«Gaiz ist die Wurzel allen bels» -
Скупость, есть корень всего зла –
(Дословный перевод с немецкого).
Когда она покашливала, влажная, готовая уже выскочить мокрота, предательски громко булькала у неё в горле - «бульк». Один всего разик, но столь тошнотворно, что все, кто обладал нормальным слухом, с трудом удерживали лицо от соблазна, скроить брезгливое выражение.
Старушка делала паузу, если конфуз происходил во время разговора, умолкала, скрывая от окружающих наличие во рту слизистого комочка, и только убедившись, что окружающие забыли про неэстетический звук в горле, проглатывала бронхиальный секрет, как обычную слюну.
Она сидела перед гробом почившего в Бозе супруга и внимательно смотрела за руками, опускающими деньги в суповую вазу. В деревне существовал, а может быть существует и поныне, хороший закон – дарить деньги семье умершего.
Мария Кондратьевна уже пожалела, что подставила для пожертвований выщербленную с одного края вазу вместо старенького подноса. На подносе сразу видно, кто, сколько не пожалел, а, если и в конверте, то хозяина слишком уж тонкого конверта можно было сразу же вычислить и запомнить. Те, кто давал много, обходились, как правило, без маскировки – чего им стесняться? Смотрите все, какой я щедрый!
Конечно, лучше видно, - «кто есть кто» при наличии подноса, но с другой стороны, - увидят большую горку денег на блюде, подумают, и урежут в кармане втихаря, уже приготовленную сумму для семьи покойного. Нет, лучше не рисковать и не вызывать зависть. Потом всё одно пересчитаем. Надо только не забыть перед тем, как засуетятся выносить гроб из избы, унести вазу с деньгами от греха подальше, и закрыть на ключ в сундуке спальни.
Пахло тройным одеколоном. Музыканты духовых оркестров, играющие на похоронах, называют его покойницким, потому что чаще всего усопшего натирают для благовония именно этим, самым дешёвым ароматическим средством. У Марии Кондратьевны были не меньшие основания называть одеколон «покойницким», поскольку на высоте запоя покойный супруг догонялся по ночам, когда был закрыт магазин, именно тройным.
Сквозь парикмахерский дух убогого парфюма слабенько подсластивало отвратным запашком. Не падалью – нет. Так… Смердинкою несло от муженька.
Денёк серенький мартовский. Подтаяло, а под окнами так просто развезло. Несут на валенках грязный снег в дом. Вот в окне мелькнула широкая спина управляющего центральным отделением - Ждановецкого. Ну, этот сильно не раскошелится, хоть и богат. И точно, сунул конвертик в вазу, как выстрелил не целясь, а Мария Кондратьевна все-таки успела заметить: конвертик то-не-нький, как будто совсем пустенький. У! Жидовецкий! Недаром его так покойный Степан обзывал.
А вот, доярка Клава прошла. В сенях топает, снег сбивает. Эта отвалит от души. Простодырая! И точно: толстенькую денежку, долго не мусоля, отвалила, и отошла в сторонку, закручинилась.
Сама Мария Кондратьевна не скорбела и не кручинилась. Супруг болел долго. Последнее время совсем по хозяйству не помогал. Умаялась с ним. Цирроз печени неизлечим. Давно уж в мыслях похоронила. Итак, слава Богу, прожил больше положенного.
Взглянула на часы. Пора выносить, а младшенький так и не приехал.
Его одного ждут. Не появится к полудню, придётся хоронить без него.
Обещал ведь, Коля.
Как был сынок пустомеля и лентяй с рождения, таким и остался. Бывало пройдешь за ним по вскопанному, а половина куста картошки в земле. Степан драл его нещадно за такое расточительство, а ему, как с гуся вода. Вот ещё, когда вельветовую курточку в лесу посеял, Степан тоже страшно разгневался. Главное, только сын на порог, а он: «А где вельветка?». Мужик, а заметил тряпичную недостачу. «Папа, я её потерял». Изменился лицом, да как заорёт: «Ты мне не сын!» - И раз! Наотмаш по щеке! А рука тяжёлая, ладонь лопатой. Дёрнулась головёнка. Шейка тоненькая. Раз! И снова по лицу, как доской. Ну, а когда Коля настольную лампу нечаянно разбил - убил бы, как пить дать, убил бы сына, если бы сама не подставилась. И мне покойник за компанию славно тогда отвесил.
Подошёл старший сын. Наклонился. Дохнул табачищем с лёгким перегаром.
-Сколько ещё ждём?
-Позвонили ему?
-Не отвечает.
-Может, едет уже?
-Он, может, до вечера будет чухаться. Давай выносить. Все уж собрались.
