Потеряшки

 А. Малышев
 ПОТЕРЯШКИ.

 Вы знаете, что такое ночь? Нет, не та ночь, которую вы видите сквозь зашторенное окно, лениво оторвавшись от телесериала, а та, другая? С конусами заснеженных фонарей, холодом, заползающим в самую душу и полной безысходностью…
- А ну подъём! Ты чего здесь разлёгся?! - голос гулко скакал по загаженному подъезду, перекатываясь с этажа на этаж.
- Тебе тут чё, ночлежка? - Мужик в лохматой шапке, с губами – сосисками и блестящими белками глаз, наклонился над парнишкой лет двенадцати, скорчившимся за детской коляской на каком - то грязном тряпье.
Парень вздрогнул, виновато втянул голову в плечи, и, уцепившись грязной, худой ручёнкой за решетку лестницы, стал вставать.
- Живее, ты!
Мужик стоял, покачиваясь, пытаясь сосредоточить пьяный взгляд на ребёнке. Улучив минуту, подросток бросил худое тельце в дверь подъезда и выскочил на улицу.
- Ходют тут, гадют! – пробурчал поборник нравственности и покачиваясь, пополз в свою ободранную берлогу с чувством выполненного долга, доругиваться со своей благоверной.
Серёжа, а именно так звали худенького паренька, угрюмо нахлобучил серую спортивную шапочку и пробормотав в адрес мужика “ – Козёл! “ уныло пошел в ночь. Его никто не ждал, не мучился тем, что его нет дома, да и дома в том понимании, какое вкладывают в него все люди, у него сейчас не было. Серёжа поёжился от холода. Небось его, этого мужика, никто не выставлял на мороз, как это делал Серёгин отец. И не ночевал тот по стогам и сараям. Сволочь!
Он шел, проклиная в душе ночь, ветер, загаженный подъезд и мужика – придурка. Ноги в хилых, не по размеру ботинках, несли его неизвестно куда и неизвестно зачем. И единственное, что хотелось сейчас, так это оказаться далеко – далеко и от этих мест, и от всего, что заставляло искать пусть и ненадёжного, но всё же домашнего уюта.
В конце концов, что такое дом и что такое домашний уют? Для кого–то это хрусталь, ковры, сытный ужин, диван и телевизор. Для Серёги – отец, который иногда не бьёт, иногда не пьёт и место на рваном матраце за жарко натопленой печью.
Ноги делали свою работу, хрустели снегом, пока не привели парня к коробушке ларька, где за стеклом переливались и искрились упаковками разные вкусности, жвачки, бутылки с огненной водой и прочей дребеденью. Желудок настойчиво требовал внимания, в кармане сиротливо позвякивала мелочь и Сергей, вздохнув, уже собирался идти дальше, чтобы найти что – нибудь посущественнее для своего многострадального живота, когда, обернувшись, увидел длинного и худого пацана примерно одного с ним возраста. Парень стоял чуть позади, посматривая на Серёгу агрессивно, но в то же время с пониманием и сочувствием.
- Жрать хочешь? – неожиданно спросил длинный.
- Хочу!
- Ну тогда айда со мной! – парень мотнул рыжим чубом, и, не оглядываясь, пошел вглубь дворов.
Сергей вздохнул и послушно пошел за ним.
Идти было трудно, и он едва поспевал за парнем. Ветер забивался под куртку, заставляя зябко ёжиться, издевательски - ласково гладил по замёрзшим щекам, бросаясь колючим снегом, и то отлетал на несколько метров, то снова лез со своей холодной любовью.
- Вот и пришли! Милости просим! – сказал рыжий, останавливаясь около полуразвалившегося дома.
- Прошу! – он дурашливо поклонился и неожиданным пинком открыл перекошенную дверь.
За дверь оказался маленький тамбур, заставленный какой - то ерундой, ящиками, мукулатурой и ещё черт –те чем. Чиркнула спичка. Вслед за ней появился огонек свечи и осветил лицо парня. Рыжий чуб, торчащий из - под ободранной споривной шапочки, рыжие брови и посиневшее от холода лицо. Чувствовалось, что парню тоже не до шуток, но он бодрился, улыбаясь, не смотря на сковавший скулы мороз.
- Не переживай, сейчас пожрём и согреемся! - сказал он.
С площадки тамбура вверх вела железная лестница, гулко отпечатывая шаги пацанов. Они остановились перед опшарпаной, видавшей те ещё виды дверью. Клочки дермантина свисали с неё жидкими полосами, будто одежда Бабы Яги, вызывая непонятную дрожь, и, вообщем – то, уважение перед стойкостью дряхлой конструкции.
- Зовут – то тебя как? – спросил Рыжий.
- Серёга!
- А меня - Колька! Ты не боись! Здесь ещё трое наших. Сейчас откроют! – он постучал - Ментов здесь почти не бывает. Так что тут и живём.
За дверью послышался шум. Кто-то долго возился с задвижкой, затем дверь приоткрылась и из-за неё выглянула маленькая грязная рожица.
