Зомби. Начало

Зомби

15.11.82.
Речь Ю.В. Андропова.
Товарищи! Тяжелая утрата постигла нашу партию, наш народ, все передовое человечество...
1997 год (точная дата не установлена).
Письмо к другу. Рюша уверяет, что еврей обладает абсолютным слухом, из-за чего и мучился ночами от каких-то “излучений”. С этим гадким евреем я познакомился на фатере у Шу-Шу, где они киряли в день отбытия Лени в мир иной...
11.02.84.
 “Правда Севера”.
В связи с кончиной Генерального секретаря ЦК КПСС, Председателя Президиума Верховного Совета Ю.В. Андропова объявить в стране траур 11, 12, 13, 14 февраля 1984 года.
1984 год (точная дата не установлена).
Письмо к другу.
Припев: А партийные гады,
Что из нас кровь сосут,
Насосав миллиарды,
Как клещи отпадут...
П.С. Супруга говорит, что ночами головной болью мается, чем-то ее “облучают”. А мне хоть бы что... Странно... и страшно.
12.03.85.
 “Правда”.
...Он всегда стремился к тому, чтобы партия на всех уровнях действовала как сплоченный, слаженный и боевой организм...
1997 (точная дата не установлена).
Я, как специалист, уверен, что “пси”-оружие существует, так как лично видел эту аппаратуру и испытал на себе ее действие...
7.11.97.
 Официальная пресса.
В наши дни все эти слухи и газетные “утки” падают на благодатную почву: всем хочется чуда. А когда хочется — оно появляется...
16.01.97.
 Из показаний.
— Да, действительно, у нас была создана подобная установка, и мы провели ряд успешных испытаний на солдатах в одной из воинских частей...
— Сами солдаты об этом знали?
— Да вы что? С ума сошли?! (смех).
13.12.84.
 (Из более “ранней” прессы).
...а мертвый Николай Анисимович лежал лицом вниз в холле — выстрелом в упор он снес себе полголовы...
— Папа, а что такое холл?
— А то же самое, что и биде, фантастика...
11.07.96.
 Письмо к другу.
...и вконец пьяный пришел с ночевкой к Валере. Ночью было спать невозможно: он орал, ворочался на скрипучем диване, бесконечно ходил в туалет и гремел в темноте крышкой унитаза. Утром сказал, что ночью его кто-то “обрабатывал”. ...нажрался придурок, вот и несет черт-те что...
14.12.97.
Заключение специалиста.
...суть его в том, что импульсное СВЧ-излучение возбуждает в мозговой жидкости акустические колебания, достигающие слуховых нервов...
1991 год.
 Из официальной прессы.
...в лаборатории биоэнергетики ИРЭ АН СССР заслушан доклад авторов изобретения “Воздействие на биологические объекты модулированными электрическими и электромагнитными импульсами”... В 1973 году, в войсковой части 71529 города Новосибирска проводилась предварительная апробация. Результаты положительные...
16.05.97.
“Рассказы бывалых людей”.
В 1981 году меня раза четыре “таскали” в ГэБэ. В общем-то там приличные люди... все при галстуках. Нет, не били. Только после этих “бесед” два года спать спокойно не мог. Страшно мучился головными болями, пока не переехал.
1998 год.
Заключение специалиста.
Технически “пси”-оружие вполне осуществимо, его образцы испытывались еще в семидесятых... а результаты, в зависимости от информационного содержания импульсов, могут быть самыми неожиданными и ужасными — создание людей — “зомби”.
Ночь с 19 на 20 января 1998 года.
 “Сон”.
Страшное и необъяснимое напряжение. Затем — вялость, слабость. Движения замедленные. Тяжелый воздух. К рукам привязаны тонкие-тонкие нити. Тело чужое. Кто-то управляет. Он сзади, очень близко. Хочется обернуться, но нельзя...
Лес. Запах хвои, листьев. Очень резкий запах. От него кружится голова. Нити на руках напрягаются, они куда-то ведут. Пожилая женщина. Ближе, ближе. Руки ложатся на шею. Женщина кричит, вырывается. Бьет руками по лицу. Лицо чужое. Нет никаких ощущений. Женщина падает, ее тошнит прямо в мох. Нож. Он возникает ниоткуда. Он бьет. Бьет два раза. Руки в крови, мох, нож... Руки чужие. Сильные, но чужие и злые. Страшно болит голова.
Мужчина. Он идет впереди. Мост. Ночь. Мужчина оглядывается. Лицо у него испуганное, в глазах вопрос. Злые руки. Они сами все делают. Они не подчиняются сознанию. Само сознание глубоко-глубоко... Его почти нет. Руки сбрасывают жертву с моста. Портфель. Руки его поднимают и бросают. Портфель кувыркается и падает в осеннюю, холодную воду. Голова болит. Как страшно болит голова! Потом сразу, пустота. Лицо. Человек что-то говорит. Он просит. Он объясняет. Он лежит на полу. Пишет. Затем поднимает голову. Опять говорит. Веревка грубая, влажная. Человек долго не умирает, хрипит... Злые, чужие руки все делают сами. Записку в карман. Опять болит... Хочется увидеть того, за спиной. Обернуться нельзя. Все чужое...
Санкт-Петербург.
Антон.
Жизнь — странная штука, вообще. С одной стороны совершеннейше удивительная, а с другой — будничная до тошноты. Антон, недавно закончивший медицинский, работал в городской стоматологической поликлинике. Угодил он сюда, как сам считал, по недоразумению. Распределяли — его в область, в страшную глухомань, какую-то Усть-Ваеньгу... или, как сам Антон ее назвал, впервые услышав место своего распределения, — Усть-Валенки. Антон уж было совсем после выпускного, засобирался в свои Усть-Валенки, как был внезапно вызван в облздрав, где ему какой-то отъевшийся и лоснящийся руководитель вручил направление в городскую поликлинику. Антона это настолько поразило, что он не задал ни одного вопроса и удалился, держа направление, в общагу к ребятам, отметить такую радость.
Сейчас, вспоминая свои студенческие годы, он понимал, что это яркое, незабываемое время, скорее всего и останется самым лучшим фрагментом его жизни. Теперешнюю жизнь Антон непроизвольно сравнивал с безвкусным и бесформенным куском жевательной резины. Потерявший вкус, цвет и запах кусок этот противно пружинил между зубами... и вообще, тоска.
Совершенно “дикий” 95-ти процентный бабский коллектив поликлиники оказался адом. Эти постоянные склоки, разборки различного вида, обсасывание втихаря чужих интимностей, размахивание тряпками, совершенно гнусные сплетни, все это уже через полгода сделало из Антона ярого приверженца холостой жизни. Будучи, конечно, совершенно здравомыслящим парнем, Антон не мог не понимать того, что рано или поздно какая-нибудь особа женского пола вторгнется в его жизнь и окончательно испортит и без того поганое существование. Именно поэтому он, опять-таки будучи далеко не дураком, старался отодвинуть сей “счастливый момент” как можно дальше.
В горячую и “безголовую” пору студенческой жизни Антон не один раз “по страшной силе”, как ему казалось, влюблялся в своих однокурсниц. Бывало даже и так, что он, совершенно потеряв голову, чуть-чуть не доводил дело до официальной регистрации своих душевных безобразий, но все-таки что-то в самый последний момент всегда случалось..., чему он сейчас был несказанно рад.
Оказавшись на работе в женском окружении, Антон благодарил бога за то, что тот лишил его “удовольствия” в быту. Хоть дома-то он чувствовал себя хозяином.
Небольшая комната в “коммуналке” на трех хозяев являла собой чисто холостяцкое жилище. Встроенный шкаф, подобие дивана, два стула, стол и телевизор с магнитофоном были размещены на десяти метрах чисто по-мужски. Минимум тряпок занимал небольшое место в шкафу, зато главное богатство Антона — книги царили везде.
Антон прекрасно осознавал то, что данный “порядок” удобен только ему и присутствие в его “гнезде” особы женского пола напрямую означало бы непременный крах данного положения вещей. Прямым и ярким примером такового безобразия служила жалкая судьба его соседа по квартире — Витьки. Насколько круто тот “жировал”, будучи холостяком, настолько же убого стал смотреться после законного бракосочетания со своей женой — Ольгой. Певучий и ангельский голосок невесты немедленно после свадьбы трансформировался в совершенно жуткий и невыносимый для человеческого уха фальцет законной жены. Ко всему этому “удовольствию” вскоре последовательно примешался писк Витькиного наследника, соответствующий специфический запах и длинные, липнущие в темноте общего коридора к лицу, вереницы пеленок. Витькины книги перекочевали в кладовку, а слушать магнитофон “счастливый отец и муж” теперь приходил к Антону, где под “Битлз” и “Пинк Флойд” стискивал зубы, смотрел в потолок и стонал что-то жутко жалостливое и такое же несуразное. Дважды Витька запивал, но... было уже поздно. Глядя на такую Витькину жизнь, Антон узнал, что такое гражданская смерть. Это бракосочетание.
На работе Антон, будучи единственным неженатым мужчиной в отделении, имел от этого ряд положительных моментов. Во всяком случае, все незамужние или разведенные женщины относительно широкого возрастного диапазона прямо или косвенно положили на него глаза как на потенциального кандидата в мужья. Соответствующее с их стороны было и отношение к такому человеку, в данном случае к Антону. Плохо в такой ситуации было одно — заведующая отделением Нина Александровна была, в силу невыясненных обстоятельств, старой девой. Самое плохое было не то, что старая, а то, что дева. Замуж она выходить не собиралась и во всех мужиках видела только вредное приложение к обществу.
Все командировки, совещания, учебы, курсы повышения квалификации были Антоновы. Нельзя сказать, что это очень беспокоило, но иногда эти дела оказывались весьма некстати.
Особую и совершенно фантастическую часть жизни Антона составляли его сны. В отличие от убогой бытовщины, наяву окружавшей Антона, сны его были настолько содержательными и яркими, что он зачастую целыми неделями ходил под их впечатлением. После наиболее запоминающихся сновидений мучили Антона поистине жуткие головные боли. Он пригоршнями глотал таблетки, несколько раз пытался обследоваться у невропатолога, но все зря. Боль уходила понемногу сама по себе в течение двух-трех дней.
Сами сны были примерно одинаковыми и обязательно с криминальным содержанием. Содержание это было настолько жутким и правдоподобным, что Антон боялся кому-либо об этом говорить.
Москва.
 Симаков.
На даче пенсионера Симакова вновь побывали какие-то несовершеннолетние злоумышленники. Сломали несколько ветвей у его старой вишни, хорошо почистили яблоню и вообще, так нагадили, что пенсионер Симаков чуть даже не заплакал от такой беды. Соседи Юрия Львовича Симакова вяло ему сочувствовали, да чего им было особенно за него именно переживать, если стая малолеток прошлась по всем участкам кооператива.
Юрий Львович кряхтя подвязал искалеченные ветви вишни и до самого обеда проработал в саду. В старой, линючей майке и белой кепочке пенсионер Симаков даже отдаленно не напоминал когда-то вальяжного полковника “комитета”. Уже десять лет прошло, как Симаков ушел на заслуженный отдых, и с тех пор он заметно изменился.
Работая в “комитете”, Юрий Львович имел, относительно теперешней его жизни, широкие связи. Мог бы в свое время и дачку отгрохать пошикарней, и машину приобрести посолидней, да и с квартирным вопросом он явно “пролетел”, как сейчас выяснялось. Дети выросли, у них появились свои семьи, и трехкомнатная квартира Юрия Львовича была теперь фактически поделена между ними. Симаковский “москвич” дохаживал свои последние километры. Только дача пока держалась и не “сдавала”, тем более, что почти все лето Симаков проводил на ней, изредка выезжая в город по своим стариковским делам.
“Свое свободное время пенсионер Симаков, как это ни странно, посвящал своей... работе. Таковой он считал написание мемуаров. Будучи относительно неглупым человеком, Юрий Львович в последнее время все чаще и чаще был занят именно этим, четко осознавая то, прямо или косвенно, что за долгие годы работы в комитете стал обладателем немалого багажа недоступной для “простых смертных” информации. Понимал старый полковник и то, что уйдя из жизни, унесет с собой в могилу такие секреты своей служебной деятельности, от которых у нормальных людей волосы на голове могут встать дыбом. К тому же Симаков был человек практичный и как старый коммунист четко осознавал, что коммунизма ему не видать. Более того, он знал, что и детям его и внукам тоже не видать “светлого будущего” как своих ушей. Потому-то и решил Юрий Львович посвятить свое свободное время ведению “кой-каких” записей, которые некоторые из его знакомых с непонятным ему пафосом, именовали мемуарами. Сам себе Симаков, конечно же, не раз признавался, что эти “кой-какие” записи и в настоящее время имеют немалую ценность. А раз это имеет ценность, то почему бы и не продать таковую... Весь вопрос как это сделать поумнее и с большей прибылью. Симаков, как человек впридачу ко всему еще старой закваски, на такое дело был явно не способен, но вот его дети, а он-то знал, “какие” у него дети, вполне могли бы и воспользоваться мемуарами отца для укрепления своего семейного бюджета.
Коричневая папочка постепенно пополнялась. Более того, у “летописца” Симакова на руках были и некоторые документы в виде затертых копий требований и запросов в гражданские организации и медтехнику на специальное медицинское оборудование. И совершенно ничего не значило то, что под этими бумагами стоял штамп какой-то воинской части. При желании можно было установить, что такой части в системе министерства обороны никогда и не было, а данное оборудование в систему данного министерства никогда не поступало. А вот куда оно поступало и как использовалось, пенсионер Симаков в своих записях пока не упоминал — мало ли что может случиться. Ключ к своим записям Юрий Львович носил в голове. В чужих руках вся эта папочка без ключа представляла собой груду макулатуры. А в принципе на этом и заканчивались все хитрости Симакова, человека в общем-то бесхитростного и недалекого.
Детский дом.17.04.71 год.
 Дети.
Как Сашка и Колька попали сюда, они не знали. Да и знать это им было незачем. Раньше, до этого, они жили в детском доме №2.
Старое здание детского дома с крашенной зеленой краской железной крышей летом совершенно утопало в зелени, а зимой чуть ли не по самые окна пряталось в сугробах. Детей было здесь немного, человек тридцать. Братья-близнецы Коля и Саша выросли именно здесь. Воспитательница Мария Игнатьевна, а попросту — Игнатьевна, говорила братьям, что их родители уехали куда-то, но потом мама с папой приедут и возьмут их домой. Сначала братья верили ей, но затем немного подросли и поняли, что добрая “воспиталка” их просто обманывала. Но они все равно любили свою Игнатьевну, так как каким-то чутьем понимали, что обманывает она их не со зла, а только лишь по доброте своей душевной. Да и вообще, кого, кроме Игнатьевны, они здесь могли бы любить? Просто детские души должны были кого-то любить, и без этой любви и привязанности хоть к кому-нибудь они не могли.
Скрипучие железные койки в спальне, сломанная рябина под окном, вечно сальные ложки в столовой с низким потолком... У Коли отчего-то самым ярким, не считая память об Игнатьевне, воспоминанием той жизни была ежедневная предобеденная ложка рыбьего жира, от которого Кольку выворачивало буквально наизнанку. Сашка, в отличие от брата, готов был пить этот рыбий жир сколько угодно, чем Колька и пользовался, отдавая ему свою ложку “даров моря”.
Когда им исполнилось по семь лет, начались сборы по переводу братьев в школьный детский дом. Да какие, собственно, там сборы... Собирать-то нечего было. Подарили им по одинаковому ранцу, по пеналу и набору карандашей. Через два дня оба с ранцами были готовы к отъезду. Свои карандаши они отдали малышам и нисколько об этом не жалели, так как люди они были государственные и знали, что там, на новом месте, им снова дадут те же одинаковые коробки цветных карандашей.
В ожидании автобуса, а с ними ехали еще два мальчика, братья стояли на крыльце рядом с вышедшей их проводить Игнатьевной. Та почему-то плакала, отворачивая лицо, часто сморкалась в платок и что-то говорила и говорила, гладя Кольку по белобрысой, коротко стриженной голове...
Автобус немного задержался. Ребята, с удовольствием толкаясь, быстро залезли вовнутрь салона. Здесь приятно пахло краской, кожей, бензином и еще чем-то таким, от чего у любого мальчишки поднимается настроение. Когда машина тронулась, ребята моментально прилипли к стеклам. Колька в последний раз увидел заплаканное лицо Игнатьевны, свой родной детский дом с зеленой, облупившейся на солнце крышей и почему-то... закашлялся. Ехать пришлось относительно долго. Автобус, деловито ревя моторами, двигался по каким-то улицам мимо одинаковых домов, а Колька все кашлял и кашлял... пока не понял, что плачет.
Он еще вытирал глаза рукавами новой куртки, когда их автобус выехал на широкое поле, на котором длинной вереницей стояли серые приземистые самолеты. Автобус пропылили мимо этих самолетов и подъехал к военному вертолету, около которого стояли два веселых мужика в голубых рубашках. Они помогли ребятам, как горох высыпавшим из автобуса, залезть в объемистое брюхо вертолета. Двери захлопнулись. Над головой что-то пронзительно заверещало. Кресла под пацанами задергались и вдруг... стали поднимать их... Ребята в первый раз летели. Это была просто какая-то сказка. Вместе с ними в вертолете летели два военных дяди и их новая воспитательница. Она сразу же понравилась. Веселая и добрая женщина лет сорока-сорока пяти. Звали ее Надеждой Ивановной.
Надежда Ивановна все время что-то показывала внизу и мальчишки, расплющив носы о стекла иллюминаторов, зачарованно обозревали пробегающую где-то далеко под ними землю. Иногда Надежда Ивановна что-то говорила военным дядям и тогда они важно кивали головами и что-то отвечали.
Приземлился их вертолет, казалось, прямо в лесу.
— А вот и ваш новый дом, ребята, — сказала Надежда Ивановна. — Здесь вы будете жить и учиться, а когда подрастете и всему научитесь, то станете офицерами, как дядя Петя и дядя Юра. — Она снова повернулась к офицерам и те снова важно затрясли фуражками. Надежда Ивановна звонко рассмеялась.
— А из автоматов дадите пострелять? — звонко затараторил подладившийся под смех воспитательницы Сашка.
— Конечно, конечно, дадим, — сказал один из военных, то ли дядя Петя, то ли дядя Юра.
Дом, в котором по словам Надежды Ивановны ребятам предстояло жить, стоял посреди настоящего леса. Он был совершенно новым, двухэтажным и с большими окнами. К крыльцу дома вели ровные дорожки, посыпанные песком. Вдоль дорожек росли небольшие кустики акаций. Невдалеке от дома стояли еще какие-то строения. На них мальчишки внимания не обращали. Они смотрели на дом, на свой новый дом.


Москва.26.08.91 год. 5.10.
 Николай Ефимович.
Телефон зазвонил надрывно и тревожно. Сколько раз он говорил, чтобы сменили этот древний аппарат.
— Денег у конторы что ли не хватает, — отвлеченно подумал он, но трубку поднимать не спешил. Раскинул руки в стороны, с внутренней мышечной дрожью потянулся и только тогда, убавив по пути громкость “телека”, подошел к телефону.
— Семнадцатый, — буркнул он в трубку. На другом конце некоторое время помолчали, а затем невнятный голос произнес. — Третий. — После некоторой паузы: — Он дома. Норма. Звуковое. — После этого “третий” повесил трубку.
Семнадцатый тоже опустил. Внимательно осмотрел комнату, взял пепельницу, вынес ее в туалет, аккуратно дернул ручкой сливного бачка. Поставив пепельницу на столике, выдернул шнур телевизора из розетки и вышел в двери. Выйдя на улицу, снова внимательно осмотрелся и, подойдя к ряду машин на обочине дороги, сел в невзрачный, зеленый “жигуль” шестой модели, ничем не отличающийся от подобных ему машин. “Жигуленок” ловко вписался в дорожный поток. Минут через десять он уже стоял на нужном месте, тесно прижавшись к обочине Плотникового переулка. Водитель посмотрел на часы, густо сплюнул в полуоткрытое окно и нажал на сигнал. Машина отзывалась необычно высоким, прерывающимся звуком. Ровно через три секунды сигнал смолк. Семнадцатый неотрывно смотрел на часы. Прошло еще тридцать секунд, когда он вторично нажал на сигнал — звук повторился. Невдалеке пробегающая собака с визгом шарахнулась в сторону. Продолжающий “гудеть” “жигуленок” неторопливо отъехал.
5.20. Николай Ефимович, только что попив чайку, заканчивал разбирать бумаги. Все случившееся накануне, конечно же, оказало определенное, деструктивное воздействие на его некогда размеренный и неторопливый ритм жизни. Тем не менее, даже после того, как московская мэрия (слово-то какое? Тьфу!) опечатала здание на Старой площади, Николай Ефимович продолжал работать у себя дома. Дел-то оставалось невпроворот. Благо ему “кое-чего” удалось-таки вытащить из своего рабочего кабинета, но даже дома Николай Ефимович этого не хранил. Большинство особо ценных бумаг и тетрадей спецучета, раньше хранившихся в его личном сейфе, не так давно “уплыли” в более надежное место. А с мелочью осталось разбираться недолго, работы дня на два, на три. Тем не менее Николай Ефимович спешил, по старой привычке просиживая ночи за своим гигантским письменным столом. Он спешил, понимая, что вот-вот в его двери могут постучать, и не хотел доставлять этим ублюдкам...
В этот момент за окном раздался звук автомобильного гудка, и Николая Ефимовича... не стало. Вернее, само тело продолжало существовать. Оно схватило листок бумаги, что-то быстро на нем нацарапало и вышло на балкон. Второй автомобильный гудок заставил “его” перевалиться через перила и совершенно бесшумно упасть вниз с пятого этажа.
Тело глухо шлепнулось об асфальт. Дежурный милиционер, разбуженный каким-то идиотом, сигналившим в такую рань, недовольно выглянул из подъезда. Невдалеке он увидел удаляющуюся машину, а на асфальте рядом с подъездом — лежащего мужчину. Подойдя ближе, милиционер узнал народного депутата СССР, управляющего делами ЦК КПСС Николая Ефимовича Кручину.
Москва.25.08.91 года. 17.30.
Сергей Федорович.
В своем кабинете Сергей Федорович уже не чувствовал себя хозяином в том смысле, как это было раньше. Это и чувство собственного бессилия что-либо изменить угнетало и давило. Совершенно дебильный ход его единомышленников разрушил одномоментно все то, что он еще совсем недавно представлял себе незыблемым и монолитным.
— И угораздило Диму и Вовку связаться с этими гражданскими дураками и алкашами. — Сергей Федорович все время предостерегал их от этого. — Только военная диктатура, с ее простыми и ясными правилами могла что-то изменить. А так... все погорело в одночасье.
Маршал подумывал, конечно, о том, чтобы достойно уйти из этой жизни. Табельное оружие было у него всегда в порядке, как и у каждого настоящего вояки “до мозга костей”, но что-то его удерживало, что-то не давало решиться на последний “поступок” в своей жизни. То ли это была простая человеческая боязнь черного зрачка дула, то ли ощущение, что не все еще потеряно... Конечно, спешить не стоило... Этим “сраным” демократам “ни в жисть” не докопаться до полной и ясной картины всего происходившего до августа 1991. Главное, а это он знал точно, что Дима и Вова будут молчать, а остальная “шелупонь” всего и не знает. Единственно, кто мог “колонуться”, так это Пуго, но того уже нет. — Успели, ребята, — отвлеченно, но с благодарность думал Сергей Федорович. А пока все тихо, не стоит трогать пистолет, пусть себе лежит.
Заунывно протрезвонил зуммер черного телефона, установленного зачем-то месяц назад комитетчиками, и стоявшего теперь слева от Советника. Сергей Федорович протянул руку, брать трубку и разговаривать с кем-либо из комитета ему не хотелось. телефон продолжал трезвонить. Сергей Федорович посмотрел на часы — 17.50, затем протянул уже опустившуюся руку и нехотя снял трубку.
— Ахромеев слушает, — произнес он, брезгливо держа трубку немного в стороне от лица.
— Слушает, слушает, — неожиданно дико передразнили его, — ну, слушай тогда: с четверга на субботу ожидается хороший сон..
Сергей Федорович аккуратно положил трубку, поправил галстук. Привстав с кресла, вырвал телефонный провод из гнезда сети. Его остановившийся взгляд пошарил по кабинету. Затем он резко поднялся, открыл дверцу стенного шкафа и крепко прикрутил один конец провода на вешалку. Из второго сделал петлю, накинул ее на шею и, неестественно подогнув колени, повис на шнуре. Тот струной натянулся, но выдержал неожиданно тяжелый груз. некоторое время Советник висел так, затем его ноги разогнулись и носки глухо стукнули об пол.
Москва.17.02.71 года. 9.00.
Кабинет председателя КГБ СССР.
Этим ясным еще по-зимнему утром в кабинете председателя КГБ товарища Андропова Ю.В. находились, считая самого хозяина кабинета, всего четыре человека. Справа от Андропова, за огромным, похожим на полированный аэродром, столом сидел полковник Измайлов, рядом с ним, также полковник, Симаков. Слева — товарищ Завьялов, неофициальный куратор такой же неофициальной деятельности ГэБэ по финансовой части.
Юрий Владимирович, сосредоточенно глядя на бумаги, лежавшие перед ним на столе, непроизвольно ощупывал оправу своих тяжелых, с толстыми линзами очков.
— Ну что, товарищи, я выслушал доклад полковника Измайлова и просмотрел Ваши научные разработки, товарищ Симаков, — он поднял быстрый и какой-то скользящий взгляд на Симакова. Лицо полковника одеревенело. — В целом идея ценная и заслуживает особого нашего внимания, но предложенный план ее разработки не без изъяна. Во-первых: вы предлагаете и дальше проводить эту работу в воинских частях. Это, я считаю, ошибочно и неверно в корне. Почему? — задал сам себе вопрос Андропов, так как знал, что прервать его никто не осмелится. — Объясняю. Большое количество лишних контактов, как со стороны наших работников, так и со стороны... гм... “пациентов”. Это нужно исключить. Затем после службы некоторая отсеявшаяся часть данных лиц из числа солдат при любом исходе уйдет на “гражданку”. Опять неувязка. Там родные, знакомые и так далее... Вы согласны, товарищи? — Юрий Владимирович откинулся от бумаг и посмотрел... в окно. Симаков и Измайлов молча закивали, хотя это было совсем необязательно.
— Во-вторых, — продолжал Андропов, все так же глядя в окно, — данный вид обработки вы предлагаете проводить среди приговоренных к высшей мере наказания, то есть среди смертников. Это я также считаю неправильным. Опять-таки, контакты с личным составом “учреждений”, да и какой смысл вообще, если предварительные данные уже есть и лабораторные опыты завершены? Желательно уже через некоторое время воспользоваться результатами. Перспектива в целом неплохая, а тут смертники...
Андропов сделал длительную паузу, показав, что можно подавать голос и остальным присутствующим.
— Разрешите, товарищ председатель? — несмело подал голос Симаков и увидев утвердительный, еле заметный кивок крупной седой головы Андропова, продолжил, — Я считаю возможным, если говорить о перспективе, работу в детских домах, среди детей, не имеющих родных...
Сидящий рядом с говорившим Измайлов внутренне весь сжался, ожидая всегда непредсказуемой реакции председателя. Измайлов и раньше не считал своего коллегу Симакова умным человеком, но то, что дела у того с головой обстояли так плохо, Измайлов не предполагал. Ляпнуть так прямо насчет детей, да еще при этом типе из аппарата ЦК... Измайлов настороженно поглядел на Андропова.
— Вот, вот, — как ни в чем ни бывало подхватил тот Симакова, — но только не в самих детских домах, а отдельно. Организовать отдел и работать спокойно. Тем более, по моим сведениям, у американцев уже давно создана подобная группа... И еще, с созданием отдела, одномоментно необходимо вывести его работу на отдельную базу. Этот вопрос мы решим с товарищем Завьяловым, так как финансирование проекта пройдет непосредственно через него.
Впервые за всю беседу Сергей Иванович Завьялов оторвал взгляд от зеркальной поверхности стола и неприятно-менторским тоном произнес. — Выделено 60 миллионов рублей и 16 миллионов в валюте. Этого хватит на первое время. Главное, конечно, не деньги, а люди. Генеральный считает, что в группе должны состоять только преданные партии люди. Кроме того, необходимо сделать так, чтобы валюта, выделенная на проект, не проходила через вашу финансовую систему. Поэтому считаю целесообразным направить ее по нашим каналам небольшими порциями. Опыт у нас имеется. Необходимо четко обговорить систему доступа к ней жестко ограниченного круга лиц без их расшифровки. Желателен двойной контроль за движением денег.
Андропов согласно кивнул. — Товарищ Измайлов, я думаю, что вы, как непосредственный руководитель, должны переложить эту нагрузку на себя... Так. Еще вот что. Сам план мероприятий необходимо доработать и предоставить мне для окончательного утверждения, и обязательно со списочным составом группы. Это должно быть сделано через неделю. — Юрий Владимирович показал, что его подчиненные свободны. — Сергей Иванович, — обратился он снова к Завьялову, — я попрошу Вас остаться.
Эксперементальная спецбаза КГБ СССР.18.07.73 год.
Колька.
На новом месте все четверо пацанов освоились относительно быстро. Кроме них, детей здесь больше не было, но это совсем не смущало ребят, тем более, что скучать им не давали.