-Ещё десять минут подождём. Срам один.
-Может, он с Жамкой опять снюхался?
Мария Кондратьевна не ответила. Булькнула мокротой в раздражении. Оглядела собравшихся, - не услышали. Зацепилась взглядом за ненужное… Грязная вата, какая между окнами? Чистая сажа. И откуда только берётся? Не углём же топим? Дровами….Томик на подоконнике. Сто лет уж на одном месте. Степан подставил под горшок с геранью, чтобы свежая краска на подоконнике от влаги не запузырилась. Так и стоит. Опухла уж верхняя обложка от сырости. Толще книга на вид стала. А была тоненькая. На переплёте серебром выдавлено: «роман». Спроси название – не вспомню. А разве может быть тоненький роман? И ведь так и не прочитала, роман-то? Книг, кроме этой, в доме отродясь не водилось. А эту Коля когда-то принёс. Так и лежит на подоконнике. Пыль вокруг сотрешь, а его не трогаешь... Роман! Господи, твоя воля, святые угодники! Слово то какое красивое… Поправила седую прядь. Рука в старческой гречке.... Роман! Опустила глаза. Интересно. Когда смотришь на голову супруга сзади, так синий нос из под бледного лба выглядит колуном. Истинный Бог, колуном торчит. Старшую сноху за длинный нос «колуном» обзывал, а сам?… Роман! Сумрачный был жених. Сумрачный был вечер. Остались вдвоём на току – сушили зерно. Время строгое, тоже сумрачное. Сталин ещё живой был. Залило дождём урожай. Повалило пшеничку. Председателю, либо суши зерно, либо сухари суши для казённого дома. И сушили. Сутками топили установку. И лопатили без продыху… Рома-а-н! Степан не ухаживал. Огляделся, взял сзади за груди. Сдавил. Больно сделал. Кинул на горячий поддон. Уступила. Одна только мысль: скорее бы только всё кончилось. Поддон жжёт. Сил нет терпеть… Роман! Всю жизнь потом упрекал, что не честной замуж за него вышла.
-Как это не честной? Что ты такое говоришь?
-Но ведь до свадьбы дала?
-Дак, ты же и настоял.
-А ты должна была себя блюсти. Не поддаваться. А то обрадовалась!
Приблизился Ждановецкий. Наклонился с беспощадным взглядом. Сказал вроде тихо, но так, чтобы все услышали.
-А музыкантов не заказывали? С музыкантами жальчее. Вот мы шуряка хоронили, так как заиграют, слезы не удержишь.
-Заказывали, - соврала, не моргнув глазом, - да их уже до нас перебили. Хоронят сегодня в районе.
Вот, гад, Жидовецкий. Как чувствовала, что спросит. Хорошо, что догадалась, как ответить. Музыканты! Они такую цену заломят. Да он бы в гробу перевернулся. Каждую копейку считал. Сначала противилась, а потом поняла, что у него только от денежек лицо светлеет. Тогда и в доме благостнее. Не заметила, как подыгрывать мужу стала, чтобы только ему потрафить. В больнице санитаркой вкалывала, а потом по хозяйству ишачила. Свету белого не видела. И не заметила, как сама переменилась. Озлобилась. От не проходящей усталости, надо полагать, озлобилась. Про других за глаза, точно, как Степан - только с насмешкой, только с издевкой, без благожелательства. Думать стала точно так же, как он. «Муж и жена – одна сатана». Вот уж верно. Горбатилась на картошке. А как продашь в городе – радость. И осенью, как забьешь скотину, да сбудешь на базаре – ему ублажение... Деньги!… Сберкассам Степан не доверял. И правильно делал. В овечьем навозе старый общепитовский термос держал. А в коровьем – нельзя. Сыро. Вонько. Для денежек вредно... Хватит ли водки на поминках? Много не наливать. По три рюмки и будет. Тут такие проглоты – им только подноси.... Однако нужно вставать. Коля так и не приехал. Неужели с Жамкой помирился? Дурак!... Степан, как увидел, что сноха резинку без конца жуёт, так сразу ей определение дал – «Жамка»… «Как вы, мама, так жить только можете? – В первый же день спросила. - А как, милая? - Без удобств. Туалет на улице. Задницу зимой морозите. - А, мы, уж так привыкли»…
Лопату в руки так и не взяла, хоть родом из соседней деревни. Не стала помогать в огороде: - «Раком стоять над картошкой, как вы, не собираюсь»…А как Степан завезёт мешок картошки – радуется. Но виду не показывает. Блудлива на вид. Бесплодна. Может потому и бесплодна, что – блудлива. Уже вторую неделю у них с Колей распердиха. К маме укатила. Надолго ли? Господи! Образумь, ты его! Нашёл бы себе девку здоровую, работящую. Вернулся бы в деревню. Детишек бы нарожали. Жили бы, как люди... Всё, пора Степана выносить. Не до темноты же ждать.