- О, Колян! – обрадовано произнесла рожица – А это кто?
- Конь в пальто! – угрюмо хмыкнул Колька - Дверь открой!
Рожица исчезла, дверь закрылась, и послышался шум, будто от неё отодвигали что-то тяжелое.
“ Тоже мне, партизаны! “ – пронеслось в голове у Сергея и он шагнул в маленькую комнату с крошечной печкой. На зашарпаном полу валялись пара грязных тюфяков, укрытых каким – то тряпьём.
Посреди комнаты стоял большой ящик, исполняющий роль стола и стул, как завершение композиции. На стуле, закинув ногу на ногу, самодовольно восседал поддатый, небритый мужик, по всей вероятности – хозяин сих раскошных интерьеров. Чувствовалось, что дядька прямо – таки задыхаеться от чувства собственной значимости, несмотря на небритость, лысость, грязную фуфайку, накинутую на тощее тельце и пузырчатые треники. Хозяин!
За поддатым и нагловатым дядькой стоял обладатель грязной рожицы – пацан лет десяти с удивительно красивыми, не потерявшими ещё надежду, голубыми глазенками.
- Говори! – приказал лысый царёк Сергею, наклоняясь вперёд, как патологоанатом над клиентом. От этого мутного взгляда, да ещё от холода возникло у Сергея чувство какой – то жестокой неотвратимости и незащищенности.
Он втянул голову в плечи и непослушным языком стал выдавливать из себя слова, которые помогли бы ему остаться в этой комнатухе, а не топать опять по промёрзлому городу неизвестно куда.
- Убежал. Из дома. Батя. Батя бьёт. На убой.
- Да - а!- Протянул мужик , наслаждаясь беспомощностью жертвы – Стало быть, от родителя убёг? Нехорошо!
Серёга подумал, что его сейчас выставят на улицу и ему стало ещё страшнее. Он ещё больше сгорбился и изподлобья смотрел на мужика, с грустной надеждой дожидаясь решения своей судьбы.
Видя, что парень испугался, дядька довольно хмыкнул и произнёс:
- Да ты не боись! Не обидят! – он поскрёб небритую грязную щеку и продолжал – Вообщем, слушай сюда! Здесь я хозяин. За ночлег будешь приносить водку и хавчик. Где будешь брать – не моё дело! Умеешь воровать – воруй, не умеешь – проси. Два дня ничего не принесёшь - гуляй! Понял?
- Понял!
- Ну вот и лады!
Мужик, как сытый клоп, отвалился от стола и перевёл взгляд на Кольку:
- Принёс?
Колька как-то боком подошел к столу и начал выгребать из-за пазухи угощение. На столе появилась бутылка водки, мятая буханка хлеба, грязноватый шмот сала, сигареты.
Дядька довольно закивал.
- Да, не познакомились! - cказал он, беря бутылку и наливая стакан – Будешь звать меня дядя Вася! Тебя как зовут? Серёга? Да ты не боись, Серега! С нами не пропадёшь! - Он двинул к нему стакан - Пей!
Не желая показаться совсем уж ребёнком, и, тем более, ночевать на улице, Сергей схватил стакан и одним махом выпил.
Когда он поставил его обратно, то был уже пьян в стельку.
Серёга ещё помнил, как дядька Вася, кивая в его сторону что-то сказал Кольке, но сам уже ничего не мог не сделать, не сказать и тонул, тонул в тяжелой, ватной черноте.
 
Утро началось с полузабытого ощущения уюта. Серёжка давно уже не чувствовал себя в такой безопасности. В душе, обезьянкой в клетке, прыгало желание каких – то радостных надежд и перемен. Глаза открывать совершенно не хотелось. Сквозь полудрёму слышались чьи – то голоса, нерезкие звуки и вполне домашние запахи. Такое с ним было давным – давно, когда ещё была жива мама, когда отец ещё не пил, и начало нового дня не предвещало ничего плохого.
Тогда, в той жизни, к нему подходила мама, гладила по голове и ласково говорила необязательные слова, от которых на душе становилось хорошо и легко.
Сергей открыл глаза. Сейчас, при свете солнца, пробивающегося сквозь окно, комната не казалась такой уж мрачной. Тюфяки, неакуратной кучей лежавшие вчера на полу, успели убрать, отчего комната как будьто стала шире и чище, хотя во всём остальном так и чувствовалась непроходимая бедность.
- О, герой проснулся! - послышался голос Кольки.
Серёжа сел на тюфяке и огляделся. Вся развесёлая компания уже сидела у стола. Кроме вчерашних знакомых за столом сидела симпатичная девченка лет пятнадцати в добротной джинсовой куртке и джинсах, которые соблазнительно обтягивали её тугую попку.
- Ирка! – представилась она, стрельнув в сторону Серёги смешливым взглядом.
- Давай к столу!
Она подвинулась, освобождая место рядом с собой. Серёжка неловко залез за стол и обомлел. Ему, не евшему толком как минимум две недели, показалось, что стол просто ломится от изобилия продуктов.