Спали они обычно долго, и только когда, проснувшись, мальчишки начинали “дичать” в спальне, к ним заходил “дядя” в белом халате и выводил их на зарядку.
В старом детском доме ребята эту зарядку прямо ненавидели. Там их заставляли бестолково размахивать руками, глупо задирать ноги, а здесь... все начиналось с бассейна. Летом прямо под открытым небом, а к зиме бассейн накрывали прозрачной пленкой и надували из нее пузырь какой-то большой машиной, похожей на пушку. И как здорово было купаться в прозрачной, голубоватой воде, глядя сквозь пленку на обледенелый и занесенный снегом лес. После купания пацаны бежали по прозрачному тоннелю прямо в дом, чистили зубы и принимались за завтрак. Что это был за завтрак! Противные каши, которыми их кормили раньше, ребята теперь и не вспоминали. Здесь меню менялось каждый день. Естественно, что постоянно стояло на столе каждое утро, так это, по чашке на брата, какая-то сладко-кислая жидкость с легким, почти неуловимым запахом, а может даже и вовсе без запаха. Эту чашку все должны были выпить без остатка перед каждым завтраком. Ставила на стол и проверяла, все ли выпито, всегда сама Надежда Ивановна. При этом она всегда приговаривала: — А вот и витамины, ребятки.
По нескольку раз в месяц ребят водили в лес на прогулки. Во время них, кроме Надежды Ивановны, их сопровождали четверо “дядей”. Они обычно шли невдалеке от ребят, по двое с каждой стороны. Эти прогулки проходили весело и интересно. Только один раз все закончилось плохо. Сашка, Колькин братан, подскользнулся на каком-то корне и сломал ногу. От острой боли и от неожиданности он так заорал, что все четверо дядек бросились к нему. Один из них схватил Сашку и понесся со всех ног к дому. Остальные, взяв ребят за руки, повели их за ним. Потом Сашка долго лежал в гипсе и с ребятами не гулял, но, судя по нему, расстроен он был не очень сильно, так как прямо перед его кроватью в изоляторе повесили телевизор и гоняли по нему целыми днями мультик. Да и ребят к нему пропускали вполне свободно. И вот отсюда, из этакой-то благодати и убежал Колька.
Во время урока, который вела Надежда Ивановна, он выпросился в туалет. Вообще, в доме было два туалета. Один наверху, где жили ребята, а второй на первом этаже. Колька, выскочив из класса, в туалет на этом этаже не пошел, а желая растянуть выдавшуюся свободную минутку, вышел на улицу и зашел за одноэтажный корпус, где жили военные дяди. За углом он расстегнул брюки и... замер. Прямо перед ним лежал человек. Лежал он на животе и поэтому лица видно не было. На его темно-зеленой, ворсистой куртке темнели пятна. Колька наклонился и потрогал лежащего за плечо. Ощутив через куртку необычно твердое тело, он каким-то чувством понял, что дядя не живой. Раздались шаги и голоса. Мальчуган, до которого все происходящее толком еще не дошло, быстро шмыгнул в кусты и затаился. К мертвецу подошли дядя Толя и дядя Петя.
—Вы что, ебнулись что ли, — увидев мертвеца, злобно прошипел дядя Петя.
— Да, ребята молодые, дурака сваляли, — так же шепотом заоправдывался дядя Толя. — Это Вадик его хлопнул. Он вообще дебильный какой-то. Сорвалось, говорит.
— На хер этого Вадика отсюда гнать надо. Кто еще знает?
— Никто. Только вам вот..., — озирался затравленно по сторонам дядя Толя.
— Пидары сраные, — нервно шипел его начальник. — В общем так, мертвяка этого, — он пнул ногой тело, — раздеть, обыскать. Если какие бумажки есть — все ко мне. Одежду сжечь. Самого прикопать подальше. И пусть Вадик твой, козел этот, пишет рапорт на перевод по состоянию здоровья. Все.
Колька, конечно, прекрасно расслышал все сказанное, но чтобы так страшно ругался всегда веселый дядя Петя, Колька слышал впервые. До пацана только сейчас стал доходить страшный смысл происходящего. Он непроизвольно шевельнулся в кустах. Взрослые вздрогнули и, напряженно вглядываясь в густой ивняк, стали приближаться. У дяди Пети в руке оказался черный, большой пистолет. И столько волчьего было в их лицах и движениях, что Колька не выдержал и бросился что было сил в лес.
— А ну, стой! Кто там?! — раздалось вслед. Резко ударил выстрел. Подгоняемый диким ужасом и шумом погони, Колька летел как пуля, совершенно не разбирая дороги.
Вологодская область.
Лес.
Бабка Аня дождалась-таки своих внучат. Сказать честно, так слово “внучата” по отношению к Игорю и Володе уже давно не подходило. Здоровущие парни, оба ростом под два метра, совсем не походили на тех самых сопливых пацанов, некогда досаждавших бабке Анне своим баловством. Правда, дочь относительно регулярно высылала фотографии, но сейчас взрослые братья выглядели совсем по-другому. Вовке уже было 18, а Игорь только-только пришел из армии.
В первый же день пребывания у бабки они крепко поправили крышу у избы. К вечере сходили в баньку и пришли к единому мнению, что надо строить новую. Игорь сходил с бабкой к председателю сельсовета, у которого удалось “выбить” кой-какие стройматериалы. Тот, правда, сначала кочевряжился, но пять бутылок водки сделали-таки свое дело — материалы были выписаны.
На следующий день братья отправились в лес. Захотелось свежей грибовницы. Отправились в тот самый лес, в котором 17 лет назад пропал их отец. Бабка Аня уехала и уговаривала их не ходить одних, а дождаться соседа, который вот-вот должен был выйти из запоя. Но братья уже четко знали, что если сосед запил, то на его компанию в ближайшую неделю нечего рассчитывать. А грибков хотелось — страсть как. Поэтому Игорь успокоил бабку, что, ничего, мол, “с нами не случится, у нас компас есть”, и так далее.
Вышли уже после обеда, твердо пообещав родной бабе Анне, что вернутся скоро, только насобирают на “жареху”. Однако в лесу грибов было немного. Братья долго топали вдоль какого-то ручья, незаметно отмахав километров семь. Затем решили присесть покурить. Развалившись на сухом бугорке, не спеша покурили. Поплевали в ручеек. Лениво побазарили о том, о сем и двинулись назад. Тем более, что по полкорзины уже насшибали, да и солнце на глазах падало за зубчатые верхушки ельника. Ручьем больше не пошли, а двинулись напрямую к поселку, благо компас действительно был.
Через минут десять неспешной ходьбы Володька глухо заматерился. Шедший немного впереди Игорь обернулся и увидел, что нога брата провалилась под какую-то кочку.
— Что ж ты, — озабоченно произнес Игорь, но, увидев веселое лицо Вовки, понял, что ничего серьезного не произошло.
— Да, нормально, — вытягивая ногу из ямы, успокоил тот брата.
Встав на ноги, он тут же удивленно присвистнул. Зацепившись за сапог, за ногой потянулись какие-то кости.
— Э-э, да тут кто-то лежит, — наклонился над дырой во мху Игорь.
Пару раз пнув в края ямы, он скинул слой дерна, и взору братьев предстал пожелтевший человеческий скелет.
Рука Игоря непроизвольно потянулась к папиросам.
— Давненько лежит, смотрю. Лет 10-15, не меньше.
Вовка, присев на корточки, брезгливо стряхнул зацепившиеся кости с сапога обратно в яму. Игорь тем временем, отломив небольшую ветку с стоящей рядом березы, вытянул на мох череп. Нижней челюсти на черепе уже не было. Зато верхние зубы сохранились все. Только четыре центральных резца были металлическими.
— А ничего пепельница, а?— повернулся к брату Игорь.
— Да ну, Игорь, — брезгливо дернул плечами тот, ожесточенно протирая брюки пучком мха. — Положи на место. Неужели домой потянешь? — затарахтел Вовка. — Бабка разорется.
Лицо Игоря внезапно помрачнело. — Да, братан, а ведь лет 19 назад где-то в этом лесу и батя наш сгинул. Тут еще какая-то военная база, что ли, была рядом... Я знаю, когда отца искали, у вояк у этих спрашивали, ведь где-то на их стороне пропал батя. — Володька выронил траву и, открыв рот, глядел то на брата, то на череп у его ног.
— Положи-ка ты лучше на место его, — наконец произнес он, — домой придем, у бабки спросим, какие у отца зубы спереди и сверху были, железные или свои.
Игорь осторожно опустил череп в яму и присыпал слоем травы. Выбросил так и не зажженную папиросу.
Братья двинулись, поминутно оглядываясь, и протопали в молчании минут десять, когда неожиданно наткнулись прямо посреди леса на небольшой заборчик из ржавой колючки. Невдалеке от него на отдельном столбе, покосившемся и почерневшем, висел лист железа, весь посеченный выстрелами местных охотников.
— Осторожно. Радиационная опасность, — с трудом прочитал на листе Игорь.
За заборчиком, совсем невдалеке виднелись какие-то постройки, почти полностью скрывшиеся в разросшемся кустарнике. Уже издалека было видно, что они заброшены и пусты.
— Ага. Здесь, видать, те вояки и жили, — заключил Володька.
— Не говори, — мрачно поддержал его брат, — пожили-пожили и все бросили. Я в нашем РККА насмотрелся на такое. Деньги не считают. Техники знаешь сколько накурочено. Все гниет, разваливается, а генералам пофиг, себе-то особняки отгрохали будь здоров, а на остальное наплевать. Всю страну обобрали на оборону, а оборона-то, пальцем ткни — рассыплется. А бабка наша на свою пенсию только хлеба купить и может, а всю жизнь свою ломила. — Игорь мрачно замолчал. Видимо, воспоминания о службе в армии относились не к самым лучшим временам его жизни.
В лесу, правда, поплутали, так как, иди по компасу, вышли прямиком на болото, а обходя его, дали крюк еще километров в десять. Домой заявились, когда стало уже смеркаться. На крыльце дома их встретила взволнованная бабка Аня. Она всплескивала руками и громко бранила себя за то, что не настояла на своем и отпустила братьев одних под вечер в лес.
Уже поутру, когда часов в семь братья сели завтракать, Игорь как бы невзначай спросил у бабки.
— Баб Ань, а батя наш где пропал?
— Да я ж говорила, в лесу этом и пропал. Вовка вон уже должен был народиться у вашей мамки. Вот несчастье-то было, — всплескивала руками бабка, заново переживая это горе. Слезы появились на ее морщинистых щеках и она, отвернувшись к печке, даже несколько раз всхлипнула в передник.
— Ну, баб Ань. Не надо, — заерзал на скамейке Володя. — Ты нам скажи, зубы у отца здоровые были?
— У бати вашего зубы с детства здоровые были. А вот спереди он зубы потерял, потерял... Это они с дураком нашим, Иванычем, ходили на рыбалку, рыбу глушить чем-то. Так тогда вот бате вашему зубы и выхлестнуло. Пришел домой тогда, все лицо в крови, губа верхняя синяя, распухла вся, ужасть. А мне ничего не говорит. Упрямый был. Потом уж зубной врач в райцентре железные ему поставил. Да..., — бабка снова завозилась у печки, а братья онемело смотрели друг на друга.
Санкт-Петербург.
Антон.
Антон опускался в подвал покурить, когда санитарка сказала, что его ищет главный.
— Да, да, — машинально ответил Антон, тут совершенно параллельно подумав “про себя”, — хрен-то я сразу побегу. Вот перекурю и зайду. Минут через пять он уже заходил в кабинет к главному. Главный, слава богу, мужик, не глядя буркнул, — Садись, — и некоторое время разговаривал с кем-то по телефону. Затем положил трубку и только тогда, взглянув поверх очков на вошедшего, взял со стола какую-то бумажку.
— Антон Иванович, — уважительно начал он.
— Ага, — быстро сообразил Антон, — все понятно, опять командировка. — Тут предлагают по разнарядке Облздрава кого-нибудь из врачей направить на учебные сборы по линии ГО, — главный опять поднял глаза на Антона. Одна линза его очков была сильнее, чем другая, и поэтому левый глаз сквозь очки был раза в два больше, чем правый. Антон в который уже раз улыбнулся этому про себя. главный закряхтел, поднялся и подошел к окну.
— Кого-нибудь из врачей, это, значит, я? — тонко заметил Антон, развернувшись на стуле по направлению к главному.
— Ты очень догадлив, мой юный друг, — в тон ему ответил главный и прокуренно засмеялся. — Сам знаешь — больше некого. Ты у нас один такой... э-э, птица свободного полета, — главный опять рассмеялся.
— Ему смешки все, — про себя отметил Антон, а вслух дурашливо протараторил, — ну так. Ежели что... так я завсегда готов.
— Ну, хорошо-хорошо. Завтра к военкомату с вещами. Недельки на две, на три, не больше. Куда уж там — я не знаю. Надеюсь, не очень далеко и глубоко.
— Я тоже очень надеюсь, — поднялся со стула Антон.
На следующий день Антон ровно в 9.00 стоял в коридоре райвоенкомата. В руке он держал невзрачного вида вещмешок, доставшийся ему по наследству от внезапно умершего два года назад соседа по коммуналке.
— Ага, — удовлетворенно поглядел на него военком, полноватый, но не потерявший выправки майор. — Ага, — повторил он. — Сейчас за вами подойдет машина.
Почти сразу же подошел дежурный и доложил, что машина подъехала. Антон, щурясь от яркого, летнего солнца, вышел на крыльцо. К нему из остановившегося “уазика” неспешно подошел человек в гражданском.
— Антон Иванович? — полувопросительно, полуутвердительно произнес он и, не дожидаясь ответа, пригласил того в машину. Сев на заднее сиденье, Антон увидел, что там уже кто-то находится. Его не очень интересовала личность рядом сидящего, но тем не менее, мельком взглянув на соседа, он равнодушно отметил относительно невзрачную внешность и уныло повисшие рыжие усы.
— Здравствуйте, Антон Иванович, — поздоровался тот, а водителю, который и приглашал Антона в машину, сказал: “Двигай к аэродрому”.

Машина двинулась. Антон все еще устраивал свой рюкзак, когда почувствовал на себе ищущий взгляд усача. Он повернул голову, и они встретились глазами. Усатый вяло улыбнулся в ответ.
— Вместе поедем, — к чему-то заметил он.
До аэродрома ехали молча. К зданию, у которого мельтешили военные летуны, машина не подъехала, а двинулась прямо к отдельно стоявшему вертолету.
— А вообще, — снова услышал Антон голос усача, — мы ведь с вами знакомы.
— Что-то я не припомню, чтобы мы с вами где-нибудь виделись, — бросил Антон, чувствуя внутри растущую антипатию к собеседнику.
— Как же? Мы с вами встречались на зимних мотогонках в Клайпеде, — быстро и как-то заученно пробормотал усач, почему-то оглядываясь по сторонам. В голове у Антона помутилось. Он вяло опустил руки. Его рюкзак глухо брякнулся на бетонку.

Москва.
Симаков.
Дома Юрий Львович появлялся редко. Но этим летом, чувствуя, что здоровье ощутимо стало подводить, все чаще и чаще стал позволять себе просто отдохнуть. В конце концов надоедало постоянное копание в земле на даче, да и к тому же этим летом часто отключали электроэнергию на дачных участках, вызывая у дачников гнев к “этой проклятой перестройке”. А тут дети уехали отдыхать в отпуск, а Юрий Львович решил позволить себе расслабиться и спокойно поработать с бумагами. Он уже давно не видел никого из своих знакомых по работе и поэтому его очень удивил и нельзя сказать, что обрадовал, внезапный звонок его бывшего начальник Петра Леонидовича. Тот спросил, можно ли зайти к нему в гости. Сообразив, что такая встреча может помочь в работе над мемуарами, Юрий Львович от встречи не отказался.
Уже через полчаса Петр Леонидович, широко улыбаясь, переступил порог квартиры Симакова.
— Э, да ты, брат, крепко сдал, — полушутливо,, полусерьезно сказал он как только вошел. И действительно, если гость Симакова выглядел подтянутым и относительно свежим, то сам хозяин гляделся на его фоне слабовато.
— Ну вот, ноги не успел занести, как уже критикуешь вовсю, — ворчливо, но в меру добродушно ответил Юрий Львович. — Да и кто из нас сдал больше — это еще надо посмотреть.
— А вот сейчас и посмотрим, — улыбаясь, проговорил Петр Леонидович, доставая из дипломата” бутылку “Камю”. Оценив коньяк, Юрий Львович быстро сообразил кой-какую закуску и выставил на стол из серванта хрустальные рюмочки.
Сидели на кухне. Когда уже за разговором бутылка наполовину опустела, гость скинул пиджак, отпустил узел галстука и закурил.
— Что? Так и не бросил, гляжу? — спросил его Юрий Львович, морщась от табачного дыма и открывая форточку. — Помню ведь, завязать хотел.
— Да бросал, как только в тираж вышел, а потом решил — да чего там, — Петр Леонидович махнул рукой, — много ли радостей нам осталось... Да и не люблю я себя насиловать, а кого-нибудь другого уже не могу, — он весело рассмеялся своей не совсем удачной шутке. — Вот и закурил. Теперь только два удовольствия и осталось. Коньячок хороший да табачишко духовитый, и желательно не совдеповский.
Юрий Львович поморщился от резанувшей слух фразы собеседника.
— Экий ты непатриотичный стал, — поддел он гостя, лениво откинувшись на спинку стула. — Да и насчет удовольствия тоже, наверное, темнишь? Что-то мало перечислил.
Петр Леонидович неопределенно хмыкнул в ответ и затянулся сигаретой. Юрий Львович уже чувствовал, что визит этот не просто так, что-то гостю нужно было, но что?
— Ну, да ладно, — тут же добавил он, — бог с ними, с удовольствиями, но на коньячок при теперешней жизни тоже ведь деньги бо-о-ольшие надо иметь, — с удовольствием протянул он.
— Я вон на дачке ковыряюсь постоянно, кой-какой овощ с участка имею, но такой коньяк мне попивать накладно будет... А ты с каких, интересно, дивидендов?
Петр Леонидович, затягиваясь сигаретой, посмотрел в окно и, как-то вдруг посерьезнев, ответил.
— Ладно, Юра. Я тебе как брату скажу. Ты ведь помнишь, в 71-ом нас с тобой “пред” вытаскивал к себе. Там еще какой-то “хлыщ” сидел из управления делами ЦК КПСС. Он еще деньгами наш отдел обеспечивал...
— Ну как же. Завьялов его фамилия была, — крутя рюмочку в руке, поддержал его Юрий Львович.
— Так вот. Те 60 миллионов мы с тобой вроде оприходовали, а то, что за кордоном оказалось? Ну, те, которые он по своим каналам пустил, через братские-****ские партии... Как ты считаешь, где они?
— Ну, так я по медицине больше... Хотя помню, что западной техники у нас по-первости ноль был. Уже потом, перед закрытием филиала, когда этот пацан уезжал, кое-чего поступило. Но я уже этого не касался.
Гость Симакова встал и, выбросив окурок в форточку, повернулся, скрестив руки на груди, к Юрию Львовичу.
— Во-от, — удовлетворенно протянул он, — вот именно. Ноль! Вот в связи с этим у меня к тебе будут две просьбы. Сделаешь — озолочу при жизни еще, а помрешь... Мавзолей отгрохаю, как Ильичу нашему, — снова засмеялся он, широко открыв рот, обнажив зубной ряд еще не старого животного.
— Так, — внутренне напрягся Юрий Львович, — разговор у нас пошел серьезный. — Он отставил рюмку, расплескав на скатерть дорогой коньяк. Манера собеседника смеяться при серьезном разговоре явно раздражала его.
— Ну, а конкретно, чего делать надо мне лично. Я постараюсь ради такого дела. Ты меня знаешь. Сколько вместе отработали...
— Да уж ты постарайся, постарайся. Тем более, что для себя тебе постараться надо, — присел на стул Петр Леонидович. Первое: ты по своим каналам устанавливаешь этого Завьялова. Ну, там, где он, что и как..., а второе, у тебя бумажки какие-нибудь имеются? — Задавая этот вопрос, Петр Леонидович знал, что пишет чего-то Юрий Львович, дошли слухи об этом до него.
— Если ты имеешь в виду те бумажки, — многозначительно закатил глаза Юрий Львович, — то имеются кой-какие...
— Ты, Юра, эти бумажки моим ребятам дай, вот что, — Петр Леонидович скрипнул стулом. Он уже давно вычислил Завьялова сам и весь этот разговор завел только из-за этих симаковских “бумажек”. Вытряхивать их из этого старого идиота нужно было любым способом. Если Симаков сейчас их не отдаст, начнет упираться, то за дверью стояли двое людей, которые выколотят из него искомое. Но желательно было обойтись без этого.
— Ты уж отдай, отдай. Будь другом, Юра, — опять повторил Петр Леонидович, прибавив давления в голосе.
— Не понял, каким ребятам, — вяло сопротивлялся Симаков.
— А что? Ты думаешь, мы с тобой вдвоем все это дело потянем? — наседал Петр Леонидович. — У меня в работе уже есть пара ребят. Подключил и старые связи. И им, конечно, посулить пришлось. Но с тобой-то, старина, мы “фифти-фифти” получим. Дело стоит того.
— Конечно, я все понял. Только я пишу, что детям это, значит.., — разволновался Юрий Львович.
— Плюнь, никуда твои мемуары не уйдут. После проработки получишь назад свои бумажки, успеешь дописать. А если ты не понял, то ведь “бумажки” твои, они ведь до сих пор секретность не потеряли, — давил Петр Леонидович. — Капнет кто-нибудь куда надо и “тю-тю” на старости лет — за решетку. У нас это быстро, не смотри, что перестройка. Она для дураков, а мы-то люди умные. Ну, да ладно, ладно, братан, — увидя вдруг побледневшее лицо хозяина, сбавил тон Петр Леонидович, — я ведь знаю, что ты эти бумажки дашь.
Не дожидаясь ответа, он снова встал и закурил.
— Да-да, — Юрий Львович снова взял рюмку, слегка подрагивающей рукой, — я тебе, Петя, дам эти записи, чего уж там.
— Правильно сделаешь. Ты уж сделай, Юра, как я тебя прошу. Насчет того, что озолочу, это я не шучу, — Петр Леонидович хмыкнул. — После коньяка на стихи потянуло... Дело-то серьезное мы с тобой затеваем. Нам ссориться ни к чему. Нам надо вместе держаться. Рвануть все, что не успели, по глупости по нашей молодой. Пока бардак этот у нас. Пока эти идиоты-демократы партийных ублюдков шерстят да друг с другом грызутся, мы с тобой это дело и провернем. Да чего там! Я тебя и за кордон вытяну с собой. Хоть старость нашу догуляем на Елисейских полях. И детишкам твоим отломится. Не боись, Юра, — Юрий Леонидович наклонился к хозяину, жарко дыша коньячным перегаром прямо в лицо. — Хочется ведь на Елисейские, а? — вдруг снова съерничал он и хитро засмеялся.
Юрий Львович, отпив немного из рюмки, также смягчился, — Да чего уж там, Елисейские.., но из этого дерьма я бы уехал куда-нибудь.
— Ага, — как-то не по-настоящему обрадовался Петр Леонидович. — А чтобы ты дожил до этого своего звездного часа и смог смело плюнуть на все это... — он неопределенно повел рукой в сторону окна, — я тебе путевочку в Сочи организую. Бесплатно, конечно. А ты насчет Завьялова этого пошустри. Я тебе советую это через медицину провернуть, там у тебя, наверное, и знакомые есть, да и источники все твои, помню, из медицинских работников в основном были. Небось живы еще стукачи и стукачки, трясутся сейчас, как бы не всплыло все дерьмо их. Вот их и потряси маненько, тряхни стариной. А вот на ребят из конторы и на старичков наших лучше не наезжай, — продадут с потрохами. И бумажки, бумажки-то давай. Я их сразу возьму, а потом мне идти пора. — Засуетился вдруг гость. — Поздновато уже, не молодые мы с тобой, пора бы и того.., — Петр Леонидович снова неприятно засмеялся, — на боковую пора, говорю.
Архангельск.
Антон. Вадик.
Он уже второй день почти ничего не ел. Только один раз перехватил чего-то в кафетухе грязного магазина. Несмотря на это, в целом, настроение было неплохое. Больше угнетала не пустота в желудке, а космическая пустота в мыслях. Постоянно давило ощущение какой-то неведомой опасности. Самое странное было то, что опасность эта проистекала как бы от него самого. Почему это так было, он никак не мог понять, да, собственно, и не старался. Задание в этот раз было несложное. Он уже не раз выполнял подобные и каждый раз испытывал такое же чувство опасности от самого себя. С чем это было связано, он не знал...
Дорофеев Вадим Федорович после пузыря "агдама" тихо балдел. По месту постоянной своей прописки он в последнее время почти не появлялся. Уже дней десять как болтался он по “корешам” и спускал дурной “махлас”. Денег было совсем ничего, каких-то двести рублей, но Вадику их вполне хватило, чтобы целую неделю хлебать жуткую отраву из темно-зеленых “бомб” у Зинки на фатере. Конечно, данный образ жизни здоровым назвать было бы смешно, и Вадик это прекрасно понимал, но что-либо менять в данном своем образе он не хотел. Да и незачем было пыжиться. Вадик прекрасно знал, что подняться уже никогда не сможет. Дважды уже милиция направляла его в ЛТП. В первый раз еще старый участковый был у них на участке. А слова-то какие говорил: “Мы из вас, Вадим Федорович, человека сделаем. Вы только полечитесь маненько”. Это он алкоголизм имел в виду. Это самое “вы” и вывело один раз Вадика из себя, и тогда он, будучи со страшного похмела, набросился на старика участкового, дико ревя и размахивая стулом. Тот был человеком пожилым и увернуться вовремя не сумел... А уж второй раз, это уже после пяти лет на зоне, Вадика оформлял в ЛТП другой. Старый уж на пенсии был. Молодой уже не выкал, а грубо тыкал словесно и физически тоже бывало. А уж матерился этот молодой не хуже знакомых Вадика вместе взятых.
Один раз Вадик, по старой привычке, попробовал дернуться на слишком оборзевшего, по его мнению, мента, но в самом начале этой катастрофической для него попытки, когда он еще только словесно наехал на лейта, оглушительный удар в ухо уложил Вадика на пол общего коридора. А участковый уставил прямо в лоб Вадика “пушку” и сказал замечательные слова, которые лично для Вадика являлись признаком полной перестройки в милиции.
— Что, пидар гнойный, — душевно обратился тогда участковый к поверженному собеседнику, — на старое потянуло? Ты думаешь, я тут с тобой, козлом драным, бороться буду. Ты, мать твою так, запомни — времена переменились, и следующий такой свой прыжок закончишь с дыркой в едале. — Тогда еще, как Вадик помнит, перевел пистолет со лба Вадика на его лобок и снял с предохранителя... Вадик тогда, надо признаться, крепко струхнул и больше никогда не дергался, а совсем наоборот, старался ускользнуть подальше от этого отмороженного лейта и как можно реже попадаться ему на глаза.
Вот и сейчас, ударившись в загул, Вадик для временного прибежища выбрал место подальше от дома. Свои старые “проколы” он повторять не собирался. Попробуй “оторвись” дома — встретишь утро в местном трезвяке, после которого все тело будет болеть целую неделю и, дай бог, если обойдется без “менее тяжких”.
Полусонный Вадик тихо брел по Мещерской, держа четкий курс на свой родной дом. Было уже два часа ночи, а на улице стояла такая “светлынь”, что хоть пиши или читай. Но как раз этого-то Вадику делать не хотелось. Ему хотелось добрести как-нибудь до своего дивана и больше ничего.
Он, конечно, уже сносно протрезвел и почти не качался, но то, что его вид после недельного загула доверия не внушает, это Вадик понимал и поэтому немного прижимался к домам. На подходе к перекрестку он увидел свой дом и с внутренним удовольствием представил, как рухнет на свой диванчик, вытянет ноги и...
Сзади, неслышной тенью выскользнув из подворотни, подошел какой-то мужчина и, уверенно размахнувшись каким-то предметом, ударил Вадика по голове. Вадик пошатнулся и рухнул сначала на колени, а затем лицом в грязные доски мостовой. Ударивший его огляделся по сторонам, а затем, схватив Вадика за ворот грязного пиджака, потащил к сараям, быстро перебирая натренированными ногами. Затащив чего-то мычащего Вадика за поленницу, он сноровисто накинул ему на шею кусок бельевой веревки и, откинувшись всем телом назад, задушил так и не пришедшего в себя Вадика. Затем, деловито подставив чурбан себе под ноги, накинул середину веревки на далеко выступающую балку сарая и ловко соорудил на одном конце веревки петлю. Приступив ее пониже, он приподнял обмякшее тело жертвы и надел тому на шею петлю. Потом резким рывком поднял труп Дорофеева, придерживая одновременно другой конец веревки. Наконец, когда ноги убитого перестали касаться земли, убийца, действуя с нечеловеческой силой, обмотал конец веревки вокруг балки. Отступив на два-три шага в сторону, он достал из кармана небольшой пакетик и острожно открыл его. Темный порошок незаметно покрыл опилки около повешенного. Уходя из сараев, убийца вытащил из-за поленницы приготовленный заранее голик и, сосредоточенно им помахивая, двинулся назад к мостовой, заметая следы волочения тела. Одновременно он сыпал порошок из пакетика. Наконец, дойдя до мостовой, он высыпал остатки порошка себе под ноги, он бросил голик в дыру подвальной вентиляции дома, а пакетик аккуратно сложил вчетверо и положил себе в карман. После этого он внимательно осмотрелся и не спеша пошел по улице. Метров через пятьдесят к нему пристроился еще один поздний прохожий.
