ТАЙНА МЕДНОГО СВИТКА
(Исторический детектив)
И если б имел я сто жизней, то смог бы
Их всех привести под знамёна Бар-Кохбы.
(Н.Бялик)
ПРЕДИСЛОВИЕ
В 1959 году в заброшенной пещере, расположенной в горах близ Мёртвого моря, археологи нашли медный свиток. Когда он попал в руки учёных оказалось, что ему около 2-х тысяч лет. С большим трудом, применяя современную технологию, хрупкий,изъеденный вековой коррозией медный лист развернули и прочли. Записи были сделаны на древнееврейском языке.
Это оказалась опись захоронения огромного количества (ок.200 тонн) золота и серебра в 60-ти различных местах Иудеи, в основном, в районе Иерусалима, Иерихона и северной части побережья Мёртвого моря...
С тех пор снаряжённые экспедиции и отдельные энтузиасты безуспешно ищут спрятанные сокровища и пытаются разгадать тайну медного свитка. Чьи это сокровища? Кто и с какой целью спрятал их и сделал опись мест захоронения на медном листе? Если золото, действительно, существует, то почему его до сих пор не нашли? Может быть, его давно выкопали те, кому оно предназначалось и для кого было спрятано? А, возможно, записи закодированы и кто разгадает этот шифр, получит ценный приз...
ИСТОРИЧЕСКАЯ СПРАВКА
В 132 году н.э. древняя Иудея, как и в 66-73 годах н.э., вновь поднялась на войну с Римом. Во главе восстания был человек по имени Бар-Кохба, что означает "сын звезды". Но если ход восстания 66-73 годов н.э. хорошо известен благодаря описаниям его современника и участника Иосифа Флавия, то восстание Бар-Кохбы не имело своего историка. Об этом восстании сохранились лишь отрывочные сведения, свидетельствующие о том, что это была последняя и, пожалуй, самая кровопролитная война, которую вела древняя Иудея. Имя предводителя восстания Бар-Кохбы окружено ореолом множества легенд и преданий, воспевавших его необычайную силу и мужество. Идейным вдохновителем восстания был выдающийся талмудист древности Акива бар Йосеф, который признал в вожде Мессию. Широкие слои населения страны, в том числе и не иудеи, поднялись на борьбу с угнетателями. Восстание было настолько грандиозным, что, по словам римского историка Диона Кассия, "...весь мир, казалось, пришел в движение...". В первых сражениях римские войска были разбиты и с позором бежали из Иудеи. Вся территория страны была освобождена, и Бар-Кохба, получивший титул "Князь Израиля", даже начал чеканить свою монету. Но затем римляне, призвав лучших полководцев и создав большой перевес в силах, в трехлетней кровопролитной войне подавили восстание.
Впрочем, самого восстания в романе нет, хотя образ его предводителя, Бар-Кохбы, проходит через все повествование. В романе показаны события, предшествующие восстанию, и его подготовка.
На широком фоне исторических событий разворачивается детективная история борьбы за обладание сокровищами медного свитка.
Еще во время войны 66-73 годов н.э., когда римские войска приближались к Иерусалиму, зелоты (религиозно-политическая партия, которая возглавляла антиримскую войну) спрятали большую часть сокровищ Иерусалимского Храма и сделали опись мест захоронения на медных листах.
60 лет медный свиток пролежал в тайной пещере. Движение зелотов, разгромленное войсками римских полководцев Веспасиана и Тита, ставших впоследствии императорами Рима, возродилось. Зелоты вновь стали во главе вооруженного сопротивления захватчикам. Сокровища им нужны были для снаряжения повстанческой армии. О том, как боролись между собой за обладание сокровищами зелоты, римский наместник и разбойники, говорит главная сюжетная линия романа.
ПРОЛОГ
Невысокие, выветренные скалы угрюмо толпились, подставив палящему палестинскому солнцу сутулые спины. Древние и молчаливые старики, они задумчиво рассуждали о чем-то своем, а лица их, скорбные, изрезанные трещинами и проломами, словно морщинами, уныло глядели на воинов в окровавленных повязках, которые тяжело шли по дну неглубокого ущелья. Рубиновый след оставался на камнях и пепельно-сером мху. Безразличное ко всему на свете солнце своими жгучими лучами довершало страдания израненных, измученных людей. Воины ступали молча, без стонов, поддерживая друг друга. Пробитые доспехи, изрубленные щиты свидетельствовали о жесточайшей сече, в которой сила и опыт преодолели безумную отвагу.
Это были остатки разгромленного римлянами отряда зелотов*. Люди старались идти быстрей, жадно хватая раскаленный воздух побелевшими от потери крови и безмерной усталости губами. Но налитые свинцовой тяжестью ноги едва передвигались. На только что пройденном перевале часть воинов осталась, чтобы сдержать идущую по пятам, не знающую усталости римскую пехоту. Надо было спешить, чтобы эти бесценные жертвы не оказались напрасными.
Впереди шли двое. Высокого роста и могучего сложения юноша в кожаном римском панцире и такой же высокий, но худой старик в длинном белом одеянии иудейского священника. Юноша был ранен в левое плечо. Его медный шлем был сплющен, а щит разбит, но по тому, как он шел и как нес свое вооружение, чувствовалось, что у него еще сохранился запас сил. Старик опирался на крепкий заостренный посох, молчал и изредка поглядывал на своего спутника выцветшими жесткими глазами. Гневным укором пылал этот взгляд, и молодой воин старался не встретиться с ним. Он отворачивался, щурясь, смотрел на солнце, поправлял наспех наложенную, набухшую от крови повязку на плече, но наконец не выдержал:
- Ну, скажи что-нибудь, наси Акива бар Йосеф, только не смотри на меня так. Твои глаза жгут меня больнее, чем рана.
- Да ниспошли Господь им силу, чтобы они сожгли тебя живьем, нечестивец, желторотый мальчишка. Я-то думал, что ты зрелый муж и можешь управлять нашими воинами. А тебе все кажется, что война – детская драка на кулачках в Бетаре, где бы выходил, как Самсон, один против целой улицы. Здесь за твои проделки приходится платить жизнью праведных воинов. Посмотри, сколько осталось нас? Два десятка израненных калек.
Молодой воин опустил голову, чувствуя тяжесть своей вины. Отвратительный горький комок подкатил к горлу и перехватил дыхание. Жгучие слезы обидного, сокрушительного поражения застилали глаза. Предводитель отряда молчал. Мог ли он предположить, что дело так обернется?! Смелый и опытный, несмотря на молодость, он уже много раз участвовал в схватках с римлянами, и почти всегда удача сопутствовала ему. Каким-то особенным чутьем, свойственным лишь весьма одаренным людям, он всегда находил правильное решение, и если не добивался победы, то выходил из боя с малыми потерями.
Сегодня утром он решился дать бой большому римскому отряду. Но на этот раз зелотам не повезло. Полукогорта римских солдат, подвергшись нападению на открытой местности, быстро выстроилась в боевую линию. Опытные римляне нажали на фланги и окружили иудеев. И ни фанатичная отвага, ни исступленная ярость не спасли бы зелотов, если бы не их командир, которого за мужество, ум и беспримерную удачливость называли Бар-Кохбой, что означало "сын звезды". Чутье снова подсказало ему слабое место в римском кольце. Но прорвать окружение и спастись удалось немногим. Никого не удивило, что в их числе оказался духовный наставник, старый священник Акива бар Йосеф, к которому зелоты относились с благоговением.
И вот теперь, оставив на перевале заслон, израненные, усталые иудейские воины пытались уйти от погони.
Бар-Кохба оглянулся. Лицо его было бледно, глаза ввалились. Он тревожно оглядел своих воинов. Они остановились, тяжело опустив на землю щиты, и оперлись на копья. Печать непомерной усталости лежала на серых запыленных лицах.
- Есть ли еще силы, братья? Еще немного, и мы будем спасены. Акива бар Йосеф знает эти места и укроет нас в пещере.
- Силы еще есть, Бар-Кохба, - отвечал воин по имени Элеазар. Панцирь его был пробит в нескольких местах, но раны, видимо, не очень беспокоили зелота. Он шел позади всех и помогал отстающим. – Идти-то мы сможем, - продолжал он, - а вот кровь унять нечем. Повязки ослабли и пропитались кровью. А если из ран будет сочиться кровь, язычники легко найдут нас по кровавому следу.
Старый священник, услышав такие слова, глубоко вздохнул: "Да простит меня Господь наш", и снял свой белый плащ. Он разорвал его на длинные узкие полосы и с помощью двух молодых воинов, еще крепко державшихся на ногах, начал накладывать раненым новые повязки.
- Через несколько стадий будет пещера, - говорил старик, - где мы укроемся. Там есть вода и зерно. Мы будем спасены. Каменистое дно ущелья не оставит следов наших ног, но смотрите, чтобы кровь не капала на землю. В этом наше спасение.
И старый священник, и Бар-Кохба, и другие воины тревожно поглядывали назад, на только что пройденную узкую тропу между двух скал, – не блеснет ли медный шлем римского легионера?
Вскоре измученные люди снова двинулись в путь.
Старик оказался прав: в одном из бесчисленных проломов древних выветренных скал оказался искусно укрытый вход в пещеру. Зелоты один за другим пробрались в него, а Бар-Кохба и Элеазар надежно замаскировали отверстие. Несколько камней Бар-Кохба сложил так, чтобы оставался небольшой незаметный просвет, позволявший видеть, что происходит снаружи.
Пещера представляла собой один из тех тайников, которые зелоты подготавливали для своих братьев по оружию, долгие годы ведя борьбу с Римом.
Когда глаза привыкли к темноте, люди разглядели высеченную в стене нишу. В ней находились пифосы с зерном, запечатанные смолой амфоры с вином, а также небольшой алебастровый горшочек с драгоценным бальзамом. Воины, сдерживая стоны, расположились на отдых. Акива бар Йосеф снова перевязывал им раны, прикладывая целебную траву, извлеченную из его всегда полной сумы, и чудодейственный бальзам, слава о котором ширилась далеко за пределами Иудеи и расходовать который следовало очень бережно. Кто знает, скольким еще людям спасет жизнь эта пещера и какие тяжкие раны будут нуждаться в исцеляющем прикосновении бальзама...
Снаружи послышались голоса. Бар-Кохба, прильнув к отверстию, увидел римских солдат. Молодой зелот внимательно разглядывал врагов, с удовлетворением отмечая окровавленные повязки, вмятины на шлемах и доспехах. Римляне шли походной колонной, высоко подняв свои прямоугольные выпуклые щиты, цепко и напряженно осматривая выступы скал. В каждом движении сквозила гордая, непреодолимая сила победителей всего мира. Тускло блестели на солнце покрытые пылью доспехи. Римляне тоже устали, но их серые суровые лица дышали такой непреклонной решимостью, а тяжелая поступь была такой уверенной и надежной, что, казалось, они будут идти так, пока их не остановят высочайшие горы или бескрайнее море. Вскоре они прошли мимо пещеры, ничего не заметив.
"Откуда у них такая мощь? – подумал Бар-Кохба, потрясенный могуществом колонны победителей. – Почему они всегда и всех побеждают? Вроде бы ростом они не выше и телом не крепче. А разве наши зелоты уступают им в отваге? В чем же секрет их военного искусства? В чем их сила? О! Пусть Господь пошлет мне удачу! Пусть Господь простит мне грехи, но я должен узнать, почему победа милостива к ним, ибо нам предстоит победить их!"
----------------------------------
* Зелоты – религиозно-политическая партия в древней Иудее, вела непримиримую борьбу с Римом.
Глава 1
КЕСАРЕЯ
1.
Стояло жаркое лето 130 года. Густая голубизна неба была наполнена ослепительным сиянием и душным, плотным, почти осязаемым зноем.
На рейде палестинского города Кесареи появилась римская военная эскадра. На флагмане эскадры, огромной розовой триреме,развевался флаг императора Адриана Августа. Прекрасный образец римского судостроения, этот корабль со стройными и гордыми очертаниями плавно разрезал лазурные волны острым фигурным носом. Две высокие мачты со спущенными парусами подчеркивали его стройность и легкость. Несмотря на громадные размеры, казалось, что он скользит по волнам без всяких усилий. На нижних палубах по бортам сидели прикованные к своим местам рабы-гребцы: взлохмаченные, заросшие изможденные люди с потухшим и остановившимся взором. Их тела прикрывали жалкие полу истлевшие лохмотья. Это были люди из разных стран: светлоголовые германцы и темнокожие нумидийцы; синеглазые галлы, смуглые сирийцы и греки. Все они понимали теперь только один язык: резкую команду надсмотрщика и свист его бича.
Раскачиваясь в такт протяжной команде, гребцы ритмично опускали в воду весла, и корабль, повинуясь их усилиям, послушно раздвигал волны крутой грудью.
На верхней палубе, под широким навесом на удобном ложе возлежал император Адриан. Белоснежная тога с широкой, в ладонь, пурпурной окантовкой, перехваченная на плече большой перламутровой брошью, мягкими складками опадала к ногам, обутым в шитые золотом сандалии. Император в свои 55 лет выглядел лет на 10 моложе. Темно-русая узкая бородка, словно ремешок шлема, от виска к виску пересекала подбородок и сливалась с такими же короткими и густыми усами.
Подперев подбородок рукой, унизанной несколькими перстнями с пурпурными рубинами (Адриан любил этот цвет), император задумчиво глядел на воду. Легкий ветерок, гулявший на высокой верхней палубе, приятно охлаждал лицо и шевелил густые, едва тронутые сединой волосы.
Император думал о том, как велик и безбрежен этот мир, на необозримых просторах которого раскинулась его империя. Взгляд Адриана, медленный и тяжелый, лениво скользил по светло-зеленым волнам, в которых игриво плясали ослепительные солнечные зайчики, а мысль его, стремительная и легкая, проносилась по туманным островам Британии, рисовала широкие, мощенные камнем, украшенные пустоглазыми статуями площади Рима, и возвращалась к этому, едва видимому на горизонте берегу с синеющими сквозь белесую дымку холмами.
В молодости, женившись на внучатой племяннице своего предшественника, императора Траяна, Публий Элий Адриан сразу привлек его внимание образованностью, прилежанием, хорошим знанием военного дела. Адриан принимал участие в последнем неудачном походе императора Траяна против Парфии*, и уже тогда Траян наметил Адриана своим преемником. После неудачной войны император передал командование сирийскими легионами Адриану, а сам решил возвратиться в Рим. По дороге он заболел и умер в небольшом киликийском** городке. Сирийские легионы римского войска здесь, на этом берегу, в Кесарее, под громоподобный ликующий рев провозгласили императором Адриана.
Много лет прошло, много воды утекло. Император с тех пор не бывал здесь, хотя не раз посещал другие, более отдаленные провинции своей империи.
Нет, ему не нужны были новые земли, ему чужд был алчный ненасытный воинственный огонь, горевший в серых глазах неутомимого Траяна. Император Адриан желал лишь одного: чтобы границы его империи оставались неприкосновенными, поэтому основательно их укреплял. Император гордился своим Британским валом, крепостями в Германии и Дакии, он неутомимо объезжал отдаленные уголки империи, деловито осматривая их рачительным взглядом заботливого хозяина.
Теперь настала очередь Иудеи и Сирии. На восточных границах великой империи снова зашевелилась Парфия, самый грозный противник Рима. И император Адриан, не во всем доверяя своей администрации, поспешно направился в этот беспокойный район.
На почтительном расстоянии от императорского ложа расположилась группа сопровождающих его советников. Римские аристократы в модных просторных одеждах, опираясь на высокий борт, вглядывались в очертания показавшегося на горизонте города и весело переговаривались. Им давно наскучило плавание, бесконечная синева моря, качка и теснота. Впереди, наконец, была земля – большой, богатый, густонаселенный город, в котором собрались все сливки провинциальной знати. Римляне предвкушали пышный прием и тот фурор, который произведет прибытие столь важных гостей.
Особенно выделялся звучным, хорошо поставленным голосом и уверенными властными движениями любимец императора Сальвий Юлиан, знаменитый юрист. Два года назад он уже побывал в Кесарее и теперь делился с собеседниками воспоминаниями. Его безупречная дикция и выразительные жесты были тщательно отшлифованы многочисленными тренировками и скопированы с наиболее видных и модных римских ораторов. Сальвий Юлиан был уверен, что его незаурядное ораторское искусство и к тому же красивое, мужественное лицо производят хорошее впечатление, он любил быть в центре внимания. Советники слушали, стараясь не пропустить ни слова из рассказа Юлиана.