В подкопченой желтой кастрюльке лежала вареная картошка, на газете была нарезана селёдка, а рядом с ней развалился нарезанный крупными кусками батон колбасы. Правда, если быть справедливым, то следует сказать, что селёдка подозрительно припахивала, да и колбаса не выглядела сильно свежей. Но такие мелочи! Да ещё на голодный желудок! Кого – то они смутят.

После завтрака дядя Вася взял командование парадом на себя. Инструктаж был коротким, ёмким, почти армейским.
- Так! – сказал он, затягиваясь могучей вонью “ Примы “ – Витька со мной. Колька! Возьмёшь новенького! Просвятишь. Ну, Ирка сама знает. Всё! По вагонам!

Колька с Серёжкой вышли на улицу. Вчерашняя метель улетела куда – то по своим делам, оставив мир чистым, тихим и умиротворённым. Солнце светило не жалея сил, пытаясь согреть промерзшую за ночь землю. Серёжке казалось, что стоит только раскинуть руки и земля провалится вниз, оставив его один на один с беспредельным небом, волей и щемящей душу радостью.
Колька шел рядом, время от времени подфутболивая замёрзшие комья и разгоняя истошно орущих воробьёв.
- Ну и как тебе наша компания? - спросил Колька, не забыв при этом наподдать ногой очередной комок снега.
Ответ его, видимо, не очень то и интересовал, потому что, не дожидаясь, он продолжил:
- Да ты не боись! Тут если не свои, то наши. Витка из Чечни. От поезда отстал. Может и ищет кто! Дядя Вася его год назад на вокзале подобрал. Витка родителей не помнит, знает, что ехали к родственникам в Питер. А кто, где – не помнит! Они с дядей Васей на рынке работают. Дядя Вася под слепого косит. Ну, очки там и всё такое...! А Витька как бы его сын! Так – то ничего подают, - продолжал Колька – Правда, тоже день на день не приходиться... Ирка у нас сама по себе. У неё маманя алкоголичка. Привела вроде как отчима! Ну, две недели гасили, а потом, когда деньги кончились, этот выродок подсунул Ирку под своего приятеля! За пузырь! Во-о-т! – протянул Колька, переведя дыхание и тряхнув рыжим чубом – Ирка дождалась ночи, треснула этого говнюка утюгом по голове, собрала вещички и ходу! Три дня на вокзале болталась. А потом я её к нам привёл. Так что теперь она с азерами трётся. А что? Жить – то надо!
- Может, пожрём? – спросил он без всякого перехода.
Они подошли к толстой тётке, торгующей пирожками. Лицо тётки было замотано в толстый пуховый платок, на ногах валенки с галошами и одета она была так, что, казалось, подтолкни её, и она покатиться как колобок, пока не упрётся в какую – нибудь стену.
 - Горячие? - спросил Колька, ткнув пальцем в ящик с пирожками.
Тетка покосилась на ребят, всем своим видом показывая сомнение в их платежеспособности.
- Ну, горячие!
- Два. С мясом! - Колька забренчал мелочью – Да ты не ссы! Не украдем мы твои пирожки!
Тетка открыла рот, видимо желая выругать парня, но передумала и почти миролюбиво сказала:
- Ладно! Получил товар и топай себе, куда шел!
Колька дурашливо вытянулся во фрунт, приложил руку к вязаной шапчонке, и, что есть сил, рявкнул:
- Есть!
Тетка подпрыгнула от неожиданности, затем рассмеялась, и, уже добродушно, проговорила:
- Иди давай, воин! Небось, мамка заждалась!
- Никак нет! – опять отчеканил Колька.
Он молча сунул пирожок Серёге и зашагал не оглядываясь. Видимо, упоминание о матери вывело парня из равновесия.
- Видал, как расплылась! – сказал Колька – А свисни я у неё этот драный пирожок – убила бы и глазом не моргнула! - Колька с раздражением запахнул куртку и поёжился – Холодно, блин!
Серёжке вдруг до слез стало жалко себя и своего приятеля. Он посмотрел, как Колька зябко кутается в драную, не по размеру, куртку, сжимая посиневшей рукой злополучный пирожок и пробормотал:
- Слышь, Колян! Брось! Нормально же всё!
Но Кольку зацепило и понесло. Он сцепил зубы, чтобы не заплакать и стал отрывисто выталкивать из себя слова:
- Мать! Дома ждет! Да видела бы она эту суку! – Он поднял лицо к небу, чтобы из глаз не вытекали слёзы и мечтательно произнёс - Я её когда – нибудь своими руками задавлю!
Сергей вздрогнул. Для него слово “ мать “, “ мама” было чем – то священным, незапятнанным и перекликалось с ощущением тёплой июльской речки.
Сережа испуганно посмотрел на приятеля. Тот медленно приходил в себя. Бешенство медленно уходило из глаз, губы вновь стали мягкими и податливыми. Лицо Кольки посветлело, и он нашел в себе силы улыбнуться.
