и мрачно усмехнулся. Монаим бар Саул остался один.
Давно неизведанное, радостно-тревожное чувство охватило его. Он подошел к окну и глубоко вдохнул теплый ночной воздух. Тучи закрывали звезды, и было очень темно. Саддукей стоял, охваченный необычным восторгом, острой и едкой смесью ожидания грозных опасностей и сбывающихся надежд.
Нечто подобное он ощутил много лет назад, когда после долгих интриг стал членом Явненского синедриона. Его острый глубокий ум, обширные познания и железная воля неуклонно шли к намеченной цели. И гордые священнослужители, и потомки царя Давида, поначалу косо смотревшие на выскочку-ростовщика, встретившись с мощным давлением его личности, смирились и приняли в свой круг как равного, но тайно, в глубине души, признавали его превосходство.
И вот сейчас, после ухода фарисея, Монаим бар Саул затрепетал во второй раз. Рим – колосс, но он страдает от своих размеров. Ростовщик вспомнил, как видел однажды на улице огромного, необычайно толстого человека, который еле шел, задыхаясь от своей тяжести. Вслед за Иудеей восстанут общины Александрии, Каппадокии, Антиохии и Пальмиры*. Парфия двинет свои полчища с востока. Дакия** и Иллирия***, германцы и галлы лишь ждут момента, чтоб взяться за оружие. На обломках Рима возникнет новая Иудея с границами Соломона. Вот когда он, Монаим бар Саул, сможет по-настоящему найти свое место.
Ростовщику вдруг показалось, что он поднимается на высочайшую заоблачную вершину, но всю дорогу рядом разверзается бездонная пропасть. Он уже достиг облаков. Они густым туманом застилают глаза, и теперь каждый шаг смертельно опасен. Но он занес ногу – и шаг должен быть сделан. В висках больно стучала кровь.
Дикий вопль донесся с улицы.
---------------------------------
* Пальмира – столица одноименного государства в Аравии.
** Дакия – римская провинция на территории Румынии.
*** Иллирия – римская провинция на территории Хорватии и Югославии.
2.
Самай бар Фалек свернул на другую улицу и вдруг обнаружил, что за ним движутся три черные тени. Когда луна скрывалась за облаками и тьма сгущалась, он явственно слышал, как те трое ускоряли шаги и приближались к нему.
Фарисей ощутил небывалый прилив сил, мысль заработала ясно и четко: "Они идут за мной. Их подослал длинномордый саддукей, да прольет Господь на дом его горящую серу. За мной идут убийцы!" Он был спокоен. "Прежде всего, уйти живым от убийц, затем найти дом фарисея Анания бар Авраама, у которого гостил два года назад". Самай бар Фалек помнил, что дом Анания бар Авраама недалеко от площади с фонтаном. И нынче он проезжал мимо этой площади, направляясь к саддукею. Но, к сожалению, саддукей не ответил на основной вопрос. И вот теперь трое идут по следу – это ответ саддукея, скорый и решительный. Много пользы принес бы этот человек, будь он на стороне фарисеев.
Сейчас, в темноте и спешке, Самай бар Фалек молил Господа, чтобы улица, по которой он ехал, вывела его на площадь с фонтаном.
"Там к дому Анания рукой подать", - шептал он, вспоминая добрым словом друзей, посоветовавших надеть под рубаху кольчугу. Она своей мягкой тяжестью теперь успокаивала его, вселяла уверенность. Фарисей вытащил из-за пояса длинный тонкий кинжал и держал его в руке наготове. Он оглянулся. Сердце тревожно сжалось. Трое неизвестных, закутанные в широкие покрывала, догоняли его. Луна, вырвавшись из плена облаков, осветила человека огромного роста, который, наклонив бычью шею, уже не прячась, широко шагал впереди. Двое других держались немного сзади. Улица пустынна. Ставни домов закрыты наглухо. Конь, точно почуяв тревогу хозяина, чутко вздрагивал.
Сомнений не оставалось – трое подходят к нему. Великан, опередив всех, издал какие-то мычащие звуки. Обернувшись, Самай бар Фалек увидел, как взметнулись протянутые к нему руки, и он коротким, резким движением вонзил между ними свой тонкий кинжал. Раздался звук, подобный шумному вздоху. Затем дикий рев, наполненный ужасом, болью, мстительной неутоленной злобой, огласил улицу.
Лошадь с кесарейцем рванула и понесла вскачь, над ухом тонко пропела, обдав холодком, стрела.
"Уйду, уйду! Господь сохранит меня для великого дела", - шептал Самай бар Фалек. Мелькали темные дома, но цокот копыт не мог заглушить все еще стоявший в ушах крик. Вдруг взору всадника предстала площадь с фонтаном, слабо освещенная светильниками на высоких столбах, и Самай бар Фалек мысленно еще раз поблагодарил Господа.
Двое ночных стражников-гаммадим, дремавших у портала большого дома, проснулись от крика, но при виде бешено скакавшей лошади пугливо втиснулись в темные ниши, стараясь оставаться незамеченными.
Член синедриона увидел слева узкую, стиснутую домами улицу и, овладев конем, направил его туда.
Дом Анания бар Авраама он узнал сразу. Окно на верхнем этаже слабо светилось сквозь щели в ставнях. Соскочив с коня, Самай бар Фалек подбежал к крыльцу. Его словно ждали. В тяжелой двери открылось небольшое отверстие. Кесареец, не дожидаясь вопроса, просунул в него свою медную пластинку и горячо зашептал:
- Я фарисей Самай бар Фалек, член синедриона. Откройте, ради Моисея и его пророков. За мной гонятся убийцы. Я прибыл к наси Ананию бар Аврааму из Кесареи! – Спиной он чутко слушал улицу. Но кругом было тихо, лишь конь шумно дышал и бил копытом.