Проезжающий экипаж “неведомой” охраны, рыскающий по району в поисках темного угла для “вздремнуть”, заметил этих двоих уже на Левачевке. Старший патруля неопределенно хмыкнул: “Петухи поют — проснулись. Ебаря идут — согнулись”. И, зевая, прикрыл рот ладонью.
Архангельск.
Антон. Зимирев.
Голова болела все сильнее и сильнее. Он уже не находил себе места от этой, непонятно отчего, усиливающейся головной боли. Он знал, что единственное лекарство от нее — это выполнение поставленной задачи. Кем эта задача была поставлена, он не знал. Тем не менее задача должна быть им выполнена как можно скорее. Поужинав в ресторане, он снова вышел на улицу. Учреждение, с которым было связано успешное выполнение задания, находилось рядом с рестораном. Он еще раз взглянул на часы. Сейчас объект должен был выйти из подъезда. Сейчас...
Зимирев Анатолий Станиславович, заместитель начальника областного УКГБ, сегодня решил уйти с работы пораньше. Он еще находился под впечатлением недавнего разговора со своим коллегой, вышедшим на пенсию года четыре назад. Разговор состоялся у них по телефону и был совсем непродолжительным. Пенсионер позвонил ему вчера прямо домой и, справившись о самочувствии, намекнул, что нужно бы встретиться, а когда Анатолий Станиславович, не понимая еще, с кем разговаривает, решил уточнить, как зовут собеседника, тот вместо того, чтобы представиться, ответил, что они с ним знакомы по работе на объекте 6 в 1971-1974 годах. Зимирева как током ударило. Единственное темное пятно во всей его биографии лежало именно в этом промежутке времени и приходилось на лето 73-го, когда его подчиненный Дорофеев пристрелил какого-то лесника, а Анатолий Станиславович, вместо того, чтобы накатать рапорт по инстанции, прикопал труп невдалеке от “объекта”. В те “застойные” времена за лесника, грохнутого на “объекте” ГэБэ, можно было ответить по-разному, но то, что дальнейшей его карьере в конторе был бы каюк, Анатолий Станиславович тогда сообразил точно. Поэтому и пошел на поводу у руководителя группы. И вот теперь этот звонок.
Звонивший, видимо, поняв, что до собеседника дошел-таки смысл сказанного им, что тот уже догадался, кто звонит, сообщил, что сам он приехать не сможет, а к Анатолию Станиславовичу подойдет симпатичный молодой человек, который и передаст ему устную просьбу звонившего.
Все это Зимирев выслушал молча и так же молча повесил трубку. Вытер внезапно выступивший пот и после недолгого раздумья снова поднял трубку.
— Флокс. Справка для второго.
— Слушаю вас, второй, — ответил ему сдержанный голос дежурного по связи.
— Только что мне звонили по домашнему. Первое: запись через дежурного мне завтра на стол. Второе: установить, откуда был звонок.
— Есть, — произнес тот же голос, — вам сразу сообщить, откуда звонили?
— Да.
—Минутку. Не кладите трубку.
Анатолий Станиславович не успел еще переменить позу в кресле, как ему тут же сообщили.
— Звонок прошел через третий канал. Абонент не фиксировался.
Вот это и сбило Зимирева с толку. Третий канал означал то, что абонент выходил на него через центральную систему спецсвязи и для установления его нужно было запрашивать Москву. А этого-то Анатолию Станиславовичу ну никак не хотелось делать. Удивляло и настораживало и то, что звонивший, а это Зимирев четко знал, уже на пенсии и доступа к третьему каналу иметь не должен. Зимирев еще немного подумал и все-таки еще раз поднял трубку и набрал номер дежурного.
— Второй говорит, — буркнул он в микрофон. — Машину мне срочно.
Машина подошла минут через пятнадцать, о чем сообщил водитель по радиотелефону.
У “конторы” Анатолий Станиславович отпустил машину и быстро прошел в отдел связи. Найдя оператора по частным абонентам, он взял у того кассету с записью разговора и спустился вниз. До дома он решил пройтись пешком.
...Он уже потерял всякую надежду увидеть сегодня объект, когда тот вышел из подъезда. Он знал, что если объект пойдет сразу домой, то это не очень далеко и держать можно будет накоротке. Объект двинулся к дому.
Анатолий Станиславович не спеша шел по Павлиновке. Народ на улице куда-то спешил. Прохожие шныряли, как крысы, по пустым магазинам, суетливо тряся еще более пустыми сумками. Зимирев обошел унылую очередь к магазину “Птица” и свернул во двор.
— Товарищ Зимирев, — окликнули его сзади каким-то неприятным механическим голосом. Он обернулся. К нему быстро подходил высокий молодой мужчина в легкой куртке-ветровке.
— Слушаю вас, — обращаясь к нему, произнес Анатолий Станиславович.
— У меня к вам послание от нашего общего знакомого, он вам должен был позвонить вчера, — голос у незнакомца очень неприятно поразил Зимирева отсутствием каких-либо интонаций.
— Ну так говорите, — ответил он, — я вас слушаю. — Анатолий Станиславович понял, что это и есть тот самый “приятный молодой человек”, про которого ему говорил телефонный собеседник. Приглашать этого “приятного” в квартиру почему-то не хотелось.
— Говорите, говорите. Я вас слушаю, — опять повторил Зимирев, машинально поглядев на часы. Посланец явно был поставлен в тупик таким приемом. По его сумрачному лицу было видно, что к разговору в подъезде он не готов.
— Ну ладно, — Анатолию Станиславовичу стало ясно, что так дело не пойдет, — подходите завтра к ресторану “Юбилейный”. К 13 часам. Я там иногда обедаю. Там и поговорим.
Зимирев явно врал, говоря про то, что он обедает в ресторане “иногда”. Он никогда не обедал в тошниловках местного общепита. Во-первых: ему еще не надоела его жизнь, а во-вторых: питание в конторской столовой было бесплатным и по качеству продуктов не шло ни в какое сравнение с тошнотворной кухней кабака.
Анатолий Станиславович развернулся спиной к собеседнику и вошел в подъезд. Тот, оставшись внезапно один, быстро огляделся и проследовал за вошедшим. Зимирев, видимо, поняв, что молодой человек просто так не отцепится, приостановился на лестнице. Ситуация ему нравилась все меньше и меньше.
— Я же вам сказал — завтра, молодой человек, — через плечо бросил он и вдруг ощутил сильнейший удар по голове. Удар пришелся вскользь, и Анатолий Станиславович относительно быстро пришел в себя. Незнакомец, уже успевший затащить его в подвал через открытую дверь, приближался к лежащему на песке Зимиреву с веревкой в руках. Это было похоже на какой-то кошмар. Ощущая сильнейшую боль в голове, Зимирев вскочил на ноги и, извернувшись в тесном и низком помещении, лягнул противника в пах. Путь к дверям был свободен, но подполковник, решивший вдруг разобраться до конца, не воспользовался этим, а бросился на упавшего, стремясь прижать к серому подвальному песку.
Подвал освещался плохо, и поэтому Анатолий Станиславович пропустил тот момент, когда упавший незнакомец достал из кармана небольшой баллончик. Видимо, и того подвела темнота. Струя жидкости, ударившая навстречу Зимиреву, прошла мимо лица. Анатолий Станиславович опять ударил ногой и выбил баллончик из рук нападавшего. Тот как-то по-собачьи извернулся и бросился на Зимирева, пытаясь нанести удар головой. Подполковник сделал шаг в сторону, но, задев плечом о колено какой-то трубы, совершенно не видной в темноте, проделал это недостаточно ловко. Удар головы злоумышленника пришелся о бок, и они оба упали на сваленный мусор, в котором ожесточенно завозились, нанося в темноте друг другу беспорядочные удары. Наконец подполковнику удалось оттолкнуть от себя нападавшего, и он бросился бежать к выходу, обозначенному в темноте одиноко светящейся лампочкой. Анатолий Станиславович понял, что в темном подвале ему молодого и ловкого противника не одолеть. Возраст давал себя знать, и запыхавшийся Зимирев бежал медленнее, чем бросившийся за ним убийца. Поняв это, Зимирев обернулся, чтобы встретить того, но проделал это недостаточно быстро и почувствовал, как что-то холодное и неумолимо острое вонзилось ему в бок. Острый нож вошел под левое подреберье, пропоров последовательно пиджак, кожу, мышцы диафрагмы. Анатолий Станиславович мешком осел на песок.
— Помогите, — громко, как ему показалось, крикнул он, а на самом деле только шевельнул непослушными губами. Второй удар ножа, нацеленный прямо в сердце, достиг своей цели, и подполковник Зимирев умер.
“Он”, тяжело дыша, присел рядом. Затем, схватив тело за ноги, потащил его в глубь подвала, не заметив, как из внутреннего кармана задравшегося пиджака жертвы упала на песок кассета. Сосредоточенно действуя, убийца положил нож в карман, поднял веревку и подвесил тело Зимирева на трубе. Зачем он это сделал, сам он не знал. Затем долго, на ощупь искал баллончик, закатившийся куда-то, наконец, отыскав его, вышел к лампочке. Там он внимательно осмотрел одежду, отряхнулся и, приложив платок к разбитой брови, вышел из подвала. Закрыв двери, пошарил рукой за батареей центрального отопления. Достал оттуда замок. Аккуратно вставил его в пробой, протер рукавом куртки и вышел из подъезда, столкнувшись уже в дверях с какой-то бабкой.
Архангельск.
Ватолин.
Начальник районного уголовного розыска или попросту — местной уголовки, майор милиции Ватолин Михаил Борисович в этом “кресле” очутился совершенно случайно. Лет пятнадцать тому назад, как это ни странно, он закончил местный "мед", получил диплом врача, красного, кстати, цвета, и окунулся с головой в очень-очень интересную и такую же нищую жизнь советского медика.
Плановые и внеплановые операции, дежурства по больнице, совершенно ненормально-ненормированные приемы в поликлинике выматывали полностью, а ничтожная сторублевая получка, не оставляя в кармане никакого следа, испарялась уже через две недели. Благо Борисыч с детства имел поистине лошадиное здоровье, но года через четыре такой работы, вперемежку с поисками очередных займов и еды, и здоровье стало сдавать.
И вот однажды, как-то между делом женившись, он понял, что больше так продолжаться не может. Он просто не имеет теперь никакого морального права влачить этакое гнусное существование, будучи мужем и, бог даст, отцом. Переговорив со знакомыми ребятами их органов, а также, получив несколько весьма ощутимых втыков от дражайшей, но чересчур говорливой супруги, решил полностью сменить амплуа. Через месяц-полтора он уже щеголял в новеньких старлейтовских погонах. Конечно, пришлось подучиться слегка, если так можно назвать мучительное, заочное и совершенно для дальнейшей работы ненужное обучение на юридическом факе.
За время работы в милиции Борисыч наблюдал бесконечно меняющуюся череду начальников различного ранга. К примеру, начальники розыска менялись, как он подсчитал однажды, с периодичностью полтора начальника в год. И вот, когда ему самому предложили занять это место, он не долго думая, согласился, пошутив на неофициальном банкете по этому поводу, что “теперь моя очередь”. И действительно, должность начальника розыска в список основной милицейской номенклатуры не входила и серьезно к этому назначению Борисыч не отнесся, так как рядом с ним, в кабинете “всего” на шесть человек, двое из них уже были в свое время начальниками. Они часто шутили над своими же честолюбивыми планами “коренной перестройки в отделении”, которые пытались воплотить в жизнь, будучи руководителями. И действительно, Борисыч их прекрасно понимал. Как можно что-либо изменить в этой мертворожденной структуре, он и сам не представлял. Хотя, чего греха таить, само по себе это его зачастую несказанно бесило.
Борисыч не так много, как он считал, отработал в органах для того, чтобы стать начальником. И если очередь дошла до него так быстро, то совсем не потому, что дела в милиции обстояли очень хорошо... Скорее — наоборот. Все разваливалось. Ватолин имел еще возможность сравнивать и видел, что работа во всех структурах милиции с каждым годом все более и более напоминает своеобразную итальянскую забастовку, чем работу как таковую. Хотя, какая она эта итальянская, когда всю жизнь была только русской и никакой больше...
И вот в этих-то наипоганейших условиях пришлось стать Борисычу начальником. В одном руководство явно не промахнулось — Борисыч являл собой типичного “пахаря”, то есть, что ему ни поручи — потянет. Были, конечно, в отделении и настоящие сыскари, съевшие зубы на своей работе и тихо досиживающие до пенсии в тени. Тем не менее Борисыч был почему-то всегда и почти во всем чуть-чуть впереди остальных. Это было совсем не потому, что он с шорохом лизал зад руководству, для этого он был слишком принципиален в хорошем смысле этого понятия, просто при относительном равенстве сыскных качеств, Борисыч по характеру оставался все-таки медиком. Работа в медицине наложила определенный отпечаток на стиль его работы в милиции. Где-то он оказывался гибче коллег, где-то мягче, где-то искреннее, а где-то просто умнее своих сослуживцев, да и большей части руководства, кстати, тоже... Правда, вот это вот Борисыч умело скрывал.
Этим утром на работу Ватолин пришел пораньше и совсем не потому, что ему “очень захотелось поработать”. Подобные изречения ничего, кроме смеха, у него не вызывали. Просто так получилось сегодня, что свою младшую он повел в садик пораньше и поэтому около восьми был уже в отделе.
Там его сразу же и обрадовал дежурный, сказав, что сегодня ночью повесился Вадик Дорофеев, один из самых изумительных алкашей района. Вадика Борисыч знал очень хорошо и был неоднократно у него в гостях, поэтому действительно немного обрадовался такому известию, хотя дежурному своей радости не показал.
В бытность свою простым опером, Ватолин раза два работал на майора Урнова, то бишь — клепал отказные по факту нанесения Вадику телесных повреждений, а попросту говоря, из-за того, что Вадика постоянно били его же кореша, а он дел никаких заводить не желал. Вот и сочинял Борисыч постановления об отказе в возбуждении уголовного дела для майора Урнова, читай — в мусорную корзину.
Борисыч пролистал быстренько бумажки, которые заполнил корявым почерком следователь из дежурной опергруппы, еще раз подивился невообразимой корявости почерка этого следователя и вообще всех следователей в мире и через полчаса, уже сидя на утреннем “сельском сходе”, как он про себя называл эти утомительные совещания, про безвременную кончину Вадика позабыл начисто. Повесился и повесился. Чего уж там... Все бы они, синюги, повесились... может остальным, нормальным людям, полегчало бы...
Челябинск.
Иван.
После Таллинской школы милиции Иван в звании лейтенанта был направлен в Челябинск, откуда, собственно, и уезжал на учебу. Вот теперь отучился-отмучался, а все места участковых, как на грех, в родном райотделе оказались “забиты”. И тогда Ивану предложили поработать дежурным по медицинскому вытрезвителю при том же родном райотделе, тем более, что Иван наотрез отказался работать где-либо за пределами родного коллектива.
Женился Иван сразу же по приезду с учебы и теперь проживал с молодой женой и сосуществовал с тещей в одной квартире. С квартирным вопросом в отделе дела обстояли туго, но начальник пообещал сделать однокомнатную при ближайшей оказии. Эта “ближайшая оказия” могла оказаться в том случае, если кого-нибудь посадят или кто-нибудь помрет, из одиноких, конечно, граждан. И тут уж не зевай. Печатай ходатайство от отдела, лети к начальнику на подпись и неси бумагу в райисполком. А затем все будет зависеть от настроения начальства и от того, с какой ноги в этот день встанет заведующая районным жилотделом — жирная, противная тетка лет сорока пяти. Всем своим видом она полностью олицетворяла Иванову присказку, которую тот сочинил про тещу: сорок пять — баба волчья ягодка опять.
Весь отдел знал, что завжилотделом “берет на лапу”, но “вложить” эту гнусную бабу никто не смел, так как руководство отдела, поддерживающее тесный контакт с “расперделителем” жилья, могло этого не понять, и уж тогда квартиры тебе не видать как ,уже точно,коммунизма нашему народу, а то и вообще “гон” могут из милиции устроить. А за сто найдут всегда, не напрягаясь. У каждого “мента” чего-нибудь “такое” всегда найдется, причем по восходящей, чем выше звание — тем больше “такого”. Поэтому-то начальники и подчиненные в милиции все по одной струне ходят и от этого друг-друга не любят. Начальники подчиненных за то, что такими же могут стать, ежели что.., а подчиненные — начальников за то, что те тявкают не по делу, а сами по уши в дерьме.
Иван же работал себе потихоньку, а какие мысли были у него в голове, остальным, слава богу, узнать было необязательно. Поэтому потихоньку и работал Иван... Слегка халтурил на городской овощебазе №2, благо график работы позволял, а халтура давала необозримый доступ к дармовой картошке и капусте. Да не той, что в магазинах, сморщенной и вонючей, а отборной и вообще... Это, в наше тяжелое и мутное время, было совсем неплохо. К тому же слегка стих пилеж тещи насчет маленькой получки и т.п.
В вытрезвителе, где Иван отработал уже полтора года, ему нравилось, и, когда в отделе освободились сразу три места участковых, все потекли из ментовки, он наотрез отказался менять должность. И, как оказалось, правильно сделал. Ребята из отделения УИМ (участковых инспекторов милиции) получали из офицерского состава всех меньше, но больше всех были “припаханы” на мелочевке и чаще всех подвергались едкой обструкции со стороны руководства, которое четко и навсегда определило им незавидную роль “стрелочно-крайнего козла”. УИМовцы с проклятьями ходили на все усиления, перекрывали все общественные мероприятия, обеспечивали порядок на стадионах, с матюками разгоняли несанкционированные митинги у административных учреждений и все такое.... Когда они при всем этом успевали заниматься раскрытием преступлений и профилактикой их же, Иван понять не мог. Так что, имея два раза в неделю сутки дежурства, он тихо радовался тому, что в свое время не сунулся в участковые.
Конечно, обстановка в “омерзителе” могла бы оказать и угнетающее воздействие на Ивана, будь его умственное развитие повыше. Но Иван всегда был середнячком в этом деле и осознавал, что с его данными лучше всего работать именно там, где он и работает. Да и не стремился Иван развиваться и расти, хватило ему этого дела в Таллине по шею. Зато на дежурствах Иван чаще всего смеялся, так как понял, что тот, кто долго работает в вытрезвителе и не смеется, тот быстро звереет. А тут уж и до зоны недалеко, и такие случаи бывали.
Смена у Ивана подобралась что надо. За время дежурства успевали все. То видик притянут и тогда уж всю ночь действительно глаз не сомкнуть, особенно если “порнуху” привезут, а то и винишка перехватить успевали. Немного, в меру и вполне культурно. Но все это — смотря кто из фельдшеров на смене. Ежели баба — пиши пропало...
Летом развлечения были поразнообразней. К примеру, соберут часа в два-три ночи бичей из клетки, вшивиков, сифилитиков каких... В общем, которых, класть нельзя, в фуру всех их затолкают и везут на пристань к крану. А у “крана” этого и название одно только, что кран... Труба диаметром сантиметров тридцать. За минуту, полторы фура полная. Бичи по пояс да по шею в воде. Вокруг окурки, мусор... Умора. Потом на объездную дорогу к свалке поближе, двери там открывают и бичи — потоком, вместе с водой и окурками. Ночь в вытрезвителе спокойная обеспечена. Пока ханыги эти дочмыгают до города и начнут снова шарахаться по подъездам, порядочные люди выспаться и успеют...
Грязи разной, правда, в вытрясителе полно. За смену человек двадцать матом тебя обложат с ног до головы, раз пять плюнут, да кинут чем-нибудь из одежды, когда раздеваются. Но это все мелочи. Ерунда, в общем. Бывает и покруче. Компанию привезут. Раздевать одного из них начнут — остальные на дыбы. Тут уж — не зевай. Особенно если наряд на выезде, а у тебя сил в дежурке всего ничего: фельдшер, зачастую женщина, да палатный милиционер — тоже в основном все женщины. Ну да ты еще, конечно. Вот тебе и силы. Если обойдется оторванным галстуком или погоном — считай повезло. Да и спать положишь клиентуру на койки, заправленные хрустящими простынями, тоже глаз да глаз нужен. То дерутся отупелые клиенты всю ночь напролет, и тогда одного за другим в привязочную к “доктору Веревкину” таскать приходится. Или какой-нибудь гомосек в палате заведется и всех по очереди пробует — тоже уследить надо. А самое страшное, это когда дедок попадется ни бе, ни ме и которому на кладбище уже не один год прогулы ставят. Не дай бог, чего с ним случится! Всем по шапке, вплоть до увольнения. Тем не менее, как считал Иван, эта работа в милиции была не самой поганой...
Архангельск.
Николай.
Каждое утро Николай вставал очень рано. Уже в пять часов он тихо, чтобы не будить жену и детей, спавших вместе с ним в одной и единственной комнате, выходил на кухню, ставил на плитку чайник и, ожидая, пока тот вскипит, не спеша надевал спортивный костюм и кеды. Николай раньше не раз задавался вопросом, почему ровно в пять утра он поднимается с постели, но постепенно привык и теперь даже и не вспоминал об этом. Просто вставал и, дождавшись чайника, выбегал на улицу. И совершенно неважно, какая была погода.
Вообще у Николая, как он считал, в жизни сложилось все относительно неплохо, даже учитывая то, что вырос он без родителей. Он хорошо помнил детский дом, не раз, особенно по ночам, вспоминал свои скитания по страшному лесу и то, как ему удалось на площадке какого-то товарняка уехать подальше от того страшного леса. Единственно, что угнетало и томило Николая, так это то, что он до сих пор так и смог разыскать своего брата — Сашу. Тот тоже часто ему снился по ночам. И во сне всегда оставался маленьким, восьмилетним мальчиком, немного прихрамывающим на правую ногу, когда сам Николай, в своих снах уже взрослый мужик, несся что есть сил по лесу, от чего-то убегая, убегая...
Этот сон его повторялся много раз. Он его уже наизусть выучил... Вот они с Сашкой вместе. О чем-то говорят, говорят. Потом на Кольку наваливается внезапно совершенно необъяснимый ужас, и он бежит, а Сашка остается сзади и почему-то не боится.
После часовой пробежки по еще сонному кварталу Николай возвращался в свою однокомнатную квартирку. Жена к его приходу обычно уже вставала, спросонья еще ворчала на мужа, что он опять “ночью орал и ногами дергал”, а потом отходила, смягчаясь, и шутила, что на ночь ноги “ему будет связывать”.
Дети поднимались вместе. Сначала тихое бормотанье в комнате, а затем радостный, детский визг показывал, что они окончательно проснулись и вот-вот кто-нибудь из них прибежит на кухню с требованием быстро дать чего-нибудь поесть.
После шумного и долгого похода в садик Николай провожал жену на остановку и, посадив ее в автобус, пешком шел на “пахоту”. Первая городская поликлиника, где он работал участковым терапевтом, находилась буквально в двадцати минутах неспешной ходьбы от дома. Это, если считать без “садика”... Утренняя пятиминутка укладывалась обычно в полчаса, а когда и больше. Заведующая Луиза Арнольдовна, чистопородная еврейка с лицом чистопородной русской, всегда по утрам была в плохом настроении и с каким-то нескрываемым наслаждением раздавала “плюхи”, то бишь разносы подчиненным направо и налево. Вот и сегодня... очередному “вдуванию сифонной клизмы” внезапно подвергся заведующий рентгенологическим отделением. В чем он только не был обвинен почему-то озверевшей Луизой, но на его сонном лице ничего подобного не отразилось. Просто Луизу все уже давно знали и всегда давали с утра “выговориться”. И действительно, Луиза после утреннего “раздолбая” снова превращалась в добрую пожилую тетку. На нее никогда почти никто не обижался. Ее даже жалели, так как в этой нищете, которая насквозь пронизывала всю совдеповскую медицину, заведующий поликлиникой имел полное право по утрам орать хотя бы на своих подчиненных. Потом Луиза весь оставшийся день улещивала и умасливала телефон, который связывал ее с тем же горздравом — когда надо “выбить” штатную единицу санитарки для того рентген-отделения, или облздравом, который Луиза уже второй год умоляет о создании аптеки в поликлинике и так далее и тому подобное... Теребя кого-нибудь из властьимущих тихо, ласково, льстиво. Обещая, уступая, надеясь...
В кабинете Николая сегодня на приеме не оказалось медсестры. Его “родная” медсестра Нина Ивановна опять “села” на больничный. Николай сунулся было к Зойке, заведующей первой терапией, но та быстренько его отшила: “Что я тебе, рожу что ли сестру? Работай пока одни. Может, чего и придумаю”, — выдала Зойка на несмелые стоны своего подчиненного. — Ато ведь сейчас сама пойду к тебе вместо сестры сидеть, — перешла она уже на откровенные угрозы, видя, что Николай все еще чего-то не понял.
— Нет! Нет! Только не “это”! — шутливо испугался тот снаружи и почти по-настоящему внутри.
У кабинета сидело уже “энное” количество старушек ему хорошо в общем-то знакомых. Они жили рядом и сегодня, видимо, решили перед “набегом” на пустые магазины, поговорить со своим участковым. Конечно, они, эти старики, могли с таким же успехом обратиться и в соседний кабинет, где сегодня принимала врач с другого участка, но... как настоящие женщины, бабули пришли к мужчине. Коридор постепенно наполнялся. Быстро “обслужив” бабушек ласковым словом и рассказом про болезнь сына Нины Ивановны, Николай выскочил в регистратуру позвонить Мишке, но того на месте не оказалось.
— Молодец, Мишка, — поднимаясь по лестнице, в который уже раз думал Николай, — взял да и плюнул на все это. — Эти мысли на подходе к кабинету разлетелись, как мухи, только стоило ему увидеть толпу пациентов. Николай почти с ужасом посмотрел на часы. После приема предстояло “ползти” на вызова...
Архангельск.
Ватолин.
С самого утра Борисычу удалось поесть только один раз. Это несколько угнетало, чтобы не сказать больше. Сегодня, как раз после несостоявшегося обеда, самым неожиданным образом всплыло дело по “парашютисту” Дорофееву. Ватолин про него уже и думать забыл, тем более, что у начальника на утреннем совещании неприятный, серый, как мышь, человечек из комитета ориентировал милицию на розыск убийцы ихнего “зама”. Правда, приметы давал комитетчик не очень... Единственно, за что можно было уцепиться, так это за родинку на подбородке у какого-то мужика, которого бабка — соседка убитого, видела выходящим из подъезда дома. И по времени он вроде подходил.
Борисыч не любил работать с “комитетчиками”. Он, конечно, ничего против них не имел, если брать каждого в отдельности, но сама контора вечно о чем-то умалчивала и чего-то не договаривала. Такая вот дурная специфика... В этот раз тоже, дали примет не мужика, а что, почему и как, тишина. Да, в принципе, и наплевать. Обидно только, что они со своими делами сразу же ползли в милицию, да еще с таким видом, как будто милиции самой делать нечего. А попробуй наоборот... отошьют и отлетишь с визгом. Правда, подобные претензии Борисыч мог предъявить и к своим коллегам-уведешникам.
Из судмедэкспертизы ответ по парашютисту пришел зело странным и пространно-туманным. Ватолин, уже только взяв их бумажку в руки, понял что что-то с этим Дорофеевым не так... Уж больно много написали. А когда эксперты много пишут, то становится ясно, что им самим до конца все не ясно. Получалось, как в песне этой дурацкой: “если кое-где, кое-кто у нас порой...”. Смысл ответа состоял все-таки в том, что Дорофеев сам таким манером повеситься ну никак не мог, тем более, что на затылке у Вадика имелись “следы от удара тупым, твердым предметом”. Напрямую все это “безобразие” означало и прямо указывало на проведение розыскных мероприятий. И уже было совершенно неважно, что дело это “прокурорское”. Уж Борисыч-то прекрасно знал, что весь “розыск” свалится на его родную “уголовку”.
Около четырнадцати часов Ватолину удалось перехватить совершенно случайно участкового с участка, где жил Дорофеев. Это было просто сказочное везение, так как “хорошего участкового” искать нужно никак не меньше двух-трех дней. А попробуй найди его, когда он “ушел на участок”. Это было такое же безнадежное дело, как прокатиться на старом английском танке по детскому парку.
Участковый за полчаса выдал Борисычу информацию, которую пришлось бы собирать не меньше недели.
Время приближалось к двадцати двум часам, когда Борисыч все-таки собрался домой, тем более, что желудок об этом говорил уже в полный голос. Ватолин оделся и поправив галстук, вышел в коридор. Уже закрыв кабинет, он прикурил и совсем было настроился идти, когда его внимание привлекло невнятное бормотание из кабинета напротив, где сидели сегодня дежурные опера. Он подошел поближе и приоткрыл двери.