- Когда подойдем поближе, справа, на холме увидим дворец царя Ирода. Клянусь Юпитером, таких дворцов не отыщете и в Риме. Вот посмотрите, и сейчас видно, как блестят на солнце его золоченые купола. Сплошной белый мрамор, ливанский кедр, бронза и золото. Правда, это вначале было золото, а потом наместники заменили его позолотой, - поправил он себя и продолжил: - Два года назад нынешний наместник Иудеи Тиний Руф устроил грандиозное пиршество в праздник урожая в честь Дионисия. Вообще, Тиний Руф приличный скупец, но урожай в тот год был необыкновенный, так что наместник расщедрился и решил блеснуть. Чего там только не было! Столы ломились! А прислуживали нам обнаженные красавицы-рабыни в одних набедренных повязках. Я был приятно удивлен. Оказывается, и провинциалы умеют развлекаться. Потом был бой гладиаторов. С арены унесли больше двух десятков трупов. Это, конечно, не Колизей, но было что посмотреть. Иудейских зелотов, захваченных у Мертвого моря, стравили с пойманными в пустыне парфянскими разбойниками.
Услышав про гладиаторский бой, патриции придвинулись к оратору поближе.
- И кто же вышел из боя со щитом? – спросил угрюмый великан Спартиан, биограф императора, тяжеловесный медлительный человек с неподвижным львиным лицом. У него был сиплый густой голос и такие большие некрасивые зубы, что, казалось, они мешают ему говорить. Огромное рыхлое тело биографа едва прикрывала роскошная тога редкого изумрудного цвета.
- Парфяне. Но их было больше. Зелотов ведь редко удается взять в плен живыми. Но какое неизгладимое они оставляют впечатление. Трудно себе представить, откуда в их тощих телах берется столько силы и жизни. Едва ощутив в руках оружие, зелоты с такой яростью набросились на разбойников, что не оставалось сомнения: перебив их, они нападут на наших солдат. Пришлось подбросить парфянам подкрепление. Правда, зелоты быстро устали. Их долго держали в тюрьме и плохо кормили.
- Что это за племя – зелоты? – вмешался только что подошедший тучный низенький советник по имени Квинт Варрон. Придворные не спешили с ответом, ибо кроме Сальвия Юлиана и молчаливого могучего легата***, стоявшего рядом с биографом императора, никто толком ничего не знал о зелотах.
- Позвольте, позвольте, - толстяк прижмурил один глаз, - уж не те ли это иудейские разбойники, которых истребили еще Флавии?****
- Кто не бывал в Иудее, тому трудно понять, что истребить зелотов, равно как и сикариев*****, невозможно, пока жив хоть один иудей, - медным голосом прогудел мрачный легат. Его белую военную тунику, обтягивавшую выпуклые мускулы, пересекала на груди широкая красная полоса – признак нобилитета. - Эти религиозные фанатики, - продолжал он, - грозятся, что уничтожат нас. Угроза смехотворная, но мы слышим ее уже около ста лет.
- Вообще, меня удивляет долготерпимость нашего правительства, - раздраженно затряс толстыми щеками Квинт Варрон.
Сальвий Юлиан, считавший себя знатоком Востока, и особенно Иудеи, поспешил внести ясность:
- Все ужасающие иудейские обряды, многочисленные запреты вызывают отвращение. И то, что иудеи презирают иноверцев, а те платят им той же монетой, нас вполне устраивает. Важно не допустить единого антиримского фронта в этом районе. И я думаю, что именно для этого божественный Тит ввел подушный налог с иудеев. Что? Неплохо задумано? Чтобы называться иудеем, приходится платить!
- Скорей всего Тит был разозлен тем, что, взяв штурмом Иерусалимский Храм, он не нашел в нем его знаменитых сокровищ, - прогудел медью легат. – Они исчезли, и никакие пытки не заставили иудеев выдать тайну. Есть сведения, что зелоты их припрятали для новых войн с нами. – Легат скрестил на груди могучие руки и, кивнув головой в сторону иудейского берега, сказал: - Какая-то демоническая сила живет в этом презренном народе. Сколько его ни истребляют, а числом он не уменьшается!
- И странно, - преодолевая сопротивление своих уродливых зубов, засипел биограф императора Спартиан, - нет уголка во всей империи, где бы ни было иудеев. Их полно в Испании, Азии, в Киренаике и Египте.
- Рим переполнен ими, - добавил Сальвий Юлиан. В Парфии они заселили целые области, и, говорят, их видели даже в Серике******.
- Удивительное дело, - продолжал сипеть биограф, - где бы они ни появлялись, побежденные, униженные и презираемые, везде они, благодаря своим деньгам, связям и еще только богам известно чему, становятся хозяевами положения. Во времени Иудейской войны Флавии пролили в Иудее столько крови, что ее хватило бы еще на одно Тивериадское озеро. Но вот прошло каких-нибудь 70 лет – и что же? Они все восстановили, и их стало еще больше! Клянусь Марсом-мстителем, они когда-нибудь захватят весь мир.
- Ну, нет! – криво усмехнулся толстый советник Квинт Варрон. Он оправил свою тогу с красной сенаторской окантовкой, и полные добродушные складки его двойного подбородка стали жесткими. – Тогда им придется победить нас, римлян. Вы что, допускаете такую возможность?
- Мы, римляне, победили всех своим оружием, доблестью, мужеством. А они оплели весь мир липкими сетями, хитростью и обманом. И кто знает, кто в итоге окажется сильнее? Лично я, пока не поздно, уничтожил бы их всех до одного! – хищно сверкнув огромными зубами, заключил Спартиан.
- А я считаю, - Сальвий Юлиан подставил выбритое до блеска лицо вдруг пахнувшему свежему ветерку, - что опасность представляют лишь те иудеи, которые держат меч за пазухой. Согласно некоторым сведениям, в настоящий момент в Иудее назревает новое восстание. На границах с Парфией возникли осложнения, и в случае войны ненадежная, коварная Иудея – это нож в спину. Возможно, на месте оценив обстановку, будет легче принять верное решение.
- Давайте поговорим о чем-нибудь другом, - хлопнул себя по круглому животу Квинт Варрон.
- Я знаю превосходную гостиницу в Кесарее, - снова поспешил оказаться в фокусе внимания Сальвий Юлиан. – Содержит ее некий Демосфил, грек из Пергама*******, если он еще не умер. Старик страдал ужасными головными болями. Говорили, что он разбогател, пиратствуя в водах Кипра. У него отличная баня и весьма солидная библиотека, а на просторной террасе с великолепным видом на гавань три прекрасные гречанки подают такие блюда восточной кухни, которые удовлетворили бы даже богов Олимпа.
Толстый Квинт Варрон, сверкнув камнями перстней, потер одну о другую пухлые, изнеженные руки:
- Прекрасно! Будем надеяться, что старый пират еще жив, и его гречанки не очень постарели за эти два года. Но, я думаю, наши кошельки станут значительно легче после посещения вашей гостиницы.
- Успокойся, уважаемый Варрон, есть надежда, что наместник Иудеи Тиний Руф возьмет на себя расходы по содержанию императорского совета, - заверил Сальвий Юлиан.
- Но все это будет сущей мелочью по сравнению с той суммой, которую вскоре ему придется выложить, - многозначительно просипел Спартиан. Приходилось только удивляться, как Адриан, окружавший себя красивыми людьми, терпел хмурого Спартиана с его сиплым голосом и чудовищными зубами.
- Мне кажется, - продолжал, преодолевая сопротивление своих зубов, биограф, - император намеревается построить здесь, на месте пограничных городов, несколько крепостей. И вполне возможно, что часть средств наместнику придется выложить из своего кармана.
- Говорят, он здорово нажился здесь на торговле бальзамом, - вставил Квинт Варрон.
- Не тот человек Тиний Руф, чтобы платить из своего кармана, - уверенно заявил Сальвий Юлиан. – Он и его эдилы – мастера выколачивать деньги. Мне как-то рассказали один случай. Однажды к нему пришли иудейские старшины из синедриона жаловаться на тяжесть налогов. Наместник велел выбросить их за дверь и вдогонку добавил, что еще придет такое время, когда он обложит податью воздух, которым они дышат.
Легкий ветерок вдруг упал, и солнечные лучи, уже не разбавленные его освежающим дуновением, стали особенно назойливыми. Спасаясь от них, советники перешли поближе к носу корабля, где возле большой катапульты был устроен навес, под которым стояло несколько столиков и плетеных удобных кресел.
Исполинского роста раб-негр с блестящей иссиня-черной, точно отполированной кожей, принес глиняный глазурованный кувшин с вином, охлажденный в глубоком трюме, и разлил его в бронзовые стаканы.
Сальвий Юлиан взял один стакан, сделал большой, жадный глоток и продолжал:
- Новые налоги неизбежно вызовут новые волнения. Это бесконечная замкнутая цепь, и одно звено тянет за собой другое.
Его никто не поддержал. Римляне наслаждались тенью, создаваемой навесом, пили вино и с любопытством рассматривали приближающийся берег с невысокими горами. Прямо по курсу корабля все отчетливее вырисовывалось большое белое пятно города, окаймленное синевато-зеленым лесом.
Толстый приземистый Квинт Варрон отошел к борту и, опершись на него отвисающей, как у женщины, грудью, уставился на горизонт. Биограф императора Спартиан и легат, грузно усевшись в кресла рядом, переговаривались вполголоса и медленно потягивали вино. Несмотря на могучее сложение, оба страдали болезнью печени и, сочувствуя друг другу, рассказывали о своих приступах и новейших методах лечения.
Трое молодых, хорошо сложенных, красивых советников в полувоенных, отделанных пурпуром туниках, с дорогим оружием у поясов, стояли поодаль отдельной группой. Они были включены в совет скорее всего благодаря своей приятной наружности. Патриции делились последними новостями, сплетнями и анекдотами.
Сальвий Юлиан, удобно усевшись в кресле, закинул ногу за ногу. Качка и выпитое вино навевали легкую приятную сонливость. Юрист не прогонял ее. Так еще приятней было думать о том, что шестая глава его последней поэмы, безусловно, удалась. Он повторял про себя отдельные строфы, наслаждаясь их лаконичностью и безупречной формой. Эту шестую главу, пожалуй, можно будет поставить рядом с произведениями великого Октания. Неплохо было бы за время поездки написать еще одну главу и по приезде в Рим удивить друзей новым произведением.
----------------------------------------------
* Парфия – государство на территории нынешнего Ирана.
** Киликия – провинция на юге Малой Азии (ныне Турция).
*** Легат – воинское звание, соответствующее генеральскому, иногда – высокая административная должность.
**** Флавии – Веспасиан и его сын Тит, династия римских императоров, подавивших восстание в Иудее в 66-73 годах н.э.
***** Сикарии – левое крыло партии зелотов, наиболее решительные и непримиримые борцы с Римом, избравшие террор основным методом борьбы.
****** Серика – Китай.
******* Пергам – город в западной части Малой Азии.
2.
Кесарея, отстроенная и укрепленная еще иудейским царем Иродом, считалась главным городом провинции и являлась ее морскими воротами. Здесь же находилась и резиденция наместника императора в Иудее Тиния Руфа.
Раскинувшийся на прибрежных невысоких холмах, город амфитеатром спускался к морю. Крепостная стена, сложенная из дикого камня и достигавшая в высоту местами до 20 локтей, вилась по зеленым пологим спинам окрестных холмов, прерываясь башнями и различными постройками. Охватывая город, она опускалась к морскому побережью, шла вдоль него и заканчивалась у каменной пристани гавани. За стеной склоны холмов покрывала разноцветная мозаика огородов, садов, дубовых и оливковых рощ.
Дома, построенные, в основном, из белого известняка, тесно стояли на низменной, прибрежной части города. Среди восточных плоских крыш и островков зелени иногда выглядывали стройные колонны порталов. У самой гавани улицы были застроены многоэтажными домами с мраморными колоннами и портиками. Зато дальше от моря с трудом поднимались вверх по склонам, наседая друг на друга, маленькие, подслеповатые, утлые хижины, вылепленные из глины, камня и дерева.
Справа от гавани на высоком холме блестел золочеными куполами дворец царя Ирода. Белокаменное огромное здание причудливой архитектуры было обнесено высокой прочной стеной и представляло внушительную крепость. Последний царь Иудеи Ирод, который уже находился в вассальной зависимости от Рима, прославившийся своей необузданной жестокостью, вызывавший жгучую ненависть народа, все свои дворцы превращал в хорошо укрепленные крепости, больше надеясь на прочность стен, чем на верность своих солдат.
В удобной естественной гавани города теснилось множество кораблей со всех стран света. Рядом с огромными римскими и греческими триремами стояли юркие ливанские парусники, широкие, с низкими бортами, гребные баржи из Египта, узкие и длинные ладьи норманнов. Матросы всех рас и национальностей лазили по мачтам, плавали в шлюпках, грузили и разгружали всевозможные тюки и мешки с товарами, пестрой толпой суетились на берегу. Недалеко от гавани расположился обширный восточный рынок. Здесь продавались местные товары: крашеные ткани, стекло, оружие, вино, масло, сушеные фрукты, знаменитый сирийский бальзам, также драгоценные привозные ювелирные изделия и ароматические вещества из Аравии, пряности, жемчуг, тонкие ткани, выделанные кожи, слоновая кость, бриллианты из Индии, шелк из Серики.
В центре рынка, под полотняными навесами, продавались рабы и рабыни любых национальностей и цвета кожи. Особенно высоко ценились пышнотелые, голубоглазые и светловолосые женщины из северных стран. Мужчины-рабы стоили дороже за знание ремесла, письма и различных наук. Бесчисленные лотки и лавчонки образовывали запутанный лабиринт, в котором с трудом разбирались даже местные старожилы. В знойном воздухе раздавались возгласы, проклятья и клятвы на латинском, арамейском*, арабском и иудейском языках.
На верхнем этаже дворца царя Ирода, у высокого и узкого, как бойница, окна, из которого открывался вид на гавань и море, стоял щуплый низкорослый человек с суровым и гордым лицом, напоминающим хищную птицу. Это был наместник и прокуратор** Иудеи Тиний Руф. Светлая военная туника с поперечной красной полосой на груди обтягивала его некрасивую узкоплечую, словно высушенную жарким южным солнцем, фигуру.
Каменные стены и полы комнаты были устланы тяжелыми пестрыми коврами из Парфии. На стенах висело оружие, украшенное драгоценными камнями, золотом и серебром. В углу, у стены, стоял массивный стол из красного дерева с резьбой, на котором в беспорядке лежали свертки пергамента и папируса. В другом углу находилось широкое ложе, покрытое желтой шкурой диковинной индийской кошки. Посреди комнаты стояло несколько больших мягких кресел старинной работы, а всю заднюю стену занимал большой шкаф с множеством выдвижных небольших ящичков, предназначенных для картотеки.
Тиний Руф скрестил на груди сухие мускулистые руки, полные скрытой силы и энергии, а взгляд его круглых совиных глаз был тяжел и неподвижен. Полчаса назад он отдал приказ, чтобы навстречу императорской эскадре, уже отчетливо видимой, вышел почетный эскорт из военных кораблей. И теперь прокуратор ожидал, когда его приказание будет исполнено. Тиний Руф покусывал тонкую нижнюю губу узкого, как щель, рта. Не опоздал ли? Но вот, наконец, он увидел, как от густой толпы стоящих в гавани кораблей начали отделяться военные триремы. Вскоре, развернувшись в две стройные колонны, украшенные приветственными флагами на мачтах, они направились в море навстречу императорской эскадре.
Тинию Руфу давно сообщали из Рима, что император собирается навестить его. Наместнику было известно, что император всегда приезжал в провинции без предупреждения, но ему нравилось, когда о его приезде каким-либо образом узнавали и устраивали встречу согласно этикету.
Несколько дней назад быстроходное дозорное судно прибыло в порт, и его капитан доложил наместнику, что видел в море, на пути в Кесарею, эскадру императора. Тиний Руф сразу оценил обстановку. Он содрогнулся при мысли, что в открытом море император может встретить киликийских пиратов. Хотя сообщения о том, что морские разбойники рассеяны и разбиты, неоднократно поступали в Рим, прокуратору было известно, что вскоре они снова собирались в многочисленные отряды и грабили побережье. Весь военный флот, за исключением кораблей, предназначенных для эскорта, вышел в море для перехвата морских разбойников. Вот уже два дня, как были приняты все меры для встречи царственного гостя.