Дверь открылась, и его впустили.
- Позаботьтесь о моем коне. Он спас мне жизнь.
- Не беспокойся, господин, все будет исполнено, - отвечал высокий слуга в темном плаще. Рядом стоял другой со светильником в руке. Он жестом пригласил фарисея следовать за ним. Самай бар Фалек шел упругими шагами, сжавшись в комок, готовый моментально отреагировать на любую опасность и, не колеблясь, нанести упреждающий удар. Поднявшись в сопровождении слуги по крутой, скрипучей деревянной лестнице, кесареец очутился в просторной комнате, уставленной дорогой мебелью из черного дерева, с задрапированной дверью. Бронзовый светильник в виде корабельного носа, укрепленный на стене, хорошо освещал стоявшего посреди комнаты высокого плотного старика в широком красном халате. Это был наси Ананий бар Авраам, видный фарисей Бетара и всей Иудеи.
- Шалом, сын мой, с какими известиями ты входишь ночью в мой дом? – Старик тревожно всматривался в глаза неожиданного гостя. – Мы слышали ужасный крик на улице. Не скажешь ли ты, что случилось?
- Мир дому твоему, высокочтимый наси, - спокойно отвечал Самай бар Фалек. Убедившись в своей безопасности, он расслабился и сразу почувствовал усталость. Увидев кресло, без приглашения сел и вытянул ноги. – Ты спрашиваешь о крике? Наверное, его слыхал весь город. Да, я знаю, что произошло, но ты и не догадываешься, какой сонм из ужасных воплей и плача огласит скоро всю Землю Обетованную!
- Не помутился ли твой разум от ночных страхов? Да вмешается Господь и оградит тебя!
- Нет, наси, разум мой ясен и рука тверда. И да будет крик, услышанный тобою, свидетельством тому!
- Ты пролил кровь?
- Да, я пролил кровь, кровь единоверца, но то вражья кровь. И что стоит она по сравнению с реками крови, которые вскоре захлестнут Израиль?!
- Что ты говоришь? Что случилось? Пусть оградит Господь землю израильскую!
- Господь снова шлет нам великое испытание. В Кесарее вышел императорский эдикт. Он запрещает празднование субботы и повелевает построить на месте Иерусалима римский город, на месте великого Храма, - он замолк и вдруг перешел на крик, - будет святилище Юпитера Капитолийского!
Потрясенный Ананий бар Авраам молчал.
- Ты уже догадался, - кесареец говорил более спокойно, - что это – та самая искра, которая возбудит пожар, давно подготавливаемый зелотами, и в нем Иудея сгорит! – Он опять повысил голос. – Сейчас нельзя терять ни секунды. Надеюсь, ты понимаешь это. Возможно, уже завтра утром эдикт будет оглашен здесь, в этом осином гнезде. Я был у саддукея Монаима бар Саула. Мы знаем, что он связан с зелотами и имеет влияние на них. Поэтому было решено, прежде всего попытаться договориться с ним. Но он не внял голосу рассудка и послал за мной убийц.
- Что ты обещал ему?
- Я ничего не обещал, кроме мира и спокойствия, что дороже золота, ибо нет цены жизни и благоденствию. Может, нужно было предложить еще двадцать мест в синедрионе? О, нет, ничего бы не помогло. Шакал почуял падаль, и теперь его не удержишь. Рим и фарисеи мешают саддукеям, они рвутся к власти любой ценой.
Ананий бар Авраам закрыл лицо руками. Плотные плечи его обмякли и сгорбились. Он промолвил голосом, в котором стояли слезы:
- Господи, что будет со всеми нами, с моими дочерьми, с моим домом? Мы на грани величайшего несчастья! – Он словно стал меньше ростом, похудел и постарел.
Самай бар Фалек смотрел на потрясенного старика, и в его серых глазах появилось презрение, смешанное с жалостью: "Тот ли это гордый патриарх, речи которого так часто звучали в синедрионе, в Явне? Как были величественны его движения, как грозно сверкали глаза, метко и хлестко падали его слова на головы врагов! Как он был горд, насмешлив, чувствуя опору и поддержку многочисленной партии, но во что превратился сейчас, когда понял, что над ним и его семьей занесен безжалостный меч. Он не может унять дрожь, полностью потерял свое лицо. Так вот какие люди решают судьбу народа? Но, хвала Господу, есть еще такие, как я, Самай бар Фалек. Я не красовался в синедрионе, не был важным краснобаем, но когда пришел трудный час, все поняли, кого нужно послать в Бетар, где должна решиться участь страны, участь партии фарисеев. Нет, Самай бар Фалек не дрогнет в минуту опасности, она лишь освежает разум и укрепляет руку".
- Перестань дрожать, наси Ананий! Ты уподобился овце, которую ведут к резнику. А мы должны быть львами и даже в последнюю предсмертную минуту решительно наносить удары врагу! Да вселит Всемогущий в тебя веру и мужество!
Но мужество покинуло Анания бар Авраама. Не в силах показать свое лицо кесарейскому гостю, он закрыл его руками, сделал несколько нетвердых шагов и грузно опустился в кресло.
"От него сейчас мало пользы, - думал кесареец. – Бывший патриарх превратился в кусок разлагающегося мяса. Как мы слабы в Бетаре! Лишь поэтому здесь обосновались зелоты. Что ж, тут есть еще два священника первой череды, поглядим, чего они стоят!"
Самай бар Фалек приблизился к неподвижно сидевшему старику, весь вид которого олицетворял отчаяние:
- Послушай, наси Ананий бар Авраам. Еще не все потеряно. Наше спасение в наших руках! Пошли сейчас же слуг к Иозару бар Кафлу и Елону бар Ботнику. Пусть немедленно придут сюда. Прямо с постелей, ибо скоро постелью им будет земля сырая. Пусть идут не медля! Может, они будут на что-то способны и не превратятся в слезливую бабу, как ты! Иди же, распорядись!