В кабинете оперов, небрежно закинув ногу на ногу, вольготно расположились две мужикоподобные бабы. Они, видимо, и служили источником зверского перегара, ударившего сразу же Борисыча по ноздрям. Одну из этих баб он знал, это была небезызвестная Алла или попросту — Алка-жопа, которая всего год назад проходила по 145-й. Тогда она с какой-то из своих подруг избила и раздела догола мужика, имевшего несчастье зайти в пьяном виде к этим бабам, видимо, позарившись на их чисто внешнее сходство с женщинами. Подругам тогда не хватало на бутылку. Мужика этого в отдел тогда таким и привезли, выдали шинель и он, немного уже протрезвевший, в милицейской шинели на голое тело писал заявление и давал унизительные показания. Алку-жопу быстро вычислили и прихватили дома, когда она обмывала удачное приобретение в виде кошелька и одежды любителя сульфатской клубнички. Дело это до суда так и не дошло, и вот — на тебе... опять встреча.
— Ты, ментяра, пиши, пиши, как дело было, — явно выпендривалась пьяная Алка, откровенно издеваясь над молодым опером, только-только прибывшим из школы милиции.
— Этот тип, что сидит в вашей дежурке... он меня и Зою, — Алла тыркнула папиросой в еще более пьяную подругу. — Так вот, этот гнусный тип хотел нас изнасиловать. Вот сейчас мы прямо об этом заявляем.
— Так как же он хотел вас изнасиловать, когда вы его раздевали прямо на улице? — вопрошал, несмело выкая, опер.
— Так ты что, молокосос, еднулся что ли? — Алка покрутила окурком около виска и загасила его прямо в стол. — Это он сам разделся догола почти, а потом за нами по всему Сульфату носился, требуя, чтобы мы с ним срочно вступили в насильный половой акт. — Алка откровенно куражилась и издевалась над молодым, чуя испорченным нутром слабину в его поведении.
Борисыч неслышно прошел в кабинет и встал за спиной пьяных теток. По растерянному лицу его подчиненного было видно, что он уже и не знал, как вести дальше разговор, да и самому Борисычу стало ясно — ничего не “выкручивается”, так как свидетелей случившегося, как он уже понял, не было.
— Э. Да ты видать, прикрыть дело хочешь? — возмутилась Алла, увидев, как ее собеседник положил ручку на стол. — А, может, этот мужик дружок твой?
— Не-а. Мужик этот тоже милиционер, наверное, — хихикнула ее подруга, оживленно заерзав на стуле.
— Во-во, — обрадовалась Алка, — правильно! Они менты все такие. Все, что хотят, делают, и все им с рук сходит.
Она еще что-то говорила, поминутно матерясь и обливая грязью сидевшего перед ней опера, а стоявший сзади и не евший почти с самого утра Борисыч наливался яростью. Наконец, не выдержав, он резко прошел к столу.
— А, ну! Тихо вы...
Алка пьяно вскинула глаза.
— А ты-то кто такой? Козел.
Раньше с Борисычем такое уже случалось, но он как-то успевал брать себя в руки и старался не давать волю своим чувствам, но тут волна гнева переполнила чашу терпения и напрочь отбросила в сторону всякую сдержанность.
Не помня себя, он бросился к этой гнусной бабе и, схватив ее за шиворот, швырнул мешком к дверям.
— Вон! — заорал он, внутренне не ручаясь за себя. — Вон!
Подруга Алки-жопы, видимо, не прочувствовав создавшейся ситуации, прошамкала. — Да ты что, ментяра? Охерел что ли? — И тут же сама пролетела и шмякнулась на поднимающуюся подругу.
Борисыч, борясь с собой, вцепился руками в стол.
— Вон! Пошли вон!
Алка, подняв пошатывающуюся напарницу, в дверях обернулась. — Ты, козел, попомнишь. Пидарас вонючий. Бля, буду, попомнишь.
Коридоры были страшно узкими и волочить двух этих шлюх было невероятно тяжело, но Борисыч с честью справился с этой задачей. По коридору он их гнал уже пинками. Последний зверский пинок получила Алла. Он пришелся точно в то место, название которого входило в ее “кликуху”. Она буквально “просвистела” мимо онемевшего дежурного прямо в открытые двери райотдела. С визгом выкатились обе гнусные бабы на крыльцо, изрядно позабавив группу “мелких”, прибывших из вытрезвителя.
Борисыч, вытирая пот, медленно приходил в себя. После нескольких затяжек паршивейшей “Стрелы”, он зашел в дежурку.
— Где мужик? — спросил он помощника дежурного.
Потерпевшим насильником оказался Вовка Бурмин — биржевской житель.
Именно тот Бурмин, который, по словам участкового, был “лепшим корешем” Вадика. Ватолин взглянул на часы и вяло присвистнул — половина одиннадцатого. После этого он снова поднялся с Бурминым на четвертый этаж.
Его подчиненный все еще сидел за столом. Он даже Алкин окурок с него не убрал. Вопросительно посмотрел на своего потного начальника. — А они мне объяснение не подписали.
— Ага. Объяснение, — вдруг обрадовался Борисыч. — Они его тебе подписали вот этим окурком. Ну ничего, ничего. Учись, пока я жив. Что, впрочем, странно, учитывая мой образ жизни и безобразное отношение к нашим советским женщинам. А сейчас мы с тобой “насильника” теребить будем. — Он мотнул головой в сторону струхнувшего Вовика, который оказался свидетелем великолепного полета Аллы в дверях райотдела.
Через минут десять разговора с Вовиком, Ватолин понял, что совершенно не напрасно сегодня поработал. Бурмин видел на днях у дома Вадика какого-то мужика с родинкой на подбородке.
 Иван.
Как только объявили посадку на московский рейс, люди с привычной “совковской” хваткой устремились к указанной стойке. Очередь на предпосадочный контроль со стороны живо напоминала банальную очередь за колбасой. В смысле, такая же вначале неразбериха, толкотня, а затем недовольное ворчание в ожидании...
Двое мужчин с небольшим багажом оказались почти в самом хвосте этой очереди. Безмятежное, спокойное лицо одного из них показывало, что спешить ему абсолютно некуда. С его атлетической фигурой ему ничего не стоили занять первые ряды в этой длинной веренице пассажиров, растолкав обремененных узлами граждан, но он только как-то странно морщился от шума и резкого света и вел себя как только что проснувшийся ребенок.
Наоборот, лицо его спутника было далеким от безмятежности. Быстрые, неприятно-маленькие глаза его метались из стороны в сторону, словно отыскивая кого-то, кто был виноват в том, что он стоит вон тут... в самом конце очереди и вообще, ему приходится куда-то там лететь, да еще на дурацком самолете идиотского Аэрофлота. Время от времени он что-то резко шептал своему безмятежному товарищу, не переставая взглядом обшаривать помещение зала ожидания. Но вот он несколько оживился. От входных дверей к ним сквозь сутолоку потных и нервных граждан уверенно пробился пожилой человек с резкими, каким-то “ледогоровскими” чертами лица. Он спокойно подошел к спутникам, затем остановился и принялся внимательно разглядывать электронное табло аэропорта, которое безудержно врало. Обладатель неприятных глаз придвинулся к нему.
— После дела полетите в Сочи. Необходимо все ускорить, — как бы про себя проговорил пожилой, передавая при этом сверток в газете.
Вот он отошел в сторону, энергично поднялся по лестнице на второй этаж и скрылся в буфете.
В самолете “безмятежный” все так же улыбался и смотрел в иллюминатор. Его спутник, занявший место по соседству, опустил сверток вниз под ноги и, наклонившись всем телом, развернул его. Внутри лежали две внушительные пачки денег и записка. — Симаков Юрий Львович. Рейс Москва-Сочи №2704. Вылет в 17.30. 65 лет. Рост 175. Плотного телосложения. Волосы седые, короткие. Очки в роговой оправе. Будет ожидать на стоянке такси, у часов.
— А, черт, — неожиданно выругался вслух прочитавший записку. — Все у них кувырком. — Он аккуратно сложил записку и, сунув ее в карман соседу, положил деньги в свой дипломат. Затем разогнулся и, потянувшись на кресле, закрыл глаза.
Стюардесса с профессионально мятым лицом, неслышно продвигаясь между рядами кресел, разносила газировку. Она остановилась рядом со спутниками и вопросительно посмотрела на них. У иллюминатора сидел молодой мужчина и внимательно глядел на облака. Его сосед дремал, застыв на кресле в малопригодной для этого позе.
— Нарзан, пожалуйста, — предложила стюардесса бодрствующему. Тот повернулся к ней. Его взгляд на какие-то доли секунды встретился с глазами бортпроводницы. Та вздрогнула. Молодой человек отвернулся к окну.
— Слепой, что ли, — обиженно подумала стюардесса и, дернув плечами, двинулась дальше по проходу.
Москва.
Завьялов.
Завьялов Сергей Иванович, пенсионер союзного значения, очень вовремя вышел на пенсию и был этому несказанно рад. Теперь и именно теперь он с чувством “глубокого удовлетворения” читал газеты и смотрел телевизор. Особенно ему (теперь) нравились те статьи и передачи, где разного рода “ухари” от демократии, обливаясь словесным поносом, ковырялись в тех делах партии, которые никогда и никому не удастся раскопать. Сергей Иванович считал всегда себя человеком дальновидным в отличие от своих руководителей и коллег по работе в управлении делами ЦК. Вот, к примеру, его бывший шеф — Николай Ефимович. Ну что, скажите на милость, заставляло этого, в общем-то далеко неглупого человека так некрасиво себя вести? Огрызаться, врать, изворачиваться... Может быть, его опять уговорил Миша? Мол, останьтесь, Николай Ефимович. Еще поработаем. Вы нужны партии... тра-та-та, сю-сю-сю... тьфу. Ну и что? Тот и остался. И теперь, когда те, кто не успел или не смог в свое время “рвануть кусок” побольше, рвут по-волчьи бедного Николая Ефимовича, Миша, как всегда, в стороне, на принципах плюрализма. А Николая Ефимовича жалко. Будь он поумнее, давно бы свалил в туман и почивал бы себе на “заслуженном” отдыхе, или незаслуженном, кто сейчас разберется. Не до пенсионеров.
За себя Сергей Иванович был спокоен. У него на этом фронте все было чисто. А если и что... так и денег как таковых на руках у него не было. Они уже вовсю крутились в разного рода СП и уже в виде валюты ложились где-то там за “железным занавесом” на личный счет Сергея Ивановича. Партийный опыт в этом деле, слава богу, имелся богатый. Выход на старые связи давал возможность в будущем вылезти из этого болота, в которое превратился “союз нерушимый”. Единственное, что еще удерживало, так это то, что сын, вовремя пристроенный в МИДе, еще не до конца подготовил “базу”. Но Сергей Иванович очень не волновался, пока... пока действуют старые дела. Старые кадры. Эти нигде не пропадут. И сейчас поустраивались кто как мог. И неплохо, надо признать, устроились. Все почти где “трудились” — там и остались, в надежде все-таки успеть “рвануть” свое и не свое, пока “вода мутная”.
Сергей Иванович, конечно же, был не настолько наивным человеком, чтобы как-то надеяться на своих бывших “понедельников”. Уж он-то за долгие годы в аппарате партии до мелочей изучил повадки своих “соратников”. Никто из них никогда не встанет грудью на защиту своего коллеги. У них и раньше действовал “закон джунглей” — каждый сам за себя. Вот и сейчас, наблюдая, как чехвостят кого-нибудь из их “нерушимой когорты”, сам Сергей Иванович испытывал только одно чувство — чувство злорадства: попался, мол... Самого Завьялова никто не трогал по двум причинам. Первая состояла в том, что он вовремя убрал голову из-под удара, то есть “вышел в тираж”, а вторая — в том, что многие и многие из властьимущих были напрямую завязаны на него старыми грязными делами. Денежки-то народные “профуфукивались” ими в свое время только так... А через кого эти денежки шли...? Через товарища Завьялова.
Бумажкам Сергей Иванович особо не доверял. Вон как все меняется. Поэтому большинство данных о неблаговидных делишках своих коллег он держал в голове. Знал он и то, почему молчат немногие, которых удалось все-таки зацепить новым “правдоискателям”. А молчат они и страдают в “гордом” одиночестве лишь потому, что сдай попробуй кого-нибудь из своих — тут тебе и конец. На двоих уже и грязи побольше будет, чем на одного. Тогда и “процесс” сляпать можно...
Беспокоила только Сергея Ивановича “контора”. В свое время у него с ней связи крепкие были, особенно сработались с Юрием Владимировичем. Много “дел” наворочали. Конечно, Андропов был не из их клана — средних, и к нему много грязи не прилипало. Но разного рода безобразий, в которых он принимал живейшее участие, хватало, хотя и без прямого воровства с его стороны. Новый же “пред” — Крючков, тот похитрее Юры оказался. В последнее “перестроечное” время все больше темнил и особенно от своих. Тоже, небось, перед Мишей выкручивался как мог, тоже, небось, грязь с себя смывал перед “новыми веятелями”. Стал Сергей Иванович замечать, что кто-то исподволь к нему подбирается. Он сначала всерьез забеспокоился, думая, что это “контора” копает, но его свои ребята оттуда, мол, у них насчет его персоны все чисто. Стал тогда грешить на своего бывшего начальника, но сообразил, что тому “сдавать” его не выгодно. Если что, отделается кем-нибудь помельче. Но тем не менее кто-то все-таки копал. Не сильно так, аккуратно через “четверку” сработал. Это, конечно, настораживало.
И Сергей Иванович подстраховался. Выдернул из кадров “конторы” двух ребят понадежнее, положил им солидную сумму. Те его и “пасли” по очереди. У себя в “конторе” им все равно делать было нечего, особенно сейчас. И раньше-то шпионов на всех не хватало... все диссидентиками занимались. А сейчас все, в кого не плюнь, диссиденты. А уж шпионов и не сосчитать. Сами гэбэшники и то продаваться стали, только плати...
В двухэтажном доме Сергея Ивановича нашлась ребятам комната, в которой они могли делать, что заблагорассудится, но только не в день “дежурства”. Сергей Иванович и о сигнализации побеспокоился, сделал заявки кому надо, и машинки обоим ребятам сделал, не поскупился. Благо, старые связи были.
Москва.
Завьялов. Иван.
Сегодня, удачно съездив в столицу, где в одной из тихих коммуналок старого города была “касса”, Сергей Иванович немного успокоился. Вообще “коммуналка” эта коммуналкой только называлась. На самом деле население этой квартиры соседями не были. Они были скорее родственниками. Это были крепкие, молодые ребята примерно одинакового возраста. Единственным, пожалуй, исключением был сам “кассир” — Ползунов Илья Никифорович. Именно через этого малоприметного человека партийная касса утекала и, особенно стремительно в последнее время, — столичное предпринимательство. А “соседи-родственнички” являли собой не что иное, как негласную охрану “кассы”. Живых денег в кассе, однако, почти никогда не было, но зато Иван Никифорович всегда мог дать точную информацию по “накрутке” уже ранее вложенных средств. И именно сюда, в “коммуналку”, к своему старому и хорошо знакомому “кассиру” отнес Сергей Иванович свои личные сбережения. Теперь эти деньги вовсю крутились в бизнесе, с каждым оборотом увеличиваясь как в объеме, так и в качестве, в виде валюты на “закордонных” счетах. На данный момент, как сегодня прикинул “кассир”, почти вся наличность Сергея Ивановича, вложенная им в СП, начала уже оседать именно там. За это Иван Никифорович, ухвативший и так уже внушительный куш до этого, заработал еще, причем явно остался доволен результатами. И не мудрено, ведь Завьялов оставлял ему почти все свои первичные вклады в “деревянных”.
После посещения “кассы” Сергей Иванович созвонился с сыном, и тот в короткой телефонной беседе, помимо разговоров о здоровье близких, намекнул, что “база там готова” и чтобы отец “заканчивал свои дела”. Оставалось решить вопрос с недвижимостью. Продавать дом Сергей Иванович не хотел. У него на примете был свой вариант — отписать дом и машину своему двоюродному брату Алехе. Черт его знает, вдруг потянет “умирать на Родину”... От этих мыслей стало как-то нехорошо на душе, и, зябко передернув плечами, Сергей Иванович через силу усмехнулся. Как же! Умирать на Родину... — передразнил он сам себя уже вслух, удивив рядом сидящего телохранителя.
17.00. Добродушного вида парень перелез через забор и подошел к даче. Дача представляла собой здоровущий, чуть ли не трехэтажный дом с несколькими летними пристройками. Человек, пролезший за забор следом за парнем, присвистнул. — Вот это дачка так дачка... По поведению этого, второго, чувствовалось, что незваные визитеры заявились сюда совсем не для того, чтобы осматривать какой-то там дом. Подойдя к окну и настороженно оглядевшись, спутник добродушного парня тихо свистнул. Его напарник, стоявший до этого неподалеку с каким-то отрешенным видом, обернулся.
— А, блин, все время забываю, — зашарил по карманам свистун. Наконец он вытащил бумажку. — Ага, вот она, — сразу же оживился он и начал считать, — восемь, восемь, девятнадцать, четырнадцать, три часа. Черт-те что получилось, — тут же без всякого перехода добавил он, наблюдая не без интереса, как его напарник на глазах меняется. Теперь он совсем не напоминал своим видом того добродушного парня, пять минут назад перелезавшего забор. Глаза его недобро прищурились, в фигуре появилась присущая дикому зверю настороженность. Его спутник, непроизвольно вздрогнув, отошел.
— Тьфу, черт. Никак привыкнуть не могу, — пробормотал он, так вот, слушай, — снова уткнулся он в бумажку. — Завьялов Сергей Иванович, проживает один. Убрать по второму варианту. Так, так... Бумажка скрылась в кармане. — Ну, давай, орел мой быстрокрылый, действуй, я тебя на дороге буду ждать.
Оставшийся повернулся к окну и, умело действуя стеклорезом, вырезал уголок стекла рядом с рамой. Осторожно выдавив его вовнутрь, просунул руку и, справившись с задвижкой, открыл окно. Затем взломщик проник в дом, без всяких видимых усилий забросив свое крупное тело через подоконник. Окно тихо затворилось, и во дворе дома снова оживились кузнечики.
19.00. Сергей Иванович и телохранитель Толик прошли в дом. Невысокого роста мужчина проследил их до самого крыльца и затаился в кустах, нервно затягиваясь сигаретой. Он никак не ожидал, что клиент приедет не один, и теперь, пытаясь просчитать создавшуюся ситуацию, внутренне заметался.
Сергей Иванович устало разделся. Теперь можно спокойно принять ванну. Должны были подойти две девки. Это Толик расстарался для шефа, ну и для себя, конечно... Завьялов, будучи человеком “застойного и авторитарного” периодов жизни страны, никак не мог привыкнуть к современной доступности женского пола. Его, если так можно выразиться, несколько шокировало все это. Хотя, надо признаться, в этом всем оставалось что-то волнующее, даже учитывая возраст Сергея Ивановича. Он даже предложил Толику подвезти девочек до места, то есть до своего дома, но Толик резко воспротивился.
— Ты что, Иваныч? — искренне удивился он, — за те деньги, какие мы им отвалим, они пешком прибегут. Товар этот нынче подешевел, не то, что водка, — Толик, явно довольный своей остротой, засмеялся.
— Да нет, — вдруг как-то стушевался Сергей Иванович, — просто я как-то не привык...
— Конечно, — быстро согласился тогда Толик, — раньше у нас с “этим делом” строго было, а сейчас только бы СПИДа не подцепить... Нет, ты, Иваныч, не думай, — быстро поправился он, — это я к слову. Девки чистые. Гарантия! Зато какие затейницы... пальчики оближешь. И молчать будут, как соленая семга. На них много чего понаведено. Если что, забудут, каким местом и работали, — Толик опять засмеялся.
Сергей Иванович, расположившись в мраморной ванне, несколько расслабился и задремал. Он не услышал, как через тихо отворившиеся двери в ванную комнату кто-то зашел. Выключив воду и окончательно проснувшись, он уже приготовился вылезать, когда легкая полупрозрачная занавеска с шорохом отодвинулась. Удивленно выпучив глаза, Завьялов хотел грубо крикнуть на посмевшего так неожиданно вторгнуться к нему молодого человека, но тот, сделав быстрый шаг к ванне, крепко ухватил голого пенсионера за остатки волос на голове и погрузил его в воду. Не успевший набрать воздуха, Сергей Иванович почти не сопротивлялся. Будь это обычная, стандартная ванна, он бы сумел что-нибудь сделать для своего спасения, но в своей шикарной “два на три”, он только бестолково поводил руками и ногами в воде...
Иван, подержав минут пять голову заслуженного пенсионера под водой и подождав, пока тот окончательно перестанет дергаться и волновать воду, сделал шаг назад и задернул занавеску. Снизу, с первого этажа, стукнули двери. Заговорили сразу же несколько человек. Иван, неслышно ступая по ковру, вышел в комнату и прислушался. Снизу доносилось невнятное бормотанье, часто прерываемое женским смехом. Иван поморщился. Таким же неслышным шагом он подошел к окну и отдернул шторы.
— Кто такой? — внезапно раздалось сзади. Иван не спеша обернулся. В дверях стоял относительно молодой мужик. Это был Толик. Ему явно не понравился незнакомец в комнате шефа, и он быстро опустил руку в карман за пистолетом. Его противник, чутко уловив движение руки, прыгнул прямо от окна и оказался рядом с Толиком прежде, чем тот успел поднять пистолет. Ударом ноги в грудь телохранитель Сергея Ивановича был повержен на пол. Пистолет, который он успел-таки вытащить, вылетел у него из руки. Иван быстро нагнулся за ним, но он явно недооценил своего противника, который лежа нанес ему так же ногой удар в плечо. Уже с пистолетом в руке Иван отлетел обратно к окну, а Толик, вдруг понявший, что дело пахнет керосином именно для него и что это он, Толик, сейчас будет, возможно, убит в полном расцвете половых сил этим “козлом”, возникшим неизвестно откуда, резко бросился к двери. Чутье Толика не подвело, подвела скорость. Разбалованное бездельем, вином и девочками тело некогда натренированного гэбэшника в данной ситуации отказало своему хозяину.
Иван, выбежавший следом за Толиком в двери, вскинул “макара”. Тупая, массивная пуля сбросила неудавшегося телохранителя с лестницы под ноги двух каких-то телок, которые в одних плавках стояли внизу. Одна из них, широко открывшая накрашенный рот, сразу же и получила в этот рот пулю. Из ее затылка вылетел кровавый шмоток и хлестнул по стене ко второй девке, которая в молчаливом ужасе бросилась к дверям. Иван успел выстрелить ей вслед, но позорно промазал, и девка выскочила из дверей на улицу. Только на улице у нее прорезался голос.
Пронзительный крик всполошил притаившегося за забором напарника Ивана. Выглянув из-за кустов, он увидел, буквально летевшую почти нагишом через двор девку. В то же время на крыльце с пистолетом в руке появился Иван. Стремясь хоть как-то поправить дело, невысокий бросился к калитке. Вцепившись в нее снаружи, он стал что было сил тянуть ее на себя. С той стороны, видимо, добежавшая в этот момент девка, отчаянно задергала ручку. Там и настиг ее Иван. За тонкими досками калитки слабо пискнули, раздалось хрипение и все стихло. Затем послышался шорох. Иван, ухватив труп проститутки за ноги, быстро поволок тело к дому. Скрывшись в дверях, он некоторое время не появлялся. Примерно минут через десять Иван вышел на крыльцо и, быстро с него спустившись, побежал к воротам. Его спутник был наготове. Оставлять Ивана в таком виде было нельзя. Как только тот открыл калитку, поджидавший его пробормотал: “Мы встречались с вами на зимних мотогонках в Клайпеде”. Несмотря на совершенную нелепость данной фразы в создавшейся ситуации, где бы другой никого не понял, Иван вдруг остолбенел. Его напряженная фигура расслабилась, глаза широко раскрылись, и он опять превратился в того добродушного, немного не в себе парня.
— За мной, — тихо произнес его напарник и бросился в лес. За ним как-то вяло и неуклюже засеменил Иван. Великолепный дом Сергея Ивановича загорелся внезапно. Пожарные приехали, когда огонь, изжевав все внутренности дома, лениво глодал балки и стропила. В провалившейся на первый этаж мраморной ванне лежал сварившийся труп Сергея Ивановича.
Москва.
Симаков.
Юрий Львович про разговор с Петром Леонидовичем не забыл. С одной стороны, тот, конечно же, был прав, грубо наезжая на собеседника, и действовал Измайлов так, как это было принято в “конторе”. Но, с другой стороны, Юрий Львович, уже находясь на пенсии, успел несколько отмякнуть и старые дела вызывали в нем своеобразный протест. Тем не менее Симаков все-таки нашел в себе смелость прозондировать почву по фигуре Завьялова, о чем и дал весточку Петру Леонидовичу два дня назад.
— Папа, тут к тебе, — раздался из коридора голос сына, который ремонтировал входную дверь квартиры.
— Пусть проходят, — отвлекся от раздумий Юрий Львович. В комнату быстрым шагом прошел неизвестный ему мужчина с портфелем в руке.
— Я к вам от Петра Леонидовича, — просто представился он.
— Да, да. Как же.., — привстал Юрий Львович и, пройдя к дверям, прикрыл их.
— Петр Леонидович просил передать вам небольшой должок, — открыл портфель посланец. Он не спеша достал из него какие-то бумажки, впрочем, тут же пояснил, — это вам путевочка, бесплатная, конечно, в Сочи, — он достал вторую бумажку, — а это билет на самолет, который вылетает завтра в 22.30.
Юрий Львович удивленно вскинул глаза на гостя.
— Вы не волнуйтесь, Юрий Львович, все нормально, только путевку сумели пробить только с 17-го и обязательно нужно успеть, иначе, сами знаете, путевочка гореть будет. — Он закрыл портфель и уже направился к дверям, когда снова обернулся.
— Да, я совсем забыл. Завтра в 19.00 вас внизу будет ждать машина. И там, в Сочи, у аэропорта, слева по часами... ну, вы знаете, бывали там, там вас тоже ожидать будут. Водитель сам к вам подойдет.
— Спасибо, конечно, — провожая гостя бормотал Симаков, — но неожиданно как-то все...
— Ну что вы, — обернулся гость в дверях. — Какие могут быть благодарности. Старые кадры мы не забываем и бережем. Кто знает, — добавил он шепотом, — вдруг они еще и понадобятся?
Сочи.
Симаков.
Самолет в Сочи немного припозднился, и Юрий Львович успел знатно “покемарить”, откинувшись в аэрофлотовском кресле. Проснулся он от толчка колес и неестественно бодрого голоса стюардессы, возвещавшего с радостным повизгиванием о прибытии самолета и его пассажиров целыми и невредимыми в доблестный город Сочи — здравницу страны.
Юрий Львович кряхтя поднялся с кресла, и прихватив свою ручную кладь в виде небольшого дипломата, двинулся, протирая заспанные глаза, к выходу в густой и чем-то недовольной череде пассажиров. Выйдя из здания аэровокзала, он повернул налево и только успел встать под часами, как к нему прихрамывая подошел парень в вельветовых джинсах.
— Вы будете товарищ Симаков? — спросил он таким тоном, словно уже заранее знал ответ. Юрий Львович утвердительно ответил, и они вдвоем подошли к частному “жигуленку”, притулившемуся на стоянке среди себе подобных. Парень предупредительно открыл дверцу и, подождав пока Симаков кряхтя влезет в чрево машины, обошел ее и сел за руль.
Уже устроившись, Юрий Львович обнаружил в машине еще одного гражданина, сидевшего на переднем месте рядом с водителем. Тот внезапно повернулся к Симакову, и тот увидел в руке у него какой-то предмет, похожий на баллончик дезодоранта. Из баллончика вырвалась струя газа и ударила в лицо Симакова. Инстинктивно тот вскинул руки к лицу и осел, мешком завалившись вбок на сиденье.
Водитель, не оглядываясь, вел машину, а его сосед, деловито достав из кармана маленькую, перегнулся через сиденье и влил добрую половину в раскрытый рот Симакова. Затем опять достал баллончик и еще раз пшикнул в полуоткрытый рот хрипящего пенсионера. Когда он, отвернувшись от Симакова, посмотрел вперед, то увидел на дороге гаишника, который тормозил их машину.
— Здравствуйте, — подойдя к машине, поздоровался подозрительно вежливый летеха, — предъявите ваши документы.
Водитель, открыв дверцы, шагнул ему навстречу, протягивая водительское удостоверение и техпаспорт. Его спутник, крепко сбитый невысокий крепыш тоже вышел из машины, и внимательно оглядешись по сторонам, двинулся к ним.
— А в чем дело, товарищ лейтенант? — спросил он гаишника.
— Ловите кого-нибудь или так..?
— Или так, — протянул тот, — проверка и все.
Мимо по шоссе проносились машины и стоявших у обочины то и дело освещал свет фар.
Стоило лейтенанту в чем-либо усомниться или не удовлетвориться полтинником, который уже перекочевал из предъявленного удостоверения в его карман, и участь его была была бы предрешена. Рука вышедшего пассажира находилась в кармане брюк, и только вблизи можно была видеть, как она напряжена.
— Так, все нормально, — вернул водителю документы гаишник и, козырнув, добавил. — Со скоростью поосторожней.
— Спасибо вам большое за доброту, товарищ милиционер, — довольно-таки искренне поблагодарил его пассажир, уже захлопывая дверцу. Машина, постепенно набирая скорость, двинулась дальше.