- Что, испугался? Нормалёк! Это у меня бывает. Просто как вспомню…
 А вспомнить было чего. Колькина мать, уволенная по сокращению из городской библиотеки, болталась по жизни как цветок в проруби, меняя любовников, постепенно скатываясь всё ниже и ниже, пока не оказалась никому не нужной алкоголичкой с приличным питейным стажем, стервозным характером и двумя мальчишками, рожденными ею совершенно случайно от совершенно случайных знакомых. Как часто бывает в подобных случаях, дети мамаше были совершенно неинтересны и кроме чувства раздражения никаких других чувств у нее не вызывали.
Так и росли братики, непонятно где и чем питаясь, одеваясь в рваньё и попробовав водку ещё лежа в детской коляске.
Может быть, когда нибудь всё и закончилось бы благополучно, если бы однажды доблестная мамаша в изрядном подпитии и обиде на неудавшуюся жизнь не сожгла свою квартиру вместе с младшим сыном. Мамаше дали три года, а Кольку отправили в детдом. Откуда он спустя пару недель благополучно удрал, прибившись к стайке таких же неустроенных и оборванных пацанов.
 Потом были детприемники по всей могучей стране, специнтернаты, побеги, снова детприемники и так до бесконечности. Точнее, до тех пор, пока его, оборванного и голодного, не нашел на вокзале дядя Вася. Нашел, чтобы обогреть, дать хоть немного тепла и скупой ласки, которой так не хватало Коляну.
- Ну вот и приехали! – неожиданно останавливаясь сказал Колька.
Серёжка, который до этого не очень то присматривался, куда они идут, осмотрелся. Прямо по курсу находился железнодорожный вокзал с белыми башенками и огромным табло над двустворчатыми деревянными дверьми. Окна – бойницы смотрели на мир спокойно и равнодушно, как будьто время не имело власти в этом мире. Только спешащие куда – то люди с чемоданами, баулами и детьми, силились доказать себе обратное.
- Прошу! – дурашливо поклонился Колька и они, шагнув в подпружиненную дверь, очутились в здании вокзала.

Вокзал – это огромный, тревожный мир тайн, с шепотом сотен и сотен ног, шумом голосов и вечным, громогласным: “- На платформу номер три прибывает поезд … “. Закрой глаза, и этот мир перенесёт тебя в неизвестность, за тысячи и тысячи вёрст, чтобы выплюнуть где – нибудь на самом краю земли, уставшего от дорог, под чужим небом и солнцем. Именно с такими чувствами стоял Сергей, подавленный и ошарашенный, посреди этого мира. Ведь такое случается и с более подготовленными людьми.
- Эй! Ты где!? – Колька хлопнул его по плечу, тряхнул рыжим чубом и расхохотался – Вставай, ужинать будем!
Сережа посмотрел непонимающе.
- Ну что, очнулся? – спросил Колян и продолжил – Вообщем, слушай! Работаем в поезде! Где попросишь, где украдешь. Но если воровать не умеешь – не воруй, залетишь! Вообще – то меня все тут знают, так что если что не так – скажешь – с Рыжим работаю.… Да! Тут ещё одна бригада работает!… Чокнутые.… От переизбытка жира на заднице! … Так что если встретишь – лучше линяй! А то и с поезда скинуть могут!
Какое – то время они стояли, облокотившись обеими руками на подоконник и лениво оглядывая снующих мимо людей.
- А вот и гости! – Колька едва заметно повел глазами в сторону входа.
Разрезая ледоколом толпу, к кассам пробиралась компания затянутых в кожу и железо, подростков. Заводила компании, бритый худощавый парень, выделялся нагловатым видом, отпихивая проходящих мимо людей локтями. Те недовольно оборачивались, но затем молча шли дальше, видимо следуя известной пословице: “ Не тронь …. , и не воняет! “. Вся остальная команда не отличалась не ростом, не силой, и брала, как видно, только наглостью, присущей стае помоечных крыс.
- Внимание! – гулко раздался голос диспетчера, отскакивая от стен и образуя невообразимую мешанину звуков – Объявляется посадка на пригородный поезд…
- Вперёд! – коротко скомандовал Колька и затем задумчиво добавил – На мины!

Колька и Серега прошмыгнули в вагон где – то в середине поезда и начали работать, договорившись выйти на ближайшей станции. Подавали мало. Чувствовалось, что люди устали от разных бродяжек, цыган, беженцев и всего того, что с ними связано.
Говорят, мол, стыд не дым, глаза не ест! Ошибаются! А может - просто не знают. Сереге было стыдно. Стыдно, вот так, судорожно сжимая шапку, идти по качающемуся вагону. Стыдно смотреть в глаза людям, выпрашивая у них хоть что – то. Но страх перед тем, что может произойти этим же вечером, заставлял преодолевать себя. В конце концов, нужно было просто прожить ещё один день. Хотя бы просто сытым.