Тиний Руф знал и то, что император устраивает учения войск и самым тщательным образом проверяет систему налогов и государственную казну. Ему было известно также, что Адриан в простом платье может выйти на улицу и заговорить с жителями. В прошлом году прибывший из Рима советник, сопровождавший партию новых осадных машин, рассказал, что однажды к императору на улице подошла старуха и обратилась к нему с каким-то делом. Адриан отмахнулся от нее, сказав, что у него нет времени. Обозленная старуха в отчаянии крикнула ему вдогонку: "Если у тебя нет времени, так не будь императором".
Тогда Адриан вернулся и выслушал ее просьбу.
Но основное внимание цезарь уделяет армии, ее боеготовности, численности, вооружению и дисциплине. Горе тому наместнику, на которого солдаты пожалуются, что им не выплатили жалованье или не выдали в срок обмундирование. И поэтому военачальники сейчас лихорадочно наводили в войсках порядок.
Нервно покусывая тонкие губы, наместник Иудеи ходил из угла в угол. Шаги его, на людях такие веские и медлительные, словно подчеркивавшие большую внутреннюю силу маленького сухого тела, теперь были мелкими и быстрыми, как у мальчишки. Тиний Руф, о мужестве и стойкости которого ходили легенды, сейчас явно не мог взять себя в руки. Он вдруг почувствовал, что не может прогнать отвратительную тошноту и дрожь в ногах, с которой успешно справлялся раньше. Прокуратор то подбегал к окну посмотреть, насколько приблизились корабли императора к городу, то, суетливо мелькая сухими загорелыми руками, рылся у себя на столе, разыскивая какие-то бумаги, о которых через минуту забывал.
Твердокаменный Руф, непоколебимый Руф – так называли его в глаза и за глаза друзья и враги. И он действительно был твердокаменным и непоколебимым, когда знал, что ему нечего терять, что сегодня или завтра он, может быть, умрет так, как умирали сотни и тысячи у него на глазах. Все ценили его спокойную умную храбрость. Ту храбрость, которая позволяла ему идти в атаку в первых рядах, и в нужный момент, не боясь нареканий, дать приказ к отступлению.
Но теперь Тиний Руф трепетал и дрожал. Все, чего достиг, десятки раз рискуя жизнью, он может потерять из-за какой-то нелепой случайности или непредвиденного императорского каприза.
Тиний Руф родился в семье обедневшего всадника***. Отец его много лет провел в армии, но дослужился лишь до звания трибуна когорты. Случилось так, что, выслужив свой срок, он привез домой лишь многочисленные раны и болезни. Старший Руф был неплохим солдатом, но не умел устраивать свои дела. Своего сына он мечтал видеть претором**** или трибуном легиона. И старый воин горько переживал, видя, что его единственный сын – малорослый и слабый мальчик – не пригоден к военной службе.
Самым любимым героем маленького Тиния Руфа был его отец, суровый и бесстрашный воин. Возвращаясь из походов по дикой Германии и горной Дакии со шкурами рысей и медведей поверх лат, он привозил едва залеченные раны и дивные рассказы. С Востока отец приезжал исхудавший, загоревший, с наброшенными на доспехи тюрбанами и накидками, которые защищали его от жгучих лучей. Мальчик забирался на колени к отцу и, прижавшись к холодному металлу его панциря, слушал часами, забыв обо всем, вдыхая запах отца – запах металла, дымных костров, знойных степей и конского пота. Он мечтал все увидеть своими глазами, мечтал о победах, о славе.
Слабый и болезненный, но гордый и неуступчивый, Тиний Руф постоянно служил предметом насмешек со стороны своих сверстников. Очень часто, избитый ими и измученный, он уединялся в укромном месте и просил богов дать силу его слабым рукам, чтобы отплатить своим мучителям. Вскоре он убедился, что одними просьбами от богов ничего не добиться. Мальчик наблюдал, как атлеты и солдаты, чтобы развить силу и выносливость, по много раз проделывали различные упражнения. И Тиний Руф решил последовать их примеру. Все свободное время с фанатичным упорством, иногда до полного изнеможения, повторял упражнения с тяжестями, бросал увесистые камни и бегал на большие расстояния. Не так просто было налить силой тонкие руки и малорослое хилое тело. Но Тиний Руф не хотел уступить. Приходя домой, потный, обессиленный юноша сквозь слезы шептал: "Пусть я лучше умру, не выдержав этих изнурительных упражнений, но не хочу быть слабее всех".
И это большое мужество маленького человека взяло верх. К двадцати годам Тиний Руф, хотя и не был рослым и широкоплечим, но настолько окреп, что не уступал своим товарищам в ловкости, выносливости и силе.
Он уже заглядывался на девушек, но они не обращали ни малейшего внимания на маленького гордеца. Часто на форуме или в цирке грациозные и недоступные римские матроны, лениво переговариваясь, проходили мимо, стреляя подведенными глазами из-под наклеенных ресниц в сторону высоких и статных молодых людей. Тиний Руф, похожий на маленького коршуна, с горькой складкой у щелевидного рта, искоса бросал им вслед пламенные взгляды. Жадно раздувая ноздри и вздрагивая, он вдыхал аромат тонких благовоний, оставленных женскими телами, и, беззвучно, стиснув зубы, клялся, что достигнет такого положения в обществе, что горделивые красавицы будут ловить его взгляд и глядеть ему вслед, как ныне делает это он.
Тиний Руф начал военную службу простым солдатом, но вскоре начальники заметили его прилежание и старательность. Молодой человек был назначен адъютантом – контубералом трибуна когорты. Шли годы, один поход следовал за другим, и Тиний Руф безостановочно двигался по служебной лестнице вверх. Здесь судьба словно возмещала ему недоданное. Высшие командиры на смотрах и учениях почему-то всегда обращали внимание на его маленькую крепкую фигуру, на его умение держать себя достойно и достаточно тактично. И это противоречие между большими и трудными делами, в которых он участвовал, и его маленьким, неказистым телом, всегда выгодно выделяло его среди других, может, не менее достойных. В тридцать лет он был трибуном когорты. Но уже в 35 – легатом легиона. К сорока годам получил звание квестора*****, почти сразу же – претора, и, наконец, был назначен наместником императора в Иудее. Получить в управление провинцию считалось верхом военной карьеры. Обычно, через несколько лет, наместники становились самыми богатыми людьми в государстве.
Вкусив от власти, Тиний Руф понял, что это именно то, к чему он всегда стремился. Сейчас он чувствовал, что находится в зените своей карьеры, и теперь от приезда императора зависело, сколько времени будет продолжаться его процветание.
"Но провинция в прекрасном состоянии, - убеждал он себя, - налоги уплачены вовремя. Легион полностью укомплектован. Правда, он на 30 процентов состоит из провинциалов, сирийцев и греков, но сейчас в римской армии такое положение повсеместно. Между отдельными гарнизонами налажена связь. Флот достаточно силен, чтобы обезопасить побережье от пиратов. И хотя в скалистых ущельях Иудеи еще скрывается несколько банд зелотов, но дороги на Самарию, Антиохию, Бетар и Эйн-Геди хорошо охраняются".
Все эти доводы были довольно убедительны, и наместник Иудеи почувствовал, что он немного успокоился. И все же одна мысль не покидала его: из всех дел, до сих пор нерешенных, которыми император мог бы заинтересоваться, одно особенно угнетало наместника. Оно давило его, оно подтачивало, словно червь, и скребло по душе, будто когтистая лапа.
Несколько месяцев назад при разгроме одной банды зелотов был захвачен загадочный медный свиток. Текст, выгравированный на двух склепанных медных листах, представлял собой подробный перечень драгоценностей и опись их захоронения в различных местах Палестины, в большинстве случаев в районе Иерусалима. Количество драгоценного металла, золота и серебра, исчислялось баснословной суммой: около пятнадцати тысяч талантов******. В тексте также были указаны географические ориентиры и глубина залегания в локтях.
Когда свиток попал в руки к наместнику, он сразу вспомнил об исчезнувших богатствах Иерусалимского Храма. Трудно было отказаться от мысли, что он напал на след сокровищ, тщетно разыскиваемых Титом и его солдатами. Прокуратор Иудеи направил верных ему людей для вскрытия нескольких тайников, но они вернулись ни с чем. Многие ориентиры, указанные в описи, не существовали вообще, а возле других никаких следов укрытого золота и серебра не оказалось.
Тиний Руф долго ломал себе голову. Что же в таком случае мог означать этот странный документ? Может, свиток просто какая-то легенда или плод чьей-то воспаленной фантазии? Но зачем тогда зелоты бережно хранили его, переносили с собой и так упорно защищали? А если свиток действительно опись сокровищ, укрытых во времена Иудейской войны, тогда почему золота не оказалось на месте?
"О, все не так просто, - рассуждал наместник. – Нет сомнения, что свиток указывает, где спрятаны сокровища, ибо не могли они исчезнуть бесследно. Но к нему должен быть ключ, документ нужно расшифровать".
Если не доложить императору о медном свитке, тогда он, Тиний Руф, может стать единоличным хозяином сказочных богатств. Но кто может поручиться, что в окружении наместника нет тайных императорских агентов? Подумав немного, Тиний Руф решил, что утайка истории со свитком будет большим и неоправданным риском. Он, конечно, расскажет императору об этом странном трофее, но так, чтобы не придавать ему большого значения.
Над дверью звякнул колокольчик, прокуратор Иудеи встрепенулся, приподнял голову, и его маленькая фигурка снова приняла величественную осанку. Вошел контуберал, невысокого роста белокурый юноша-германец (Тиний Руф не терпел высоких людей) и доложил, что панцирь императора начищен и колесница готова.
--------------------------------------
* Арамейский язык – один из семитских языков, распространенных в Палестине в I-II веках н.э.
** Прокуратор – чиновник, ответственный за сбор налогов и противопоставленный наместнику. Иногда прокуратор и наместник сочетались в одном лице.
*** Всадник – гражданин, являющийся в армию со своим конем. Впоследствии – сословие средней финансовой аристократии.
**** Претор – вторая после консула военно-административная должность.
***** Квестор – помощник наместника или полководца.
****** Талант – как денежная единица равен, по разным источникам, от 0,5 до 2-3 кг драгоценного металла.
3.
Весть о прибытии императора Адриана разнеслась по городу со скоростью крылатого Пегаса. И весь большой, шумный, разноплеменный город зашевелился, как потревоженный муравейник. Со всех концов Кесареи для встречи императора спешили к главной площади громкоголосые, разноязычные толпы людей. Подобно тому, как большие реки и ручьи вливаются в море, потоки людей из узких и широких улиц выливались на главную площадь. Они обтекали ее по краям, устремляясь к центру, и наталкивались на цепь предусмотрительно выставленных римских легионеров.
Лучшие места заняли римские колонисты, владельцы окружавших площадь многоэтажных домов. На балконах и крышах расположились солдаты. Римляне, быстро впитавшие восточную роскошь, стояли под широкими зонтами, которые поддерживали чернокожие рабы. Множество телохранителей и слуг толпилось вокруг господ, некоторые из них услужливо размахивали мохнатыми опахалами.
Солнце уже спускалось к горизонту, но при безоблачном небе оно обещало еще несколько часов обливать площадь жаркими лучами. Вслед за римлянами места были заняты греками, которые жили в ближайших к центру кварталах. Самые богатые из греков и те, что служили чиновниками в порту и префектуре, подражая римлянам, были одеты в тоги и туники. Остальные носили подпоясанные хитоны и просторные широкие паллы. За греками успели прибыть на площадь обитавшие близ порта угрюмые, носатые финикийцы в пестрых коротких куртках и широких шароварах. Сирийцы, иудеи, арабы и персы явились последними из горных кривых улиц. Толпа иудеев в длиннополых рубахах и хитонах хлынула по склону крутой улицы и неожиданно пробилась к самому оцеплению, напирая на него с криками и руганью. Принесенные ими облака пыли и цветистые проклятья создавали еще большую тесноту, духоту и увеличивали какофонию звуков на площади.
У портала четырехэтажного здания с большими, закругленными вверху окнами, в толпе римлян, немного обособившись, стояли два человека. Старшего из них звали Гай Меммий. Его коренастую фигуру ловко и удобно окутывала белая тога с сенаторской пурпурной окантовкой. Голос у Гая Меммия был глухим и хрипловатым, но чувствовалось, что он любит и умеет говорить.
- Я догадывался, что император пожалует к нам в ближайшее время. Хотя и не предполагал, что это произойдет так скоро. Правда, его поспешность можно понять. Наши отношения с Парфией ухудшаются с каждым днем. Есть сведения, что на границе с Сирией стоит тридцатитысячное парфянское войско. Говорят, парфянский посланник объяснил пребывание войска там необходимостью борьбы с разбойниками, якобы грабящими караванные пути. Но если наши сведения неточны и армия парфян достигает 50-60 тысяч, то это уже серьезная опасность. В Сирии и Иудее у нас по легиону. В случае внезапного объявления войны они не сумеют объединиться и будут без труда разбиты поодиночке.
- Но ведь в Киликии и Пергаме достаточно наших войск. Там хорошие дороги, и через две недели войска прибудут в Сирию.
Молодой человек, произнесший эти слова, был высок ростом, строен. Его звали Гней Сентий, он служил офицером в римских войсках, расквартированных в Антиохии*, и прибыл в Кесарею в отпуск к своему дяде.
- Но ты не учитываешь внутреннее положение в нашей провинции, - отвечал племяннику Гай Меммий, проводя рукой по своим коротко остриженным седеющим волосам.
Богатый и знатный римский нобиль, бывший член императорского совета, Гай Меммий вот уже два года находился в Кесарее в ссылке. Жизнь этого человека была богата событиями, и он, казалось, достиг всего, к чему стремился. Получив образование в Греции у лучших педагогов, Гай Меммий, как и многие, отправился добывать себе славу с мечом в руках. Полтора десятка лет он провел в походах и военных лагерях. Гонялся за бандами восставших варваров в диких чащобах германских лесов. Служил в туманной Британии, брал приступом укрепленные вершины в беспокойной Дакии. И хотя он вскоре понял, что среди крови, металла и костров лагерей, среди дикого упоения кровавых рукопашных битв он не найдет применения своим знаниям и гибкому, ненасытному уму, совсем непросто было заставить себя сбросить надежный панцирь и широкий пояс с медными бляхами. Но, получив однажды тяжелую рану, Гай Меммий был признан небоеспособным и, в звании трибуна легиона, наконец, с почетом вернулся в Рим. Покрытому славой и ранами воину была везде дорога. Он занялся литературой и дипломатией. Популярность его росла с каждым годом. Его избрали в сенат, а император пригласил в свой совет. Гай Меммий написал и издал военные мемуары, философские трактаты и дипломатическую переписку. Но вот однажды, без всяких видимых причин, ему сообщили, что он переводится в Сирию советником наместника. Прибывшему на место Гаю Меммию сообщили, что должность советника занята, и предложили остаться здесь на неопределенное время. Гай Меммий понял, что к императору попал один из его памфлетов, в которых он, нетерпимый ко всяким злоупотреблениям властью и насилию, ядовито высмеивал Адриана и его окружение. В письмах из Рима друзья сообщали, что лишь популярность и прошлые заслуги спасли его от немедленной расправы.
- Едва начнутся военные действия, - продолжал Гай Меммий, глядя на своего племянника снизу вверх спокойными голубыми глазами, - как неизбежны волнения в Иудее, а может быть, и открытое восстание. А это надолго. Достаточно вспомнить войны Веспасиана, Тита и события последних десятилетий на Кипре и Киренаике**. У меня нет сомнений на этот счет, ибо наместник ведет себя крайне неуважительно по отношению к местному населению. Если он еще раз заставит иудеев работать в субботу на строительстве укреплений, никто не сможет поручиться за спокойствие в этой стране.
Гней Сентий сдвинул брови к переносице:
- А я считаю, что Тиний Руф слишком мягок с этими мерзкими иудеями. Здесь нужно управлять не кнутом или палкой, а мечом. Я бы не потерпел в тылу у себя бунтовщиков. Их нужно истреблять, чтобы другие видели и боялись!
Полное аристократическое лицо Гая Меммия слегка тронула снисходительная улыбка:
- Или восставали? Видишь ли, уничтожить целый народ, расселенный на значительной территории, очень трудно, даже невозможно. Тем более что в этом нет необходимости. Иудеи пока нужны нам, римлянам!
- То есть как – нужны? – удивился молодой офицер. – Ведь ты сам говорил, что их существование – это постоянная угроза восстания.