Примерно в пяти километрах от поста, у входа дороги в относительно крутой вираж, машина остановилась. На заднем сиденье заворочался Симаков. Услышав его сопение, крепыш снова обернулся и добавил ему из баллончика.
— К багажнику, — коротко бросил он водителю. Открыв багажник, они вдвоем вытащили из него какого-то мужчину и примостили его бесчувственное тело на водительское место. Крепыш снова достал маленькую и вылил в запрокинутое лицо “водителя” остатки, бросив пустую бутылку между сидений. Затем он отошел назад и иронически полюбовался на свою работу. Внезапно, чего-то вспомнив, залез в карман Симакову и выудил оттуда бумажник. Отыскав среди других бумаг путевку, бумажник аккуратно закрыл и положил на место.
— Ну, вроде все. Давай поливай, — снова бросил он хромому. Тот, до этого молча стоявший рядом с полиэтиленовой канистрой, начал плескать из нее внутрь салона. Густо и приятно запахло бензином. Хромой вытер руки и завел машину. Крепыш в это время достал спички и в тот момент, когда машина плавно покатилась под небольшую горку, бросил внутрь горящую спичку. Из открытого окна водителя глухо рявкнуло. Темно-красным клубком вырвался язык пламени. Машина докатилась до обочины и бесшумно исчезла с дороги. Донесся слабый звук падения, и из неглубокого оврага ударили вверх жаркие языки огня.
Как будто по этому сигналу из темноты выскочила машина. Она остановилась метрах в ста от двух фигур, стоявших на дороге. Те подошли к машине. Водитель открыл двери. — Это не с вами мы встречались на зимних мотогонках в Клайпеде, — произнес он без всякой интонации и тут же скомандовал, — в машину. Хромой и его напарник молча и как-то вяло последовали приказу. Через минуту шоссе опустело. Только в придорожном овраге трещал огонь, жадно пожирая все, что могло гореть в разбитом “жигуленке”.
Архангельск.
Ватолин. Николай.
Борисыч накануне дня рождения Николая был крепко припахан на работе. Вчера под вечер ездили на канаву, в которой нашли чей-то труп с привязанной к поясу ржавой проволокой гирей. Пока вытаскивали этот “подарок”, половина группы прям-таки облевалась. Действительно, запашок был тот еще... Единственный, кто стоически перенес от начала до конца данное мероприятие, так это Борисыч. Сказалась студенческая закалка, когда на занятиях по анатомии в морфкорпусе он, одной рукой дергая препарат за брюшную аорту, в другой держал пирожок типа “тошнотик”, от которого периодически и откусывал. Подобное сочетание тошнотика и брюшной аорты и закалило нервную Борисыча в этом плане.
У Николая день рождения в его документах значился 22.07.1964 года. Именно в этот день он был препровожден за руку здоровущим старшиной к дежурному детского приемника г. Вологда. Тот с Колькой мучался тогда недолго. Дату рождения в анкете записал, как говорится, от фонаря, глядя на настольный календарь, а фамилию и отчество придумал сам, так как Колька ничего не мог вспомнить, кроме своего имени и того, что он три дня ехал в каком-то товарняке. Где он сел в этот вагон, Колька говорить почему-то не стал, хотя хорошо помнил, что влез в него прямо в лесу, когда проходящий товарняк зачем-то остановился.
И вот, сегодня, когда они с Мишкой сидели за бутылкой на кухне, потихоньку празднуя день рождения, Николая немного развезло и он, в который уже раз, ударился в детские воспоминания. Борисыч уже почти наизусть затвердил эти жизненные перепитии своего друга, но никогда не прерывал его, давая всегда высказаться до конца. Свое собственное детство он считал вполне счастливым и вполне четким насчет дня рождения. И поэтому, понимая, что у Кольки с этим обстояло не очень, всегда замолкал на полуслове, как только тот начинал изливаться по поводу этого.
— На даче, в лесу этом, — продолжал Колька, — нас, детей, было только четверо. Четверо! И все. А взрослых — человек сорок. Ты не поверишь, Мишка, но у нас у каждого был отдельный воспитатель. Ражие такие мужики. А “директором” этого детдома был дядя Петя. Почему-то военный, в звании майора. Не знаю почему, но я до сих пор страшно боюсь этого “дядю Петю”. Он при мне мужика убитого ногой пинал и ругался на своего подчиненного.
Николай жадно затянулся сигаретой и, поднявшись, выкинул “хапчик” в окно.
— У меня ведь, Мишка, и брат там был. Сашкой звали. Он еще ногу сломал, когда мы в лесу гуляли. Больше и не помню о нем ничего. Мы с ним жутко похожи были, это точно помню. Как одно лицо. Часто путали нас даже...
— И что? Ты так и не пробовал его отыскать? — спрашивал обычно немного уже утомленный Борисыч.
— Да нет, куда там. Сейчас только одно имя его и помню. А где мы были, что да как.., это уж и не помню совсем. А остальные, ребята наши, Ванька и Антоха. Ваньку плохо помню, а Антона и сейчас, наверно, смогу узнать. У него такая родинка была на подбородке, — Колька неопределенно помахал рукой у лица, — интересная такая родинка, в виде сердечка.
— На подбородке? — заинтересовался почти зевавший до этого Борисыч.
— Ну да. На подбородке. Я его по этой родинке как-то больше и запомнил. Была бы у Сашки такая, я бы его точно нашел. Да, кстати, — Николай вскинул глаза на собеседника. — Я недавно обознался даже. Мужика какого-то за Антоху принял. В Соломбалу ездил за картошкой. Смотрю, на перекрестке мужик стоит. Я на него сначала внимания никакого, а подошел поближе, глянул, а у мужика у этого на подбородке родинка. Ну, точь в точь, как у Антона — “сердечком”. Я, конечно, остановился. Здорово, говорю, Антоха. А он молча поглядел на меня, потом буркнул, что обознался я, мол, и отошел. Ну, обознался, думаю, так обознался...
— А когда ты его видел, точно если?
— Да сейчас вспомню. Так, жена насчет картошки пилеж начала в понедельник, — Николай на минуту задумался. — Ага, вспомнил. Десятого числа это было. Десятого июля. Точно. — Николай удовлетворенно откинулся на стуле.
Борисыч, враз намотавший это на ус, виду не подал. Для серьезного разговора сегодняшний день не подходил.
— Так вот. На даче на этой у нас весь потолок в проводках каких-то был, а над каждой кроватью лампы такие висели блестящие. Только они не горели никогда, ночью светились, правда, но не сильно, как ночники.
Николай еще долго, по мелочам ударялся в воспоминания, а Борисыч уже прокручивал для себя возможности для составления фоторобота этого типа с родинкой.
Москва.
Измайлов. Григорий.
Петр Леонидович заранее заказал столик в одной из арбатских тошниловок. Он, вообще-то, в рестораны старался не ходить, но со своим зятем встречался всегда на нейтральной территории.
Зять у него был что надо. Подключился к “делу” сразу и без лишних вопросов. В свое время Измайлов долго и трудно пробивал его в “контору”. А раньше, до работы в ГБ, Григорий трудился в МВД, но когда судьба-злодейка круто обошлась с Николаем Анисимовичем, он сообразил, что пора делать ноги и ударил челом тестю.
В министерстве, куда Григория протолкнул опять-таки тесть, ему жилось неплохо. Знай себе, держи в своем отделе ПВР нос по ветру, и все будет нормально. А вот когда “полетел” Щелоков, все зашаталось. К тому же Андропов насадил своих, и они стали постепенно перекрывать кислород эмвэдэвской шелупони. И дело было совсем не в том, что эти новые, из комитета, были в чем-то чище и незапятнанней, просто политика такая была при Юре — душить всех. Те, кто поближе к этому делу был, сразу все поняли и устремились, кто куда, пока их не потянули за старые грешки. И Григорий тоже растерялся вначале, но вовремя увидел, что плохо приходится отнюдь не всем, а только крепко проворовавшимся. Наш совдеповский трудящийся в общей массе вроде бы даже одобрял такие действия нового генсека. Мол, этот комитетчик прижмет скотов. Но не понимали людишки того, что в разряд “скотов” Юра относил их самих, а прижимал только тех из номенклатуры, кто против него пер при Леньке. Тогда и Григорий, как дурак, задергался, но Леонидыч, слава богу, вовремя успокоил.
Уже при Мише, когда действительно жареным запахло, тесть, выйдя на пенсию, пошел навстречу зятю и перетащил-таки его в контору. Зашибая приличную деньгу по месту работы, Григорий фактически ничего не делал, и свободного времени у него было предостаточно. Только технари в ГБ пахали по-старому.
В ресторане Григорий быстро отыскал столик, за которым сидел тесть. Петр Леонидович сидел, небрежно развалясь в отдельной кабинке.
— Ну, привет, родственничек. Как дела? — поприветствовал он подошедшего зятя.
— Нормально. Все хорошо, — усаживаясь за столик, бросил Григорий.
— А конкретно, — настаивал Петр Леонидович.
— Конкретно... Антон уже дома, на работу вышел после командировочки. У него все спокойно. В военном билете отметка даже сделана. Все чин-чинарем... Только вот вояки сейчас чего-то неохотно идут навстречу “пожеланиям”. Начинают темнить, крутиться. Тебе надо нажать. Через Москву их что ли успокоить. Иван через министерство свое выезжал на учебу. С ним тоже все о'кей. Единственно, что плохо, так это то, что в Архангельске, когда он пас Вадика вместе с Антоном, того узнал какой-то тип, вроде как знакомый. Я, конечно, прозондировал. — Григорий достал из кармана записную книжку. — Вот. Николай Николаевич Ипатов. Я вычислил его через ребят из местной “конторы”. У них там есть двое “наших” в пятом отделе. Они мне его и выпасли. Он — врач, работает в городской поликлинике. Адрес тоже имеется. Самое плохое то, что в корешах у этого Николая числится некий майор из районной уголовки, а он как раз и ведет дело по Вадику. — Григорий замолчал и вопросительно посмотрел на тестя.
Петр Леонидович сразу не ответил. Он сосредоточенно поковырялся в тарелке с салатом. Потом не спеша открыл бутылку “газировки”, налил в стакан и выпил.
— Так, что ж ты мне, родимый, это просто так говоришь? Тебя, что, учить надо? У тебя ведь Антон с Иваном были.
— Но-о, — протянул, отрицательно мотая головой Григорий, — я не трешился. Я ведь ничего не знаю. А вдруг чего не так.., — он наклонился ближе к Петру Леонидовичу и шепотом добавил, — а потом, боюсь я этих зомбиков. Они ведь как роботы становятся. Мне с ними спать рядом бывает страшно. Во сне рычат, ногами сучат. И днем ходят, как пыльным мешком прихлопнутые, особенно, если их долго под “кодом” держать.
Григорий налил себе в фужер водки и залпом выпил.
— А если боишься, так сам и убери этого... Николая, ты говоришь? — вдруг посерьезнел Петр Леонидович. Он на мгновение задумался. — Николая, Николая. А ведь того пацана вроде тоже... — Тут он поднял голову и приказным тоном произнес. — Николая этого убрать. Но сначала ты мне его проверь.
— Да куда уж больше проверять-то? И так про него все известно, — удивился Григорий, — и адрес, и работа...
— Нет. Ты его на код проверь, на Клайпеду...
— Так, что? И он что ли? — искренне удивился Григорий.
— Не знаю, не знаю, но очень похоже, что и он, — многозначительно протянул Петр Леонидович
Архангельск.
Николай. Григорий.
Здание первой городской поликлиники строилось в конце семидесятых-начале восьмидесятых и, конечно же, не было рассчитано на такой поток больных, какой сечас заполнял коридоры поликлиники. Люди, казалось, занимали здесь каждый квадратный метр. Серые, усталые, наполненные страданием и ожиданием лица больных в длинных очередях создавали обстановку, на взгляд Николая совершенно не соответствующую учреждению здравоохранения. Даже медперсонал, призванный помочь больному человеку, вместо этой помощи как бы сам заряжался гигантским отрицательным зарядом посетителей своего учреждения. К концу каждого приема врачам и сестрам хотелось плакать от усталости, и не столько от физической, сколько от моральной. Здесь все огрехи нашей “советской, бесплатной” медицины накладывались друг на друга. Люди вечно жаловались на тесноту, на долгое ожидание, на отсутствие лекарств, на несвоевременное оказание помощи и, что самое страшное, их жалобы были справедливы. Самым первым человеком, на которого изливался весь этот негатив, был врач. Выше все это почти не докатывалось. А если что и доходило туда, наверх, то и уходило обратно вниз с различного вида и цвета резолюциями типа: дать ответ заявителю, разобраться и тому подобной галиматьей, зачастую даже безграмотной. Сами властьимущие благостно и чинно проходили лечение в медицинских спецучреждениях, в которых и очередей-то никогда не видели. Соответственно, другое было и отношение к врачу. Добродушное и немного покровительственное... Как с барского плеча — нищете. И хотя медики таких учреждений чувствовали это, но держались за эту работу зубами. То, что они относились к совковкой, а теперь просто нищете — это они осознавали четко, но ведь и условия работы в обычных поликлиниках и больницах были намного хуже. Из двух зол выбиралось меньшее. Кстати, подобная спецбольничка располагалась как раз через дорогу от обычной, но... за высокой железной оградой.
Николай частенько наблюдал, как вальяжно и степенно восходят и нисходят по ступенькам этого учреждения важные люди, надутые собственной значимостью старички и старушки. Эти люди строили социализм... для себя, и они его, надо было отдать им должное, в основном, неплохо построили.
Григорий вместе с нескончаемой вереницей людей влился в избитые двери поликлиники, которые провизжали ему вослед что-то очень жалобное. Поднявшись на второй этаж, он занял очередь к участковому терапевту Ипатову и простоял минут сорок. Когда он зашел в кабинет, то сразу же вежливо обратился к медсестре.
— Любовь Павловна. Вам звонили с работы мужа в регистратуру. Просили срочно позвонить.
Медсестра с изменившимся лицом поднялась со стула, — Ой, Николай Николаевич, я быстро. Вдруг там чего...
— Конечно, конечно, Любовь Павловна, — успокоил ее Николай, — ничего, я справлюсь, вы уж бегите.
Он тут же посмотрел на вошедшего и спросил, — Как ваша фамилия? — Григорий некоторое время помолчал, провожая взглядом сестру. Когда она вышла и дверь за ней закрылась, он подошел ближе к Николаю и быстро, но четко произнес:
— Мы с вами встречались на зимних мотогонках в Клайпеде.
Услышав эту фразу, Николай вздрогнул и, вяло улыбаясь, посмотрел по сторонам. Григорий удовлетворенно хмыкнул. Подойдя вплотную к врачу, он щелкнул того по носу. В ответ на это Николай снова виновато улыбнулся.
— А ну, уважаемый, прыгай из окна. Вниз головой прыгай, понял? — неприятно свистящим шепотом проговорил Григорий прямо в лицо Николаю. — Тихо, прыгай очень тихо, — повторил Григорий, уже отходя к дверям.
Николай, все так же виновато улыбаясь, встал из-за стола и подошел к окну. Его рука неуверенно протянулась к задвижке, затем повернула ее.
Григорий быстро выскочил из кабинета, — Доктор сказал, пока никому не заходить, — бросил он очереди в коридоре и быстро зашагал по лестнице.
Николай в это время ставшими вдруг непослушными руками открыл верхнюю задвижку и распахнул окно. Как-то неуверенно поставил ногу на подоконник. Дверь кабинета открылась, вошла медсестра. — Никто и не звонил вовсе. Пошутили что ли? — затараторила она, недоуменно глядя, как ее доктор забирается на подоконник, держась за открытую раму.
— Что это вы, Николай Николаевич? Николай Николаевич? — несколько раз окликнула она врача. Видя, что тот не реагирует, она шагнула к окну и дернула его за халат. — Николай Николаевич! — Тот повернул к ней лицо. Любовь Павловна, увидя его, тонко взвизгнула. Ей стало страшно. У доктора было лицо спящего с открытыми глазами человека.
В это время дверь в кабинет снова распахнулась и вошел Ватолин. Борисыч как-то сразу оценил обстановку, увидя вытаращенные глаза медсестры и неживое лицо Николая. Он резко метнулся к окну именно в тот момент, когда Николай уже начинал падать из окна, подавшись плечами и головой вперед. Ухватив волосатой пятерней халат Николая, Борисыч рванул его на себя. Ветхий, застиранный почти до дыр халат советского врача треснул, и Николай, оставив в руке Борисыча жалкий лоскут, молча упал за окно. Опять тонко закричала Любовь Павловна. Борисыч выглянул в окно и увидел на асфальтовой дорожке лежащего лицом вниз Друга. Николай не шевелился.
Архангельск.
Николай.Ватолин.
В палате вместе о Николаем лежали еще 5 человек.Четверо уже вовсю шастали по коридору, стреляя закурить у редких посетителей и приставая к сестричкам. Пятый же, мижик преклонных лет, откровенно дышал на ладан. Пришедший в себя Николай охотно болтал с соседями и врачами. Он радовался любому контакту с людьми, пытаясь подавить в себе какое-то новое, неприятное и доселе не испытанное им чувство. Чувство дикого, первобытного ужаса перед неизвестным. Он силился понять и никак не мог, как он, только что благополучно сидевший за столом кабинета, вдруг, буквально в одно мгновение, ощутил себя лежащим на асфальте у поликлиники. Он хорошо помнил, как к нему устремились какие-то люди, появился Мишка, как его подняли и понесли в здание, а он никак не мог понять, что произошло с ним. Это было будто снова воспоминание из детства. Яркие картинки из длинного, серого, многосерийного фильма. Свой отрезок жизни между кабинетом и асфальтом Николай отнес к серому промежутку, про который невозможно что-либо конкретное вспомнить.
Борисыч в палату буквально влетел. Поставив на тумбочку кулек с яблоками, он взгромоздился на облезлый табурет. Тот жалобно засипел.
— Ваша медицинская мебель..., — Михаил опасливо поглядел куда-то между колен, — как и вся наша медицина. — Расшифровывать сказанное он не стал. Достал носовой платок и торопливо вытер пот.
— Фу, жарища у вас. Ну, как дела-то. — Без всякого перехода обратился он к Николаю.
— Нормально. Обошлось ключицей и вывихом.
— Тебе повезло, старина. Когда ты падал уже, обрати внимание, не прыгал, а падал, я тебя за халат уцепил, — Ватолин достал из кармана какую-то мятую тряпку.
— Вот, видишь, — сунул он тряпку под нос Николаю, — это шматок твоего халата, который как эта табуретка оказался... Только треск пошел. А так бы прямо головой вниз... Что случилось-то? Переработал что ли? Ты мне по секрету признайся.
Борисыч немного дурачился, как это принято при посещении в больнице близкого человека, но Николай чувствовал, что он насторожен. И это было необычно.
— Да какой там секрет. Я и сам ничего не могу вспомнить. — Николай поморщился. — Помню, вошел мужик какой-то. Сестре сказал, что по телефону ей с работы мужа звонили. Я как раз карточку писал и мужика этого не разглядел. Да он и не причем, скорее всего, может, чего спрашивал, а я уже тогда в отрубе был... Не помню. Такое ощущение, как будто ножницами этот кусок из жизни кто-то - “чик”, и нет его. Начинаю вспоминать — голова раскалывается и больше ничего...
— Мужик, говоришь, — Борисыч вспомнил какого-то типа, с которым столкнулся почти в дверях. — А как он выглядит. Маленький такой, с неприятными глазами?
— Не знаю, Мишка, честное слово, не знаю. Вообще, как жуткий сон какой. Ко мне. Знаешь. Психиатр приходил, — Николай засмеялся, тут же сморщившись от боли. — Все выспрашивал, что да как... а чего я скажу
Борисыч недовольно шел по улице. У него в голове никак не укладывалось, как Колька, человек, которого он знал уже лет пятнадцать, мог “ни с того ни с сего” сигануть средь бела дня из окна. Будь Борисыч стопроцентным ментом, он бы не сомневался ни грамма, но имея за плечами какой-никакой медицинский стаж, он поневоле задумывался о тех случаях, в которых другие сослуживцы ничего “такого” и не искали. Понемногу до него доходило, что все это неспроста. По всему было видно, что Николай во что-то вляпался, и, скорее всего, этот его полет из окна объяснялся внезапной его встречей с Антоном. Цепочка уж больно серьезная шла: Николай, Антон, Вадик, комитетчик. Кто мог опознать четко “Антона”, кроме Николая? Бабка да вечно пьяный Бурмин? Могут, конечно, но видели они его втихую, а Николай в разговор полез, даже узнал... К тому же должен же этот тип с родинкой еще где-нибудь засветиться. Ведь он что-то ел, где-то спал... То, что он местный — это вряд ли. Местного на такое дело не подвинут. Если на квартире обитался, то пиши пропало.
Честно говоря, Борисыч совсем не горел желанием тянуть это дело по двум причинам. Во-первых: подозрительно вяло копал комитет, а во-вторых: “парашютист” был все-таки прокурорский. Но после того, как все это, совершенно неожиданно отразилось на его лучшем друге, отношение Борисыча к этому делу приняло другой оборот. Он лично проскочил по всем гостиницам города. Результат был нулевой. И это было правильно и подходило под схему. И вот сейчас, выйдя из больницы, Борисыч сообразил, что не вcе гостиницы он удостоил своим вниманием. Оставалась еще одна, к которой раньше и подойти близко боялись все опера, вплоть до увэдэшных. Бывшее общежитие совпарткурсов! Борисыч еще раз повеселился над словом “общежитие”, непроизвольно сравнивая все ему известные общежития с этим. Он решил наплевать на обязательные согласования по поводу посещения этого “общежития”, слава богу, времена вроде бы изменились. Да и в крайнем случае еще один строгач. А получка, как известно, от этого не меняется.
Он был совершенно прав в своих пусть даже немного запутанных выводах. Он направлялся именно в ту гостиницу, лицемерно названную “общежитием”, где совсем недавно по брони МВД РФ жил тот мужик с родинкой на подбородке. Только шел Борисыч туда зря. Персонал заведомо предупредили строгие, серые ребята из “конторы” — милиции никаких данных по жильцам не давать.
Да, да. Той самой милиции, которая “бьет, ворует, пьет”, которая “ищет, защищает и встает грудью на пути преступности”. Только не той — разрекламированной, газетной, организованной, так обожаемой нашими любителями детективного жанра, а обычной, грязной и повседневной. Где тут правда? Где ложь? Кто это разберет... Но если на “мафию” охотники идут обученными, готовыми и вооруженными до зубов группами, то кто поможет одинокому сержанту или оперу в их ежедневной схватке с неинтересной и неорганизованной швалью?
Кто измерит слезы родных по погибшему простому милиционеру, вставшему на пути у вооруженного бандита, против которого государство, бросающее огромные средства на содержание различных “контор глубокого бурения”, не может выставить более действенной защиты, чем зачастую безоружный и толком не обученный молодой парень?
Наша, разъезжающая на разваливающихся машинах, а чаще пешая милиция! Ты, вместо слез благодарности, удостаиваешься издевательств со всех сторон. Оплеванная и затоптанная чиновниками разной масти. Вспоминаемая обывателем только тогда, когда его останавливают в темном углу, бьют и раздевают...
— Караул! Милиция!!! — кричит тогда он, полчаса назад плевавшийся в ее сторону.
— Караул! Милиция!!! — кричит обиженная соседями по коммунальной кухне старуха.
— Милиция!!! — кричит жена, избиваемая собственным супругом.
А кого вам еще звать на помощь? Кому вы нужны? Политикам, один за другими издающим Указы, убивающие вас? Властям, которые сдирают с вас последнюю шкуру?
Сунувшись в эту гостиницу, Борисыч не знал, что его ждет впоследствии. Его вызовет начальник и устроит ему разнос. Его промахам в работе посвятит свою “умную” работу целая коллегия УВД. Ты снова будешь простым опером. Какой ты, Борисыч, начальник? Начальник всегда держит нос по ветру и никогда не плюет против ветра. Ты сунулся туда, где играют по другим правилам, а, вернее, без всяких правил... Ты случайно заглянул туда, где начинается такая гнусная вещь, как политика. А там, где правит политика, кончается понятия о человеческой морали и начинается беспредел...
Архангельск.
Николай. Александр.
Больница отходила ко сну. По коридору с шарканьем сновали редкие любители покурить, которых не останавливали ни собственные сломанные конечности, ни пробитая голова. Еще реже слышался стук каблуков среднего медперсонала. Свет горел только в редких палатах и на лестничных клетках, соединяющих отделения.
По лестнице снизу, прихрамывая, поднимался какой-то доктор. Ночные любители курнуть в неположенном месте брызгали с пролетов, лишь завидя слишком серьезное лицо врача. Но и тот не проявлял особого рвения, видя нарушителей больничных правил. Все они благополучно избегали нагоняя.
Поднявшись на этаж, где располагалась”травма”, хромой доктор достал из кармана небольшой, коричневыи футляр и осторожно вынул из него шприц-тюбик, наполненный бесцветной жидкостью. Руку со шприцом он осторожно опустил в карман. Внезапно из дверей отделения выскочила раскрасневшаяся медсестра. За ней высунулась было чернявая голова преследователя необычайно, оживленного погоней,но, увидев хмурое лицо доктора явно мужского пола, голова живо убралась.
— Здравствуйте, — не глядя на врача, поздоровалась сестричка и забарабанила каблуками вниз по лестнице. Врач зашел в отделение. На сестринском посту одиноко горела настольная лампа. Хромой не спеша двинулся по коридору. Дойдя до палаты Николая, он остановился и, поправив на груди фонендоскоп, открыл двери. В палате было темно, только из окон падал на несвежие наволочки отраженный свет уличных фонарей. Не включая света, доктор уверенно двинулся к койке Николая. На ходу он вытащил руку из кармана. Постояв некоторое время как бы в задумчивости, он наклонился над больным и левой рукой стал приподнимать одеяло, свесившееся с краю.
Внезапно за его спиной звонко щелкнул выключатель. Палату залил яркий после темноты свет. Хромой резко обернулся. От двери к нему молча двигался парень в больничной одежде.
— Извините, доктор, — вежливо обратился он к вошедшему, — я, может быть, помешал вам, но я здесь дежурю и хотел бы все-таки знать, чем вызван ваш визит.
Парень при этом улыбался и всем своим видом показывал, что это какая-то глупая формальность и не более того. На соседних койках стали просыпаться другие больные, заворочался и Николай.
Хромой, не произнесший ни слова в ответ на вполне учтивую речь, внезапно резко, почти без замаха ударил вежливого ногой в пах. Тот от неожиданности и боли ойкнул и скрючился, схватившись за живот руками.
Ошеломленные больные молча наблюдали за происходящим. Только один из них, ухватившись одной рукой за спинку кровати, а другой нащупывая костыль, приподнялся.
— Ты что, доктор, ошизел в натуре? — полувопросительно, полуугрожающе пробормотал он. Хромой, опять-таки молча, хлестко ударил его по шее свободной рукой и, обернувшись со шприцем к Николаю,... буквально окаменел.
Тот сидел на краю кровати и смотрел на него в упор.
— Сашка?! Ты?! — тихим голосом спросил он хромого. Видя, что лицо того не изменилось, он встал с кровати и морщась от боли, подошел к хромому. — Это же я, Колька! Братан твой. Ты что, меня не узнаешь?!
Лицо хромого резко побледнело и покрылось крупными каплями пота. Его рука, до этого судорожно сжимавшая шприц, разжалась, и тот покатился по серому линолеуму.
— Смотри-ка, подал голос кто-то из остальных, как две капли воды.
— У тебя, что, брат шизик что-ли?— спросил получивший по шее.
После этих слов глаза хромого закатились, и он рухнул на пол. Тело его судорожно забилось у ног все еще скрюченного опера, которого выставил на всякий случай Борисыч, обещав придти и сменить его после ноля.
— Сестра, сестра,— закричал все как-то разом, словно сестра своим присутствием могла что-нибудь прояснить. Вбежавшая заспанная сестра в дверях остановилась. Посреди палаты, согнувшись, стоял симпатичный милиционер, который два часа назад подъезжал к ней с более чем откровенными предложениями, а у его ног буквально бился в яростных судорогах незнакомый ей врач.
Москва.
Петр Леонидович. Григорий.
В пивбаре было шумно и людно. Густо пахло дрянным “жигулевским” и мочей из проссанного туалета. Петр Леонидович что-то задерживался, и Григорий не на шутку уже тревожился, когда тот показался в дверях зала. Петр Леонидович прошел мимо зятя и глазами показал ему, чтобы он следовал за ним. Григорий встал со стула, оставив на столе недопитую кружку, у которой протянулась грязная рука сновавшего в поисках добычи мятого “ахрона”.
Пройдя между столиками к бармену, Петр Леонидович что-то шепнул ему и положил на стойку сотенную бумажку. Бармен незаметно, ловко снял ее с липкой поверхности стойки и мотнул головой на столик в “закутку” у подсобки. Тут же, на его голос выскочил мужик в когда-то белом халате и притащил два стула. На столике появились две банки немецкого пива и тарелочка с красной рыбой.
— Свободен,— махнул рукой Петр Леонидович, и мужик шустро слинял, получив в зубы четвертной билет.
— Все сделал как надо,— забормотал, наклонясь к тестю, Григорий.
— Отослал медсестру. Сказал код, тот в окно и сигнул. Только медленно все делал.
— Конечно, медленно, а ты как хотел,— согласился Петр Леонидович,— он ведь... Ну да ладно, тебя это не касается. Дальше давай.