Он грубо встряхнул старика, поднял с кресла и подтолкнул к двери. Тот оторвал руку от лица и глянул на гостя затравленными покорными глазами. Увидев столь непривычное выражение в этих недавно гордых и непреклонных глазах, Самай бар Фалек на мгновение смутился:
- Спеши, наси, распорядись – в этом наше спасение, - уже более мягко сказал он.
Суетясь и шаркая ослабевшими ногами, старик засеменил к двери. Его надломленное тело словно восклицало: "Господи, что будет? Что будет со мной?"
Когда старик вернулся, Самай бар Фалек быстро ходил по комнате, скрестив на груди руки. Его крючконосое, сероглазое лицо излучало решимость. Он и не взглянул на хозяина дома – знатный фарисей Ананий бар Авраам перестал для него существовать. Кесареец ходил по комнате и рисовал себе одну картину за другой. Вот он во главе верных людей врывается в дом саддукея Монаима бар Саула. Беспощадно сыплет налево и направо разящие удары. Слуги ростовщика разбегаются в страхе и панике. А вот выводят и его самого. Саддукей визжит, вырывается, смешно трясет козлиной бородой, брызжет слюной, изрыгает проклятья. С него срывают одежду и пинками швыряют на землю, потом распинают по древнему ассирийскому способу, привязав руки и ноги к вбитым в землю кольям. С саддукея живьем сдирают кожу. Он извивается, кричит, исходит кровью и выдает логово зелотов. Их дома окружают, выводят по одному, связанных.
"О, давно пора взяться за саддукеев, засучив рукава! Проклятые безбожники, распутники, предатели и изменники! Им нужен латинский и греческий. Они забывают язык отцов, они якшаются с иноверцами. Им не по нраву посты и молитвы – подавай развлечения, театры, скачки. Какие же это иудеи? Ахеры, создания Велиала! И великий Господь вполне справедливо шлет свой гнев на избранный народ, который терпит заблудших. Создатель сурово карает грешников, и важно осознать это каждому, увидеть, кто виновник всех бед и несчастий. У саддукеев есть деньги – те деньги, что должны идти в храмы, они тратят на мирские наслаждения. Они хотят править страной, где властителем может быть лишь Всевышний и служители его. О, в старые добрые времена достаточно было одного слова священнослужителя, чтобы правоверные разнесли в щепки дома отступников. Особенно это необходимо здесь, в Бетаре. Фарисеи тут – слюнтяи и бездельники. Город – гнездо зелотов, опора рвущихся к власти саддукеев! Чем занимаются патриархи синедриона? Чего они ждут? Бездеятельное сборище выживших из ума стариков! Пора наводить порядок! Железной рукой. Как сказано в Писании: "И поднялась железная метла и вымела всякую гниль из Израиля и из мира всего".
Во время этого беззвучного монолога Самай бар Фалек неустанно ходил по комнате, пытаясь унять охватившее его возбуждение. Ананий бар Авраам неподвижно сидел в кресле, на его осунувшемся лице застыла отрешенность, а тусклые и поблекшие глаза смотрели в одну точку.
Дверь отворилась, и вошли два человека. Оба по очереди поцеловали висевший на шелковом шнурке у двери кожаный мешочек, в котором находились пергаментные листы со священными словами из Писания, а потом обратились с приветствием к хозяину и гостю.
Затем вся церемонная вежливость исчезла, и они наперебой возмущенно начали требовать объяснения, зачем их побеспокоили ночью. Особенно горячился маленький сухой и подвижный старичок Иозар бар Кафл, владелец богатейшего в Бетаре молитвенного дома. Возмущенно воздевая руки, он, будто петух, наскакивал на обмякшего, угасшего Анания бар Авраама, негодуя, что его привели сюда среди ночи. Он недавно женился в третий раз на молодой бедной вдове, и его, наверное, побеспокоили в самое неподходящее время. Второй фарисей Елон бар Ботник, торговец предметами религиозного культа, крепкий мужчина средних лет с окладистой бородой, быстро совладал с собой, почувствовав недоброе, и тревожно оглядывался вокруг. Его взгляд остановился на большом темно-буром пятне на рукаве у кесарейского гостя. Самай бар Фалек перехватил этот взгляд, увидел кровь и поднял руку кверху. Его скрипучий голос обрел зловещую окраску:
- Кровавые, злые времена пришли к нам! Гог и Магог* снова идут на Израиль!
Он несколькими фразами рассказал застывшим фарисеям об императорском эдикте.
Первым быстрой скороговоркой залепетал Иозар бар Кафл:
- Какое несчастье! Хорошо, что ты предупредил нас. Мы срочно примем все меры.
- О каких мерах ты говоришь? – глаза кесарейца блеснули надеждой.
- Весь мир изойдет огнем, значит, нужно поскорее спрятать все ценности и священные реликвии.
Лицо кесарейского гостя исказила ядовитая улыбка.
- А куда ты спрячешь свою бесценную голову? Спрячь ее подальше в окованном медью сундуке. Зарой поглубже под землю, чтобы не обглодали ее шакалы, не расклевали вороны. А ты, Елон бар Ботник, тоже собираешься прятать добро? Тогда поторопись, ибо времени у тебя – остаток ночи. И о голове своей позаботься, ибо, будь уверен, завтра к вечеру она тебе уже не понадобится.
- Что Господь начертал, тому и быть, - отвечал немного оправившийся торговец. – И нет ничего богопротивного в том, чтобы приготовиться к бедствиям, тем более что я не вижу, как можно предотвратить события.
- Римляне посягают на нашу веру! Мы не сможем удержать народ от справедливого гнева, - добавил Иозар бар Кафл.