Поднялась, оглянулась, увидела в окно: спешит через дорогу санитарка Эльза Майер… Зря с ней поругалась. Кто-то перепутал в ведомости ночные дежурства, и Эльзе лишнюю галочку поставил. Разобрались. Эльза деньги за одно дежурство сама вернула. А Степан пересчитал на калькуляторе – оказалось, что три рубля недодала. Стыдный был скандал. Не надо было поворачиваться к ней и себя при людях по заднице хлопать. Но Степан одобрил, как трёшник получил. Главное, что б в доме было тихо. Главное, что б в доме… Эльза зла не держит. Крупную купюру оставила на подносе. Зря я её тогда за три рубля костерила. Зря. Ох, грехи наши тяжкие. Встаю.
Волнение в сенях. Зашептались, заудивлялись, тихо возбудились. К Марии Кондратьевне шёл в звенящей тишине, поскрипывая половицами, старший сын. Ничего ещё не сказал, а у неё уже беззащитное выражение лица. Тревога в глазах. Замерла в предчувствии дурного.
Я стоял рядом и воспринимал лишь обрывки слов: Коля… Сейчас только позвонили… Частный извозчик… Пьяный… Наповал… К нам ехал…В морге.
Тишину нарушило змеиное шуршание сползающей ткани. Почему простыня упала с зеркала именно сейчас? Вижу собственное отражение. Скотское выражение лица. Свинское. Любопытства больше, чем сострадания. Наклоняюсь, поднимаю простыню. Снова занавешиваю зеркало. Так положено. Прислушиваюсь. Не верю своим ушам. Тон приказной, исключающий возражение.
-Давай Мишаня в город. Давай, милый. Первым делом, замени замок. Жамка появится раньше нас – не видать нам квартиры и мебели, как своих ушей. Эта сучка своё не упустит.
-Хорошо, мам, сразу после похорон.
-Не после, а прямо сейчас. Мешки с собой захвати. Собери, что сможешь.
-А ты?
-Управлюсь и тоже приеду. Машину у Ждановецкого попрошу.
Смотрю на Марию Кондратьевну. Ничего нельзя прочесть на лице. Нет, пожалуй, можно отметить невиданную раньше озабоченность. Но ведь озабоченность и горе – это не одно и тоже?
Вынесли гроб из избы. Зачавкали по жидкому. Как поднимались на большак, так чуть не уронили Степана. Припал на колено первый несущий с полотенцем через плечо, но остальные сдюжили. Скользко. Неровно. «Потонула деревня в ухабинах». В поле - посуше. Мария Кондратьевна семенит за гробом. Ступни с наплывами. Даже, через старенькие ботики видно. Одну ногу ставит правильно, другую – уточкой. Проблема в тазобедренном суставе. Как она бедная может днями над картошкой стоять при таком здоровье? Гектарами владеет. Мой вечный и безотказный кредитор. Не был бы я главным врачом участковой больницы, может быть, и не давала бы в долг? Скорее всего, что так. Степан бы не позволил. А так – благодать. Иду, как в банк. Кожаное пальто купить – к Марии Кондратьевне. На «Запорожец» занять – к ней же. Предложит рюмашку, но как-то так, что не согласишься остограмиться. Оставит на кухне, а сама в хлев. Долгонько не появляется. Возвратится с тёплым запахом скотинки и необходимую сумму выложит. Я тоже стараюсь точно в срок должок вернуть. Уважает меня за аккуратность. Ну, а с меня какой прок? Прок есть. Помои с больничной кухни - все ей. Повариха скотину не держит. А то бы ей по праву недоеденное принадлежало. За объедки эти просто драка. Много остаётся от больных. Поросят выкармливает Мария Кондратьевна. Сколько их у неё – никто не знает. Чужих в хлев не пускает. Картошку последнее время на рынке не продаёт. Невыгодно. Задавили нехристи-перекупщики. Хорошую цену оптом не дают. Выгоднее обменять в Казахстане на пшеницу. Это недалеко. А пшеничку опять же перемолоть на комбикорм.
На погосте – совсем благодать. Почти не подтаяло. А вот у могилы – слякоть, глина сырая, вязкая. Извазюкал обувь, постоял для приличия, и ушёл втихаря. Без меня закопают.