— Он в окно уже пошел, я с улицы видел, но его этот опер, дружок его, за халат ухватил. Я его еще в поликлинике видел, но думал не успеет он. А он успел, зараза. Но этот врач все равно улетел, только не насмерть приложился.
Та-а-ак,— протянул Петр Леонидович, не притронувшись ни к пиву, ни к рыбе,— опять напортачил.
— Да нет, нет,—заоправдывался Григорий,— это просто стечение обстоятельств. Чего-то в последнее время непруха пошла. Одно хорошо, наши передали, что он ничего не сказал. Я хромого сразу же вытащил, тот через два часа уже подключился, а Николая этого пасли, причем опять же его кореш распорядился. Ребята из “конторы” проворонили. Мне на шару ляпнули, что все чисто. Хромой там и залетел.
— Что-о,— по змеиному прошипел Петр Леонидович,— что ты сказал?!
— Да чего бояться-то,— непонимающе забормотал Григорий,—он же под кодом. Будет трястись, пока не сдохнет, задания-то не выполнил. А вообще, все разваливается. Давай делать ноги, и так делов наворотили, дальше некуда. Раньше в конторе было все схвачено. А сейчас... кто-союзник, кто-российский. Хрен их разберет...
Петр Леонидович мрачно смотрел на Григория. Когда тот замолчал, он более спокойно сказал.
— Угораздило тебя хромого посылать. Это ж его родной брат, Николая этого. Близняшки они, понял?
—То-то я смотрю... Так я же не знал. Ну теперь ясно все.
— Помолчи, роли это уже не играет, знал, не знал... С сегодняшнего дня от дел отходишь. Я тебе документы сделаю, у себя в конторе и получишь, все будет законно. С остальным я сам закончу.
Петр Леонидович встал, резко отодвинул стул и направился к обшарпанному телефону-автомату.
— Алло, это Стас беспокоит. Позвони своим в отдел, пусть готовят документы.
Петр Леонидович, выйдя из пивбара, шел через вечерний Арбат. Какие-то два волосатых пьяненьких парня, дурачась тренькали на гитарах и распевали частушки про ЦК КПСС.
— Бардак,— буркнул себе под нос бывший чекист Измайлов.
Москва.
Александр.
Областная психиатрическая больница не отличалась от остальных ей подобных. Та же теснота, неустроенность, суетливое мельтешение больных и персонала. В длинном коридоре, по которому шагали Ватолин и заведующий отделением, гулко разносился чей-то нечеловеческий вой.
— Дайте сигаретку,— обратился к Борисычу стриженный наголо и совершенно беззубый человечек в мятой пижаме на голое тело.
— Ай-ай, Федор Иванович,— укоризненно замотал головой завотделением. — Нехорошо попрошайничать.
— Да что там... — Борисыч достал из кармана сигарету и протянул беззубому Федору.— Угощайся, уважаемый.
Федор, с выражением страшного вожделения на лице, ухватив сигарету, сунул ее в рот и сжевал без остатка на глазах остолбеневшего Борисыча.
— Я же говорил,— вяло, как будто ничего особенного не произошло, сказал доктор.— Пойдемте к “вашему” в палату, а то этот цирк кому хочешь голову заморочит.
В палате, куда был помещен брат Николая, стояла относительная тишина. Там уже находился комитетчик и седой представительный профессор. У окна с толстенными зелеными стеклами стоял санитар, всем своим поведением показывавший всю незначительность происходящего, по крайней мере для него самого.
— Я ни в чем не уверен,— сообщил профессор, поправив тяжелые очки на типично еврейском носу.
— И обещать ничего не буду. Больной сейчас находится в глубоком ступоре. Контакта с ним нет, но я попытаюсь все-таки... У меня были подобные случаи, но данный без сомнения более интересен. Единственное, за что можно зацепиться, так это за то, что больной несомненно узнал своего брата. То, что они братья, у меня лично никаких сомнений нет. Практически одинаковые лица.
— Да, профессор. Николай и говорит, что он даже испугался. Будто в зеркало взглянул,— заметил Борисыч.— Вы, наверное, в курсе того, что произошло с самим Николаем накануне?
— Да, я осматривал его. Когда он согласился на гипноз, я обрадовался даже. Обычно сами медики на это идут неохотно.
У Николая я обнаружил некоторую ступенчатость его подсознания. Ну, как бы это вам попроще объяснить, — профессор несколько замялся.— Это как если бы кто-то заранее готовил своеобразные площадки подо что-то, но очень качественно. Сколько всего таких уровней, точно сказать сейчас не могу. Самый верхний уровень легко доступен, но он совершенно чист. Второй и последующие я пока зондировать не стал. Хочу это провести у себя в клинике. Данная картина напоминает мне кодирование, ну, что-то типа человека — зомби. Судя по детским воспоминаниям Николая, про которое он мне под гипнозом рассказал, все это делалось в каком-то детском доме и под охранной военных, где-то в начале 70-х. Официальную справку я подготовлю.
— Да, да, профессор, только разрешите заметить, что в одном экземпляре и пока только для нас,— вмешался настороженно молчавший до этого комитетчик.
— Хорошо, хорошо,— согласно закивал крупной головой профессор.
— Я хотел спросить,— он повернулся к Ватолину, который брезгливо смотрел на гэбэшника,— Вы в курсе? Александр, что? Хотел убить брата?
— Да, профессор. У него в шприц-тюбике, согласно нашей предварительной экспертизе, большая доза строфантина была...
— Окончательный ответ экспертизы еще не готов. Он делается по нашему запросу,— почему-то волнуясь, опять встрял комитетчик.
— Конечно, конечно,— опять слишком быстро согласился профессор, перекинувшись вдруг понимающим взглядом с Борисычем.
В палате воцарилась неожиданная тишина, и профессор, желая разрядить обстановку, двинулся к лежащему на кровати Александру. Санитар, до этого непонимающе глядя на собеседников, оживился и придвинулся ближе.
— Коля, Коля,— зашептал профессор, низко склоняясь к больному. Тот внезапно застонал, открыл рот, словно пытаясь что-то сказать.
Голова его приподнялась с подушки, глаза широко раскрылись. Его рука, до этого вяло лежавшая поверх одеяла, зешевелилась, нашаривая несуществующий предмет. Александр застонал и, вздрогнув всем телом, попытался приподняться. Все его тело сотрясала мелкая дрожь, на губах появилась пена.
Профессор, все это время напряженно следивший за состоянием пациента, вдруг, как показалось присутствующим, импульсивно подал ему в руку шариковую ручку.
— Это шприц. Это шприц,— громко, неприятным монотонным тоном повторил он и резко приказал,— Делай укол!
Рука Александра, крепко схватившая ручку, тут же опустилась на колено профессора. Пастик уткнулся в халат, проведя по нему черту. Одновременно с этим Александр резко выдохнул. Его рука безвольно упала, и, свесившись с края кровати, выпустила ручку.
— Спать, все хорошо. Спать. Ты все делал правильно. Спать,— тем же тоном повторил несколько раз профессор и, вытерев пот, выступавший на лбу, вяло оглядел напряженные лица присутствующих.
— Теперь все будет нормально. Он вышел их этого состояния. Теперь я их обоих буду обследовать только у себя.
Москва.
Петр Леонидович.
Петр Леонидович понимал, что ему не успеть все сделать, как он задумывал вначале. 16 миллионов зелененьких, лежавших без движения за кордоном явно уже заждались. Но смотря на то, что последние события явно беспокоили Петра Леонидовича, он был в себе до их уверен. В принципе, можно было уже сейчас линять. Достать его уже “там”, когда он возьмет эти деньги, будет невозможно. Тем более, что почти все из тех, кто о них чего-то знал, были мертвы. Конечно же, чекист Измайлов знал, что разговоры про длинные руки “конторы” не более чем обыкновенная трепотня. Эти длинные руки касались только “десиков”, а своих трогать не будут — все они одним миром мазаны. Все мечтают побольше стырить и лечь на дно. Мало ли примеров таких? И ничего ведь, живут себе припеваючи, кто где... да и комитету всему в целом скоро, очень скоро не до этого будет. Уж кто-кто, а Петр Леонидович знал. Только ему эти игры больше ни к чему. У него другие ценности появились. Теперь дело за тем, как втихаря смыться. Свои потихоньку “капали”, что в конторе пошли разборки. Теперь стало труднее контролировть соседние отделы. Эмвэдешники почти полностью выпали из-под контроля, тем более, что этот выскочка Ельцин спешно образовывал свои структуры комитета и милиции.
Петра Леонидовича стали все чаще отфутболивать даже те, вместе с которыми черпали они из одного котла. Да и касса сильно уже похудела. Фактически бесконтрольное изъятие денег на нужды “дела” с его стороны и такое же — с другой, обеспечивающей молчание и помощь со стороны некоторых высоких чинов “конторы”, практически опустошило кассу. От 60-ти “лимонов” заложенных в 70-х и сохранившихся почти в неприкосновенности до самой смерти Юрия Владимировича, на данный момент оставалось катастрофически немного. Операция по установке “агрегатов” в здании старой площади и в МО СССР была практически завершена в 1984 году, уже при Косте.
Андропов, как настоящий чекист, надежно страховал свой приход на место Генсека. Своевременный "ремонт" системы связи в ЦК, проведенный уже в 1982 году, дал ему возможность взять власть, а последующий “ремонт” этой же спецсвязи в Минобороны, должен был закрепить достигнутые успехи.
Сейчас Петр Леонидович оставался единственным участником самого первого совещания в кабинете Андропова, когда тот, войдя в “сговор” с Завьяловым, распоряжающимся тайными дотациями ЦК, приступил к созданию спецотдела “ЗЕТ”, должному осуществлять прямой контроль органов над внутренней и внешней политикой государства. Юрий Владимирович все просчитал верно. “Контора” должна была постепенно превратиться из “вооруженного отряда партии” в основополагающий ее отдел. Одного Андропов не смог предвидеть, что такие, всегда послушные и полудебильные, советские структуры когда-либо выйдут из подчинения партии, а кто-то новый сменит самого Андропова на посту Генсека так быстро. Потому-то и остались аппартаменты генерального в Кремле и на старой площади необорудованными соответствующей аппаратурой.
Накладочка вышла. Ошибочка... И спасибо всем этим “накладкам и ошибкам” в действиях наших правителей всех мастей. Не они бы, эти ошибочки, черт-те что могло бы твориться на Земле Русской. Может и похуже того бардака, что имеет место на данный момент. Спасибо Судьбе за то, что “выдвигала и сажала” на престол во все времена таких “достойных”, которые без этих “ошибочек” ну никак обойтись не могли... А что было-бы, ежели другие правители, поумнеее, нашлись? Это же представить себе невозможно.., если бы все они доводили начатое до конца?
Тем не менее, пока еще “контора” работала, отдел “ЗЕТ”, как и раньше, почти все держал под своим контролем. Система работала практически автономно и включалась только тогда, когда Петр Леонидович и еще трое таких же строго законспирированных из “бывших” набирали специальный код по обычному городскому телефону. Причем, у каждого из них этот код был разный.
Петр Леонидович не мог предположить только одного, что один из посвященных сдал свой код новому Генсеку. Вернее, он был вынужден это сделать, когда влип в дело по отработке коррумпированных связей одного из партбоссов. Чтобы вылезти из этой грязи, он потребовал личной аудиенции с Генеральным, где и выложил все вместе с кодом. Цена оказалась подходящей. И все это время секретная группа техников, под прямым подчинением одного из помощников Президента, билась над этим делом.
Москва.
Президент.
Почты привалило изрядно. Усталый секретарь и его четыре помощницы уже просижыивали второй час после окончания рабочего времени. Раньше такого не было. Все-таки при застое с этим делом все обстояло лучше. Народ был более спокойный. А сейчас... Все больше и больше корреспонденции прорывалось сквозь кордоны на местах и прямиком доходило до Кремля. Люди стали писать Президенту. Годами накопленное в народе выплескивалось сейчас в потоки этой корреспонденции. Все вдруг стали такими умными..., что решили поделиться своими соображениями и наболевшим не много-не мало как с Самим... Как же... Такой демократ... А уж какой “демократ” он на самом деле, секретарь не стал бы говорить даже собственной жене. Да и бумаги эти... Кряхти теперь. Никто не пожалеет.
В руках у секретаря оказался обычный конверт, на котором было указано: “Президенту. Лично”.
— Черт знает что...— пробормотал секретарь, недрогнувшей рукой вскрывая письмо. Его уже тошнило от всего этого, все лично, лично... Как дети, в самом деле. Усталым взглядом он заскользил по ровным строчкам, отмечая некоторую небрежность почерка.
Писал какой-то милиционер из Архангельска. — Скажи на милость,— опять хмыкнул секретарь,— и там писать научились...— Взгляд секретаря запнулся: КГБ, УВД, обком...Слава богу. Читать дальше и потом реагировать сопроводиловкой обратно теперь было необязательно. Согласно личному распоряжению Президента, вся корреспонденция, касающаяся деятельности КГБ, должна была проходить через одного из помощников Президента.
Помощник мерял крупными шагами свой кабинет и божественно курил. Подойдя к окну, он снял очки в тяжелой роговой оправе и медленными, отработанными годами движениями, стал протирать их. Он понимал, что очки не виноваты — устали сами глаза. Затем он подошел к столу и допил уже остывший чай и посмотрел на часы. Было уже около 20.
В кабинет неслышно зашел один из дежурных секретарей аппарата Президента и положил на край стола небольшую пачку корреспонденции. Наконец-то... Помощник взглядом проводил квадратную спину секретаря, еще раз подивившись способности долгое время работающих здесь людей ходить так неслышно. Когда двери закрылись, помощник надел очки и сел за стол. Почти сразу же запел президентский коммутатор.
— Почта уже у тебя?— Спросил знакомый голос, казалось нисколько не искаженный связью.
— Да . Мне ее толькочто принесли,— ответил Помощник, пытаясь по интонации определить, в духе ли “сам”.
— Принеси-ка ее мне... нет, пожалуй, я сам зайду. У меня есть некоторое время...— Президент отключил связь.
Буквально через несколько минут в кабинет шагнул Президент. Помощник попытался встать, но, остановленный движением руки вошедшего, просто поздоровался.
— Так...— как всегда энергично, прошел к столу Президент.— И что нам пишут?
— Извиняюсь,но я еще не успел ознакомиться с почтой.
— Ничего, ничего...— взяв верхнее письмо из пачки корреспонденции,— отмахнулся Президент и присел с письмом за совещательный стол.
— Ты работай, работай,— опять усадил он Помощника, который хотел подойти.— Время уже позднее. Я тебе помогу немного..., а то мне делать нечего,— сострил Президент, явно ожидая реакцию. Помощник коротко хохотнул.
На некоторое время в кабинете наступила тишина.
— Архангельск, Архангельск,— не отрываясь от текста, пробормотал Президент.— Красиво звучит. Я все время удивляюсь. Город с таким названием и не переименовали в свое время...— Он сделал небольшую паузу.— И хорошо пишет этот милиционер...— Президент еще немного помолчал и резко встал.
— Займитесь этим лично,— он положил письмо на стол.— Вызвать его сюда. Спецсвязью не пользоваться. Лучше — лично, я думаю... В общем, чтобы завтра этот вопрос был решен. Мне кажется, что наши проблемы со “спецаппаратурой Андропова” напрямую связаны с событиями в этом Архангельске. Ты почитай, почитай внимательно. Там даже кое-какие выводы сделаны.
Уже у дверей Президент обернулся и внимательно поглядел в лицо Помощника.— Держать меня в курсе.
Я все сделаю,— успокоил его тот.— Завтра доложу.

Президенту. Лично.
Уважаемый Сергей Михайлович.
Я понимаю, что это письмо может до Вас не дойти, но не написать его я просто не мог. Перейдя сразу же к изложению тех событий, которые послужили мотивом личному к Вам обращению.
10.07.91 года в Архангельске было совершено убийство гражданина Дорофеева Вадима Федоровича.
11.07.91 года был убит заместитель начальника Архангельского УКГБ Зимирев А. С.
Между собой эти события связаны тем, что приметы подозреваемого в совершении этих преступлений совпадают.
24.07. и 25.07.91 года в отношении гр. Иванова Н. Н. были совершены покушения на убийство. В последнем случае покушавшийся был опознан Ивановым как свой родной брат, с которым они расстались в раннем детстве. Иванов и его брат — близнецы. Причиной покушений послужило, по всей видимости, то, что Иванов Н. С. является свидетелем по делу об убийствах Дорофеева и Зимирева.
Кроме того, как мне стало известно, Иванов и его брат Александр, а также подозреваемый в убийствах “Антон” находились в 1972-1974 (ориентировочно), годах в специальном детском доме, где над ними проводились медицинские эксперименты явного психотропного характера.
В настоящее время брат Иванова находится в психиатрической клинике в тяжелом состоянии. Действия некоторых сотрудников УКГБ напрямую тормозят ход расследования. Областной комитет партии препятствует ходу расследования, действуя через руководство УВД.
Разрешите поделиться с Вами некоторыми выводами.
1. Сотрудники УКГБ, явно препятствуя расследованию, действуют в обход своего руководства.
2. Их действия в отношении Иванова Александра несут в себе попытку сокрытия важных обстоятельств, касающихся пребывания братьев в специальном детском доме.
3. В неофициальной беседе с профессором Даниловым А. М., вызванным из Москвы медицинскими работниками, установлено, что сознание больного ранее подвергалось психотропному воздействию, вследствие чего он утратил индивидуальность и является запрограммированным орудием в чьих-то руках.
4. Считаю, что в местных структурах КГБ и партийного аппарата сложилась организация, действующая независимо от центрального руководства.
Извините за краткость изложения, но у меня нет уверенности, что это письмо дойдет до Вас, минуя те инстанции, которые заинтересованы в сокрытии обстоятельств данного дела.
С уважением Ватолин М. Б.
Оперуполномоченный Соломбальского РОВД. Адрес.

Архангельск.
Ватолин.
Ему до чертиков все надоело. Отправив вчера письмо в Москву с подвернувшейся оказией, он понимал, что это какой-то детский поступок, но переломить себя не мог. Это действительно была его последняя надежда, последняя попытка побороться на равных с теми силами, которые, при желании, могли превратить его в ничто. Понимал он еще и то, что эти силы не приняли его всерьез. Его просто походя оттолкнули. Понизили в должности до изначальной, сделав простым опером. Кресло начальника районного ОУР опять опустело, но Борисыч был уверен, что не надолго... Найдут кого-нибудь.
Когда начальник отдела знакомил его с приказом о понижении, где Борисыч буквально клеймился как бездельник и дармоед, у Ватолина хватило ума не задавать лишних вопросов. Начальника, в общем-то неплохого мужика, даже удивила такая отстраненность всегда горячего и прямого майора. Зачитав приказ, он развел руками и долго объяснял Борисычу то, что тот понимал лучше его.
Дело по Вадику срочно забрала районная прокуратура и дальнейшей его судьбой Борисыч явно не интересовался. Правда, юный следователь прокуратуры, вызвавший его по этому делу,разозлил Ватолина излишней поучительностью тона. Он долго втирал, что это чистое самоубийство и нечего было разводить вокруг него такие “страсти-мардасти”. Борисыч не спорил. Он только согласно кивал головой и молча рассматривал свои руки, сложенные на столе. Да и чего было доказывать, если единственная зацепка — акт суд-медэкспертизы чудесным образом был заменен на другой, полностью подтверждающий выводы этого парнишки.
С Николаем последний раз побазарили на вольную тему. Дел Борисыч старался никаких не касаться. Он узнал, что брата Николая перевели в Москву и передали в клинику при институте психиатрии.
В общем, все обстояло как нельзя тихо и пристойно. Все предыдущие события выглядели на этом фоне как кошмарный сон.
Очень обрадовалась понижению своего мужа в должности его собственная супруга. Понять ее радость было несложно. Все-таки дома теперь чаще бывать будет, меньше с работы дергать начнут. Да и сам он уже через сутки такой жизни и понять не мог, какого черта лысого он согласился в свое время быть начальником.
В этот вечер Борисыч занимался домашними делами. По “конфиденциальной” просьбе жены ему сегодня предстояло установить сетку на вентиляцию в кухне. Это было, со слов супруги, очень важное и нужное дело, так как через это самое отверстие в кухне периодически проникали мелкие домашние животные..., то бишь тараканы. Борисыч приступать к этой самой важной работе очень не спешил. Он долго ходил по квартире, прикидывая различные варианты. Благо никто не мешал и не подгонял, жена с детьми ушла в гости.
Когда в дверь позвонили первый раз, Борисыч не услышал. Только второй звонок заставил его слезть с кухонного стола, на который он уже успел взгромоздиться.
— Кого там леший принес?— немного раздражено пробурчал Борисыч, подходя к дверям.
Он никогда не спрашивал риторическое — “кто там?”. Ему казалось, что для любого мужика это несколько унизительно. Когда открылась дверь, то Борисыч впервые пожалел, что не задал этого вопроса. На площадке перед дверями его квартиры стояло по меньшей мере человек пять. Среди них Борисыч узнал только одного. И именно появление этого человека перед дверями поразило Ватолина всего больше.
Москва.
Петр Леонидович.
До сих пор Петра Леонидовича мало что беспокоило. В основном все шло по его плану и отклонения от этого плана оставались в рамках допустимого. Теперь же, после идиотского промаха Григория, когда сразу двое из “закодированных” высветились до такой степени, что к этому подключились специалисты из Сербского, оставалось только одно — уходить. Причем, уходить чисто и быстро. Григорий, родственничек чертов, теперь только мешал. Через него многие связи могли всплыть на поверхность, а этого Петру Леонидовичу никто бы не простил. Уж он-то своих коллег знал... Пока все тихо, можно делать что хочешь, но при малейшем шуме “соратники” не помилуют, будь спокоен.
Свой уход за кордон Петр Леонидович уже несколько раз для себя проигрывал. Тут было все железно, не он первый, не он последний. Но сейчас 100-процентная возможность ухода оставалась только для него одного. Всего три дня назад Измайлов и не подумал бы что-либо менять в своих планах, но теперь необходимо было срочно страховаться. После задушевной беседы с одним из своих бывших сослуживцев, который до сих пор околачивал груши в техническом отделе, Измайлову стало известно, что назревают крупные неприятности. Технарь напугал его тем, что в разговоре упомянул про какую-то группу при одном из помощников Президента, которая вот уже два месяца роется в документации его отдела. Краем уха ему удалось узнать, что они ищут какие-то схемы секретной аппаратуры. Что конкретно они искали в святая святых Лубянки, технарь узнать не смог. Больше всего его поразило то, что в составе этой группы не было ни одного комитетчика... Петр Леонидович сразу же сообразил, что ищет эта группа, но вида при разговоре не подал.
Именно после этого разговора, он понял, что дома больше появляться нельзя. И с Григорием больше встречаться не следует, а вот использовать его при “уходе” как подставку, это можно. Для этого Петр Леонидович выправил родственнику туристическую визу на чужое имя. Теперь, если действительно все будет плохо, это на Григория “клюнут”, а сам Измайлов проскользнет под шумок со своим иностранным паспортом. Только над внешностью поработать придется. Потом, Григорию совсем необязательно знать, что они полетят вместе одним рейсом... Да еще ребенок, Антона да Ивана, вытаскивать самому придется. Это уже на всякий пожарный.
С жилищным вопросом у Измайлова проблем не было. Штук пять квартир, раньше использовавшихся как явочные, были у него в руках. Здесь и тревожить никого не пришлось. Квартиры “железные”, из картотек изъяты уже года три-четыре назад.
Несмотря на это, Петр Леонидович пребывал в гневе. В гневе на всю эту несуразицу, царящую в стране. Те деньги, за кордоном, он уже давно считал собственными, и теперь, из-за всего этого бардака, путь к ним становился все сложнее и сложнее. Перед уходом до боли хотелось как-то всколыхнуть все это дерьмо. Возможность для этого имелась. Воспользоваться андроповским телефончиком, и все дела... Именно эта возможность сделать все безнаказанно и относительно легко только распаляля его желание. Он покажет всем этим перестраховщикам и демократам, кто в Союзе хозяин.
Архангельск.
Ватолин.
Когда неожиданный гость спросил, есть ли кто кроме хозяина дома, Борисыч машинально ответил, что никого кроме него нет, а затем, спохватившись, пригласил пройти в квартиру. К его удивлению, через порог шагнул только один, указанный им человек. Остальные остались за дверьми. Ватолин понемногу приходил в себя. Все-таки такой резкий переход от житейской борьбы с тараканами к неожиданному визиту такого гостя несколько его шокировал, если можно было так выразиться. Борисыч извинился перед вошедшим за свой вид, но тот только махнул рукой и сказал, что это ерунда.
В комнате, куда хозяин пригласил гостя, мебель была относительно новой, и Борисыч даже порадовался за то, что уступил в свое время жене, которая купила этот гарнитур за астрономическую для их семейного бюджета сумму. Долги отдавали до сих пор. Хорошо еще родственники помогали...
— Михаил Борисович,— начал гость, усевшись в предложенное кресло.— Вы, без сомнения, удивлены моим появлением у Вас...
— Не то слово,— вставил уже полностью пришедший в себя, но все еще внутренне сомневающийся в реальности происходящего Борисыч.
— Вы извините меня за то, что я сразу не представился,— гость немного замялся,— привык, знаете ли, что узнают...
— Еще бы,— выдавил на лице что-то наподобие улыбки хозяин.— Я только не понимаю, почему Вы оказались здесь.
Борисыч краем глаза увидел за окном две черные “волжанки” и пару крепких парней, по-видимому, сопровождавших его высокого гостя.
— Вы писали Президенту?— спросил тот, перехватив взгляд Ватолина.
— Да. Писал. Не знал, простите, что это запрещено,— сострил Борисыч.
— Ну что вы...,— улыбнулся собеседник,— просто, вопрос с которым вы обратились лично к Президенту очень его заинтереосвал.
— Да я уж вижу...
— Поэтому я передаю Вам личное желание Президента видеть Вас в Москве, для выяснения некоторых подробностей, касающихся изложенных в Вашем письме обстоятельств.
— Но... как же с работой?— заволновался было Борисыч,— И вообще...
— Об этом можете не беспокоиться,— гость достал из кармана небольшой предмет, по своим размерам подходящий под пачку сигарет.
— Свяжите меня с начальником местного УВД,— коротко сказал он в коробочку. В ней звонко пропищал сигнал.
— Можно разговаривать. Начальник УВД Вас слушает,— спустя две минуты, произнес молодой голос, а еще через секунду до Борисыча донесся знакомый ему голос генерала.
— С Вами говорит помощник президента,— прервав собеседника, сказал гость.— Я прошу Вас лично обеспечить охрану квартиры и членов семьи Вашего подчиненного — Ватолина,— говорящий на мгновение оторвался от аппарата и обратился к окаменевшему Борисычу.— Какое РОВД?
— Соломбальское,— машинально бросил тот.
— Ну да... Соломбальского РОВД. Да, да... максимально, начиная с сегодняшнего дня. Как Вас по батюшке?... Ах да. Николай Васильевич. Вам придет личное официальное распоряжение из секретариата Президента. Да, да... Считайте это именно его распоряжением. С сегодняшнего дня Ватолин в командировке. До свидания.
Во время всего этого разговора Борисыч испытывал некоторое смятение. Ему очень не нравилось происходящее. Все решалось без его согласия..., хотя он и понимал, что происходит что-то настолько серьезное, что ему лучше не “гнать волну”. И еще. Знакомое ему ощущение огромной силы, в круг интересов которой он попал по стечению обстоятельств, толкало его мысли в определенном направлении. Он вдруг понял, что в данной ситуации помочь ему никто не может. Родные, друзья и многочисленные его знакомые это было совсем не то, за что можно было уцепиться в попытке хоть как-то сохранить свою независимость...
— Я все понял,— сказал Борисыч закончившему разговор гостю.
Он судорожно пытался сделать свой ход, который казался сейчас наиболее правильным, если вообще не единственным.
— Разрешите мне известить свою жену.
— Вы не волнуйтесь,— улыбнулся гость.— Вы можете написать своей жене записку. Я не думаю, что Ваша командировка будет длительной. Только попрошу Вас не указывать истинных мотивов Вашего срочного отъезда в Москву.
— Да. Да.— Борисыч встал и, найдя тетрадь, вырвал из нее листок, на котором быстро нацарапал жене пару нейтральных фраз.— Затем он на секунду задумался.— Мне необходимо переодеться.
— Пожалуйста. Я Вас подожду,— бросил гость и произнес в переговорное устройство.— Всем быть на связи.
Выскочив в соседнюю комнату вместе с тетрадкой, Борисыч громко загремел дверцей шкафа и, стоя за ней, написал вторую записку жене, в которой указал номер автомашины, стоявшей за окном.
Борисыч удовлетворенно крякнул и, положив тетрадку на ночной столик текстом кверху, быстро переоделся, взяв с собой удостоверение и немного денег.
Он думал, что вступает в эту со своими козырями, но не мог и предположить, что игра уже началась. Помощник звонил генералу совсем не просто так. Ему нужен был тот звонок только лишь для того, чтобы известить те силы, которые, расправившись с незаметным опером, уже успокоились, в том, что они этим ничего не достигли. Заставить эти силы действовать вновь.