- Если не сможем, то погибнем! – Кесареец разрубил воздух рукой. – И погибнет вся Иудея. Мы должны не допустить восстания! Что сказано у Исайи: "Остановитесь перед властью, остановитесь и доверяйте". Вот вам руководство. У вас здесь много единомышленников. Сколько людей в молитвенных домах и храмах прислушиваются к вашему голосу! Они должны слушать вас, а не зелотов. Если Господь не подал знамение и не сошел Мессия с небес, значит, не настал час борьбы с сынами Велиала! На помощь саддукеев не надейтесь. Продажные псы саддукеи во главе с Монаимом бар Саулом перешли на сторону врагов. Они надеются, что зелоты их пощадят, и, больше того, они хотят погреть руки на пожаре войны. Безумцы, они раздувают пламя, в котором сами сгорят. Кое-кто из них мечтает нажиться на военных заказах и поставках, а в случае победы разделить страну между собой. Но мы должны сохранить трезвую голову, мы должны успокоить народ и унять недовольных. Пока иудеи верят в Бога, можно это сделать. Конечно, народ будет волноваться, зелоты будут его подстрекать, но наших сторонников должно быть больше, и слова их должны быть убедительнее. Особенно опасен первый день. Если нам и нашим глашатаям удастся овладеть толпой, то и мы, и наш народ будем спасены. Нужно бороться и не уподобляться кролику, который цепенеет под взглядом удава и сам ползет ему в пасть, – он метнул быстрый взгляд на Анания бар Авраама. – Мы не должны бояться крови в этой борьбе! – закончил кесареец, подняв окровавленный рукав.
Он оглядел фарисеев и убедился, что его слова произвели нужное впечатление: оба уже оправились от ошеломляющего действия новостей. Особенно Самай бар Фалек отметил торговца предметами культа. Тот смотрел на кесарейского гостя уже другими глазами, в которых светился ум и умение правильно оценивать обстановку. Самай бар Фалек почувствовал, что найдет в нем неплохого союзника. И, оправдывая его надежды, Елон бар Ботник заговорил:
- Это совсем непросто – овладеть думами и действиями людей. На протяжении столетий мы повторяем одни и те же слова о справедливости Господней, о должном воздаянии злу, мы обещаем благоденствие за покорность и смирение и не замечаем, как эти слова замусолены, затерты до дыр. Народ устал терпеть, устал ждать добра. Мы говорим ему, что он избран Богом, но для чего? Мы говорим: для благоденствия, но кто еще под небом страдал так жестоко и был так глубоко унижен?
И думают простые люди: "Уж не для мук ли и не для страданий ли вечных избрал Господь наш народ!" Нам не верят сейчас. Отсюда и смута, и вещатели-пророки на дорогах, и последователи Иисуса, и сикарии. А зелоты, хотя и повторяют наши слова, но действуют по-другому. И все-таки, мне кажется, положение не столь отчаянное, хоть ты и правильно сказал, что наш город – гнездо зелотов. Зелоты у нас есть, и сикарии тоже. Виной тому – большое скопление бедняков, ам-гаарец, жителей Глиняного квартала. И главную опасность, на мой взгляд, составляют не зелоты, а сикарии. Их вождь Ахозия томится у нас в тюрьме, и они притихли, опасаясь за его судьбу. Старшина гаммадим держит его как заложника. И сикарии постараются использовать любую смуту, чтобы вырвать Ахозию из тюрьмы. Лучшего случая для бунта и не придумаешь. Если зелоты поддержат сикариев, то, хотим мы того или нет, кровопролитие начнется.
- На мой взгляд, различие между ними такое же, как между бандитом и убийцей, - вставил Самай бар Фалек.
- Нет, разница существенная. Сикарии не признают Бога, фанатичны и недисциплинированны. Зелоты же более организованы, менее поддаются впечатлению минуты, действуют по приказам своих руководителей. Не секрет, что они готовят восстание, но ничто не говорит о том, что оно уже подготовлено. Эдикт императора Адриана застал их врасплох так же, как и нас. И они хорошо знают, что начать восстание без подготовки – значит проиграть. Вот почему, мне кажется, зелоты не поддержат сикариев и даже помогут нам сохранить порядок.
Из холодных серых глаз кесарейца плеснула упругой волной ненависть:
- Пусть поразит их Господь, как поразил Он жителей Вифсалиса. Кто может поручиться, что в самый разгар событий какой-нибудь лживый пророк не возомнит себя Мессией? Какое вероломное предательство! Сыграть на вековечных чаяниях людей, чтобы затем бросить их в беспощадную мясорубку. Мы должны предвидеть все. Лже-Мессия должен тотчас умереть, едва родившись! Да, умереть! Его смерть – наша жизнь. Есть ли у вас люди, способные выполнить это святое дело? У саддукеев, я знаю, - он невольно глянул на свой окровавленный рукав и резко огляделся, - такие люди есть!
- Люди-то есть, - приглушенным голосом заговорщика вмешался Иозар бар Кафл. – Есть такие люди! Но все-таки Мессия?
- Для подлинного Мессии час еще не пришел! – вспылил Самай бар Фалек. – Не может прийти сейчас Мессия! Ему сейчас в Иудее нечего делать! Как мы беспомощны, как недальновидны! Сикарии и зелоты имеют свою вооруженную силу, а мы лишь можем говорить напыщенные речи в синедрионе! Как могло случиться, что подлинными хозяевами в стране стали они, а не мы?!
Елон бар Ботник не отвел взгляда под натиском серых глаз кесарейца:
- Да, у нас нет вооруженных отрядов, как у зелотов и сикариев, но мы не беспомощны. У нас обширные связи, у нас много денег, и народ послушен нашему голосу. Мы опираемся на несокрушимую мощь Рима. Мы, и только мы, толкуем слово Господа и несем его народу, и, я надеюсь, с его помощью нам удастся отвести беду.