- Не совсем так, - отвечал бывший член императорского совета. – В древности у иудеев был весьма любопытный обычай. Раз в год они собирались, выбирали большого белого козла и все свои грехи сваливали на бессловесную скотину. Ну и, естественно, козел, обремененный столь многочисленными грехами, приносился в жертву, кажется, его сжигали. И грехи, конечно, сгорали вместе с ним. Не правда ли, удобный способ избавиться от грехов? Так вот, ныне, противопоставив себя всему миру своими дикими, нелепыми обрядами, иудеи уподобились ими же выдуманному козлу отпущения. А нашим наместникам и здесь, и в других провинциях, и в Риме остается лишь с выгодой использовать такое благоприятное обстоятельство.
- При чем здесь белый козел? Ведь иудеи порочны? Разве не совершали они тех злодеяний, о которых все знают?!
- Иудеи порочны не более чем другие варвары: сирийцы, арабы и персы. Но нам очень выгодно, чтобы они были хуже других. Тогда уж никто не будет любить их, и между варварами разразится вражда. А когда варвары грызутся между собой, они забывают о своем главном противнике, о Риме. Да! Такова наша политика: выгодная, хотя и не совсем честная. Но чем больше людей узнают о наших истинных целях, тем труднее будет осуществлять эту политику. Вот наш император и его здешний наместник Тиний Руф и беспокоятся о том, чтобы как можно больше людей поверило в порочность иудеев. И чтобы те, в свою очередь, тоже нетерпимо относились к иноверцам.
На гладко выбритых скулах Гнея Сентия вздулись желваки:
- Но если такие действия идут на пользу нам, Риму, то я оправдываю их!
- Другими словами, ты оправдываешь нечестного игрока, который, пометив кости, добивается выигрыша, обманывая своих партнеров.
- По-моему, у нас здесь нет партнеров, у нас кругом враги.
- А по отношению разве не нужно быть честным?
- Меня учили, что врагов нужно уничтожать.
- Правильно тебя учили, только не нужно врагов делать своими партнерами! – Гай Меммий улыбнулся, но глаза его оставались строгими.
- Меня еще учили, что победителей не судят, и горе лишь побежденным! – вспылил Гней Сентий.
Гай Меммий понял, что беседа с племянником может перейти в ссору, поэтому его ответ прозвучал миролюбиво, хотя и не был похож на отступление:
- Я вижу, ты воспитан в чисто римском духе, но не забывай, что при любых обстоятельствах нужно быть прежде всего человеком. Лишь в этом твое превосходство над варварами.
Тут молодой офицер подумал, что и ему, пожалуй, не следует так наступать на дядю, что он забрался уже довольно высоко, и для того, чтобы спуститься, необходима была некоторая пауза. И когда эта пауза прошла, Гней Сентий, интерес которого к спору не был исчерпан, примирительным тоном спросил:
- А почему на иудеев введен подушный налог? Здесь они все такие нищие. Греки и финикийцы гораздо богаче их, а денег не платят.
- Это продолжение все той же политики, - отвечал Гай Меммий, убедившись, что его племянник уже остыл. – Одни платят, другие – нет. Так почему бы им не поссориться? Да и доход немалый. Огромные богатства Иерусалимского Храма не попали в руки Тита, взявшего Иерусалим в Иудейскую войну. Кое-кто считает, что эти деньги припрятаны иудеями, и они далеко не нищие. Вот пусть и раскошеливаются. В этом и кроется основная противоположность, осложняющая решение вопроса. Иудеи, с одной стороны, представляют опасность для власти Рима в Сирии и, с другой стороны, своим существованием укрепляют его власть.
Гней Сентий ничего не отвечал и задумчиво гладил выбритый подбородок. А Гай Меммий продолжал:
- Возможно, император, прибыв сюда, на месте найдет какое-то решение. Обстановка сейчас такова, что приходится больше думать о вреде иудеев, чем о пользе. Скорее всего, к ним будут применены строгие меры.
--------------------------------------------
* Антиохия – город на реке Оронт в северной Сирии.
* Киренаика – провинция в Северной Африке, западнее Египта.
4.
Теренций Карр, высокий худощавый центурион с гордыми и резкими патрицианскими чертами лица, медленно шагал по внутреннему кольцу оцепления, тревожно оглядывая толпу. Его медный шлем с перьями, нагрудник и наплечники, начищенные до блеска, отражали солнечные лучи, и люди жмурились и отворачивались от этого ослепительного сияния. Теренций Карр посматривал на своего командира, трибуна когорты Клодия Макра. Этот звероподобный увалень, как каменная глыба, торчал на балконе здания префектуры города, как всегда тупо наклонив маленькую головку в сияющем шлеме к непомерно широкому плечу. Центурион сквозь зубы откровенно желал ему провалиться в тартар и раздраженно думал: "Этот мужлан из плебеев, которому никогда не выбиться выше трибуна когорты, стоит и наслаждается, что свалил самое опасное поручение на меня. Он не может простить мне мое сенатское происхождение, ему не нравится, что я говорю на чистом римском диалекте и не спешу, подобно другим, угодливо рассмеяться, услышав его всем надоевшие анекдоты. Шутка ли, приезд императора! Какая-нибудь нелепая оплошность – и не видать мне очередного звания до греческих календ".
Самым бойким на площади было место, которое занимали иудеи. Толпа здесь постоянно увеличивалась, пополнялась людьми, прибывшими из верхней части города. В тесноте и толчее люди кричали, ругались, напирали на римских солдат, которые, взявшись за руки, с трудом сдерживали толпу.
"О, боги! Что здесь за толкучка? – испуганно подумал Теренций Карр, подойдя к этому месту. – Да ведь это иудеи! Почему их так много? Может, хотят пожаловаться императору, что их заставили работать в субботу? Сколько мужчин! И какой у них злодейский вид! Неужто что-то затевают? Может, пробрались в город зелоты? Такой толпой они легко прорвут оцепление и набросятся на императора и его свиту!"
От вдруг представившейся страшной картины у центуриона потемнело в глазах.
"Вон тот, здоровенный, с черной бородой от самых глаз, наверняка зелот. А что, если он бросит камень или дротик? Под этими длинными одеждами можно спрятать любое оружие. Что будет тогда со мной – жалким центурионом, не сумевшим обеспечить надежное оцепление? Но пусть не думают, что расплачиваться придется мне одному. Где старшие офицеры? Могущественные тайные отделы? Куда они попрятались? И выставили меня на растерзание этой толпе и императорскому гневу. Нужно прислать еще солдат, схватить 10-15 человек из толпы и обыскать. Сейчас доложу обо всем трибуну Макру". И центурион Теренций Карр, чувствуя множество недобрых взглядов, с трудом заставляя себя идти медленно, направился через всю площадь к дому префектуры. Едва он растолкал толпу и ступил на лестницы подъезда, как увидел, что ему навстречу грузно спускается сам Клодий Макр, позванивая плохо пригнанными доспехами. Маленькие свинцовые глазки испуганно бегали на большом лице трибуна, покрытом, как росой, каплями пота. Выслушав опасения Теренция Карра, трибун глотнул воздух и мотнул головой с таким видом, будто он все знает и все видит. Но самообладание вдруг изменило ему. Обалдело завертев головой по сторонам и брызжа слюной, Клодий Макр залепетал:
- В здании у меня есть две центурии солдат. Префект города посоветовал припрятать их здесь на всякий случай. Возьми, сколько тебе нужно, и уплотни оцепление. Короче, не буду учить. Ты знаешь, что делать. Схватите из толпы несколько человек и обыщите. У кого найдете оружие – в кандалы. Да поможет нам Юпитер! Ох, Теренций, если что-нибудь случится, не сносить нам голов!
В другое время центуриона может быть покоробило бы, что трибун назвал его просто по имени. Но сейчас он впервые за все время подумал о своем начальнике с теплотой и, совсем не по уставу, услужливо кивнув головой, бросился выполнять приказание. Вскоре он в сопровождении сорока солдат шел через площадь и думал о том, что Клодий Макр, стоя на балконе, наверное, не злорадствовал, а осматривал оцепление, стараясь помочь ему, центуриону Теренцию Карру, и молил, может быть, богов о том, чтобы все сошло благополучно.
Когда солдаты подошли к тому месту, где собрались иудеи, теснота и давка увеличились еще больше. По приказу Теренция Карра легионеры набросились на толпу, ругаясь и расталкивая людей ударами и пинками. Кое-кого они хватали и, несмотря на сопротивление, вытаскивали из толпы. Особенно строптивых били плоской стороной меча, а некоторых и острой.
- Вон того возьмите, - кричал Теренций Карр, - высокого, чернобородого. Это бандит, зелот! Держите его, хватайте!
Но чернобородый заметил, что легионеры направляются к нему и, энергично работая локтями и сильными плечами, стал пробираться сквозь толпу, пытаясь уйти. Несколько солдат, разбрасывая в стороны и топча стоявших у них на дороге людей, бросились за ним. Но иудеи, увидев эту погоню, поспешно расступались перед чернобородым, а перед римлянами стояли плотной стеной. Чернобородый, оглядываясь назад, стремительно, точно крот в землю, ввинчивался в толпу и вскоре скрылся из виду.
- Эх, ушел! А, видно, стоящая птица! – досадливо махнул рукой Теренций Карр.
Солдаты значительно укрепили оцепление. Перед центурионом построили человек 15 иудеев. Испуганные и измятые, в порванных одеждах, они, потупясь, стояли и молчаливо ждали своей участи.
Двое из них были ранены. Один – в руку, которую поддерживал здоровой рукой. Он кривился от боли и затравленно оглядывался. У другого был проколот бок. Рана, наверное, серьезная, очень беспокоила иудея. Он тихо стонал сквозь зубы и держался за окровавленный бок. Вдруг раненый зашатался, и стоявший рядом иудей подхватил его под руку, пытаясь поддержать. Римляне же не обращали на раненых ни малейшего внимания и не думали оказывать им помощь. Двое легионеров подходили поочередно к каждому из иудеев и обыскивали, бесцеремонно срывая одежды. Вдруг один иудей, высокий худой юноша с редкой, едва пробивающейся бородкой и горящими глазами, не дожидаясь, пока до него дойдет очередь, выхватил откуда-то длинный узкий кинжал и ударил стоявшего рядом с ним легионера. Он, видимо, целил ему в незащищенное горло, но в спешке, волнуясь, попал в нагрудную лату, и кинжал сломался. Тогда иудей, не мешкая ни секунды, выхватил из рук у оторопевшего от неожиданности римлянина меч, сильно и звонко ударил его по голове. Медная каска легионера сплющилась, и он рухнул на землю. Мгновение спустя молодой иудей был зарублен сразу несколькими мечами.
- Что вы наделали, проклятые убийцы, душегубы! – закричал рассерженный Теренций Карр.
- Он едва не убил Сентимия, - оправдывались солдаты. Оглушенного римлянина пытались привести в чувство, но он глаз не открывал и хватал воздух, как рыба, широко открытым ртом.
- Его нужно было оставить живым, - продолжал кричать центурион. – Храбрецы, любите пускать кровь! Чуть что, размахивают мечами! Обрадовались! Трое на одного! Ну, что мы теперь с него возьмем? А вот поджарить бы его немножко, так он выдал бы своих сообщников!
У остальных иудеев ничего не нашли. Их связали всех одной веревкой и повели через всю площадь к дому префектуры. Двое из них несли убитого молодого иудея. Раненый в бок иудей вскоре упал, и его поволокли по земле на веревке вслед за остальными.
Толпившиеся на площади еще не успели осознать увиденное, как послышались звуки команды, и в середину оцепления, блестя начищенными доспехами и оружием, вошли три центурии римской пехоты – почетный караул для встречи императора. Впереди, на высоких древках, несли бронзовых орлов и значки с висящими лисьими хвостами. Центурии построились в боевом порядке с правильными интервалами.
В первом ряду стояли молодые солдаты, вооруженные небольшими круглыми щитами, метательными дротиками и пращами. Короткий прямой меч висел у каждого слева на поясе. Второй ряд и основную ударную силу составляли воины средних лет – гастаты, вооруженные прямыми прямоугольными щитами, тяжелыми копьями и мечами.
Третью линию составляли ветераны – триарии. Защищенные панцирями и щитами, эти воины, основным оружием которых был широкий обоюдоострый меч, обычно вступали в бой последними. Они довершали победу, производя опустошения в рядах врагов.
Перед фронтом построения, выравнивая линии, бегали офицеры в сверкающих доспехах и украшенных белыми перьями шлемах.
Молодые легионеры, которых нечасто выпускали из казармы, живо и с интересом посматривали вокруг, подолгу задерживая взгляды на молодых женщинах и девушках. Построения и парады им еще не надоели, и многим нравилось стоять так – стройными рядами, в тяжелом и грозном вооружении. Зато ветераны с откровенной скукой, исподлобья оглядывали толпу, ожидая, когда все это кончится.
5.
Большая крытая колесница, запряженная тройкой белых арабских лошадей, гулко катилась по каменной мостовой. На таких же белых тонконогих лошадях ее сопровождали шестеро всадников в украшенных перьями шлемах и сверкающих панцирях: трое спереди и трое сзади. В левой руке, на предплечье которой висел прямоугольный выпуклый щит, воины держали поводья, а в правой руке у каждого было тяжелое копье с сердцевидным стальным наконечником.
Сидя в колеснице, Тиний Руф, затянутый в новый парадный панцирь, невидящим взглядом скользил по пыльным обезлюдевшим улицам. Мыслями прокуратор был уже там, на пристани. До прибытия императора оставалось несколько часов, и Тиний Руф знал, что все уже готово к встрече. Выстроены стройные ряды почетного караула, выставлено оцепление, оттеснившее массу толпящегося вокруг народа. Беззвучно шевеля губами, он повторял свой рапорт императору. Волнение не только не покидало его, а лишь усиливалось. И все-таки чем-то нравились ему эти минуты, острые до неприятной тошноты в горле, когда страх наваливается мутными тяжелыми волнами, парализуя волю и затемняя разум. И он, преодолевая сопротивление этих волн, движется вперед и одерживает победу. Этот миг был сладостен и приятен. И сейчас наместник чувствовал, что скоро страх останется где-то вне его, мысли приобретут четкость и ясность, а движения и действия будут точными и уверенными.
Сокращая путь к порту, колесница свернула в узкий переулок и вдруг остановилась. Мимо закрытого сеткой окна промелькнул круп пятящейся лошади. Вразнобой застучали копыта. Послышались сердитые голоса и женские крики.
Тиний Руф выглянул в окошко. Путь преградила толпа людей в серых хитонах и плащах. Всадники сопровождения тупыми концами копий пытались растолкать ее.
- Что там случилось? – спросил наместник одного из сопровождающих.
- Какой-то иудей не хочет платить налоги, а толпа его защищает! – отвечал легионер. – Но мы их сейчас разгоним!
- Нет, подождите. Это любопытно, - сказал Тиний Руф и вылез из колесницы.
В этом переулке, в многоэтажных грязных, кишащих паразитами домах жили портовые грузчики, матросы, мелкие ремесленники и торговцы. Сирийцы, арабы, греки, персы и иудеи – разноплеменной рабочий люд, жизнь которого была наполнена тяжелым трудом и лишениями. Единственным развлечением здесь были уличные драки, потасовки и скандалы. Люди сбегались поглазеть, пошуметь и, нередко, принять участие в событиях.
Тиния Руфа узнали и почтительно расступились. Двое городских стражников выволокли из темного, заросшего паутиной подвала древнего седого старика в грязном рубище. Старец не сопротивлялся, ноги плохо слушались его и едва волочились, а седая косматая голова запрокидывалась назад. Звучали возмущенные возгласы, однако вступиться никто не решался.
- В чем дело? – громко спросил наместник. – Что вам нужно от этого старика?
Словно из-под земли перед Тинием Руфом вырос сборщик налогов – высокий, тощий как жердь, кривой горбоносый грек. Его коричневый хитон подпоясывал широкий кожаный ремень с медными бляхами. Через плечо была переброшена розовая перевязь, обозначавшая, что он – должностное лицо. Густым, как из трубы, басом он загудел:
- Этот старик числится у нас иудеем, - сборщик потряс свернутым папирусом. – Он не уплатил наложенный на иудеев годовой подушный налог – три драхмы, и я обязан бросить его в долговую яму.
- Почему он не платит?
- Говорит, что он не иудей и что у него нет денег.
- Родственники у него есть?
- Нет! Была старуха, да недавно померла.