Дядьки и тетки сидели непробиваемой стеной, не проявляя никакого интереса к Сереге. Большинство тупо глазело в окна на проплывающий мимо лес, на столбы и будочки около дороги. Лишь в глазах некоторых, поживших и понявших, блестел мягкий огонёк. Эти самые – с огоньком, и подавали. Кто рубль, кто два, а кто просто совал бутерброд или кусок копченой курицы. Так что, можно сказать, что задачу свою Серега выполнил. С честью.

… Верно говорят – стоит только крепко подумать о какой –то гадости – и она обязательно случится! Двести процентов!
Серега стоял в тамбуре, зажатый в угол компанией тех самых «козлов», которых они видели на вокзале. Бритоголовый парень навис над ним, как скала над водой, по -коровьи перегоняя жвачку из одного уголка рта в другой. Взгляд бритоголового был тоже каким – то мутным и коровьим, не отражающим ничего, кроме тупого безразличия к жертве.
Кожаные уроды привязались к нему уже перед самой станцией и теперь прессовали по полной программе. Конечно, можно было рвануть, но что - то внутри сдерживало Сергея. Скорее всего – обида. Обида и злость. Эти жирные задницы просто не понимали, да и не могли понять, каково это – не жрать пару суток! Где им, сытым и упакованным, разбираться в таких мелочах!
- Ну так что, мил человек! Гони бабани! – противно прогнусавил Бритый – А то ведь, сам знаешь, недолго и пострадать! На свежий воздух, например, вывалиться. На полном ходу!
Бритый любовался собой, косясь на своих приятелей. Ему нравилось, что жертва, мелкий пацан, стоит пред ним в углу тамбура, напуганным и растерянным, а он нависает над ней как слон над кошкой. Вот он – кайф! И не сравнить его не с чем, что бы там не говорили!
- Непорядок получается! – Бритый опять поглядел на своих подчиненных – Бродишь по нашему поезду, а денег не платишь! Непорядок!
 Серега напрягся. Раздражение росло и крепло, превращаясь в стойкое желание действия.
 Вот сейчас он вцепиться в глотку этого урода и задавит его любой ценой. Даже ценой собственной жизни. Он напрягся всем телом и со всего размаха влепил кулаком в ненавистную рожу.
- Ах ты, сучёнок! – Бритый размазывал сопли пополам с кровью – Ты же, сука, просто не понимаешь, на кого ручонку поднял! Ну-ка пацаны, открывайте дверь! Сейчас этого козла летать учить будем!
“Пацаны” растерянно смотрели на бригадира, не решаясь что – то предпринять. Одно дело – красоваться друг перед другом, и, совсем другое – убить человека! По сути дела – не за что!
 - Ну! – раздраженно прикрикнул Бритый и сунул ближайшему “кожаному” ключ от тамбура.
 Тот суетливо заозирался, ища возможности хоть как - то избежать активных действий, но, не найдя, стал ковыряться в замке, силясь попасть в отверстие.
- Скоро, ты! – рявкнул Бритый и продолжил – Я его что, простить должен?
С клацаньем, похожим на клацанье затвора, дверь подалась, впустив в тамбур морозный воздух, смешанный со снежной крошкой. Ярко обозначился перестук вагонных колес, отмеряющих безразличное время и расстояние. Колеса просто совершали свою обыденную, привычную работу. Да что там колеса! Весь мир, Бог, равнодушно смотрел на происходящее!
Видимо у него, этого мира и этого Бога, в эту минуту нашлись дела поважнее, чем спасение какого – то паренька, которому оставался лишь один шаг до снежной пропасти. А может и до конца его короткой и непутевой жизни. Обидно!
” Нож! “ – мелькнуло в голове у Сереги. Но рука, скользнувшая в карман куртки, ножа не обнаружила.
«Кожаные», навалившись всей толпой, подталкивали Серегу к открытым дверям. Он хотел вцепиться в ближайшего, пытаясь спастись, но руки не слушались, не подчинялись своему хозяину.
 Открытое пространство дохнуло холодом. Мимо мелькали столбы электролинии. Ветер и снег били в лицо, сковывая остатки воли, задушив желание жить и сопротивляться. “ Суки драные! “ – крикнул Серега и тут всё завертелось перед глазами, мелькая белым и голубым.

Сережка стоял на взгорке. Внизу, под обрывом голубела река, переливаясь перламутровыми бликами. Где - то рядом с горизонтом темнела полоска леса. Солнце не жалело сил, согревая мир с роскошным небом и огромным ромашковым лугом. Далеко – далеко, наверное, у того же самого горизонта, звучала тихая, призывная музыка. Он не мог понять, как он здесь оказался, но место понравилось сразу. Не возникало даже мысли куда – то уходить. Наоборот, хотелось стоять и стоять, впитывая в себя запах ромашек и неба.