----------------------------------------------
* Гог и Магог – согласно ТАНАХу это злые и кровожадные народы, нашествие которых потрясет Израиль и весь мир перед приходом Мессии. Затем они будут уничтожены Богом.
Глава 4
ЗЕЛОТЫ И СИКАРИИ
1.
Уже много времени вождь сикариев Бетара Ахозия находился в тюрьме, в глубоком подземелье. Одежда его превратилась в лохмотья, он оброс, косматые волосы спутались с бородой и усами и образовали на голове густую гриву. Прежде высокий, плотный и сильный, он очень похудел и ослабел.
Кормили его два раза в день. Утром и вечером тюремщик спускал на веревке в камеру из отверстия в потолке, служившего и окном, и дверью, глиняный кувшин с похлебкой и бросал кусок липкого и тяжелого, как глина, хлеба. И все. Весь мир замкнулся в тесной камере, в узком каменном мешке. Но и здесь Ахозия не был единственным обитателем. В щелях между камнями жили пауки и многоножки. Иногда в камеру неведомыми путями пробирались мыши. Грызуны возились, шуршали и слабо попискивали. Ахозия для мышей оставлял кусочки хлеба, стараясь приманить их, чтобы они чаще посещали его. В мертвой бесконечной тишине его радовал каждый звук, каждое живое существо. Ахозия жадно завидовал мышам – они знали путь на свободу. Ему хотелось и самому вдруг превратиться в мышь и выйти отсюда подземными темными ходами на яркий солнечный свет. Узник давно уже не видел никакого света, кроме черного и серого. Глаза его привыкли к темноте, и Ахозия неплохо различал мышей, которые серыми комочками выбегали из черных щелей. Он хорошо видел и насекомых, что копошились в трещинах между камней.
Спал Ахозия на каменном полу, на куче гнилого тряпья. Узнику часто снились сны. Вождь сикариев каждый раз горько сожалел, что просыпался, и томительно, тоскливо ожидал, когда заснет снова. Плененный вождь, весь в грезах, жил там, на воле, где небо такое светлое и высокое, где мир полон звуков и красок. И каждый раз, проснувшись, Ахозия громко, злорадно смеялся над своими тюремщиками, которые забрали у него свободу, заточили в каменный мешок, но не смогли лишить его снов, где он видел себя на воле, видел свое прошлое и будущее.
Особенно часто узнику снился один сон. Вождь сикариев видел себя сидящим в камере. Глухо давят каменные стены и своды. Вокруг серый мутный мрак. И вдруг Ахозия слышит голоса, огромные валуны прямо перед ним откатываются в сторону, свет ударяет по глазам и затем, сквозь эту стену света, в камеру врываются его друзья: Гедеон, Илия, Иоанн и давно умерший Симон. Сикарии бросаются к нему, обнимают, смеются, подносят кувшин виноградного вина. Ахозия явственно различает винный запах, кислый, терпкий. Он делает первый, невыносимо приятный, долгий глоток и просыпается... Перед глазами черно-серые камни. Ахозия поспешно закрывает глаза, хочет досмотреть сон, допить вино, но все бесполезно. Вождь уже знает: продолжение сна он так и не увидит. И лишь когда пройдет много времени, может, несколько недель, все приснится ему снова. Ахозия увидит все, пока не поднесут кувшин с терпким, кислым виноградным вином. Сгорая от жажды, он сделает первый глоток и... проснется. Там, на свободе, вождь сикариев часто пил, как воду, это вино. И не замечал его вкуса, а теперь он отдал бы год жизни за один глоток. Ахозия видел в снах всю свою жизнь, начавшуюся в бедной идумейской деревеньке. Хижины сложены из камней, не скрепленных глиняным раствором. А рядом точно такое же иудейское селение. Здесь, на границе Иудеи и Идумеи и те, и другие говорили на одном языке, поклонялись одному Богу. И иной раз многие не знали, кто они: иудеи или идумеи. Потом Ахозия стал батраком у богатого иудея-землевладельца. И здесь Ахозия узнал, что он идумей и что платить ему нужно меньше, чем батраку-иудею. Мать и сестра тяжело заболели. Пришлось взять в долг у хозяина овец и пшеницу. Но вскоре больные умерли, а выплатить свой долг Ахозия уже не смог. Хозяин все время показывал какие-то таблички и все твердил, что должник съедает больше, чем зарабатывает. И вдруг в усадьбу врывается отряд сикариев, которые безжалостно вырезают семью богатея-кровососа. Мстители сжигают долговые книги, разбивают таблички и освобождают рабов. Для них нет разницы между иудеями и идумеями. Они всех зовут с собой – батраков и рабов. И Ахозия уходит с ними...
Позади остались годы борьбы, составлявшие смысл жизни. Борьба за униженных и обездоленных, за слабых и обманутых стала их целью. "Да не будет милости не сотворившему милости", - начертали сикарии на своих алых знаменах.