Тиний Руф посмотрел на старика повнимательнее. Худой и грязный, обросший длинными седыми, давно нечесаными космами, в рваном засаленном рубище, старец безучастно смотрел печальными слезящимися глазами. Какая-то жуткая тоска и обреченность светилась в этом грустном взоре. Сколько унижения, сколько горя и страданий видели эти печальные глаза на своем долгом веку?!
"Как ужасна старость! – думал прокуратор Иудеи. – Как мало дано человеку! Во что превращают его годы?" каких-нибудь 30-40 лет назад эта развалина была крепким молодым мужчиной. Как остановить сокрушающий бег времени? Неужели и я когда-нибудь буду таким немощным старцем? Лучше не дожить до такого часа". И заговорил резко, зло и насмешливо:
- Ты почему не платишь денег, старик? Ведь известно, что ты иудей! И деваться тебе некуда! А вам положено платить! Но ты, я вижу, хитер! Раз надо платить, ты готов отказаться от своего рода и племени. Юлишь, изворачиваешься! Но нас ты не проведешь, - Тиний Руф с ядовитой усмешкой оглянулся вокруг. – Я вашу породу знаю! Я прикажу сейчас раздеть тебя, и все убедятся, что ты иудей!
Старик, бывший до этого в полусне, услышав последние слова прокуратора, оживился. Глаза его приняли осмысленное выражение. Откуда-то из глубины в них даже сверкнула быстрая твердая искорка. Он открыл беззубый рот и заговорил медленно, словно с трудом выговаривая слова.
- Ты хочешь поглумиться над беспомощным стариком? Ну что ж... У тебя сила! Тебе не нравится, что я изворачиваюсь? Но если тебя схватить за горло, ты тоже начнешь крутить хвостом... Да, я иудей, но денег у меня нет, и я вам ничего не заплачу!
Сказав это, он прошамкал беззубым ртом и произнес несколько невнятных слов. Наверное, это были проклятья.
Толпа напряженно молчала. Дряхлый, грязный, полумертвый иудей бросил неслыханно дерзкий вызов могущественному наместнику.
Ни один мускул не дрогнул на остром птичьем лице Тиния Руфа. Но в мозгу в один миг пронеслась целая буря: "Мерзкий, презренный иудей! Как он посмел! Растоптать! Задушить! Сгноить в кандалах, в вонючей долговой яме! Бросить на растерзание голодным псам!"
Толпа молча ждала ответа наместника. Здесь иудеев было мало. Сирийцы, персы и греки, стоящие вокруг, враждебно относились к ним. Но в этой необычной обстановке Тиний Руф не чувствовал поддержки.
"Что же делать? Приказать тут же убить иудея за оскорбление или повелеть, чтобы его бросили в долговую яму?" Он чувствовал на себе множество взглядов, настойчиво требовавших действия. Толпа вокруг одновременно и жалела старика, и с кровожадным любопытством ждала расправы над ним. Один из легионеров приподнял копье, но прокуратор движением руки остановил его – и в этот миг принял решение:
- Оставьте иудея! Он слишком стар, чтобы добывать деньги. Я займу ему три драхмы и заплачу за него!
Гул, в котором слышалось восхищение, одобрение и разочарование, разом раздался в ответ.
"Я и здесь одержал победу. Это доброе предзнаменование", - подумал Тиний Руф и направился к своей колеснице, которая вскоре продолжила путь.
К чувству удовлетворения, овладевшему прокуратором, подмешивалось, однако, что-то неприятное и не до конца осознанное. Оно тяготило его, росло и вскоре начало всерьез беспокоить. И Тиний Руф понял, в чем дело.
Его неприятно поразило открытое неповиновение старого иудея. Такое явление было непривычным и требовало к себе повышенного внимания. Обычно иудеи никогда не выражали своего протеста открыто, хорошо понимая, что сила не на их стороне. Тиний Руф вспомнил, что в последнее время ему не раз докладывали о возросшей активности банд зелотов и сикариев, а также о том, что в тиши молитвенных домов и убогих лачуг иудейских кварталов происходит какая-то подозрительная возня. Слишком уж угодливыми и слащавыми были лица членов Явненского синедриона. И лишь сейчас он понял, что к этому надо отнестись более серьезно. Правда, здесь, в Кесарее, где кроме иудеев обитало большое число других народов, опасность невелика. Но в глубине Иудеи, в районе лежащего в развалинах Иерусалима и ныне процветающего густонаселенного Бетара, в любой момент могли возникнуть беспорядки.
Он знал, какие страшные пожары восстаний бушевали в этих местах шестьдесят лет назад. Довелось видеть, с каким мужеством и достоинством встречали смерть захваченные в плен зелоты. Все это плохо вязалось со смирением и робостью иудеев здесь, в Кесарее. Загнанные и запуганные, молча склонив головы, они безропотно выносили все оскорбления и издевательства.
"О, хитрые, коварные лицемеры, - вдруг подумал прокуратор. – А что, если они приурочили свое выступление к приезду императора?"
Ему представилось удлиненное самоуверенное лицо эдила тайной службы Ания Гаста, который сегодня уверял его, что город полностью очищен от зелотов и сикариев.
"Да простят тебе боги, если это не так, - прошептал наместник. – Но я – не прощу. А император не простит мне".
Тяжелое предчувствие надвигающихся грозных событий овладело прокуратором. Прошло то время, когда он, ничего не значащий и ничего не имеющий, в острой сладостной горячке шел навстречу опасностям. Теперь он устал рисковать и достаточно навоевался. Достигнув всего, он хотел остаток своих дней пожить уже для себя: жениться, иметь детей и коллекционировать древности из бронзы и меди.
Поглощенный своими мыслями и предчувствиями, прокуратор не заметил, как колесница выехала к гавани.
Гавань Кесареи, как и весь город, была построена иудейским царем Иродом в то время, когда Иудея за всю свою многовековую историю достигла границ, почти совпадавших с границами времен правления мудрейшего из ее царей Соломона.
Римляне значительно расширили порт и углубили гавань. Защищенные искусственным, из громадных камней молом, дугой выходящим в море, корабли, не боясь ударов прибоя, стояли у самой каменной пристани. Удерживаемые крепкими канатами, они слегка покачивали верхушками стройных мачт.
Город примыкал прямо к порту. Рядом с причалами, подставив яркому солнцу белоколонные фасады, высились многоэтажные здания. Они тесно грудились, тянулись к морю, словно заглатывая его синеву и прохладу широкими проемами открытых окон. Они будто гордились своими размерами и великолепием, выставляя напоказ стройные беломраморные колонны. В то же время они суетливо заслоняли широкими, лишенными блеска и великолепия фасада, спинами грязные длинные портовые склады, бараки невольников и кое-как слепленные лавчонки.
В больших зданиях, построенных последними римскими прокураторами, размещались торговые и нотариальные конторы, кредитные общества, гостиницы, лавки менял и судебные палаты.
Сейчас по всем этажам носились, блестя потными, голыми телами, портовые рабы с метлами и скребками в руках. С моря несли большие пифосы с водой. Смывалась и счищалась многолетняя пыль и паутина. Подштукатуривали и подкрашивали стены и потолки. Из дальних складов притащили тяжелые и длинные багровые ковры и расстелили их на лестницах у порталов. Рабам выдавали чистые куски цветной материи для тюрбанов и накидок.
Между мачтами кораблей протянули гирлянды флагов. Словно могучий прибой, сюда доносился гул многотысячной толпы, собравшейся на площади.
Тиний Руф сошел с колесницы. Оправляя застежки своих лат, он строго осматривал прибывших для встречи императора людей. Оба трибуна десятого легиона, префект города и несколько высших административных лиц явились раньше прокуратора. Солнце играло на отполированных доспехах, легкий ветерок шевелил перья на медных шлемах, из-под которых тревожно глядели глаза офицеров и чиновников. Они приветствовали прокуратора и тут же отворачивались, что-то придирчиво выговаривая стоявшим возле молодым контубералам.
Один за другим подходили разодетые в свои лучшие одежды римские колонисты, сенаторы, ростовщики и торговцы. Их сопровождали семьи и чернокожие мускулистые рабы, державшие над хозяевами раскрытые зонтики. На гладких холеных лицах патрициев не было волнения. Счастливые представившейся возможностью лично встречать и приветствовать императора, они гордо, величественно вышагивали в развевающихся тогах и радостно улыбались наместнику и офицерам.
Хищный нос Тиния Руфа еще больше заострился.
"Ох уж эти мне ростовщики! Обязательно нужно было притащить сюда своих толстых жен. Как их много! Среди такой толпы обязательно найдется болтливая баба или какой-нибудь любитель щегольнуть красноречием".
Оглядывая причал, он еще раз пожалел о том, что места слишком мало, чтоб выстроить войска и произвести торжественную церемонию встречи прямо здесь.
Людей набралось уже около сотни, и Тиний Руф ожидал появления Ания Гаста, чтобы спросить его, почему так много людей прошло через оцепление.
Работы для приема императора уже были закончены. С окон и балконов свешивались флаги. Из узкой улицы под командованием приземистого, тучного, головастого, большерукого трибуна, который в своем кожаном панцире очень напоминал большого краба, вышел отряд молодых стройных трубачей, украшенных сверкающей медью и большими белыми и черными перьями.
День клонился к вечеру. Опускавшееся солнце уродливо удлинило тени людей и зданий. Было душно. Тиний Руф чувствовал, как по спине под кожаной подкладкой панциря стекают струйки пота. Он медленно прохаживался вдоль каменных причалов и глядел себе под ноги, что не мешало ему, однако, хорошо видеть мнущихся в нетерпеливом ожидании людей и императорскую эскадру, которая, вырастая с каждой минутой, подходила все ближе и ближе.
Солнечные лучи, уставшие за долгий жаркий день, уже не обжигали. Будто прощаясь, они ласково скользили по напряженным, застывшим лицам и металлу доспехов, веселыми ленивыми зайчиками прыгали в помутневших гладких волнах.
Среди стоявших в порту у причалов и дальше в бухте кораблей, борта и мачты которых были украшены флагами и усеяны любопытными матросами, образовали просторный проход, чтобы императорский корабль мог пристать прямо к берегу. К префекту города, коренастому, плотному Юлию Варрону, командовавшему приготовлениями к встрече, то и дело подбегали контубералы и тихо, вполголоса, докладывали о выполнении распоряжений. Префект выслушивал их, косился на наместника, морщил лицо, и трудно было понять, доволен он или сердится. Так же, вполголоса, он отдавал новые приказы, и контубералы, кивнув головой, отбегали быстрой рысцой.
Тиний Руф остановился. Разговоры за его спиной внезапно стихли. В широкий коридор между судов величественно вошла огромная розовая трирема и, осторожно раздвигая острым носом спокойную, покрытую жирными пятнами воду, направилась к причалу.
Взоры всех приковала неподвижная, словно статуя, фигура императора в белой тоге на верхней палубе. В это время император Адриан почувствовал, как смертельно ему надоел скрип сухого дерева, к которому, казалось, привык, как неприятны ему хриплые крики надсмотрщиков, щелканье их бичей. С удовлетворением подумал он о том, что скоро ступит на твердую землю – и прекратится эта отвратительная качка, и он сможет отдохнуть от надоевших лиц советников.
Адриан любил пышные торжественные встречи, большие восторженные толпы народа и с нетерпением ожидал всего этого.
Корабль осторожно подошел к пристани, ощетинясь поднятыми вверх веслами. Брошенные канаты ловко приняли портовые чернокожие рабы и надежно закрепили. Затем на берег был переброшен абордажный мостик, и глава римского государства со своей свитой под приветственные звуки труб сошел на землю Иудеи.
Едва трубы смолкли и величественная, торжественная мелодия, затихая, понеслась к дальним синеющим горам и в бескрайние просторы моря, как Тиний Руф приблизился к императору и, приветствуя его, отсалютовал оружием. Затем твердым голосом, которым он привык отдавать приказания, доложил, что вверенная ему провинция благоденствует и готова к приему царственного гостя; императорские войска находятся в полной боевой готовности и горят желанием выполнить приказ цезаря.
Адриан ответил на приветствие. Взгляд его скользнул по застывшим лицам военных чиновников, и что-то похожее на разочарование мелькнуло в глазах. И в этот момент Тиний Руф торжественно произнес:
- Мой император! Народ и армия ждут тебя на главной площади города. – И, указав на стоявшие поодаль колесницы, добавил: - Прошу следовать на площадь.
Император улыбнулся:
- Опять ехать? Ощутив под ногами землю, я хочу насладиться этим чувством. Насколько я помню, здесь недалеко. Путешествие пешком доставит мне и моим спутникам величайшее наслаждение.
Промолвив это, Адриан подошел к встречающим. Отвечая на приветствия, он спрашивал, нет ли жалоб, интересовался делами торговли, ценами на товары.
Жалоб не было. Зато щедрым потоком полились похвалы императору, наместнику и пожелания здравствовать и множить славу.
- Ну что ж, тогда пойдем на площадь к народу, к армии! – Обращаясь, будто добрый отец к послушным детям, Адриан произнес эти слова просто и деловито, ни тоном голоса, ни взглядом не намекая на огромную дистанцию между ним и зависящими от него людьми.
Но люди знали и то, что точно так же, не повышая голоса, император за ничтожную провинность может послать их на каторгу, лишить имущества и самой жизни.
Император, его советники и все, кто встречал его на причале, шли по широкой улице, которая вела на площадь. Адриан с удовольствием ощущал под ногами твердь земли и с интересом посматривал по сторонам. Много лет не бывал он в этом городе. Кесарея, имевшая ярко выраженный восточный колорит, полностью изменила свое лицо. Теперь она скорее напоминала какой-нибудь латинский город или один из римских районов. Как и в Риме, тут было много мраморных и бронзовых статуй, портики с колоннами и балконы украшали дома.
Префект, не ожидавший, что император пойдет пешком, не успел оцепить улицу, и теперь навстречу пышной многолюдной императорской процессии то и дело попадались случайные прохожие, которые испуганно шарахались в сторону или застывали, окаменев на месте, вытаращив глаза и изумленно открыв рот.
Все это нравилось императору, хотя он и привык производить впечатление. И еще ему очень нравилось, что вокруг все совсем как в Риме. Будто не было долгого путешествия по морю. Он так долго плыл и опять попал в Рим. Все дороги ведут в Рим! По всей земле – Рим. Могучий, несокрушимый Рим раскинулся по всем землям и морям, подчинив себе все народы и государства. Большое сладостное чувство захлестнуло императора.
Из раскрытых окон и переполненных балконов неслись приветствия и поздравления.
Едва императорская процессия вышла на площадь, народ встретил ее громом рукоплесканий. Но в том месте, где собрались иудеи, было тихо. Отметив это про себя, Адриан подошел к линии выстроившихся солдат. Он стал в центре, лицом к фронту и выбросил вперед-вверх руку.
Площадь содрогнулась, казалось, произошло извержение вулкана. Громовое "барра" раздалось в ответ. Едва затихнув, этот крик возрос снова. Он ширился и нарастал, охватывая весь город. Выпучив глаза, в невероятном самозабвенном восторге кричали солдаты, кричали римляне и греки в толпе, кричала императорская свита, казалось, кричали белокаменные здания, дико распахнув зияющие провалы громадных окон.
Этот крик давил, как чудовищная многотонная масса, леденил душу и наводил ужас. Это был грозный боевой клич непобедимых римских легионов.
И лишь иудеи, инородное тело в этой толпе, молчали. Им не хотелось приветствовать своего императора. Слишком много неприятностей он и его солдаты причинили им, хозяевам этой страны, которые были поставлены вне закона. Никто из них не мог поручиться, что, выйдя из дома, он вернется обратно. Их религия и обряды, язык и одежда – все здесь служило предметом насмешек и оскорблений. И не у кого было просить заступничества и защиты. Римские суды и войска всегда были на стороне их обидчиков и притеснителей. Чужеземцы правили их страной, чужеземцы жили в лучших городах, на лучших землях. И поэтому иудеи молчали. Что мог означать для них этот приезд императора? Новые налоги и новые козни их врагов, новые оскорбления их веры и новые кровавые погромы. Так было уже много раз. Сменялись императоры, назначались новые наместники, но облегчение не приходило.
Несколько представителей иудейской знати попытались было тоже приветствовать императора, но тут же смолкли под тяжелыми, не прощающими взглядами своих соплеменников.
Когда стих гром приветствий, Сальвий Юлиан, стоявший ближе всех к Адриану, произнес:
- Вот в том краю площади собрались иудеи. Они не приветствовали тебя. Я ясно видел и слышал: там не было ни рукоплесканий, ни приветственного крика.