Сквозь музыку Сережа вдруг уловил далекий звук родного голоса. Затем, на самом краю ромашкового поля он увидел ту, кому принадлежал этот голос. Маму. Она шла к нему, протягивая теплые, надежные руки. Сережка бросился вперед, запинаясь и падая в траву, снова поднимаясь и снова падая. Мама смеялась и все так же неспешно шла и шла к нему. Вот только почему-то никак не могла приблизиться. Сережка снова споткнулся, неловко упал на бок, и, как показалось, укололся о какую то, непонятно откуда взявшуюся, ветку.
 Кричащая боль пронзила тело мальчика и картина вдруг начала блекнуть и отступать.
 “ – Живой! “ – отпечатался в сознании чей – то голос.
Сережка открыл глаза. Сквозь мутную, матовую пелену контурно обозначились чьи – то лица, склоненные над ним. Пахло чесноком, печкой, лекарством и ещё чем – то неуловимо знакомым.
 Боль рвала тело на куски так, как глупый щенок терзает невинную хозяйскую тапку. Она, эта боль, то пряталась куда-то вглубь, то снова наступала, заставляя тело изгибаться в судороге.
Сережа плохо чувствовал свое тело, но выбираться из бреда, как не странно, не хотелось. Там, в бреду, у него осталось самое дорогое на планете существо. Мама! Только там он мог с ней разговаривать, вместе смеясь над неудачами. Только там он мог выплеснуть из себя всю боль потери.Только в бреду!
Правда, иногда бред приобретал совсем другое направление, и, тогда Сережка снова шел с мамой по замерзшей речке. Снова он видел, как мама исчезала подо льдом. Видел её руки, судорожно впивающиеся в кромку подтаявшего льда и её темные волосы, исчезающие в мутной декабрьской воде.
 А еще он видел отца. Тот, то понуро сидел за неприбранным столом вместе с пьяной мачехой, то бежал за Сергеем с топором и пьяным голосом орал: “ - Ты все равно будешь называть её мамой!”.
Когда бред приобретал именно это направление, Сережа, силясь выбраться из него, кричал и бился головой о помятую, сырую от пота подушку.
В такие минуты появлялись чьи - то сильные и заботливые руки, удерживали его, поправляли одеяло и снова исчезали. Чей - то голос, мягкий, но настойчивый успокаивал, убаюкивал воспаленное сознание и Сережка вновь и вновь проваливался в небытие.

 Выздоровление было быстрым, и каким - то безжалостным. Сергея будто выдрали из огромной паутины, в которой он находился много дней и ночей и приказали жить дальше, не спрашивая его согласия.
Был вечер. Сквозь простую ситцевую занавеску, должно быть из кухни, пробивался неяркий желтый свет. Сережа выскользнул из-под одеяла и все еще слабый, слегка покачиваясь от долгой болезни, нетвердо встал на холодный пол. Затем, все так же слабо, но уже не беспомощно, как раньше, прошлепал босыми ногами по направлению к свету.
Кухня оказалась небольшой, но уютной и ухоженной. Справа от Сережи, весело щелкая горящими углями, топилась большая русская печь. Слева за небольшим, не покрытым ничем, столом, сидел седеющий мужчина лет пятидесяти и что – то мастерил. Свет от огня слабо освещал его, прыгая по загорелому лицу с крупным носом, по небольшой и аккуратной бородке и клетчатой рубахе, одетой навыпуск. Он оторвался от своего занятия и широко улыбнулся. Улыбнулся не только губами, но и глазами, как умеют, пожалуй, только очень добрые и уверенные в собственной удаче люди.
- Ну, проходи, орел! – с доброй иронией произнес мужчина – Присаживайся! Знакомиться будем!
Сережа робко шагнул к столу, присев на самый краешек стула, все еще не зная, чего ждать и особо не надеясь на что - либо хорошее.
- Ну что ж, будем знакомы! Меня зовут Вадим, Вадим Дмитриевич Борисов! Не очень, конечно, звучит, но, меня устраивает! – пошутил он – Я уже вроде бы и привык … за сорок – то с лишком! – И он снова улыбнулся.
 От этой улыбки, а еще от неспешности говора, Сереже стало тепло и радостно. Страх, сидевший в нем, куда – то удрал, как удирает враг, увидев мощную армию освободителей.
- Сережа! - ответил … нет, не ответил, а робко пробормотал мальчик и почувствовал всей своей маленькой душой, что всё плохое уже позади. И, может быть, и его, Сережку, ждет что – то доброе и надежное. Такое же, как мама.
Вадим Дмитриевич оказался человеком добрым, общительным, не умеющим держать зла на себя и других.
- Вот здесь мы и будем жить! – Вадим Дмитриевич широким жестом обвел кухню, пододвигая Сереге чай и варенье - Давай, рассказывай , что да как!
Сначала робко, а потом взахлеб, обгоняя собственные мысли, Сережка начал рассказ о своей коротенькой жизни, о том, как сбежал от отца и мачехи, о том, как болтался, не зная куда приткнуться и что поесть и о том, как он оказался здесь. Борисов сидел, молча качая седеющей головой, иногда в задумчивости почесывая бороду, но так не разу и не перебив Сережку. Наконец, запал у мальчика закончился и он замолк резко, почти на полуслове.