Теперь – тюрьма. Каменный мешок. Долгая темная ночь, похожая на медленную смерть. В последнее время узнику стало казаться, что он лишается рассудка. Донимали какие-то звуки, идущие из-под земли. Нынче этот звук различался особенно явственно. Утром, когда опустивший еду тюремщик ушел, Ахозия разгреб гнилую солому и приложил ухо к холодным и сырым каменным плитам пола. Он слышал глухие удары и даже голоса. Пленник заметался по камере, сердце его затрепетало. Может быть, ему все только снится, может, потерялась грань между сном и явью? Ахозия дергал себя за волосы, за уши. Нет, боль доказывает, что он не спит. Наконец, до его сознания доходит – значит, кто-то роет к нему подкоп. Звуки снизу шли беспрерывно, они слышались все ближе и ближе. Когда вечером тюремщик спустил на веревке еду, Ахозия громко кашлял, надеясь заглушить эти звуки, и потом, с бьющимся сердцем, холодея, гадал: услышал тот что-нибудь или нет. Ночью вождь сикариев не спал, он лежал на камне, из-под которого доносились удары и возня, и слушал. Время растворилось в жутком ожидании, оно теперь измерялось томительными промежутками от одного удара к другому. Вдруг камень зашевелился, раскачиваемый кем-то снизу. Ахозия отодвинулся, чтобы своей тяжестью не помешать тому, кто, может, из последних сил толкал камень. С замиранием сердца вождь увидел, как чьи-то сильные руки приподняли камень и отодвинули в сторону. Из открывшегося черного отверстия пахнуло сырой землей, потянуло холодом. Ахозия, оцепенев, смотрел, как испачканные глиной пальцы ощупывали края отверстия. Очень знакомый, с хрипотцой голос из-под земли приглушенно сказал:
- Где ты, Ахозия? – это был голос Гедеона.
- Я здесь, братья, я здесь! – задрожал Ахозия. Невероятность происходящего чуть было не лишила его чувств. - Неужели это не сон? – шептал он.
- Нет, это не сон, Ахозия, - отвечал снизу все тот же хриплый голос. – Попробуй протиснуться в эту дыру. Старайся не шуметь.
Сикарии, помнившие своего вождя широкоплечим и плотным, опасались, что пролезть в образовавшееся отверстие будет ему не так просто.
Но Ахозия очень похудел и без особого труда протиснулся в черную дыру головой вниз. Сильные, осторожные руки друзей помогали ему.
Подземный ход был узкий, темный. Кто-то плотный, разгоряченный, прижался к стене и, пропуская Ахозию мимо себя, зашептал:
- Ползи вперед, мы за тобой!
Ахозия передвигался на четвереньках. Впереди кто-то полз со светильником в руке. Ахозия закрыл глаза, ощутив боль от яркого света. На спину и шею падала земля. Пахло сыростью, потом. Влажная земля налипала на руки и колени. Сердце гулко колотилось в груди, но слух его, обострившийся в долгой тишине, улавливал дыхание сопровождавших его спасителей и даже, казалось ему, чувствовал удары из сердец.
- Завяжите ему глаза, он долго не видел света и может ослепнуть, - сказали сзади.
- Нет, сейчас на дворе ночь, - отвечали спереди.
Ахозия узнавал знакомые голоса, но не помня себя от радости, не мог определить, кому они принадлежат.
"На дворе ночь, - подумал он огорченно, - значит и там, за стенами тюрьмы, тоже бывает ночь, и так долго ждать, пока он увидит зеленую листву и голубое небо. А где же вино, где кувшин с виноградным вином?" Последнее он вымолвил вслух, потому что сзади опять сказали:
- Он хочет пить. У нас есть вино или вода?
- Есть вино, - отвечали спереди.
Они вылезли из подземного хода в просторное полутемное помещение, служившее, наверное, кладовой торговой лавки. Пламя светильника было предусмотрительно заслонено каким-то темным предметом и освещало большие, туго набитые мешки, которые были навалены у стены до потолка.
- Где мы? Что в этих мешках? – спросил Ахозия, прикрывая ладонью глаза, хотя в голове его теснилось множество других вопросов.
- Мы в лавке, - отвечал Гедеон. – Илия оказался неплохим торговцем. Он исправно и прибыльно вел торговлю, пока мы отсюда, из кладовой, рыли к тебе подкоп. А в мешках – земля из подземного хода. Мы обсыпали сверху мукой эти мешки с землей и вывозили на ослах, словно муку. И никто не догадывался, что там на самом деле.
Ахозия все время оглядывался, нет ли среди спасителей Симона, решив, что если он его увидит, то вообще не стоит доверять всему происходящему. Но Симона не было, и Ахозия успокоился.
Сикарии радостно суетились около своего спасенного вождя.
- Он хочет пить. Подайте вино, - раздалось несколько голосов.
Ахозии поднесли кувшин с виноградным вином. Вождь сикариев отшатнулся – это был точно такой же кувшин, который он видел во сне. Потом он осторожно взял его в руки и вдруг испуганно огляделся:
- А не исчезнете ли вы после первого глотка?
Сикарии недоуменно переглянулись.
- Дай мне руку, Гедеон, - попросил Ахозия. – Вот так. Я буду держать тебя, чтобы ты не ушел. – Он зажмурился и сделал первый глоток. Живительная, теплая волна прокатилась по всему телу. Он осторожно, сжимая руку Гедеона, открыл глаза. Все были на месте и смотрели на него заботливо, с радостным участием и волнением. Тогда он, обливаясь и захлебываясь, начал пить и не остановился, пока не выпил все до дна.
Потом сикарии помогали ему переодеваться. Они спешили, наперебой рассказывая, как им удалось подкупить тюремную стражу и узнать, где расположена его камера. Они опасались, когда рыли, что могут рассчитать неверно и попадут не к нему.
- Эти мешки мы не успели вывезти, - живо говорил, сверкая глазами, маленький быстрый Илия.
- Они останутся здесь. Ведь лавка нам больше не нужна.
- И ты бросишь торговлю? – шутили другие и тихо смеялись.
Переодевшись во все сухое, сикарии забрали топоры и лопаты и, прячась в тени заборов, темными дворами пошли в направлении Глиняного квартала.