Не знал Борисыч и того, что сразу же после того, как он укатил на “волжанке”, дверь его квартиры открылась и неприметный парень в бейсбольной кепке, пройдя в спальню, взял тетрадь с ночного столика.
Спецрейс Архангельск-Москва.
Ватолин.
Недолгий полет нисколько не утомил Борисыча. Он хотел даже вздремнуть, но его бывший гость помешал ему это сделать, заняв беседой почти все полетное время.
Информация, которая свалилась как снежный ком на голову обычного милиционера, оказалась настолько “крутой”, что Борисыч, в который раз уже за этот день, засомневался в реальности происходящего.
— Я вас, наверное, утомил? — спохватился вдруг Помощник, поглядев на часы, — но извините меня еще раз, времени у нас мало, поэтому я решил ввести вас в курс дела прямо сейчас.
В ответ на это Борисыч промолчал, хотя и чувствовал, что собеседник ждет от него реакции на все сказанное. Не любил он, когда все время извиняются и продолжают в том же духе...
— Ну? — решил все-таки открыть рот Борисыч. — Вы мне все уже объясняете целых три часа в общей сложности, вытащили меня из дома, переполошили все мое руководство, я уже не представляю себе, как прореагирует на мое исчезновение жена... Ну и что?! Что конкретно вы от меня хотите? Если каких-то дополнительных разъяснений, как вы говорили, то для этого совсем необязательно лететь в Москву. Кстати, я вообще не перевариваю этого города...
— Почему? — удивился собеседник.
— Потому что там все время чем-то воняет, я извиняюсь. Ну, это не так уж и важно. Что же дальше?
— Я понимаю. Я все понимаю, — пробормотал несколько озадаченный нервной тирадой собеседника Помощник. — Но и вы должны понять, какие мотивы руководили моими действиями. Тем более, как я понял из вашего письма, вы тоже очень заинтересованы в том, чтобы над “и” была поставлена точка...
— Да. Я заинтересован этим. Тем более, что все произошедшее напрямую коснулось и моих друзей, — Борисыч усмехнулся, шевельнув усами, — да и меня, впрочем, тоже... Но я привык действовать, а не играть роль “мешка” с информацией, который возят туда-сюда по всей стране только лишь для того, чтобы вытряхнуть содержимое и выбросить. Других, может быть, и удовлетворила бы эта “ответственная” роль, но только не меня.
Помощник заволновался, впервые ощутив в собеседнике какое-то неприятие происходящего.
— Хорошо. Я предлагаю вам продолжить расследование, завершить которое вам не дали... И продолжить на более высоком уровне, в Москве...
— А я не понимаю, что можно сделать в одном городе, сидя в то же время в другом за тыщу километров, — отпарировал Борисыч, хотя ждал этого предложения. — Но с вашей стороны было бы честнее сказать мне все это сразу и не заставлять меня нервничать.
— Я не заметил, что вы нервничаете, — выдал комплимент Помощник, слегка улыбнувшись, — но вы, наверное, до сих пор не представляете себе, какие полномочия вам будут даны. Впрочем, если вы согласны с нашим предложением, то можете прямо сейчас приступить к работе.
— Да. Я согласен. И первое, что считаю необходимым, так это установить охрану в виде наблюдения за квартирой Николая, — Борисыч назвал адрес, — и его личную охрану. Второе, — продолжал он, — мне необходимы все материалы по системе архангельского УКГБ в связи с убийством Зимирева. Третье. Выяснить точное местонахождение брата Николая — Александра. Обеспечить независимую и компетентную комиссию, в состав которой должен быть обязательно введен профессор Данилов. Четвертое. Дело по убийству Дорофеева должно быть снова возбуждено. Акт судмедэкспертизы направить для врачебной экспертизы, а труп Дорофеева эксгумировать с повторным исследованием. — Здесь Борисыч немного схитрил. Дело в том, что после последней беседы в прокуратуре, он заглянул в паспортный, и взяв фотографию Вадика, показал ее Николаю. Николай опознал в этом человеке одного их тех “дядек”, которые сопровождали их на прогулках в детском доме, что было само по себе удивительно, учитывая возраст Николая в то время. Более того, Николай сказал, что “какой-то Вадик” убил неизвестного мужчину в зеленой куртке, что и послужило причиной побега Николая из детского дома. Все это Борисыч решил держать при себе до поры до времени. Еще неизвестно, как обернется дело...

Помощник оказался прав. Когда генералу прямо на дом принесли телетайп из Москвы, что также преследовало цель засветить вызов Ватолина, он срочно набрал номер телефона одного из замов.
— Владимир Андреевич, вам необходимо срочно прибыть в УВД и и организовать работу по исполнению телетайпограммы из Москвы. Сделать все указанное в ней в точности и доложить мне через час. Я буду ждать. И еще... Что это за Ватолин такой из Соломбальского?
В трубке что-то пробубнили.
— Ах, да... Теперь вспомнил. Срочно аннулировать приказ. Изъять копию из РОВД, Номер приказа заполнить поощрением личного состава и этого... как его там... Ватолина.
В трубке опять что-то вяло забормотали.
— Нет. Не завтра. Срочно, мать твою... А с обкомом я сам поговорю, да, да... и с комитетчиками нашими “доблестными” тоже. Подставили, понимаешь, дебилы, и хихикают в кулак, — ругался генерал, кладя трубку.
Когда через час ему доложили, что все сделано, генерал, кряхтя, начал одеваться, буркнув жене, чтобы та не волновалась. В управление он прибыл уже через пять минут. И, как оказалось, не зря. Там его ждала еще одна телетайпограмма. Генерал оказался хорошим исполнителем, выполнив в точности все распоряжения майора Ватолина.


Москва.Петр Леонидович.

Телефон квартиры, в которой обосновался Петр Леонидович, зазвонил около девяти часов вечера. Измайлов только что рассматривал паспорт на имя датского гражданина. Осмотр документов его откровенно порадовал. Служба свое дело знала. С фотографии на него глядел малознакомый субъект, но Измайлов знал, что это он сам, только в парике и с кое-каким камуфляжем во рту. Утром этого дня его сфотографировали со всеми этими атрибутами и, вот тебе пожалуйста, документы готовы. Он аккуратно отложил их и поднял трубку.
— Да. Кузнецов слушает, — одновременно с этим Петр Леонидович, перевернув телефонный аппарат, убавил громкость звонка до минимума, включив тем самым контрольное устройство, позволяющее следить за посторонними включениями в линию.
Звонил Костик, один из его мальчиков в “конторе”.
— Тут наблюдается шевеление. Из Архангельска срочно доставляют какого-то мента. Фамилия его Ватолин. Этот мент вел дело по Дорофееву. Мы через свои каналы приглушили его на время. Не понимаю только, как на него вышли, но вытаскивают его сюда через аппарат Президента. Там, в Архангельске, все наши в панике. И еще. Этот майор, оказывается, письмо написал какое-то. Знаю только, что оно уплыло к одному из Помощников.
У Петра Леонидовича похолодело внутри. Он знал, что это явный признак больших неприятностей и спасти от них может только быстрота в действиях и холодный расчет.
— Этого майора вычислить. Узнать, на кого он здесь будет завязан и зачем его сюда тащат, где остановится. И все такое. Поднимай своих парней и галопом в Сербский. Ты ведь в курсе по тому психу из Архангельска... Так этого психа надо срочно “вылечить”.
— Хорошо. Там у меня есть информатор. Через него разнюхаю.
— Вот и делай. Только по-умному. На связь выйдешь утром, как только все будет сделано. Расчет по тройному тарифу.
На другом конце линии повесили трубку. Измайлов сразу же набрал другой номер. В микрофоне звонко щелкнуло и запел едва слышный длинный гудок. Петр Леонидович поморщился. Всегда, когда он выходил на “агрегат”, самым неприятным был для него именно этот звук. Петр Леонидович продиктовал: 16.30.94. Перевести деньги на 3-й счет. 30 тысяч рублей. Третий.
Одно дело было сделано. Завтра утром на столе управляющего делами ЦК зазвонит телефон, и... деньги будут перечислены. Все так просто. Петр Леонидович в такие моменты даже гордился своей “бескорыстностью”. Будь он менее принципиален, он бы в этом дармовом “золоте” купался.
Сейчас его беспокоило другое. Как поведет себя в сложившейся ситуации провинциал? Что он предпримет? Ясно было только то, что в Москву этого майоришку вытягивали не для информации. Подозрительно быстро дошла весть о его прибытии... Значит что-то посерьезнее..., и у “технарей” копают. Теперь следует ждать каких-то действий. А то, что у мента с этим делом не заржавеет, в этом Петр Леонидович не сомневался. Как же... Такое высокое доверие этому дураку. Сам Президент! Это бодрит в определенном возрасте и при определенных амбициях. Из грязи да в князи...
Даже сейчас Измайлов не хотел себе признаться, что совершил, пусть и небольшую, но ошибку, дав задание прижать этого майора. Но получил бы тот по шапке — не стал бы дергаться с письмом. Продолжал бы себе пыхтеть в своем вонючем Архангельске.
Москва.
Ватолин.
Проснувшись утром в гигантской кровати, заправленной хрустящим, белоснежным бельем, Борисыч, взлягнув волосатыми ногами, скинул одеяло. Утренняя прохлада из открытой форточки ударила освежающей волной по теплому со сна телу и заставила его вскочить.
Туалет и ванная комната поразили его воображение своими размерами и богатством различных аксессуаров. Приняв душ, он накинул на плечи махровый халат, висевший рядом с полотенцами, и быстро побрился. Затем, скорчив самому себе в зеркало противную гримасу, он вышел из ванной. Подойдя к телефону, поднял трубку.
— Да. Вас слушают, — раздался мелодичный женский голос.
— И кто же это нас слушает? — игриво поинтересовался Борисыч, непроизвольно запахивая халат.
— Служба связи. С добрым утром, — все так же ровно произнес голос.
— Вот. Теперь ясно. Служба связи — на службе народа. С добрым утром... Вы там известите кого следует, что мы изволили проснуться, побриться, помыться и так далее... А теперь жутко хотим есть.
В конце этой своей тирады Борисыч услышал сухой щелчок переключения коммутатора.
— Михаил Борисович, — сразил наповал игривый тон Ватолина сухой мужской голос. — Здравствуйте. Моя фамилия Сухоруков. По указанию руководства, я прикреплен к вам. Можете мной располагать.
— Первым делом, уважаемый товарищ Сухоруков, я хочу узнать, как тут у вас насчет подкрепиться?
— Сейчас я поднимусь к вам и, если вы не возражаете, то мы вместе позавтракаем и заодно поговорим о делах.
— Я не возражаю. И еще,Христом богом прошу, принеси, Сухоруков, чего-нибудь закурить.
— Сигареты у вас в гостиной на журнальном столике. Минут через десять я буду у вас.
— Ба? Да тут и гостиная есть? — положив трубку, вслух удивился Борисыч. Он подошел к шкафу и, открыв дверцу, достал одежду. Рядом с его непрезентабельным одеянием на плечиках висел милицейский мундир с майорскими погонами. За ним Борисыч увидел еще три-четыре мундира и несколько гражданских костюмов. Хмыкнув на всю эту роскошь, он оделся и вышел в соседнюю комнату. Это, по-видимому, и была гостиная. На столике рядом с телевизором действительно лежал блок “Мальборо” с одноразовой зажигалкой, вклеенной в упаковку.
— Сервис, однако, — пробормотал Борисыч. Не успел он выкурить и половины сигареты, как в дверь постучали.
— Входите, входите, — милостиво разрешил Ватолин, стряхивая пепел в хрустальную пепельницу. Дверь открылась, и в гостиную вошел мужчина небольшого роста и примерно такого же возраста, как Борисыч.
— Здравствуйте, еще раз, — произнес он и, обернувшись, пригласил еще кого-то. Пожилая женщина с усталым лицом вкатила в гостиную столик с завтраком.
— Спасибо, — вежливо сказал ей вошедший. Когда женщина вышла, он подошел к поднявшемуся Ватолину и представился.
— Сухоруков.
— Ватолин, — отозвался Борисыч и подал руку. Рукопожатие вышло крепким и энергичным. За завтраком они все больше молчали. Сухоруков ел мало и аккуратно и, только взяв чашку кофе, соизволил открыть рот.
— Михаил Борисович. Как я вам уже говорил, с сегодняшнего дня мы будем работать вместе. Все ваши вопросы, пожелания, неясности можете решать через меня.
— Ну, это я уже понял, — Борисыч потянулся за сигаретой, — только, как я понимаю, кроме фамилии у тебя есть и имя с отчеством...
— Ну да, — вдруг смутился Сухоруков. — Конечно. Михаил Иванович.
При этом Сухоруков улыбнулся какой-то дежурной улыбкой, очень не понравившейся Борисычу.
— Э-э, брат. Да мы с тобой еще и тезки? — тем не менее весело удивился он. — Ну так вот, тезка... Ты вообще в курсе дел или как?
— Да. Я ознакомился с делами. — Сухоруков достал из принесенного с собой кейса две кожаные папки. — Вот материалы, вернее, копии по убийству Зимирева, а это, — он протянул Борисычу вторую папку, — по Дорофееву. Кроме того, все ваши...
— Твои, Иваныч. Твои, — вставил Ватолин.
— Твои, — с некоторым трудом поправился Сухоруков, — твои предыдущие запросы выполнены. Это по охране и комиссии. Пока все.
— Н-да... Действительно, всего-то ничего. Но я думаю, это дело поправимо. Необходимо проверить Дорофеева по кадрам “ГэБэ”. Год примерно семидесятый-семьдесят пятый. По Зимиреву. Его фотографию, желательно раннюю, тех же годов, предъявить для опознания Иванову Николаю. И последнее... пока... Нам нужна машина, а лично мне — оружие.
— Машина есть. А оружие, — замялся Сухоруков, — указаний не было. Да и не знаю, зачем оно тебе сейчас...
— Надо мне, — заупрямился Борисыч. — И желательно табельное.
Когда Ватолин и Сухоруков вышли из здания, машина ждала их у подъезда. Это был “жигуленок” белого цвета, за рулем которого сидел крепкий парень в синей олимпийке. Усевшись на заднее сиденье, Борисыч с удовольствием огляделся.
— Ну... поехали в психиатрию. По-моему, мне туда самое время, — пошутил он.
Москва.
Славик. Владимир.
— Шеф, гляжу, совсем озверел, — сосредоточенно глядя на дорогу, зудел Славик, — и чего ему этот псих дался?
— Тебе-то что? — стряхивая пепел в форточку, добродушно отозвался его пассажир, — тебе деньги дают и насчет работы не очень и грузят. А с психом этим... Ничего особенного. Первый раз, что ли?
— Первый не первый, какой хрен, разница, — стоял на своем худощавый, нервный Славик, — все равно мне не по себе... Чувствую, крутит шеф, нервничает чего-то...
— Все сейчас нервничают, — усмехнулся Владимир, — время такое. Нервное. А дела шефа нас не касаются, лишь бы отстегивал как положено, чтобы на жизнь хватало и на полное удовлетворение твоих и моих духовных потребностей.
— Какие у тебя духовные потребности? Баб трахать что ли? — “укусил” пассажира Славик.
— Ну и это тоже... и... Да чего ты злишься? Я-то в чем виноват? Сделаем дело и снова расслабимся.
Их “москвич” подкатил к зданию клиники. Первым из машины в форме лейтенанта милиции вышел Владимир. Славик припарковал машину и догнал его уже на крыльце.
— Нас там уже ждут внизу. Ты больше молчи. Лишнего не тявкни и галстуком сопли не вытирай, — нервно толкнув Владимира, пришипел он, — будешь прикрывать, как договорились.
— Давай, давай, — лениво отреагировал Владимир, неловко поправляя фуражку на крупной голове.
Они, не останавливаясь, прошли через весь вестибюль к дверям, ведущим на лестницу. У дверей их ожидал седовласый врач. Славик тихо ему что-то сказал, и тот открыл двери своим ключом.
— Второй эта. Шестая палата, — буркнул седовласый им вслед и исчез за захлопнувшимися дверями.
Пройдя мимо двери с табличкой “заведующий”, Славик остановился у шестой палаты и, обведя моментальным взглядом полупустой коридор, открыл двери. Владимир, присев на стуле около палаты, достал “Комсомолку” и снял фуражку. Нервно зевая, посмотрел на часы...
Славик, проскочив узкий тамбур, вошел в палату и буквально напоролся на заведующего отделением. Оба от неожиданности вздрогнули.
— Здравствуйте, — пробормотал оторопевший Славик.
— Здравствуйте, — ответно протянул заведующий, с интересом глядя в окаменевшее лицо посетителя. — Что вам угодно? — как-то по старорежимному спросил он.
Вообще-то этот врач не послужил бы для Славика серьезной помехой. Ну, чуть больше шума и все... Но за спиной доктора он увидел еще двух мужчин, которые с каким-то нездоровым интересом рассматривали вошедшего. Нутром Славик почуял опасность. Только у определенной категории людей мог быть такой взгляд... оценивающий, изучающий, подозрительный... — у ментов. Именно такой взгляд был у стоявшего ближе к нему усача.
— Нет. Я, наверное, ошибся палатой, — заоправдывался Славик, сдавая назад и нащупывая ручку двери.
— Нет. Погоди-ка, уважаемый, — усач, потревожив врача, попытался достать ускользающего в двери Славика.
Владимир не успел еще и остановить взгляда на тексте, как двери палаты распахнулись, и оттуда стремглав выскочил его напарник. Несостоявшийся читатель, открыв рот, проводил взглядом нервную спину Славика и поднялся было со стула, спешно нахлобучивая “милицейский аэродром”. — Чего? Все что ли? — осекшимся голосом окликнул он напарника, и тут же был откинут к стене быстро мелькнувшей мимо коренастой фигурой, бросившейся за его напарником.
Остановившийся у выхода на лестницу Славик резко обернулся. В его руке Владимир увидел “пушку”. Его преследователь нырнул за угол, и предназначавшийся ему заряд пролетел в сантиметре от головы Владимира, сбив на пол так и не одетую полностью фуражку. В коридоре резко закричали. Славик выстрелил второй раз. Пуля ударила остолбеневшего Владимира в плечо.
— Ах, ты... сволочь, — прошипел он сквозь зубы, оседая на пол от дикой боли, пронизавшей его холеное тело.
Ватолин.
Когда Борисыч увидел в дверях палаты этого парня, то уже по лицу вошедшего понял, что нужно его “тормознуть”. Помешал несколько замешкавшийся заведующий. Оттолкнув его, Борисыч попытался достать рукой вошедшего, но тот угрем выскользнул в коридор. Выскочив следом, Ватолин толкнул какого-то милиционера и очень пожалел, что не настоял до поездки на выдаче оружия. Сожаления его удвоились при виде пистолета в руках убегавшего. Бросившись за угол, Ватолин услышал выстрел. Лейтенант, которого толкнул Борисыч, резко дернулся, недоуменно открыв рот. Его фуражка слетела с головы. Круглое лицо милиционера выглядело растерянным.
— Ложись! — крикнул ему Ватолин, проклиная неуклюжесть круглолицего. Второй выстрел ударил одновременно с его возгласом. Милиционера развернуло, и он стал оседать на пол. Борисыч в поисках хоть какого-нибудь оружия машинально нашарил рукой спинку кресла, стоявшего рядом. Резким движением он поднял тонконогое кресло и кинул его в сторону лестничной двери, выскочив вслед из своего укрытия. Коридор наполнился криками и звоном разбитого стекла.
Стрелявший, не выдержав, бросился по лестнице вниз.
— Стой! Стрелять буду! — заученно крикнул Борисыч, грохоча следом. Сухощавая спина убегавшего мелькнула в проеме дверей, выводивших в приемное. Подбегая к выходу, он обернулся и выстрелил еще раз в сторону преследователя. Пуля, выщербив в стене кусок пеноплена, с диким визгом срикошетила. Отпрянув за косяк, Борисыч увидел, что все находящиеся в холле как-то заученно легли на пол. Западные “видики” шли на пользу.
Парень выскочил на крыльцо и побежал вдоль здания, угрожая пистолетом встречным. Те послушно шарахались в стороны. Ватолин устремился следом, держа убегавшего в поле зрения.
В этот момент раздался еще один выстрел, и парень, вздрогнув, повалился на асфальт. Борисыч резко остановился и, переводя дыхание, недоуменно заозирался в поисках стрелявшего. Упавший перевернулся на бок и, злобно оскалясь, поднял пистолет. Выстрелить он не успел. Его опередил кто-то другой. Голова парня после выстрела брызнула во все стороны. Из-за кустов показался Сухоруков. Он взглянул на упавшего и не спеша подошел к Брисычу.
— Ловко ты его, — произнес тот, вытирая пот, крупно выступивший на лице.
— Говорил же я тебе, дай мне оружие... как чувствовал, пригодится.
— Да уж, вижу, — согласился Сухоруков, укладывая пистолет в оперативную кобуру. — А сейчас уходим. — Несмотря на все его кажущееся спокойствие, он нервничал. Борисыч видел, как его щека мелко подергивалась.
Увидев недоуменный взгляд Борисыча, Сухоруков пояснил.
— Это не наше дело. Пусть все идет обычным порядком. Потом, если надо будет, то подключимся.
— Как скажешь, — вдруг согласился Ватолин, что-то прикидывая внутри.
Уже в машине он попросил Сухорукова ехать к гостинице. Тот удивленно посмотрел на Борисыча, но ничего не сказал, а лишь продублировал просьбу у подъезда. Ватолин, деланно кряхтя, вылез из салона и, увидев выходящего следом Сухорукова, сказал. — Нет, нет, Михаил Иванович, я хочу побыть один. С бумагами поработать и вообще... расслабиться немного, а то у вас тут слишком круто все для моей слабой нервной системы...
Когда машина отъехала, Борисыч проклял свое неумение владеть чувствами. Как-то он все сделал не так, а, может, это ему только показалось...
Пройдя в номер, он застал там весьма и весьма ничего себе горничную. Отметив про себя все достоинства ее фигуры, Борисыч только вздохнул и отправился в ванную. Когда он оттуда вышел, горничная уже исчезла. Борисыч, подойдя к журнальному столику, уже привычно колупнул блок с сигаретами и выкдил еще одну пачку. Зажигалку, немного повертев в руках, положил в карман. — У воды да не напиться...— буркнул он, чтобы как-то пригасить всплывшее чувство неудобства. Решение пришло внезапно.
Выйдя из номера, он опустился этажом ниже и подошел к столу администратора. В холле никого, кроме них, не было. Борисыч протянул ключ администратору. — Я тут отлучусь ненадолго. Если меня спросят, скоро буду...
— Тут вам оставлен конверт. Просили сразу же передать, как вернетесь, но я не успел, — сказал в ответ администратор, доставая из сейфа белый светок, по виду все-таки больше похожий на бандероль, а не конверт вовсе... Как по мановению волшебной палочки, сзади Борисыча раздались шаги и, обернувшись, он увидел двух субъектов, спустившихся в холл. У входных дверей субъекты остановились и вяло о чем-то заговорили. Борисыч протянул руку и взял “конверт”. Разорвав бумагу, он наткнулся на тугую банковскую пачку сторублевок.
— Ничего себе.., — удивился Борисыч, — и кто это такой щедрый? Записочки не передавали? Ато не знаю, кого благодарить.
— Не знаю.., как-то натянуто пожал плечами администратор, — просто просили передать.
— Вот что. Я вам дарю все это, — великодушно положил на стол администратора деньги, улыбнувшийся Борисыч. — Сделайте милость. Ато у меня от таких сумм голова кружится. А если тот, кто оставил это мне, придет, то вы ему скажите, что я такими мелкими не беру. — Говоря это, Борисыч понимал, что кто-то проверяет его на “вшивость”.
Администратор, явно раздосадованный и озадаченный, принял деньги и пихнул их в стол. Субъекты за спиной снялись и вышли в двери. Борисыч устремился следом.
— Мужики, — обратился он к ним уже на ступеньках лестницы, — закурить не будет?
Один из них сунул руку в карман и что-то пробормотал. Борисыч приблизился. Взяв из предложенной пачки “Ватры” сигаретку, он пристально посмотрел в лица парней. Тем это явно не понравилось, и они, отвернувшись, отошли метров на десять в сторону. Борисыч с удовольствием закурил и не спеша пошагал по улице, сразу же выронив зажигалку. Наклонившись за ней, с удовлетворением отметил, как те двое, двинувшись было за ним, тоже остановились, пребывая в некотором смятении.
Проехав немного на метро и спросив у прохожих про ближайший узел связи, Борисыч вошел в двери “переговорного”. Подойдя к окошечку диспетчера, он просунул внутрь свое удостоверение, а затем пачку “Мальборо”.
— Девонька, — почти ласково обратился он к сидевшей там женщине, — будь так добра, переключи на город какую-нибудь свободную кабинку. Очень надо, — хищно шевельнув усами, добавил он и выронил на стол пачку сигарет. Женщина недоверчиво посмотрела сначала на удостоверение, затем на усы его обладателя. Последние сильно смягчили ее взгляд. — Ну, хорошо. Уговорил, паренек, — смилостивилась она, колыхнув полной грудью, — вторая кабинка.
Ватолин, кинув взгляд в окно, где продолжали, судя по лицам, свою страшно скучную беседу знакомые ему типы, вошел во вторую. Набрав номер, он услышал, как ему ответили.
— Секретарь помощника Президента слушает.
— Моя фамилия Ватолин, — быстро проговорил Борисыч.
— Соединяю, — донеслось в ответ. — Слушаю вас, Михаил Борисович, — почти сразу же услышал он Помощника.
— Я вас попрошу срочно направить машину к 137 отделению связи. Буду ее ждать у крыльца через тридцать минут. Есть важные новости. — Выслушав ответ, Борисыч повесил трубку и вышел из кабинки, подмигнув округлившей глаза дежурной. — Явно подслушивала. Ну, бабы...
Минут через двадцать он вышел из “переговорного” и, якобы не замечая своих знакомцев, спрятавшихся за киоск, стал прохаживаться у крыльца, сделав задумчивое лицо. Машина подошла вовремя. Быстро подойдя к ней, Борисыч открыл дверцу со стороны пассажирского сиденья и, влезая внутрь, буркнул, — Моя фамилия Ватолин. Рад познакомиться. — Водитель только хмыкнул в ответ и рванул машину. Борисыч еле-еле удержался от того, чтобы помахать двум своим провожатым, с растерянными лицами застывшим в позах типа “замри” из полузабытой детской игры.
 Петр Леонидович.
Измайлов, после разговора с Костиком из квартиры не выходил. Почти полтора часа он посвятил “обсасыванию” сложившейся ситуации.
Его всегда пугали непрофессионалы и их “дурацкие” с виду поступки, за которыми не прослеживалось вроде бы никакой логики.
Зачем все-таки нужно было вытаскивать из леса этого майора?
Зачем нужно было везти его в Москву с такой помпой? Зачем нужно было селить его именно в гостиницу ХОЗУ КГБ СССР? Все эти “зачем” преследовали по всей вероятности одну цель. Нашуметь. Замкнуть на идиотские действия этого “архангельского мужика”, гремящего как слон в посудной лавке, людей Измайлова. От них ждали ошибки... Понимая это, Петр Леонидович снова и снова просчитывал варианты. Даже если ситуация сложится совсем плохо и если эти ошибки все-таки будут сделаны, времени у них, чтобы добраться до него, не будет. Могут выйти на Костика с его “бандой”. Уже здесь должно все собраться... Пытки, слава богу, у нас отменены, а остальное... Да и что этот Костик, собственно, знает?.. Два номера телефона, вот, пожалуй, и все, что он сможет сообщить. А в остальном может говорить, что угодно, все на нем же и повиснет. Финансы к нему идут наличкой, через “почтовый ящик”... Так что тут все было нормально. Правда, сам Костик из системы “конторы”, но это уже проблемы Комитета. Одним “темным пятном” больше, одним меньше...
Следующая ступенька — Григорий. К нему пути идут только через Хромого и других “зомбиков”. Того, что их могут расколоть Измайлов, не боялся. Они так закодированы, что прежде умрут, чем что-то скажут. Даже если Гриша и наследил где-то при “операциях”, то и в этом случае Петр Леонидович мог быть спокоен. Гриша не дурак и понимает, что с тестем ему будет крышка, тогда как без него еще можно повертеться.
Через технику на Измайлова выйти совсем невозможно. Аппаратура так и создавалась, что действовала без обратной связи. Самого номера телефона, через который Измайлов выходил на “агрегат”, не существовало в природе. Вместо абонемента стояла маленькая радиостанция, которая и давала закодированный сигнал на основную аппаратуру. Где расположена сама радиостанция, Петр Леонидович даже и не знал.
Мысли обрвал звонок телефона. Он поднял трубку, поняв, что произошло что-то экстренное.
— Славик и Владимир, это мои парни, которые должны были “вылечить” психа, залетели, — паническим шепотом сообщил Костик. — Славика грохнули насовсем, а Владимир ранен. Лежит в Склифосовском. Его пока не расшифровали. Я уже по нему принял меры. И еще. Там был этот мент, которого ночью привезли. Он, кстати, от наблюдения ушел от моих полоротых. Уехал на машине из президентского гаража. Что-то почуял, зараза... Деньги не взял. Все.
— Так. Наследили, значит.., — быстро соображал Измайлов. — По милиционеру этому. Наблюдение снять. Его и без вас пасут. Напугали и хватит. Деньги изъять. Со мной до утра не связываться в любом случае. Утром я буду ждать звонка. Все.