Завораживающая мартовская синь. Всегда грустно в марте вечерами. Почему? Не могу найти точное определение. Но, что-то из детства, что-то радостное, полузабытое, с яркими вспышками отдельных эпизодов.... Стоим с отчимом на талом снегу. К ночи подморозило. Заледенело. Ели залезли. Стоим на самом верху снежной кучи. Так к звёздам ближе. Трактор дорогу расчищал, навалил целый холм рядом с нашим домом. Смотрим в небо. Вот! Вот! Вон, он летит! Где, где? Ну, вот, левее Большой Медведицы! Точно! Яркая точка движется по небосклону. Спутник! Спутник летит! Восторг… Но почему теперь так грустно? Потому, что невозвратимо. Что невозвратимо? Всё! А, прежде всего – детство. Точно помню день, когда стал взрослым. Нет, вру. Не днём я резко повзрослел, а ночью. В марте. Проснулся, и вдруг, осознал, что мама обязательно умрёт. Всенепременно. И самое страшное, что умереть, скорее всего, она должна раньше меня. Не заплакал, но на всю жизнь запомнил тоскливый ужас, обрушившегося на меня прозрения. В ту ночь умерло детство. Приказало долго жить. И с той поры сказкам верить перестал. Верить перестал, но так жалел об этом. Несказанно. Чувствую это лучше, чем могу сказать. Там было чисто, славно, благостно. Там, как бы это получше сказать? Там… Когда-то пытался эти мыслишки зарифмовать, да не получилось ничего путного. Дай бог памяти, хоть кусочек воспроизвести:
Кретинов нет, но есть невежды.
Не лоб высокий, а чело!
Не веки там сомкнут, а вежды,
Когда здоровье подвело.
Вот теперь и Коля вежды сомкнул….А современники сказали бы «зажмурился», «кони двинул», «в ящик сыграл». Засорили язык и мозги соответственно засорились. Очерствела душа и уже не удивляется и не радуется сильно ничему. Сейчас глянь на ночное небо, так спутников этих, как светлячков в лесу. Не сочтёшь. И что интересно? Спутников стало больше, а радости меньше. Парадокс.
Ночь. Не могу успокоиться. Не могу уснуть. Как она там? Пойду, посмотрю. Если свет горит – зайду. Хоть как – нибудь отвлеку. Это недалеко.
Лай собак. Золочёный серп луны. Ломкость льдинок под ногами. Воздух – не надышишься. С дымком, с невыразимо свойским запахом навоза, сена и талого снега. С грустинкой воздух. С печалью. Странно, что поэтически одарённый крестьянский мальчик Серёжа из села Константиново никогда не писал о навозе. А ведь именно этот, характерный для русского села запашок, и придаёт неповторимую прелесть и пряность деревенскому воздуху: «пряный вечер, гаснут зори». В лирическом цикле стихов Есенин упомянул: луну-месяц 39 раз; синь, не считая голубени – 20 раз, грусть-печаль – 17, и дым-гарь – 10 разочков: «Облаками перекрещен, сладкий дым вдыхает бор». Нет, лучше всего под моё настроение и под ситуацию подходит вот это его замечательное: «Снежная равнина, белая луна. Саваном покрыта наша сторона»….
Что там с ней? Можно ли такое пережить? Можно ли такое придумать? Сочинить? Муж лежит в гробу и сын младшенький гибнет в день похорон отца. Пытаюсь смоделировать её поведение.
Пришла после поминок в спальню. Открыла сундук. Извлекла суповую вазу с деньгами. Пересчитала денежки. Осталась довольна – не поскупились селяне. А, может быт, осталась недовольна. Маловато бумажечек в вазе. По её подсчётам должны были поболе набросать… Что я такое сочиняю? Всё должно быть не так. Не так! Так жить нельзя. А как можно? Рисую другую картину.
Вот она достаёт вазу. Вытряхивает деньги на стол. Нет! К чёрту деньги! Она поднимает голову, и встречается с глазами сына на портрете. Швыряет вазу о стену. Вдребезги! Идёт по осколкам к портрету. Смотрит, как на икону: - Коленька! Кровиночка моя! Сынок! Прости ты отца за вельветочку! И меня прости за то, что сробела, не вступилась, когда он бил тебя за то, что ты картошку в гнезде оставил. Как жить мне теперь? Как жить? И зачем? Не одного тебя машина сбила. Она и меня поперёк переехала! - Перешла на крик. Упала, забилась на полу. Порезала руки о фаянс и не заметила….
Уже на подходе увидел тёмные очертания грузовой машины.
Открытые настежь ворота. Прямоугольник шифоньера в кузове. Силуэты людей, гоношащиеся наверху и снующие по двору. Всё деловито. Обыденно. По-деревенски споро.
Повернулся, и ушёл назад, чтобы не мешать.
22 ноября 2006 года. Вад Кройцнах.