По дороге они рассказали Ахозии о вышедшем в Кесарее императорском эдикте. Ахозия спрашивал и снова слушал. Долгие дни заточения, слившиеся в одно длинное, черное пятно, чудесное, почти невероятное избавление, исполнение вещих снов – все это повлияло на его воспаленный ум, и он еще плохо воспринимал окружающий мир. Но услышанная весть сразу словно встряхнула его, вернула к действительности и все происходящее поставила на свое место. И вождь сикариев подумал, что он вовремя вышел на волю. Давно он мечтал о том, когда можно будет повести открытую войну против римлян и местной знати. И этот час пробил, когда сикарии не успели к нему подготовиться. Внутренне Ахозия всегда был готов к такой войне. Прогнать поработителей, накормить голодных, отомстить за обиды, восстановить попранную, забытую людьми справедливость на земле – этому была отдана жизнь вождя сикариев и к этому он был готов всегда. Он любил людей, любил доставлять им радость и ненавидел страдания. Враги говорили о его жестокости и кровожадности. И он действительно был жесток, но лишь к тем, кто сам не ведал милосердия. А к тем, кого ему удавалось оградить от несчастий, Ахозия испытывал большое отцовское чувство. Лучшей наградой для него было видеть сытых бедняков, смеющихся детей, видеть довольные счастливые лица. И сейчас непоколебимый, неустрашимый вождь сикариев вдруг усомнился, вправе ли он подвергать многие тысячи людей смертельной опасности, ужасам и бедствиям войны. Но именно такую цену надо было заплатить за свободу.
Император, издавая эдикт, словно с высоты своего могущества смеясь и издеваясь, бросил вызов истерзанной, замученной стране. Ахозия знал – фанатично верующий, стонущий от непосильных поборов народ, поднимется на войну. Но сможет ли он победить?
После долгого пути по путаным переулкам Глиняного квартала сикарии подошли к дому, который ничем не отличался от сотен других, обступивших его, и бесшумно укрылись в нем.
Пока Ахозия приводил себя в порядок за полотняной перегородкой, его ожидали соратники. Они сидели на скамьях у грубо сколоченного, непокрытого, деревянного стола и молча думали о тех событиях, которые вскоре ожидают их.
Полный тягостных раздумий и смутных предчувствий, но так и не пришедший ни к какому решению, Ахозия вышел из-за перегородки и сел за стол. Два коптящих светильника освещали его. На столе, в глиняных тарелках лежали белые пшеничные лепешки, фрукты, жареная козлятина. В амфорах играло виноградное вино. К еде никто не притрагивался.
Ахозия уже не был похож на того страшного, дико обросшего получеловека, которого сикарии освободили из подземелья. Но все-таки это был не прежний Ахозия – заточение наложило на него свой отпечаток.
Ахозия молча смотрел на лица друзей, и ему казалось, что не было долгих дней и ночей и что лишь вчера они вот так же сидели за столом. Нарушил молчание Гедеон, высокий жилистый человек с неподвижными тяжелыми глазами: "Что будем делать, Ахозия? В скором времени эдикт императора Адриана объявят у нас, в Бетаре. Все мы устали ждать. Доколе мы будем прятаться по углам, в крысиных норах? Пора выйти на Божий свет и нанести удар врагу не в спину, а в грудь. Пора сменить кинжалы на мечи!"
Именно такого вопроса боялся Ахозия, потому что не знал, как на него ответить. Но разговор был начат, и он ответил:
- Меня давно не было с вами, и я не ведаю, какие сейчас силы у нас, какие у наших врагов!
- Мы готовили нападение на тюрьму, если бы подкоп не удался. В городе спрятано шестьдесят вооруженных людей. На пути к Бетару находится отряд Самгара, у него двести бойцов.
- Самгара?
- Да. Самгар порвал с зелотами и полностью поддерживает нас.
- Какие силы в городе у римлян и гаммадим? – Ахозия говорил медленно, упершись локтями в стол, положив большую ладонь на выпуклый лоб. Слишком многое ставилось сейчас на карту.
- В Бетаре триста стражников гаммадим и римская когорта – всего около четырехсот легионеров, - выпалил маленький Илия и подскочил с места. – Нужно только начать, и у нас будут сразу тысячи бойцов. Горе вам, прибавляющие дом к дому, присоединяющие поле к полю! – Он погрозил кулаком куда-то в сторону.
Но Иоанн – красивый, курчавый сикарий с бледным лицом и большими, как у девушки, глазами, – видимо, не разделял возбуждения Илии и Гедеона. Он сидел, прижавшись спиной к стене, безвольно опустив руки, и красивые глаза его не мигая смотрели отрешенно.
- Горе не только им, - мрачно произнес он. – Горе и нам. Сколько иудеев найдут себе погибель и мучения! Сколько могил покроют вскоре нашу страну!
Эти слова поразили Ахозию в самое сердце, и вождь сикариев резко сказал:
- Не будь сердобольной бабой, Иоанн!
Красивые большие глаза Иоанна вдруг сверкнули гневом и рассыпали злые колючие искры:
- Что тебе кровь иудеев, Ахозия? Ты ведь идумей!
Сикарии замерли. Словно черная непрошеная птица неожиданно пронеслась над головами людей, пахнув холодным ветром, и темные тени ее крыльев легли на лица. Ахозия вглядывался в Иоанна, будто увидев его впервые. Лицо вождя посуровело, на скулах вздулись желваки.
- Да, Ахозия, будь ты иудеем, ты подумал бы, сколько смертей ожидает твой народ. И у тебя душа болела бы, как у меня болит!
- В юности я был батраком у богача-иудея, - сказал Ахозия, глядя строго и сурово. – Так вот, он тоже различал иудеев и неиудеев. Нам, идумеям, он давал работу тяжелее, платил меньше, а бил плетью чаще. Иудеям-батракам он платил больше, чем нам, но не настолько, чтобы они могли заплатить свои долги. И если они говорили ему: "Не заграждай рта волу, когда он молотит", - он тоже показывал им плеть. А вот волам он рта не заграждал и ухаживал за скотиной лучше, чем за своими соплеменниками-иудеями. Я понимаю, почему он различал иудеев и идумеев – он жирел и богател на этом. А вот тебя, Иоанн, я понять не могу.