- Н – да! – протянул Вадим Дмитриевич – Сложная у тебя, парень, история! Но ничего, ты не бойся! Все хорошо будет! …А мы с Тузом идем, смотрим – валяется что – то у железки! Хорошо, Туз у меня любопытный, а то бы тебе, парень, не повезло! Так что, скажи Тузу спасибо!
 Туз, огромный черный пес, лениво стукнул по полу лохматым хвостом, потянулся, блеснув клыками, прекрасно понимая, о ком идет речь.
- Видал, какой он у меня! Этой собаке цены нет! Одно слово – друг! А охотник! Только на него и расчет! Я бы без него дохлой мыши не поймал!
И Вадим Дмитриевич начал долго и обстоятельно рассказывать о Тузе. Говорил он тихо и убаюкивающе, поэтому Сережка, от его голоса, а еще от тепла и покоя, исходившего от всего окружающего, уснул незаметно и сладко.
 
Дни шли за днями, то, толкаясь и спеша, как школьники перед буфетом, то степенно и неспешно вышагивая, как взрослые, знающие себе цену, дядьки.
Сережка окреп, поправился в весе, и стал выглядеть вполне домашним и ручным мальчиком, не отягощенным проблемами и сложностями мира. В его глазах появились уверенные искры, которые и отличают, наверное, каждого благополучного ребенка от его менее удачливых сверстников.
Иногда к Вадиму Дмитриевичу приезжала жена, неимоверно накрашенная городская мадам, смотревшая на всех свысока и снисходительно, будто дочь арабского шейха. В такие дни в доме все стихало, как бы извиняясь за несовершенство бытия, за сугробы на улицах, и за то, что мир появился без согласования с мадам таким хрупким и таким не прибранным.
 Мадам, скорее всего, тайно сожалея о том, что по какой то дурацкой случайности ее не оказалось рядом с Творцом в нужный момент, стремилась высказать все свои замечания по его неблагополучному устройству всем и каждому, подвернувшимся под владетельную ручку.
При первом же своем появлении в доме Вадима Дмитриевича она брезгливо сморщилась, свысока глядя на притихшего паренька. Так сморщился бы хирург, узревший на стерильной стене своей операционной таракана. Сглотнув застрявший в горле комок, мадам изрекла, растягивая слова и лишая их тем самым какого - либо смысла:
 - Вадик, а зачем тебе – это?
Слово “ это”, соскочив с ее губ, было каким то сморщенным и занудливым, пахло одновременно помоями и хлоркой, будто дама одним только словом стремилась обеззаразить вокруг себя некое жизненное пространство, в котором “ этого “ и быть не может. Просто по определению.
Сережка, почувствовав чужую неприязнь, молча втянул голову в плечи, как бы избегая удара и осторожно, стараясь не шуметь, ушел за занавеску в другую комнату. Он сидел притихшей мышью, старательно вслушиваясь во все, что происходило на кухоньке и с горечью понимал, что сейчас, в который уже раз, решается его судьба, и только от Вадима Дмитриевича зависит, останется ли он в этом доме или снова побредет неизвестно куда.
Вадим Дмитриевич, молча и раздраженно, стал собирать в огромную сумку снедь, не считая нужным отвечать на вопрос. Тем более, что вопрос и не был вопросом, а скорее, приказом. Злым, а потому ненужным.
- Замолчи! - угрюмо приказал Борисов.
- Я? Замолчи? А почему? Потому что ты притащил в свой дом маленького бомжика, поэтому что ли? Он тебя тут объедает, обпивает! А у него, наверно, родители есть! Вот родители пусть и заботятся!
 Её лицо приобрело капризное выражение маленькой разбалованной стервы, которой папа, по глупой случайности, запретил идти на дискотеку.
- Я сказал - заткнись! – оборвал Вадим Дмитриевич.
- Ну да! Заткнись! Ты тут на бомжарика тратишься, а родная, пусть и бывшая, жена не может себе позволить лишний поход в кино. Да надо мной скоро вороны смеяться будут! Посмотри, в какое тряпье я одета! И я еще и заткнись!
 Глаза Борисова блеснули злым, неуправляемым огнем, однако, внешне спокойно, он произнес:
- А ты сходила бы, поработала! Глядишь, и на тряпочки себе заработала! И мотаться бы ко мне во вшивую деревню не надо. Все же просто!
- Это у тебя все просто! А мне сплошные гады по жизни попадают! Одни интриганы вокруг! Куда не сунься! Я бы может и рада поработать! А ты знаешь, сколько на них нервов уходит! Между прочим, моих, а не твоих, нервов! – Лицо ее опять стало похожим на сушеное яблоко.
- Все! Иди! Я тут тебе все собрал! Больше мне тебе дать нечего! Иди!
Мадам раздраженно одела шубку, глядя на все окружающее зло и напористо.