Не оборачиваясь, Адриан ответил:
- Я тоже все видел и слышал. Но я затем и приехал сюда, чтобы заставить иудеев уважать Рим и его императора!
6.
Высокий чернобородый иудей, которого так и не удалось схватить солдатам Теренция Карра, выбрался из толпы задолго до того времени, как она начала расходиться. По горным кривым улочкам он забирался все выше и выше, иногда останавливался и с непринужденным видом поправлял обувь, украдкой оглядываясь, не идет ли кто за ним. Вдруг, свернув в какой-нибудь переулок, останавливался за стеной дома или полу обвалившимся забором, внимательно осматривая прохожих. Потом чернобородый легко и ловко перелезал через каменные заборы и двигался дальше в известном ему одному направлении. Наконец, очутившись в дальней заброшенной части города, он подошел к наполовину вросшей в землю халупе, смотревшей на яркий багровый закат крошечным, подслеповатым, почти заросшим паутиной окном. Однако дверь у этого жилища оказалась крепкой, сколоченной из добротных досок.
Чернобородый, немного помедлив, постучал несколько раз в дверь кулаком. Домишко не подавал признаков жизни. Забор около него местами обвалился, и во дворе был виден разрушенный глиняный очаг да несколько чахлых олив.
Чернобородый чувствовал, что в халупе кто-то есть и, видимо, этот кто-то разглядывал пришельца в щель.
Вдруг дверь резко, с коротким ржавым скрипом распахнулась, и в темном проеме показалась косматая черная голова с таким свирепым выражением лица, что человек даже с крепкими нервами отшатнулся бы. Что и говорить, зрелище было не из приятных: землистое, покрытое угрями лицо наискось пересекала черная засаленная повязка, закрывавшая один глаз. Зато другой, огромный, масляно-черный, вращался с поразительной быстротой, словно возмещая отсутствие выбитого, смотрел так злобно, будто ненавидел весь свет. Огромный кривой нос нависал над толстыми кроваво-красными губами и едва не касался выдвинутого вперед подбородка, заросшего редкими, короткими, жесткими рыжеватыми волосами.
Густым грубым голосом страшная голова зарокотала:
- А, это ты, Байя! Солнце светило мне в глаза, и я не разглядел тебя. Где тебя носит? Все уже в сборе.
На чернобородого по имени Байя это зрелище не произвело никакого впечатления. Он молча зашел в дом, и дверь за ним захлопнулась.
Жилище оказалось неожиданно просторным. Из маленького окна был виден ярко-красный закат. Посредине стоял широкий, ничем не покрытый, грубо сколоченный стол. Один угол занимала просторная лежанка, застеленная буро-красным, от попадавших на него лучей, покрывалом. В другом углу был большой шкаф, предназначенный для одежды и посуды.
На земляном полу лежала большая груда всевозможных вещей. Тут была и новая верхняя одежда, и дорогая посуда, и ценные безделушки, которые никак не вязались с внутренним видом комнаты, ее низким, заросшим паутиной, закопченным потолком и грязными серыми стенами с обвалившейся штукатуркой. В красноватом полумраке за столом на грубых скамьях сидели шесть человек. У всех шестерых был малопривлекательный вид. Угрюмые, свирепые, медные от заката лица со следами поножовщины и пороков красноречиво указывали, что их владельцы принадлежат к преступному миру.
- А я думал, Кривой, что твой единственный глаз ослеп, хотя до сих пор он видел за двоих, - развязно проговорил Байя. Чувствовалось, он всех хорошо знает и все знают его. Байя выгодно отличался от всех шестерых и внешностью, и одеждой, и манерой держаться, в которой сквозила несвойственная остальным наглая самоуверенность.
- Я так и знал, что он пошел на площадь встречать скрягу-императора, - прорычал задетый за живое одноглазый. – А наш уговор и дело его мало интересуют.
- Закрой свою зловонную пасть, - перебил его Байя, - когда ты ее открываешь, у меня мутит в голове, будто я попадаю в клозеты римских казарм. Я вижу, пока честные люди сбежались смотреть на заморское римское чучело, вы неплохо пошарили по домам, - он взглядом указал на кучу, сваленную на полу. – А я чуть было не влип, римский начальник принял меня за зелота. Надо же мне было пробраться в первые ряды и выставить напоказ свою подозрительную рожу. Если б им удалось меня схватить и найти вот это, - он вытащил длинный, чуть искривленный нож без чехла, который жутко сверкнул красноватым отблеском, - не видать бы вам больше Байи. Что бы вы делали без меня? Кривой наверняка бы обрадовался. Он стал бы у вас верховодить. Проклятый урод, ну на что способна его набитая плесенью башка? Посадить бы ее на кол и поставить на огороде, так пугало бы вышло неплохое.
- Твоя голова окажется на колу раньше моей. Это точно! – злобно огрызнулся Кривой.
- Да на что вы способны без меня? – Байя и не глянул в его сторону. – После первого же дела напьетесь, вас схватят, как куропаток, и развесят на крестах на корм птицам. Так что молитесь Моисею и всем пророкам, что честные иудеи меня приняли за зелота и помогли уйти от погони.
- Знали бы они, что спасают самого большого богохульника, так, наверное, заплевали бы тебе лицо и расправились с тобой не хуже римлян, - заворчал толстый, весь покрытый шрамами старик в финикийских шароварах и накидке из дорогого сукна, но порванной и перепачканной.
- Много ли тебе дал твой Господь? Всю жизнь ты молишься ему. Устраиваешь посты, отказываешься идти на дело в субботу, а получаешь в ответ одни подзатыльники и шрамы. Может, ты ждешь, что Он тебе с неба за твое усердие сбросит золотой слиток? Если и сбросит, то его подхватят другие, кто помоложе и половчее тебя. А то гляди, как бы этот слиток не угодил бы тебе в голову и не убил бы тебя. Нет уж, я как-нибудь сам позабочусь о себе. И если доживу до твоих лет, Иезекия, то построю себе дворец не хуже, чем царь Ирод.
- Господь слышит твои слова и знает твои мысли, и, берегись, Он отплатит тебе за богохульство!
- Как бы весело и спокойно мне жилось, если б я боялся только Бога, - ухмыльнулся Байя.
- Ладно, опять завелись! – хрипло вмешался одноглазый. – Пора за дело, пусть Грек все расскажет.
Молодой бандит, которого назвали Греком, с тонкой талией и широкими сильными плечами, шумно вздохнув, мелодичным чистым голосом начал говорить:
- За два дня, пока я вертелся вокруг складов, мне удалось узнать, что на следующую ночь на все три склада будет один часовой: смена один раз – в середине ночи. И все эти дни я наблюдал, как новый греческий купец, тот, что с толстым брюхом, завозил на склады большие тюки. Наверное, там посеребренная посуда и ткани. Добыча будет богатая.
Разбойники внимательно слушали. В напряженных лицах, округлившихся глазах и застывших позах этих разных по возрасту, характеру и темпераменту людей было что-то общее. Это, скорее всего, был тот нескрываемый интерес, который всегда нетрудно заметить не только у разбойников, но и у ростовщиков, торговцев и крупных чиновников, едва лишь речь заходит о выгодной сделке или сулящем большую прибыль деле. И если у первых этот интерес вызывается необходимостью удовлетворить жизненные потребности, то для вторых он является страстью, обуздать которую они уже не в силах, и страсть эта превращается в порок, который нередко сбрасывал их с самых высоких вершин благополучия и славы в бездну убожества и нищеты. И эти вторые, весьма уважаемые люди, грабили, обманывали и убивали тысячи людей посредством власти и обеспечиваемого ею права, тогда как первые, всеми ненавидимые отщепенцы, проделывали то же самое, только в гораздо меньших масштабах и более примитивным способом. Но не было им пощады, когда они попадали в руки ко вторым.
Едва Грек замолчал, как Байя спросил:
- А сбывать ты где думаешь? Опять на базаре у этого краснорожего пьяницы Анана? Да ведь если он попадется (вообще-то я диву даюсь, как он до сих пор уцелел), то висеть нам на крестах вместе с ним. Мне лично это занятие совсем не по душе. Помните, как долго мучился Авессалом? Бедняга! Попался-то он на пустяке!
- У Авессалома было две жены, они грызли его день и ночь. Ему приходилось здорово крутиться! – пробормотал Иезекия.
- И за это он три дня крутился на кресте да потом еще неделю кормил собой ворон, - прорычал Кривой, - а обеих его потаскух забрали себе стражники.
- Потом Авессалом долго снился мне, - сказал Байя, - весь синий, с выклеванными глазами, он приходил, предлагал продать своих жен и жаловался, что из-за них попал на крест. "Не женись, Байя, - предостерегал он меня. – Иначе пойдешь вслед за мной", - и подмигивал пустой глазницей.
- Пусть Господь оградит меня от таких снов! – прошептал Иезекия.
- Пустое. – Байя выпрямился. – Я никогда не боялся мертвецов. Самый безобидный народ! Ни пользы от них, ни вреда. Так вот я вам говорю, что не доверяю Анану, и я не хотел бы потом приходить во сне с выклеванными глазами к тому из вас, кто уцелеет.
- Анан всегда подкупал декуриона стражников, и до сих пор все сходило благополучно, - скрипучим голосом сказал длинный, как жердь, худой бандит по имени Антип. При каждом его движении раздавался хруст суставов, будто кости этого нескладного тела никак не могли принять удобное положение.
Единственный глаз Кривого загорелся:
- Если собрать все кресты, на которых меня следовало бы распять, то они, наверное, опоясали бы город, как крепостная стена, и я ничего не потеряю, если к ним добавится еще один. Я согласен идти на дело, о котором рассказал Грек. А если у кого трясутся коленки, то пусть остается, управимся без него.
- Ты хочешь сказать, что я боюсь! – Байя поднял подбородок. – Пусть еще кто-нибудь повторит здесь, что Байя кого-нибудь или чего-нибудь боится! Но я не желаю вялиться на солнышке в такой неприятной компании, какую может составить краснорожий забулдыга Анан и урод Кривой.
Одноглазый угрожающе придвинулся.
Байя оставил его движение без внимания и продолжал:
- И если уж рискнуть, то ради чего-то стоящего. Одно дело – отобрать кошелек у прохожего, за это дадут плетей или пошлют на галеры, другое – убить римского часового и ограбить склады, тут прямая дорога на крест.
- Зато дельце верное, - вмешался Грек.
- Дельце верное, - перекривил его Байя, - во всем мире есть только одно дело, ради которого можно и головы не пожалеть!
- Что ты хочешь этим сказать? – Одноглазый глянул куда-то в сторону, вывернув блеснувший выпуклый белок.
Байя немного помедлил.
- Есть одно дело. Слишком оно тонкое для ваших грубых рук, да я один его не потяну.
На его большом, окутанном черной бородой лице мелькнула хитрая усмешка и вдруг обернулась жестким и хищным оскалом. Голосом, чуть сведенным от волнения и решительности, он сказал:
- Я знаю, как можно добыть столько золота, что оно не вместится в эту берлогу!
Грабители разом повскакивали со своих мест, с грохотом повалив скамейки. Глаза их засверкали, а руки схватились за спрятанное у поясов оружие.
- Ты вздумал шутить над нами? – хрипло заорал одноглазый, выкатив свой ужасный глаз.
Тучный Иезекия стал похож на старого рассвирепевшего кота, спина которого изогнулась дугой, а шерсть поднялась дыбом. Он вдруг рванулся к Байе, и не успел тот моргнуть, как крепкий старик мощным коротким рывком свалил его на землю.
- Ах ты, слизняк, молокосос! – шипел он, и на его отвисшей нижней челюсти выдвинулся вперед, словно нацеленное оружие, острый клык. Опешивший было Байя быстро опомнился. Вскочив на ноги, он резким, страшной силы ударом кулака отбросил Иезекию в дальний конец комнаты. Старик полетел, раскинув руки, сбивая скамейки.
- А ну, назад! – заорал диким голосом чернобородый, блеснув кинжалом перед самым носом бросившихся к нему Кривого и Грека.
Те отступили, дрожа от возбуждения, сжимая наготове оружие.
- Чтоб вас распяли! Головорезы! Вероотступники! Бандиты! – рассвирепел Байя. – Чтоб хищные птицы выклевали ваши наглые глаза! Чтоб дикие звери растащили ваши паршивые кости, и злой ветер чтоб катал ваши безмозглые черепа по пустыне. Стоит вам сказать о золоте – и вы готовы перерезать глотку собственной матери! Ошалели, как бешеные шакалы.
Байя знал, как любят золото его сообщники, но он и предположить не мог, что его сообщение вызовет такой неожиданный эффект. Злодеи ни на йоту не поверили в то невероятное богатство, которое сулил им чернобородый.
Каждый из них не раз мечтал о том, что когда-нибудь будет сказочно богат. Они лелеяли в себе эту мечту, как единственное божество, которому поклонялись. Для этих грубых жестокосердных душ золото было единственной святыней. Им показалось, что Байя вывернул их души наизнанку и зло посмеялся. Каждый из них, как бы низко он ни пал, бросился на защиту своих самых сокровенных идеалов.
Два бандита, маленький худой Иошуа и высокий Антип, приводили в чувство Иезекию. Старик был без памяти и только слабо стонал. Наконец, он открыл глаза.
- Ну что, Иезекия, ты был на свидании со своим пророком, - Байя грозно оглядел притихших разбойников. – Он, наверное, научил тебя, старика, уму и посоветовал больше не бросаться на Байю, потому что второй раз твое свидание с ним затянется до дня воскресения мертвых!
Солнце зашло, и стало совсем темно.
Один из разбойников, хозяин дома, невысокий, но очень толстый, носивший почему-то кличку Сухой, подошел к шкафу и достал залитый жиром светильник. Ловко стукнув двумя кремнями, он высек огонь, и коптящее, неровное пламя осветило его круглое, с толстыми складками, лоснящееся лицо, маленькие, масляно блестевшие глазки и грубые физиономии разбойников с еще не прошедшими следами возбуждения.
- Ишь, взбесились, - недовольно ворчал Сухой. – И скамейки перебили, и соседей всполошили, наверное.
Он подошел к двери и прислушался.
- Будь я лет на двадцать моложе, ты бы так просто со мной не управился. В твои годы и я так ловко мог вертеть кулаками, - промолвил Иезекия, потирая ссадину на подбородке.
- Если ты так быстро стареешь, то скоро будешь нам не нужен, - отвечал Байя, спрятав кинжал. – Я и не думал над вами шутить. Я говорил правду, и напрасно вы так озверели. Золото есть, и его очень много, так много, что оно действительно, может быть, не вместится в эту комнату. Оно закопано в земле.
Среди злодеев произошло движение.
- Спокойно, спокойно! – подняв руку и отступив на шаг, угрожающе произнес Байя. Он уже опасался новой вспышки.
- Да, золото есть, много золота. И оно лежит в земле. Это клад. Много лет назад, во время большой войны с римлянами, когда римские легионы приближались к Иерусалиму, зелоты, которые тогда владели городом, тайно вынесли и спрятали часть сокровищ Иерусалимского Храма. Вы думаете, они хотели себе построить дворцы, купить жен и кататься в золотых колесницах? Нет же! Когда они поняли, что война проиграна, эти фанатики не могли смириться с поражением и уже тогда думали о новой войне. Они спрятали золото до лучших времен, надеясь, что в подходящий момент снова начнут войну с Римом и за это золото и серебро купят оружие и продовольствие. Зелоты ночами, тайно, вывозили ценности из Иерусалима и закапывали во многих местах, надеясь, что если их и найдут, то не все сразу. И чтоб не забыть те места, куда они закопали сокровища... – Тут Байя понизил голос и обратился к толстому бандиту: - Сухой, выйди-ка за дверь и послушай, нет ли кого поблизости.
Сухой молча встал и, смешно переваливаясь на толстых кривых ногах, направился к выходу. Он вышел на улицу, прикрыл за собой дверь и двинулся вдоль забора.
Кругом царила ночь. Густой мрак плотным одеялом накрыл город. Иногда в проемах облаков мелькали крупные яркие звезды. В звонком, уже прохладном воздухе отчетливо слышался каждый звук. Где-то лаяли собаки, над самым ухом пищали ночные насекомые.
Злодей постоял не шевелясь, затем обошел вокруг, прислушиваясь, и вошел в дом.
- Никого нет, - доложил он. – Тихо, как на кладбище!
- Тишина обманчива, - сердито отвечал Байя. – Она имеет глаза и уши и часто может разразиться громом.