- Это голос крови, Ахозия! Его чувствуют все, и ты, Ахозия, слышишь этот голос!
- Крови? Я видел немало крови, но ни разу не замечал, чтобы кровь иудея отличалась от крови идумея, моавитянина, грека или римлянина. Кровь у всех одинакова! Я не слышу другого голоса, кроме зова братства, справедливости и правды. Того голоса, который объединяет нас, сикариев. Самый уродливый толстогубый негр, если он близок мне по духу и думает так же, как я, ближе мне родного брата, который думает иначе! И я верю в великое братство людей не по крови и родству, а по помыслам и стремлениям. Разве ты замечал, чтобы я чем-либо выделял идумеев, моих соплеменников, которых среди нас немало? Если замечал, то скажи, и я признаю, что есть голос крови. И вместе с тем я признаю, что наша борьба обречена на провал, ибо нет правды там, где есть голос крови!
Сикарии восторженно смотрели на своего вождя. Великая сила убежденности переполняла Ахозию. И Иоанн низко опустил голову и спрятал свои глаза.
- Я тоже иудей, - сказал Гедеон, - но никакого голоса крови я не чую. Я слышу тот же голос, что и Ахозия. Враг всегда враг, и не важно, иудей они или нет, и не будет ему пощады, и ничто его не спасет. А тебе, Иоанн, и твоему голосу крови, нет места среди нас!
Иоанн, не поднимая головы, из-под широких бровей быстро глянул на Гедеона и Ахозию. И то, что он увидел на их лицах, надломило его. Курчавая голова упала на грудь, плечи ссутулились. Он закрыл лицо руками, а когда отнял их, то все увидели, что в глазах его стоят слезы. Одна большая слеза, чистая и круглая, как жемчужина, покатилась по щеке, оставляя за собой ровный след.
- Простите меня, братья, - сдавленно молвил Иоанн. – Прости меня, Ахозия! Я не хотел тебя обидеть. Трудно и горько мне, но я знаю: наша борьба справедлива, и кровь не будет пролита напрасно. Я ваш, я хочу быть с вами. Не гоните меня!
- Я не в обиде, - отвечал Ахозия, - много времени ты был моим товарищем, и я верю, что говорил ты, страдая душой. Но у бойца в трудный час испытаний душа и разум должны быть заодно, и я не знаю, простят ли тебя твои товарищи!
- Сейчас не время для раздоров, - сказал сидящий в углу сикарий богатырского сложения по имени Осия. – Но Иоанну нет места среди нас, ибо сердцем он не с нами!
Иоанн, бледный, с расширенными глазами, посмотрел в лицо Гедеону, потом Илие. Гедеон медленно отвел взгляд в сторону:
- Ты чужой нам человек, Иоанн! Я всегда догадывался об этом!
- Иди, Иоанн, своей дорогой, - сказал Илия, - и моли Бога, чтобы дорога эта не привела тебя к нашим врагам. Тебе нет места среди нас!
Иоанн, пытаясь скрыть охватившее его волнение, встал и направился к двери. Возле нее он остановился и замер, не оборачиваясь. Он ждал, что его окликнут, вернут. Но все молчали, и он ушел, не попрощавшись, не сказав ни слова. Сикарии сидели неподвижно. Каждый в душе переживал изгнание Иоанна, заглядывал в прошлое, мысленно соизмеряя его поступки со своими. Но назревающие события не оставляли много времени на раздумья.
- Вчера на небе видели знамение, - нарушил молчание Илия. – После захода солнца светился восток и густо падали звезды. Чего тянуть, чего медлить? Язычники и их подлый император дошли до последней черты. Иль у потомков славных Маккавеев рука дрожит и сердце сжимается от страха? – недоучившийся священник Илия любил говорить красиво. – Настало долгожданное время. Рука тянется к мечу, к праще!
- Рим огромен, нет на земле народа, который устоял бы против него в открытой войне, - сказал Ахозия спокойно и задумчиво, как бы в противовес горячности Илии. Но тот не унимался:
- Рим – гигант, подобный Голиафу, но Давид не устрашился Голиафа, вышел к нему на бой и убил его! Не устрашимся и мы!
- Ты говоришь, как мальчишка-драчун, у которого чешутся кулаки, - отвечал Ахозия, - но в наших руках судьба страны, мы не вправе ошибаться и должны много, много думать, прежде чем заносить меч! – Вождь выжидал, он хотел знать, что скажут его единомышленники.
Грузный Осия, долго молчавший и лишь иногда ерзавший на своей скамье так, что она под ним жалобно скрипела, решил, что пришел черед и ему высказаться:
- Вы, Гедеон и Илия, смелые люди, - зарокотал он густым басом, - но для войны одной смелости мало. Рубить с плеча – не дело. Осторожный храбрец – храбрый вдвойне. Зелоты тоже воюют с Римом, и совсем не лишним будет узнать, слыхали ли они о подстрекательском эдикте императора и выступят ли они?
Ахозия бросил благодарный взгляд в сторону богатыря:
- Мы сами не вправе начать большую войну с римлянами. Множество людей верит зелотам и идет за ними, и наши цели часто совпадают. И будет справедливо, если мы посоветуемся с ними и вынесем одно общее решение.
Продолжительное молчание было ему ответом. Сикарии думали о зелотах, молча, опустив головы. И те, и другие хотели видеть свою страну свободной и независимой, и ее людей – счастливыми. Но о путях достижения этих целей они никак не могли договориться. И противоречия порой достигали такой остроты, что сикарии и зелоты вступали в вооруженную борьбу между собой и не поддерживали никаких связей.
(Продолжение следует)