- Хорошо! Я уйду! Только ты … сволочь ты, Борисов! – И мадам с размаху ударила дверьми , вылетая во двор и продолжая бормотать что - то себе под нос.
Сережка сидел на кровати согнувшись, весь уйдя в свои мысли. Вот скоро он вырастет, станет зарабатывать много – много и никогда, никому не позволит себя унизить. А еще он вернется к себе домой, выгонит чужую тетку, а папке купит бутылку и хорошей закуски. А то та тетка вечно кормила папку и его какой - то дрянью.
Они сядут с папкой за один стол и Сережка, большой и сильный, обнимет его и все – все простит. Потому что без прощения никак нельзя. Ведь папка – единственный родной человек на планете. Конечно, Вадим Дмитриевич тоже хороший мужик, но как не говори – чужой. Пусть и добрый очень.
 А еще он разыщет Кольку и пригласит к себе в дом, который он сам построит. Они сядут рядом, будут есть колбасу с черным хлебом и смеяться. Просто так. А потом они найдут этих козлов из электрички и набьют им морды. А может, и пожалеют!
Сережка представил, как кожаные будут просить у него прощения и улыбнулся. Конечно, он сначала поломается, а потом все равно простит. Потому что сильный не может быть злым, не имеет права. Да и бояться сильному нечего.
Он почувствовал, как на плечо ему легла большая и теплая рука, и очнулся.
- Ну что, расстроился? Ладно. Ты не беспокойся. Тебя все это не коснется! – утешал Борисов - А то, что она дура такая, так бог ей судья! Мне, наверно, тоже надо было быть другим. Только я не умею. Не нравиться мне, когда люди все деньгами меряют. Не могу я так жить!
Борисов сел рядом, положив тяжелые руки себе на колени и в задумчивости, уже не для Сережи, а сам для себя, продолжал:
- Мы же любили друг друга. Куда все подевалось? Будто и не было ничего! А какие я ей букеты таскал! Она тогда в медицинском училась. Даже в общагу на четвертый этаж по трубе забирался! Потом женился, все детишек хотел! А она все для себя да для себя. А кому мы теперь нужны? Детей нет, жить вместе не можем. Хорошо, что у меня этот домик от родителей остался, а то бы повесился от тоски. Зато здесь! Солнце, воздух и вода! А ей вот город подавай! Говорит, не может она без города! Тесно ей здесь! А мне вот в городе тесно!
Сережка притих, вслушиваясь в грустные слова и не зная чем утешить этого большого и сильного дядьку просто прижался к нему, стремясь хоть как то отплатить за его добро. Так и сидели они, два потерянных мужика, маленький и большой, вслушиваясь, каждый в свою боль и стремясь удержать в душах возникшее теплое чувство мужской дружбы.
 
Так прошло еще много – много дней, но этот день запомнился Сережке навсегда. Прав тот, кто говорит, что наша жизнь - полосата и не следует верить в то, что хорошее – надолго.
- Садись, поговорим! - Вадим Дмитриевич заметно нервничал и даже потянулся к сигарете, что делал очень редко - Что делать будем?
Сережка недоуменно посмотрел на него:
- А что случилось?
- Понимаешь парень! Тебе учиться надо! – Вадим Дмитриевич смущенно покрутил в руках сигарету и зачастил, будто оправдываясь – Я в милиции был, насчет усыновления! Не разрешают мне, разведен, говорят! Да и отец тебя разыскивает. В общем, он завтра приедет! Тебя забирать.
Борисов вздохнул, словно сбросив с себя тяжелый груз и покорившись обстоятельствам.
Сережка ошалело глядел на него. В душе снова, как когда то прежде, прочно обосновалась пустота. Он встал и по - стариковски шаркая ногами, вышел на улицу. Вадим Дмитриевич, чувствуя себя виноватым, шел позади. Так они дошли до конца деревни. Борисов догнал Сережку и положил руку на плечо.
- Прости! Я не думал, что так получиться! Может, так оно и лучше!
- Что лучше, что лучше? К этому козлу отправить? Он же меня сдуру убьет! Ты думаешь - он отец? Да ему наплевать на меня! И баба у него такая же! А ты? Добреньким хочешь быть, да? Смотрите, мол, я не такой как вы, я лучше! А на самом деле ты еще хуже! Они хоть не скрывают, что меня не любят! А ты! Ты притворяешься! Все вы взрослые такие! Дерьмо в шоколаде! Господи, как я вас ненавижу! Ваши рожи, всю вашу жизнь поганую! Скорее бы сдохнуть!
 Сережка сел на снег, задыхаясь от слез, не вытирая их, и они текли по щекам, оставляя за собой темные бороздки. Ничего не понимающий Туз тыкался черным сырым носом в лицо Сережи, норовя облизать его своим горячим языком.
Мальчик встал, и, не оглядываясь, пошел по заснеженной дороге. Впереди его, у самого горизонта, темнел лес, а над лесом, будто пролитая кровь, багровел закат.
На мир наступала ночь.