- Пусто кругом, - оправдывался Сухой. – Чтоб я опух снизу доверху и сверху донизу, если вокруг на целую стадию кто-нибудь есть.
Такая клятва показалась Байе убедительной.
- Так вот, чтобы не забыть, где спрятано золото и серебро, - продолжил он, - ведь лежать ему предстояло, возможно, много лет, зелоты выгравировали на медном листе опись мест захоронения сокровищ и с величайшими предосторожностями спрятали этот лист в отдаленной, никому не известной пещере, где-то вблизи Мертвого моря. Совсем недавно зелоты решили, что время, наверное, пришло. Они выкопали из пещеры этот медный свиток и хотели уже приступить к розыскам сокровищ, но не успели – напоролись на римскую засаду. В бою они были разгромлены, и медный свиток попал в руки римлян. К счастью, те не придали ему никакого значения, приняв, наверное, список спрятанных сокровищ за сказку. И теперь он хранится...
Разбойники зачарованно, открыв рты, ловили каждое слово. По огромному носу Кривого ползла зеленая жирная муха. Одноглазый ловко пришлепнул ее и размазал по морщинистой щеке.
Длинный худой Антип, изогнув грязную тонкую шею, уставился в рот рассказчику немигающим взглядом. Иезекия, Грек и Сухой сидели не шелохнувшись. Маленький Иошуа быстро переводил черные миндалевидные глаза с лица Байи на лица разбойников, и на его юном лице застыла совсем не детская заинтересованность.
- И теперь он хранится здесь, в арсенале дворца царя Ирода, в подземелье. Конечно, достать его оттуда очень трудно, но, наверное, проще, чем из никому не известной пещеры зелотов.
- Откуда ты все это знаешь? – подскочил маленький Иошуа.
- Ты сперва отрасти усы, чтобы они скрыли у тебя мокроту под носом, заслужи морщины и седины, и тогда будешь встревать в разговор умных людей. Нечисть базарная, птенец желторотый! – И Байя с глубоким презрением посмотрел на юного бандита.
Иошуа прибился к этой компании совсем недавно. Несколько недель назад его привел старый Иезекия. Юноша приходился ему дальним родственником. Еще мальчиком его послали в Иерихон обучаться ремеслу. Иошуа сбежал оттуда, очень долго где-то пропадал, и о нем ничего не было известно. Потом, голодный, грязный и оборванный, он очутился в Кесарее на базаре, встретил там Иезекию, который и привел его в банду. Иошуа был тихим, послушным, очень редко напоминал о себе, но его взгляд иногда обнаруживал несвойственную его возрасту волю и проницательность.
- Он верно говорит! – вступился за родственника Иезекия. – Откуда ты это знаешь? Ты мастер плести басни, а дело нешуточное. Мне моя старая продырявленная шкура еще не надоела. Во дворце живет сам Тиний Руф, и его очень хорошо охраняют.
- Неважно, кто там живет и как его охраняют! – единственный глаз Кривого метал молнии. – Если дело обстоит так, я выкраду этот свиток у самого Велиала!* Сокровища Иерусалимского Храма! Да там тысячи талантов золота и серебра!
- Тысячи талантов, - будто эхо, один за другим, повторили разбойники.
- Я сказал сущую правду, - заверил Байя. – Я сам когда-то примкнул к зелотам, но быстро понял: мне не по пути с ревнителями. Я не желаю жить в вечном воздержании и погибать в безумной борьбе с римлянами. Я хочу жить для себя. Еще тогда я слыхал о медном свитке. Это была большая и страшная тайна. Все пути к ней карались немедленной смертью. Один зелот, считавший меня своим другом, случайно проболтался, а после молил не выдавать его. Я согласился, но при условии, что он расскажет, где свиток, и мы поделим богатства на двоих. Он не соглашался. Тогда я хитростью заманил его в отдаленную пещеру, оглушил и связал. Когда он очнулся, я предложил ему выбор: либо он расскажет мне, где свиток, либо умрет. Он выбрал второе. Я начал его пытать. Ломал ему пальцы рук и ног, поджаривал на огне, отрезал ему одно и затем другое ухо. Он в ответ лишь проклинал меня. Я отрезал ему нос, отрубил кисти рук и стопы ног. Я оставил ему только язык, чтобы он мог говорить, но он молчал. Пришлось заколоть его и закопать.
Иошуа, слушая этот страшный рассказ, побледнел и отвернулся. Остальные внимали с явным интересом.
- И вот совсем недавно в пивнушке я подслушал разговор двух римских декурионов. Они были навеселе и говорили о свитке. Я тоже был изрядно пьян, но сразу протрезвел. Я подсел к ним, заказал много хорошего вина, и мне удалось узнать о медном свитке то, что я вам рассказал. Я долго думал, стоит ли мне связываться с вами в этом деле. Но сам я ничего не смогу сделать. И надо спешить, а то вдруг римляне опомнятся и захотят проверить, о чем написано в свитке. Тогда не видать нам денег, как грешному не видать божьей милости. И еще хочу предупредить вас сразу. Когда мы выкопаем золото... – Он немного помедлил и, холодно, властно сверкнув глазами, продолжил: - Половина – мне, остальное – всем поровну.
Злодеи, потупив головы, молчали.
- Подготовку начнем с завтрашнего дня. – Байя говорил уже спокойно и деловито. – Иезекия и Кривой переоденутся в нищих и сядут у ворот дворца. Они будут внимательно следить, кто входит и кто выходит, что вносят и что выносят. Они будут подслушивать все разговоры. Хотя нет. Кривой не подходит. Он сразу возбудит подозрения у стражи. Со времен сотворения мира не было нищего с такой зверской рожей.
Одноглазый громко засопел, но промолчал.
- У ворот будет дежурить один Иезекия. Пусть осваивается с новой работой. Если у нас ничего не выйдет, ему не останется ничего другого, как протягивать руку. – Байя улыбнулся. Иезекия метнул на него из-под мохнатых бровей недобрый взгляд, однако промолчал.
- Это не все. Иезекия должен запомнить, где находятся часовые и порядок их смены. Сколько солдат, какой они национальности, как вооружены. Грек и этот птенец, как его... Иошуа, как самые молодые и самые зоркие, залезут на Аскалонскую гору и будут сидеть там день и ночь. Оттуда виден внутренний двор и галереи дворца. Они должны запомнить, где караульное помещение внутренней стражи, как и когда она сменяется. Сухой и Антип займутся тем, что обратят в деньги все это барахло. – Он показал на кучу на полу.
- Кривой несколько ночей проведет в богатых кварталах и добудет еще денег. Это он может. Деньги нам понадобятся, чтобы развязать кое-кому язык. А я попробую завести знакомства среди тех, кто имеет доступ во дворец. Через два дня сбор здесь же перед заходом солнца. А теперь расходитесь по одному...
Когда разбойники ушли, Байя и Сухой еще долго о чем-то говорили вполголоса, потом задули светильник и легли спать.
-----------------------------------------
* Велиал – древний бог зла у народов Ближнего Востока.
7.
После приезда императора Адриана прошло несколько недель. Отшумели пышные приемы и оргии, устроенные в его честь, и жизнь города вошла в прежнее русло. В порт, горделиво покачивая исхлестанными парусами, заходили тяжелые торговые корабли, остро пахнущие заморскими плодами и пряностями. Матросы, едва ступив на землю, торопливо молились своим богам и, тут же забыв о них, суетясь и крича, принимались сгружать свои товары, а вечером в трактирах за кружкой вина рассказывали друг другу о штормах и пиратах, о чужих неизвестных берегах, то пустынных на многие тысячи стадий, то кишащих диким зверьем.
По трем главным дорогам, связывающим Кесарею со всей страной, тяжело шли караваны груженых лошадей, верблюдов, вьючных животных; и пути их были не менее далеки и опасны, чем морские. Это были дороги в напоенную изобилием сказочную Индию, полузабытую фантастическую Серику, занесенную раскаленными песками глубинную Аравию. Это были дороги длиною в долгие месяцы и годы. И за каждым поворотом путника ожидали песчаные бури, жара и холод, голод и жажда, набеги жестоких грабителей. За караванами шли отряды солдат для охраны, уныло брели в колодках рабы, предназначенные для продажи и для ремонта дорог.
Римское правительство получало большие доходы от торговли, поэтому не жалело средств и людей, чтобы обезопасить караванные пути, сделать их удобными, надежными. Стремясь превратить торговлю из опасной авантюры в регулярный промысел, римляне покорили и умиротворили многие кочевые племена, построили много дорог.
Дороги римляне строили превосходные. Грунт выравнивали и укладывали каменными глыбами огромного размера. Вдоль дорог стояли станции и заезжие дворы, в городах строились гостиницы и складские помещения.
Дороги эти, вымощенные на костях многих тысяч рабов, строились десятилетиями, но существовали века.
Неутомимый ревизор и администратор, император Адриан за короткий срок успел осмотреть дорожные сооружения вблизи города и городские укрепления. Все это он нашел в хорошем состоянии и выразил удовлетворение деятельностью наместника...
8.
Был летний долгий вечер. С моря дул порывистый ветер, наполняя город соленой прохладной свежестью. Море пламенело. Распухшее медно-красное солнце, остывая, медленно опускалось к воде, словно собираясь принять ванну и подогревая ее остатками своего тепла. Вот светило осторожно коснулось розовеющей поверхности моря и, убедившись, что вода готова для омовения, не спеша начало погружаться, окидывая землю и всю проделанную за день работу ласковым прощальным взглядом.
На большой крытой галерее гостиницы грека Демосфила из Пергама, с которой открывался широкий вид на море, было шумно и многолюдно. На деревянных, украшенных резьбой столбах, подпиравших свод, были развешены праздничные гирлянды ярких цветов. Посреди помещения стоял длинный и широкий стол, за которым на обеденных ложах расположились завсегдатаи этого заведения. Особое внимание хозяина, еще крепкого старика, и его дочерей – прекрасных белотелых и большегрудых гречанок – привлекала группа римлян, устроившихся у дальнего края стола. Здесь между гостями сидели молоденькие рабыни, которые своими ласками услаждали и дополняли изысканные блюда, стоявшие на столе. Тут же были опальный советник Гай Меммий и его племянник Гней Сентий. Воздух был насыщен острыми запахами специй и приправ, благоуханием цветов и ароматом женских благовоний. Все уже изрядно выпили и плотно закусили. Сытно и сладко звучала струнная музыка.
Один из пирующих, высокий бледный человек лет тридцати, вдруг встал и поднял руку. Музыка стихла.
- Это Клавдий Корвин, сын богатого ростовщика, - сказал Гай Меммий своему племяннику, - он начитался Сенеку* и теперь при каждом случае пытается выдать его слова за свои.
Клавдий Корвин стоял в величественной позе с вытянутой рукой, изображая на лице тяжелое раздумье. Его светлые волосы были завиты колечками и красиво уложены. Единственная, но очень глубокая и неровная продольная морщина пересекала его лоб. В этот момент она стала еще глубже, и поэтому верхняя часть лба патриция казалась как бы приставленной к нижней части. Все затихли. Клавдий Корвин устремил строгий взгляд прямо перед собой.
- Вся жизнь – мученье! – проговорил он приятным бархатным голосом. – Мы брошены в бесконечное глубокое море, где есть единственная пристань – смерть. Человек – тело хрупкое, беззащитное, нуждающееся в помощи других. Что наше высшее счастье?
Он драматично, как бродячий актер, развел руками:
- Родители, богатство, красивая жена, слава, власть – все это не более как украшение сцены, а не наша собственность. Мы ищем врага! – он возвысил голос, и его черные глаза гневно заметались. – А причина нашего зла, - голос его упал, стал мягким, вкрадчивым, - наше тело; тело – цепи души, душа – порочна. Есть одно настоящее чувство – сладострастие. А жадность, эгоизм и честолюбие – это рабы страха!..
- Только философия избавляет от зла, - стремительно вмешался юноша, сидевший рядом с Клавдием. Худой и желтый, он порывисто вскочил и, взмахнув руками, быстрой скороговоркой залепетал: - Она приводит земное к божественному: задача философии – освободить дух от тела. Дух же человека велик и благороден, он не имеет границ, ибо его границы общи с Богом.
- Философия – спор о пустяках, - с насмешливой складкой у рта возразил ему мужчина лет тридцати пяти, сидящий напротив. Он грациозным, исполненным достоинства движением пригладил свои светлые волосы и, проткнув худосочного юношу холодным взглядом бледно-голубых глаз, продолжал: - Этика – праздная выдумка, мифология – нелепая басня, культ – смешной абсурд, загробные муки – детская сказка. Никакой нравственности нет и быть не может, потому что люди – игрушка слепого случая, а в человеческих стремлениях и вообще в жизни нет никакого смысла. Всегда и во всем нужно держаться только одного: хорошо пользуйся настоящим, со смехом проходи мимо всего, чем пользуешься, и не привязывайся серьезно ни к чему.
- Неправда! – раздался громовой голос Клавдия Корвина. – Наше общество подобно каменному своду, которому необходима земная поддержка! Не страх, а взаимная любовь. Не презирай человека за низкое происхождение, ибо завтра и ты можешь перейти в такое же состояние, душой же Господь наделил всех: и римских граждан, и рабов.
Светловолосый патриций вонзил в сына ростовщика свои холодные насмешливые глаза и заговорил веско и убежденно:
- Все качества добродетельного человека – любовь к ближнему, страх перед богами, вера в загробную жизнь – не имеют никакого смысла и являются чистым абсурдом. Хорошо лишь то, что увеличивает сумму личного счастья!
- Нет, нет! – замахал руками Клавдий Корвин, он переигрывал и все больше походил на заурядного уличного комедианта. – Наступит день, когда земное в человеке отделится от божественного. Нас ожидает новое начало, новое состояние. Придет великий день и озарит чудесным светом то, что ныне от нас скрыто. Все нагромождения рухнут, и одна непобедимая светлая истина взойдет на небосклон и будет светить людям, как второе солнце.
Гней Сентий, сидящий справа от своего дяди, разомлевший от выпитого вина, музыки и благовоний, вслушивался в этот спор и пытался разобраться в непонятных фразах. Ему нравилось это общество, бросающееся громкими словами с запутанным смыслом, полуобнаженные доступные женщины, приятная музыка, обильное угощение.
Несколько лет он прослужил в глухих горах Киликии и недавно был переведен в Антиохию, большой многолюдный город. Кесарея, куда он приехал в отпуск к своему дяде, не уступала Антиохии – этому "Саду Сирии" – ни числом жителей, ни свободой нравов.
Вся обстановка гостиницы Демосфила – таинственности, какого-то скрытого смысла, заслоненного, как вуалью, многими, ничего не означающими словами; неистощимого надежного достатка и щедрого утоления страстей – вдруг представилась Гнею Сентию сбывшейся, примчавшейся невесть откуда мечтой. Все остальное, оставшееся за стенами этого дома, показалось серым, будничным и постылым. И он был недоволен, когда Гай Меммий сказал ему:
- Не придавай значения всей этой болтовне. И вообще, нам пора уже идти отсюда.
Не выдав своего неудовольствия, молодой человек послушно встал и направился к выходу вслед за дядей.
Молодая красивая гречанка, выставляя напоказ почти обнаженную белую грудь, обольстительно улыбаясь, встретила их у выхода и подставила серебряный поднос.
- Мое серебро нуждается в позолоте, - чарующим голосом промолвила она. Гай Меммий положил на поднос золотую монету.
Улица встретила их вечерней прохладой, мягким приятным ветерком, и Гней Сентий с удивлением обнаружил, что атмосфера вина и благовоний показалась теперь тяжелой и удушливой. Но все же молодой офицер был доволен приятно проведенным вечером. Рука еще хранила тепло гладкой кожи сидевшей рядом с ним невольницы. Он поднес руку к лицу. Запахло ароматным маслом и женским телом. Он снова погрузился в сладкие грезы и плохо слушал своего дядю.
Плотный, грузный Гай Меммий шагал по плитам мостовой широким военным шагом, наклонив немного вперед голову, и говорил, не глядя на племянника:
- Все эти богатые бездельники нашли способ убить время. Они разбились на всевозможные группы и вступили в ожесточенную словесную войну. Одни называют себя стоиками, другие – академиками. Есть еще эпикурейцы, перипатетики и прочие. В Риме их расплодилось великое множество. Здешние провинциалы и колонисты пытаются подражать столице. Они потратили массу времени, чтобы изобрести великое множество слов и, упиваясь этими словесными лабиринтами, выдумывают всякую ерунду о душе и богах; они окружают себя легковерными юнцами, которых просто одурачить, и, как ты видел, подобно бродячим актерам, декламируют трагическими голосами всякие бесплодные рассуждения. Все это сейчас в большой моде. Наш император, стремясь идти в ногу с модой и быть в центре внимания, не только не сумел понять все внутреннее ничтожество этого времяпрепровождения, но и сам принимается за составление трактатов по всевозможным вопросам философии. И чего он только не делает ради достижения популярности! У простого народа он ее добивается раздачей хлеба и медных денег, кассацией недоимок, а в высшем обществе он удовлетворяет свое ненасытное честолюбие художественной деятельностью. Он и рисует, и лепит, и пишет труды на латинском и греческом, и в то же время завидует всякому выдающемуся таланту. А самое ужасное, что его зависть кровава и алчна. Кое-кому она стоила служебного положения, а нередко – и самой жизни.
Племянник, очнувшись от своих грез, слушал дядю с интересом и недоверием.
- Больше того, - продолжал бывший член императорского совета, - наш просвещенный монарх дошел до того, что мстит знаменитым людям глубокой древности. Он, например, уничтожает Гомера и ставит на его место никому неведомого Антимаха. Так создается обстановка, в которой личное мнение полезней не высказывать вслух, и ни в коем случае не следует говорить что-либо более толковое и талантливое, чем высказываемое императором и его ближайшим окружением...
По пути им встречались редкие прохожие. Иногда, тускло отсвечивая металлом доспехов, тяжело проходил патруль.
Гней Сентий окончательно запутался. Слова дяди ничего не прояснили ему. Образованные умники оказались ничтожествами, всеми почитаемый монарх – завистливым злым честолюбцем. Дядя очень умный, но почему он переворачивает весь мир с ног на голову? Он видит зло там, где, на первый взгляд, все красиво и величественно?
-------------------------------------
* Сенека – знаменитый римский философ (4 год до н.э. – 65 год н.э.)
9.
Ночь, широкая и темная, как шаль плакальщицы, накрыла город. С моря, теснясь, приплыли низкие мохнатые облака, заволокли луну и звезды, и темнота в городе стала еще гуще и плотнее. Вместе с ночью пришла тишина, навалилась и задушила звуки; лишь кое-где в верхней части города за заборами лениво и глухо лаяли собаки, да море сонно дышало и плескалось о берег. Иногда с моря налетали порывы свежего ветра, хлопали неубранными парусами в гавани, шелестели листвой деревьев и обиженно гудели, заблудившись в узких кривых переулках.
Вдруг эту тишину и темноту ночи разорвал резкий тревожный клич боевой трубы. Римские военные казармы ожили, осветились факелами, содрогнулись от движения сотен крепких тел.
- Тревога! Тревога!
Сонные, недовольные солдаты выбегали из казарм, на ходу заправляя снаряжение, и строились в боевые порядки. Их подхлестывали резкие, злые, как удары бича, крики оптионов и декурионов.
Из опечатанных комнат спешно выносились воинские орлы на хвостатых древках и значки. Трещали смоляные факелы. Роняя капли огня, они выхватывали из чернильной темноты ряды прямоугольных щитов и хмурые, зевающие лица солдат в медных гребнистых касках.
На взмыленных лошадях примчались, оповещенные гонцами, трибуны когорт. Они съехались на середину плаща и, осаждая возбужденных лошадей, переговаривались, беспокойно оглядывая ряды закончивших построение солдат.
- Ну и темень – протяни руку, пальцев не увидишь.
- Самый раз для тревоги, не хватает только ливня.
- Молчи, накаркаешь, ни звезд, ни луны не видно.
- Да нет! Просто командовать заступил новый трибун – Марк Туллий. Я знал, что он начнет с тревоги.
- Проклятье! Мне оборвали сон, какой бывает раз в жизни.
- Досмотришь, когда попадешь в преисподнюю! Мне кажется, это война!
- Смотрите, смотрите – пожаловал сам трибун легиона!
И действительно, на высокой лошади, в броне, в сопровождении ликторов* и контубералов с факелами на плац прибыл новый трибун легиона Марк Туллий.
Трибуны когорт вздыбили лошадей и поскакали к своим солдатам.
В римской армии у каждого легиона было четыре трибуна, которые командовали по очереди.
Марк Туллий – высокий худой человек с впалыми щеками, которому давно уже перевалило за пятьдесят, по характеру был фаталистом, твердо убежденным, что от начертанного судьбой не уйдешь. Поэтому, когда император назначил учения и командовать ими выпало ему, старый трибун понял, что настал его час. Если богам будет угодно и учения пройдут успешно, то император обратит, наконец, внимание на скромного ревностного служаку и воздаст должное его возрасту, ранам и заслугам. А если нет, ну что ж, он, трибун Марк Туллий, старый бесстрашный воин, умеет выдерживать удары судьбы.
Трибун легиона спокойно подъехал к строю, застывшему в трепещущем свете факелов.
Он объявил, что тревога учебная: что им предстоит совершить ночной марш, на рассвете достичь Тиррского поля и там атаковать "неприятельский лагерь". Он призвал солдат и командиров проявить все свое умение и твердость духа, так как ожидается присутствие на учениях самого императора.
Едва заметное движение пошевелило строй. Может быть, это был порыв ветра, а может, и вздох облегчения прошел по рядам панцирей и больших прямоугольных щитов. Учения – это, конечно, трудно. Император – это сложно и ответственно. Но учения – не война, и пот – не кровь.
Загремели трубы, распахнулись ворота, и, освещаемая факелами, в панцирной чешуе, змея из человеческих тел, многоликая и многоногая, выползла из ворот и, наполняя улицы мерным топотом и звоном оружия, поползла за город. Разбуженные этим шумом жители испуганно вскакивали с постелей, выглядывали в окна и сыпали щедро проклятья на головы ретивых римских военачальников, не забывая упомянуть и наместника, и самого императора.
------------------------------------
* Ликтор – воин со связкой розог, сопровождавший командира. В обязанности ликтора входило наказание солдат.
10.
На высоком холме, который взбугрился почти посередине Тиррского поля, трепетал на резком ночном ветру большой шестиугольный шатер. Вокруг, прижимаясь к нему, словно боясь скатиться с крутой вершины, стояли несколько шатров поменьше. С холма, в сером свете наступающего утра, виднелась широкая неровная долина, окаймленная плешивыми горбами холмов с северо-востока и черной изгородью леса на юго-западе.
У подножия холма, на юго-западе, перерезая заросли низкого дикого кустарника, рытвины и мелкие овраги, правильным четким четырехугольником раскинулся римский военный лагерь. Частокол и ров прямыми строгими линиями защищали спящих легионеров. Стойко выдерживая напор ветра, необычно резкого и холодного в это утро, стройными рядами белели полотняные палатки. В центре лагеря, на претории, тесной кучкой сгрудились палатки трибунов. С высоты холма лагерь казался необитаемым, лишь фигурки часовых у ворот и на претории указывали на то, что достаточно одного сигнала трубы, и он оживет и наполнится движением, как потревоженный муравейник.
Но пока ничто не нарушало его спокойствия. С южной стороны, недалеко от больших ворот, всю ночь неподвижно простоял отряд странных одноногих солдат. Чучела, сделанные из глины и соломы и облеченные в доспехи, с высоты холма отличались от людей лишь безжизненно-неподвижными позами. Им предстояло принять на себя первый удар камней и дротиков "неприятеля".
На холме, возле большого шатра и окружавших его палаток, поеживались от холода часовые. Их было необычно много. Они зорко всматривались в предрассветную мутно-серую мглу и тихонько окликали друг друга.
На северных склонах и у подножия холма расположился большой военный обоз. Тут горели костры, подъезжали и отъезжали конные разъезды. Всадники тихо и тревожно переговаривались с сидящими у костров. Кругом было много солдат. Они оцепили весь холм. Ими были битком набиты несколько палаток, большие закрытые фургоны и повозки. Солдаты сидели у костров, чистили оружие, латали обмундирование, спали вповалку прямо на траве, обнявшись и закутавшись в одеяла и плащи. Вдоль обоза все время ходил высокий худой старик в панцире с жезлом военного трибуна в руке. За ним неотступно следовали два рослых легионера со щитами и копьями в руках.
В большом шатре на вершине холма отдыхал император. Старик, командовавший охраной, многоопытный трибун Аний Гаст, знал, что следы зелотов и сикариев были обнаружены далеко отсюда, где-то у Иерихона, но все же им были приняты меры к тому, чтобы даже мышь не проскочила незамеченной на вершину холма.
Небо на востоке, над холмами начало светлеть, потом порозовело. Поблекли и погасли одна за другой последние звезды. Вдруг за серо-сизой вершиной большого холма всплыл ярко-розовый край солнца и мощными длинными лучами осветил сразу всю долину. Розовые блики заиграли на светлых палатках, на латах солдат и лезвиях клинков. Отряды конницы, гарцевавшие по равнине, отбрасывали длинные тени. Темными оставались лишь глубины рытвин и оврагов. Мрак отступил и притаился по другую сторону холмов, скрылся в лесу.
Солнце взошло. Наступил день. Ветер, еще недавно такой злой и колючий, стал теплым и ласковым.
Пологи палаток вокруг большого шатра откинулись, и один за другим, позевывая и кутаясь в шерстяные плащи от утренней свежести, появились наместник Тиний Руф, императорские легаты Флавий Непот и Сальвий Юлиан. Вскоре к ним присоединились неизменно сопровождающий императора личный биограф Спартиан, советник Квинт Варрон, префект Кесареи и еще два трибуна десятого легиона.
Нобили, важно и горделиво покачивая головами, приветствовали друг друга.
- Вы посмотрите, какой восход! – воскликнул Сальвий Юлиан.
Все повернулись на восток. Малиново-красный солнечный диск поднялся над холмами. Облака, покрывавшие восточную часть неба, были озарены багровым ярким светом, напоминавшим зловещие отблески далеких пожарищ. Казалось, вся земля там, за холмами, охвачена гигантским пламенем. На лицах людей заиграли огненные блики.
- Быть беде, - испуганно прошептал Квинт Варрон.
И приближенные императора, и часовые, и воины в обозе, не отрываясь, смотрели на величественную грозную картину необычного восхода, наполнявшую их безотчетным суеверным страхом.
Император плохо спал этой ночью. Ночевка в поле, в шатре, была ему не в новинку, но почему-то здесь, в Иудее, впервые ночуя вне города, он ощутил назойливое беспокойство. Из головы все не шла та неприветливая встреча, оказанная ему иудеями в день приезда. И этой ночью все показалось ему гораздо значительнее, мрачнее, словно наполненное каким-то тайным смыслом. Что-то зловещее было в упорном молчании иудеев на площади. Иудеи не любили его, не признавали и осмелились высказать это прямо. Высказать, не произнеся ни единого слова. Адриан вспомнил: ему сообщили, что среди иудеев провели обыск, и один из них, вооруженный кинжалом, напал на легионера. Большая темная равнина, расстилающаяся у ног, таила опасность. Ему показалось на миг, что он видит там, у холмов, в темном лесу, и даже совсем рядом, в черных ямах оврагов, горящие ненавистью сверкающие глаза. И император разозлился на иудеев за то, что они внушили ему страх.
Адриан давно приучил себя вспоминать о приятных вещах, когда у него портилось настроение. Он вспомнил о загадочном медном свитке, показанном ему Тинием Руфом. Приходилось сожалеть, что описанных в нем кладов не смогли отыскать. А как нужны сейчас деньги! И все-таки это любопытный свиток. Наместнику следовало бы заняться им серьезнее. Потом он подумал о почти законченной статуе этрусского воина, оставшейся в Риме. Она получила хвалебные отзывы. Правда, с годами ему все труднее становилось отличать правду от вездесущей лести. Их так много было кругом льстецов. И они так ловко умели это делать.
Резкий порыв ветра приподнял край шатра. Адриан вздрогнул. Ему представилось, будто он видит, как со всех сторон к холму, к беспечно шагающим часовым, бесшумно подползают бородатые сикарии в черных плащах, дико сверкая глазами, с длинными узкими кинжалами в руках. Адриан понял, что успокоится, если выйдет и проверит, на месте ли часовые. Но именно этого он не мог сделать, потому что после не простил бы себе такой трусости.
И он долго лежал так, с открытыми глазами, едва вздрагивая от ударов ветра, прислушиваясь к невнятному шепоту телохранителей-нумидийцев за перегородкой. Император почувствовал боль в сердце и повернулся на правый бок, но вскоре заныло правое плечо. Тогда он сел. Теперь ему стало ясно: "Этой страны не должно быть. Ни страны, ни ее народа. Эта беспокойная страна – заноза на восточном фланге империи. Она – гнойник, который таит в себе опасность большого нарыва. С иудеями будет покончено. Они должны исчезнуть, раствориться в разноплеменной массе окружающих их народов. Иерусалим как политический центр страны перестанет существовать навсегда. Сейчас, когда город лежит в развалинах, не прекращаются попытки его восстановить; синедрион собирает взносы по всей стране, остаткам большого Храма поклоняются богомольцы, добираясь до него за тысячи стадий. С этим будет покончено. На месте Иерусалима будет построен латинский город, носящий имя императора и прославляющий римские святыни. Религия иудеев перестанет существовать. Обряды и праздники будут запрещены. Иудеи, лишившись такого мощного объединяющего начала, растворятся в среде соседних народов. Конечно, для этого понадобятся многие годы. Возникнут волнения и бунты. Так пусть! Они станут поводом для массового истребления непокорного народа. Прольется много крови, но исчезнет постоянная угроза восстания в тылу; можно будет совсем по-другому уладить дела с Парфией; никто не осмелится молчать, встречая императора; и, наконец, ничто не помешает спокойно спать в полевом шатре".
Два рослых телохранителя-нумидийца распахнули полог над входом императорского шатра. Из него вышел Адриан в голубой тунике из тончайшей шерсти с накинутой поверх тогой небесного цвета и подставил помятое лицо свежему ветру.
Едва увидев императора, придворные поспешили наперебой приветствовать его. Отвечая на приветствия, Адриан прикрыл глаза, с удовольствием чувствуя, как ветер, будто опытный массажист, разглаживает морщины на лице и ласково трогает волосы. Взглянув на огненный восход, зарево которого занимало уже треть неба, император увидел и нечто другое. Справа, высоко в небе, распластав крылья, парил орел. Это было доброе предзнаменование. И Адриан подумал о том, что сегодня же прикажет заготовить новый эдикт о запрещении некоторых иудейских праздников и о том, что на месте Иерусалима будет начато строительство латинского города.
Бушующее на небе пламя приковало к себе его взгляд, и у императора мелькнула мысль, что небо разыграло красочную репетицию того пожара, который вскоре охватит землю. Но справа в красных кровавых лучах гордо плыл, высматривая добычу, могучий орел – покровитель римского оружия. Это был древний, проверенный победоносными предками, признак удачи, и Адриан утвердился в своем решении.
Зарево начало гаснуть, и тут все увидели, как из-за леса выползла на равнину щетинистая многоногая лента.
- Прибыл трибун Марк Туллий с кесарейским гарнизоном, - сказал кто-то.
Извилистая колонна устремилась к лагерю. К его главным воротам бешеным галопом примчался всадник, словно родившийся из неровностей почвы. Он подскакал к командирской палатке на претории и заметался на маленькой площади палаточного городка. Донеслись звуки трубы, игравшей боевую тревогу. Лагерь сразу наполнился суетящимися воинами. Они быстро строились в правильные прямоугольники и выходили из ворот в поле.
Вскоре перед императором и его свитой развернулось ожесточенное, но бескровное сражение, в котором легионеры вместо кровавых смертельных ран получали пустяковые синяки и легкие ушибы. Вместе с тем от них требовалось показать высокую воинскую выучку и продемонстрировать предельную готовность ко всему, что так необходимо в настоящей войне.
* * *
Благодаря опыту и мастерству, полученному в таких играх (которых в те времена не было ни в одной другой армии), римская армия намного превосходила своих врагов в военном искусстве. Не в этом ли крылась основная причина того, что сравнительно небольшая республика на берегу Тибра установила полу тысячелетнее господство над всем бассейном Средиземного моря? Не в этом ли ответ на бесконечное число раз задаваемый вопрос: каким образом римляне одерживали победы над многочисленными племенами, не уступавшими своим победителям ни в мужество, ни в силе?
И поныне все армии пользуются теми уставами и правилами, которые выработала победоносная римская армия.
(Продолжение следует)