Измайлов положил трубку. — Пусть Костик покрутится, думая, что он будет утром на связи. Как же... Будет Измайлов ждать звонка... Нет, парнишка. Теперь ты нос к носу окажешься со всей этой гончей сворой. Пусть они тебя рвут...
Петр Леонидович принялся протирать все предметы в квартире, до которых мог дотронуться за время своего вынужденного пребывания. Закончив с этим, он вышел из квартиры и по домашней привычке машинально подергал дверь. Заперто...
— Ну, повоюйте, повоюйте, ребята... только без меня, — подумал он, влезая в автобус, битком набитый злыми людьми перестроечной “эпохи”. Теперь уходить. Больше его ничего не волновало. Оставалось одно... Встретиться напоследок с “одним человеком”, который ему поможет “хлопнуть дверью” так, что...
Владимир.
Нестерпимая боль терзала, казалось, все тело. Боль пронизывала все, не давая дышать. Владимир постепенно выплывал из глубокого наркотического омута, в который его вверг операционный наркоз. Белым пятном просвечивало чье-то лицо. Наконец прояснившееся зрение позволило разглядеть над собой лицо медсестры, которая сосредоточенно меняла капельницу у кровати Владимира.
— Что? Больно?— Совершенно равнодушно бросила она, открывшему глаза больному.— Все нормально у тебя. Операция прошла хорошо. Пулю достали.— Таким холодным голосом, заученно протараторила она, не переставая возиться с капельницей.— Тут уже твои коллеги приходили. Интересовались. Уже и передачу принесли. Сказали, что ты — парень здоровый, вытерпишь все...
Медсестра кинула взгляд на яркую коробку с конфетами и бутылки Пепси, стоящие на тумбочке.
— Мне бы попить...— вяло просипел Владимир, до которого слова медсестры доходили как сквозь вату.
— А ты попей, попей, — пробормотала “заботливая” сестричка и кивнула головой в сторону той же тумбочки. Владимир с удивлением ощутил, что действительно может двигать правой рукой и, потянувшись к тумбочке, взял поильник, наполненный теплой водой. С жадностью выпил воду. С жадностью выпив, он откинув голову на подушку. Все произошедшее всплывало в его памяти.— Ну, Славик... Ну, сволочь...,— вяло думал Владимир,— гнида проклятая. Ну, доберусь я до тебя...
Его мысли прервал голос сестрички, закончившей с капельницей.
— Конфеткой не угостишь?— Бросила она еще один откровенно жадный взгляд сладкоежки на коробку.
— А? Ах, конфеткой...—, медленно отреагировал Владимир,— да хоть все берите...
— Да что там. Зачем все,— лживо сконфузилась медсестра — разве можно...— Я немножко,— она ловко подцепила ладонью несколько конфет из коробки и, не утерпев, сразу же развернула одну и сунула в рот.
Выходя в двери, медсестра обернулась.— Если что надо будет, звоночек над головой.— Она как-то неестественно медленно махнула рукой и с изменившимся лицом, жутко хрипя, стала заваливаться вбок. Задравшийся халат обнажил ее ноги, дергающиеся в такт конвульсиям, потрясающим тело. Владимир охнул и, дотянувшись до звонка, с силой надавил на кнопку. Только теперь до него стал доходить смысл сказанного сестрой.— “Товарищи с работы”... Сюда, сюда!!— Заревел он и вскочил, не ощущая никакой боли. Нетвердой походкой, волоча за собой капельницу, Владимир выскочил в коридор. Навстречу ему бежал встревоженный врач.
— Срочно вызовите милицию!— завопил прямо в лицо врачу Владимир.
Врач склонился над телом медсестры и перевернул ее на спину.
Владимир увидел синее лицо и прикушенный язык.
— Что такое?! Что здесь произошло?— Недоуменно и испуганно спрашивал врач у него.
— Зови милицию, козел!— ревел в ответ ему тот.
Ватолин.
Борисыч более-менее успокоился только в кабинете Помощника. До этого он никогда в жизни и не мог предположить, что когда-нибудь будет находиться в этом здании. Одновременно он отметил, что этот факт его очень-то и не трогает. Сейчас все это было не главным... Главным было другое. ТО, что он на равных сыграл с той самой всемогущей и неуязвимой силой, которая там, в Архангельске, походя, “размазала по стене” какого-то мелкого “ментовского” майоришку.
С Помощником разговор был недолгим. Да и какой разговор... В основном говорил Ватолин, а тот слушал, что-то отмечая в настольном блокноте. Все услышанное, по-видимому, не очень сильно “потрясло” воображение Помощника.
— Так, — поставил он точку в излияниях собеседника. — И какие будут ваши предложения?
Ватолин чувствовал, что мысли Помощника заняты чем-то более важным, чем его сообщение. Но Борисычу было ясно и другое. С Помощника еще пока не снята ответственность и по этому вопросу. И этим нужно было воспользоваться.
— Предложения? Пожалуйста... Дайте мне взвод ОМОНа, технику и один день. И все.
Помощник заинтересованно поднял голову. — Ага. И вы за один этот день наворочаете делов на год.
— Ничего я не наворочаю. Что я, мальчик что ли? Каждый свой шаг буду согласовывать с вами, — быстро подстраховался Ватолин. — Просто я чувствую, что они нас опережают в каждом эпизоде. У вас тут, в столице, их людьми все пронизано насквозь. Поэтому и прошу дать мне просто взвод без всяких “ответственных” товарищей...
— Ну, хорошо, хорошо, — отмахнулся Помощник, — можете мне не объяснять. Не один вы в таком положении, — он потянулся к телефону.
Прохожие без интереса наблюдали за автобусом, наполненным вооруженными людьми в форме. Да и какой в этом, собственно, был интерес?
Уже в дороге Ватолин и командир взвода капитан-украинец с какой-то плоховыговариемой фамилией, настроив радиостанцию на милицейскую волну, услышали, что к “склифе” направляются патрули и оперативная группа. Ватолин прибыл туда первым. В приемном покое знакомо пахнуло сепцифическим, больничным духом, вызвав в Борисыче, как всегда, чувство легкой ностальгии. Увидев людей в форме, подбежала какая-то женщина в белом халате.
— Ой, вы приехали.. На третий этаж поднимитесь. Туда вызывали. Ой, что творится.., — запричитала она, всплескивая руками.
Вместе с Борисычем и капитаном наверх устремились пятеро омоновцев. Еще пятеро встали в вестибюле с автоматами наперевес.
— Никого не пускать. Старшего опергруппы, если прибудут, проводить ко мне наверх, — скомандовал Ватолин и резкими прыжками, несколько неожиданными для его комплекции, понесся наверх.
На третьем этажэ их уже ждали. Взволнованный врач и несколько медсестер наперебой стали объяснять Борисычу, что здесь произошло, но оттесненные дюжими парнями в пятнистой форме, замолчали.
— Где? — бросил Ватолин, и врач указал на палату, у которой столпилась кучка больных. Почти в самых дверях на полу лежала женщина в халате. Остановив мгновенный взгляд на ее лице, Борисыч выругался.
— Где раненый? — спросил он у подошедшего за ним врача.
— Был где-то здесь, — недоуменно ответил тот, скользя взглядом по лицам людей в коридоре.
Владимира вытащили из кабинки туалета. Увидев людей с автоматами, он тонко завыл.
— Его вниз, — не обращая больше ни на что внимания, скомандовал Борисыч, сам удивляясь собственной строгости тона. В автобусе Владимир был усажен на пол, между сиденьями. Круглое его лицо морщилось одновременно и от боли, и от ужаса перед происходящим. Борисыч попросил у капитана лист бумаги. Подойдя с этим листом к Владимиру, он резко скомандовал ему, — Встать! — Тот послушно встал, придерживая перебинтованную руку. Омоновцы недоуменно уставились на Борисыча. Даже для них, в общем-то ко всему уже привычных парней, все происходящее казалось несколько странным.
— Согласно законам военного времени и на основании Указа Президента СССР за номером 314, расстрелять... как фамилия? — вскинул глаза на Владимира Борисыч.
— Попцов, — пробормотал тот побелевшими от ужаса губами.
— Расстрелять гражданина Попцова как предателя и изменника.., — Борисыч свернул бумажку. — Приговор привести в исполнение немедленно. — Как... Как это, — заоборачивался Владимир по сторонам. Его взгляд встречал лишь помрачневшие, недоуменные лица людей в форме.
— А так это! — закричал на него Борисыч. — Приговор может быть отложен только при полном признании в содеянном и при активной помощи следствию.
Он почувствовал, что капитан, до этого стоявший сзади, осторожно затеребил его рукав.
— Даю на обдумывание пять минут. С задержанным не разговаривать! — как можно строже прикрикнул он на оцепеневших ребят и повлек капитана к выходу.
Тот понял все с полуслова. — Люблю безобразия, — ухмыльнулся украинец, — а то уж я не знал, что и думать. — Когда они поднялись в автобус, Вадик был готов.
Костика взяли прямо в “конторе”. Вернее, брал его не Борисыч, а просто вывели свои же и передали на крыльце омоновцам. Все-таки Помощник имел достаточное влияние или действовал прямо через Президента, как отметил про себя Ватолин. После этого капитан и его ребята стали смотреть на Борисыча почти как на бога. Они уже знали, что по званию он майор, но когда этому “майору” так запросто недовольные гэбэшники вывели своего да еще прямо из здания комитета...
Сначала Костик еще хорохорился, но когда увидел в автобусе Владимира, понял, что действительно крепко влип. Владимир говорил, как заведенный. Половины того, что он сказал, уже хватало на очень и очень серьезные последствия лично для Костика.
Борисыч чувствовал, что Костик отнюдь не мелкая сошка в этой игре, но понимал он и то, что за спиной Костика стоит кто-то другой, умело расставивший фигуры на “шахматной” доске в нужном ему положении еще до начала “игры”, в то время как Ватолин все время оказывался в цейтноте. Только к вечеру Костик “сдал” номера телефонов, по которым получал указания по своим действиям и, в частности, последнее — по ликвидации какого-то психа.
В квартиру Борисыч зашел один. Он долго стоял посередине комнаты. Казалось, сам воздух этой квартиры, из которой недавно вышел Измайлов, источал злобу и страх. И Борисыч это каким-то чувством ощутил. Передвинув плечами, он осторожно вышел из помещения и дождался за дверями двух экспертов. Через час кропотливой работы они взяли отпечатки пальцев на входной ручке двери. В остальном квартира оказалась чистой. Теперь оставалось только одно...
Ватолин.
Долгий разговор с Помощником вызвал в душе Борисыча разные чувства. По тону собеседника он понял, что тому нравится быстрота, с которой действовал майор, но одновременно ему явно не по нутру было то, что Ватолин затронул комитет.
Помощник Президента часто снимал и надевал очки, подолгу их протирал. В сегодняшней беседе с Президентом тот слишком настойчиво предостерегал от “какой-либо” анархии и произвола в ведении этого дела, вспоминал тридцать седьмой... А в конце беседы сообщил, что вынужден будет подключить к этому “правоохранительные структуры”. Помощник понял, что это за структуры и кто давил на Президента. Крючкову не жалко было отдавать своего человека. Его, должно-быть, страшило другое. Зачем? Как человек далеко не глупый, он наверняка уже в курсе работы Помощника, уж чего-чего, а информаторов у него достаточно.
— Нет. Я все-таки, не могу с Вами согласиться.— Убеждал Помощник Ватолина, периодически глядя на часы.— Ну как Вы это себе представляете? Предположим, что я завтра вызову его сюда...
— Сегодня.
— Ну да. Сегодня. Вызову его к себе. Ну? И что я ему скажу? У Вас же нет никаких фактов против него. Поймите и еще одно. Его рекомендовал сам Президент, выделив из своей охраны...
— Да вы поймите. Это-то и страшно. Ну что с ним сделается... А давайте я сам, “по собственной инициативе” с ним поговорю. Тет-а-тет. А с меня взятки гладки. Я ведь простой милиционер. Сегодня я есть, а завтра — нет...— Хитро прищурился Борисыч.— Это ведь последнее средство.
— Действительно, последнее...—, думал Помощник, глядя на собеседника,— завтра с утра будет подключен комитет, и мне придется все материалы передать туда. Президент должен будет так поступить, хотя бы для того, чтобы показать всем своим “соратникам”, что он им доверяет.
— Хорошо,— внезапно для Борисыча, согласился он,— только... ну, Вы меня понимаете.
— Как договорились. Один на один...

Нужная ему квартира находилась на третьем этаже обычного пятиэтажного дома. Остановившись у двери, обитой серым дерматином, Ватолин осторожно тронул кнопку звонка. Минуты через две за дверью послышался звук шагов. Сквозь линзу глазка Борисыч увидел, как в прихожей зажегся свет.
— Кто?— спросил за дверью недовольный голос.
— Это я, Михаил Иванович. Я это, Ватолин,— добавил Борисыч, почувствовав неудобство за поздний визит.
— А-а.Михаил Борисыч...— протянул за дверью Сухоруков, щелкая замком. Удостоверившись, что это действительно Ватолин, он снял цепочку.
— Ну, проходи, проходи, потерявшийся,— усмехнулся он и пропустил Борисыча в квартиру.— Проходи на кухню, а то у меня все спят. Ночь, все-таки,— опять усмехнулся он.
— Ты, наверное, Иваныч знаешь, зачем я пришел,— начал Борисыч, усевшись на табурет у окна.
— Да я знаю, знаю,— как-то сразу сдался Сухоруков,— знаю Борисыч, родной ты мой...
— Ну и чего?...— удивился такому ответу Ватолин.
— Да, ничего, ничего,— продолжал в том же духе хозяин,— чаю хочешь?
— Водки я хочу,— прямо признался Борисыч.— Так меня тут ваша столичная жизнь закрутила, что кроме водки я ничего не хочу.
Сухоруков заинтересованно поглядел на гостя.— Водка есть.— он достал бутылку “Смирновской”.
— Ого,— напряженно обрадовался Борисыч,— красиво живешь.
— Во-во. Красиво. Значит допер все-таки,— без перехода продолжил Сухоруков.— Молодец, молодец. А я думал, экого остолопа лесного вытащили к нам. Ты уж извини... куда ему, думал... Ничего, что в стакан...
— А сейчас как думаешь?— поинтересовался Ватолин, сморщившись от выпитого.
— А сейчас думаю, что сможем мы с тобой договориться.
— Понятное дело. Чтобы два мужика, да за водкой не договорились?...
— У тебя как насчет пенсии? Небось пахать и пахать?— издалека заехал Ватолин.
— Да нет. Уже года два как перехаживаю.
— Неплохо выглядишь... Так уходи на пенсию, и все дела,— великодушно предложил Ватолин, крутя пустой стакан.
— Так. Предположим, я согласен, а тебе что надо?
— Мне-то?...— Борисыч на мгновение задумался.— Всего три слова. Фамилию. Имя и отчество. Только без “балды”. Ты — мне, я — тебе, и я ухожу, скорее всего, насовсем в свой родной “лес”.— Борисыч прищурился.
— Красиво говоришь,— отреагировал Сухоруков.
— И красиво делаю,— отреагировал Ватолин,— ну чего зажался-то, наливай что ли еще,— подставил он стакан.
— Измайлов Петр Леонидович, — сказал ровным голосом хозяин, наливая полный стакан гостю. Тот взял стакан и медленно выпил. Немного посидели молча.
— Ну, Иваныч, пошел я. Спасибо за водку,— вставая, сказал Борисыч.
— А как ты меня расколол?— спросил уже у дверей Сухоруков.
— А ты три раза промахнулся. А где и как, небось сам сообразил.
Сухоруков, грустно улыбаясь, сделал быстрое движение к вешалке с одеждой.
— А вот этого я тебе, Иваныч, не советую,— бросил вполоборота Ватолин, нервно шевельнув усами и распахнул дверь. На лестничной площадке статуями застыли два омоновца с автоматами в руках.
— Нда-а...,— протянул Сухоруков,— крепко ты страхуешься, крепко...
— А ты думал...,— в тон ему сказал Борисыч и вышел.
Сухоруков, закрыв двери, немного постоял в коридоре. То, что только что произошло, в принципе, его не очень пугало. Пять часов назад он встретился с Измайловым, и тот ему “сдал” под небольшие гарантии свой “телефон”. Петра Леонидовича этому архангельскому “супермену” уже не достать, а грядущие перемены в стране могут сделать все происходящее совершенно не важным и мелким. Сухоруков ухмыльнулся, прошел на кухню и брезгливо бросил в мусорное ведро стакан, из которого пил гость.

После доклада Помощнику Борисыч вместе с омоновцами уехал к ним в казарму. В принципе, он все свои дела сделал. Он сделал даже больше, чем кто-либо смог сделать на его месте. Разговор с Помощником резко охладил его. Тот прямо сказал, что полномочия Борисыча исчерпаны и что остальную работу сделают “более тонкие специалисты”. Борисыч особо и не сопротивлялся. Ему самому надоела эта какая-то полулегальная его деятельность с полунамеками и неясностями. И еще. Жутко хотелось домой. По дороге в казарму, он купил на щедрые проездные, врученные ему секретарем Помощника, чуть ли не ящик водки, чему ребята явно обрадовались, а их капитан сказал — О це гарно...— До семи часов утра они тихо пили водку, и так же тихо потом легли спать. Грубые, простые мужики... что с них взять. В дело теперь должны были вступить “тонкие специалисты”.
Кабинет председателя КГБ СССР.30.07.91 9.00.
Председатель КГБ СССР, такой улыбчивый и добродушный “дядечка” на телевизионных экранах, у себя в кабинете полностью преображался. Мрачно поглядывая на руководителей управления, собравшихся по “сбору” у него в кабинете, он снова и снова внутренне переживал разговор с Президентом. Тот, в своей с виду легкой манере ведения беседы, прикрытой, как обычно, словесной шелухой, обрушил на собеседника такое..., от чего у Крючкова потемнело в глазах Самое странное было в том, что о большинстве фактов, известных Президенту уже чуть ли не пол года, председатель слышал впервые. До этого разговора он даже и предположить не мог, что Президент может узнать подобное помимо каналов комитета.
Все-таки, что-то наподобие такого Педседатель уже предполагал. Эта “возня” группы в техническом отделе, проводящейся по прямому указанию Президента, непонятные шевеления по поводу работников комитета конечно же давали определенную пищу для размышления...
Президент, тонко ощущая внутреннее состояние Председателя, не мог удержаться и от укола, намекнув тому, что “и товарищ Крючков, что вполне вероятно, находится под воздействием какой-то специальной аппаратуры и, исходя из этого, является простой расходной пешкой в чьей-то игре, затеянной в анналах его же собственной службы”. Эти слова подкрепила и толстая папка с материалами. Председателя это настолько потрясло, что он даже не смог вовремя овладеть своим лицом и впервые за долгое время выглядел раздраженным в присутствии первого лица страны. Он осознавал, что это только пока слова, да и только, и попытался как-то высказать свои мысли по этому поводу. Но, натолкнувшись на холодный взгляд Президента, понял, что его банально “щупают”. От этого он еще более разволновался.
Именно эти чувства и владели Крючковым сегодня, в его собственном кабинете. Он понял, что президент его подозревает. А подозревать было в чем... Просто удар пришелся немного не в цель. Раздражало спокойствие Горбачева. Тот явно знал больше того, что решил сообщить ему председатель КГБ. Президент явно не хотел раскрывать всех своих секретов, и это пугало. До сего момента он был более откровенен. Внутренне Крючков содрогался при одной только мысли о том, что Горбачеву могут быть известны их “собеседования” с Пуго и Баклановым. Нужно было срочно дать понять Президенту, что он может расчитывать на своего председателя КГБ. Необходимо было обрушить на Горбачева гору информации, чтобы он до конца своего отпуска не предпринимал никаких тайных от “конторы” действий.
— В начале 70-х по устному распоряжению Андропова и под его личным контролем, на базе 9-го управления была создана группа под кодовым названием “ЗЕТ”. В группу входило 37 человек. Цели и задачи данной группы устанавливаются,— монотонно читал по бумажке докладчик с усталым, морщинистым лицом.
— В дальнейшем весь состав группы был выведен из 9-го управления и сформировн как самостоятельный отдел. Известно только то, что приоритет в работе этого отдела отдавался медицине и электронике. В архивах комитета данные отстутствуют. После смерти Андропова из его личного архива исчезли все документы по данному периоду.
Согласно списочного состава работников, убывших в то время из 9-го управления,— читавший с громким шелестением перевернул страницу,—
1. Измайлов Петр Леонидович. В настоящее время на пенсии. Проживает в Москве. Функции в группе неизвестны.
2. Симаков Юрий Львович. Медик. Пропал без вести этим летом. Проживал в Москве.
3. Зимирев Анатолий Станиславович. В последнее время работавший в должности заместителя начальника УКГБ по Архангельской области. 11.07.91 года убит неизвестным в подвале дома по месту жительства. На месте убийства обнаружена кассета с маркировкой отдела связи областного управления. На кассете записан разговор Зимирева с анонимным абонентом по домашнему телефону первого. В разговоре упоминается в негативном плане, судя по реакции убитого, период его работы в начале 70-х. Именно в это время Зимирев числился в составе группы “ЗЕТ”. Его функции в группе неизвестны. В разговоре с анонимом, выходившим, кстати, по каналам, находящимся на консервации, для использования при дублировании правительственной связи, упоминался “связной”, который должен был встретиться с Зимиревым. Время встречи ориентировочно совпадает с моментом убийства.
— Где эта кассета?— требовательно бросил Председатель в сторону докладчика.
— Кассета в фонотеке. Идет проработка и имеющимися записями с целью установления анонима.
4. Истомина Надежда Ивановна. Медик. Проживала с семьей после ухода на пенсию в Ленинграде. Пропала без вести в 1989 году. Других данных пока нет.
5. Дорофеев Вадим Федорович. Уволен по отрицательным мотивам из органов в 1980 году. В 1982 году осужден за попытку изнасилования. Повесился этим летом. Дело ведется совместно с УВД и прокуратурой.
Докладчик еще долго читал, изредка поглядывая на председателя, постукивающего карандашом по столу.
— Всего в данном списке 37 человек. В живых на настоящий момент 8. Остальные 29 умерли при различных обстоятельствах.
— Конкретно.— мрачно буркнул Крючков.— И можно без фамилий.
— 6 самоубийств. 10 несчастных случаев. 3 без вести пропавших. 7 убийств. Ни одно не раскрыто.
— Финансирование группы.
— Через управление делами ЦК. Завьялов Сергей Иванович. Заместитель...
— Так. Ясно,— отрезал Крючков,— где он сейчас?
— Погиб при пожаре в собственном доме. Там еще три трупа. Два женских, интереса не представляют. Один мужской. Пономарев Анатолий Васильевич. Работник 4-го кправления КГБ. Эти трое с прижизненными огнестрельными ранениями. Обстоятельства их гибели выясняются.
— Обстоятельства выясняются!?— резко встал из-за стола Крючков.— Все и так ясно, чего выяснять! Прохлопали ушами. Горы трупов. Живых почти не осталось. Так,— внезапно остановился он, видимо взяв себя в руки.— Всех живых, пока они живые, взять под контроль и в оборот. Все вытряхнуть. Все, что можно и нельзя! Задействовать все силы. Завтра мне доложить. Нет. Сегодня вечером жду доклада. Дело на контроле у Президента. Все свободны.
Когда все покинули кабинет, Крючков подошел к окну. Он понимал, что все то, в чем он был до недавнего времени уверен, висит на волоске. Он понимал то, что кто-то переиграл его, кто-то глядел дальше и глубже и их “заговор” — это просто чепуха по сравнению с тем, что может произойти или уже происходит? Неужели он действительно только бессознательная пешка в игре неизвестного “гроссмейстера”, сидевшего где-то рядом и недоступного его системе? Эти мысли злили Председателя.
Он подошел к телефону.
— Соедините меня с Пуго. Борис? Надо поговорить. Да, да, очень срочно.— Крючков положил трубку и вышел из кабинета. Через пять минут его машина двигалась по Москве. Председатель КГБ СССР ехал на встречу с Министром внутренних дел страны. Две пешки решили сделать свой ход.
Москва.
Петр Леонидович. Григорий. Антон. Иван.
Аэропорт “Шереметьево-2” жил своей непонятной для постороннего жизнью. Множество разноязычных людей в ярких или серых одеждах создавали здесь своим присутствием какую-то отличную от всей страны атмосферу. А может, и не люди вовсе ее создавали? Может быть она зависела не от них самих, а от некоего странного состояния души, когда человек на что-то решается? Аэропорт, вокзал — это всегда для кого-то, может быть, последняя ступенька, последний шаг в неизвестность... или наоборот, первый шаг.
Даже холодная и циничная натура чекиста Измайлова не могла устоять перед могучим эмоциональным импульсом толпы, заполнившей здание аэропорта.
У него непроизвольно задрожали руки и учащенно забилось сердце, когда он подал “свой” датский паспорт на регистрацию. Это был вовсе не страх быть уличенным в том, что он вовсе не иностранец. Документ был “чистый” и не проходил по каналам “конторы”. Это было какое-то иное, доселе неведомое ему чувство. Петр Леонидович даже внутренне улыбнулся. А он-то думал, что “чувство” для него это просто абстрактное слово. Ан нет! Правда, он тут же себя одернул и заулыбался молодому таможеннику. Буркнув улыбчивому пассажиру пару невнятных фраз, таможенник вернул документы, и Петр Леонидович с небольшим кейсом прошел вперед мимо стойки.
Неподалеку от него, правда, с другой стороны от “таможни”, стояли двое молодых мужчин и неотрывно глядели на Петра Леонидовича. Он то и дело, как бы ненароком, оборачивался к ним и с удовлетворением каждый раз отмечал, что все идет по плану. Эти два парня были, пожалуй, единственными, кто совершенно не тревожил Петра Леонидовича. Это были его ребята. Это были его надежные и верные ребята, которые провожали своего хозяина.
Антон стоял рядом с Иваном почти вплотну. Они стояли рядом, но контакта между ними не было. Сознание обоих было погружено в мрак. Это были не Антон и Иван. Это были другие люди. Вернее, не люди даже, а роботы, настроенные на волну, известную только одному человеку, — их кукловоду.
Глядя на них, Петр Леонидович сожалел. Но не их судьба беспокоили бывшего полковника ГБ. Он сожалел о том, что не успел сделать больше таких ребят. Что не дали ему “развернуться”, сделать свое “дело” до конца. А ведь так все хорошо начиналось. Ну, да не все потеряно... Он еще вернется, даст бог, и покажет всем, кто здесь хозяин.
Уверенный в себе и в своих друзьях и соратниках, Петр Леонидович не мог предположить, что “скрипучая телега” его родной конторы уже двинулась медленно, но верно по его следу. Что шустрыми, невзрачными ребятами по доступным им каналам прозондировано все, что имеет отношение к его персоне. Не знал этого и Григорий, уверенно и независимо прошагавший к стойке регистрации.
Наметанный глаз Измайлова заметил, что из “подсобки” внутренних помещений вынырнули двое молодых парней и, подойдя к таможеннику, что-то ему сказали. Тот согласно кивнул головой. Петра Леонидовича схватил озноб. Ничего не подозревавший Григорий все так же беспечно улыбался, глядя по сторонам, когда таможенник, подойдя к нему, пригласил проследовать в служебное помещение. Григорий как-то сник, видимо, тоже почуяв неладное.
Поглядев внимательно на зашедших вслед за Григорием в “подсобку” тех самых молодых парней, Петр Леонидович всерьез заволновался. Его мозг усиленно заработал, вырабатывая приемлемый вариант разрешения создавшейся ситуации. На карту было поставлено слишком много, чтобы оставаться нейтральным к происходящему. То, что Григория зацепили комитетчики, это было ясно. И это не простая проверка, иначе зачем сразу двое? Григорий будет молчать, это тоже ясно. Но полной гарантии дать никто не мог. Виза у Григория простая, туристическая. Паспорт, правда, не свой, но тоже чистый... На паспорт даже и не посмотрели. Значит, дело в другом. Значит, его засекли и вели, скорее всего, до аэропорта как “живца”. А кого ловить на живца хотели? Ясно, что товарища Измайлова. Скорее всего, “копают” по него. А если “копает” контора, то тут уж все серъезно. И свои не прикрыли... Значит, все идет с самого верха, скорее всего от “самого”.
Петр Леонидович еще некоторое время стоял неподвижно. Затем резко поднял руку к затылку и стал усиленно его растирать, приближаясь к самой крайней стойке досмотра, в этот раз пустовавшей. Антон и Иван двинулись к нему. Полуотвернувшись от них, Петр Леонидович громко прошипел,— восемь, восемь, девятнадцать, четырнадцать. Служебка №12. Тихо и всех. Один час,— добавил он взглянув на часы. Медленным взглядом он проводил обоих, двинувшихся вдоль стоек. Он удовлетворенно хмыкнул, увидев как минуты через три Антон и Иван уже двигались за стойкой к подсобке.
Работники аэропорта никакого внимания на них не обращали. Самое важное уже было сделано — они прошли внутрь, а внутри, даже в самых важных и строгих режимных конторах, уже действуют свои правила, а вернее — свой бардак. Раз ты внутри — значит свой. Главное — действовать уверенно и никого ни о чем не спрашивать.
Антон подошел к служебке, спокойно и уверенно открыл дверь и, пропустив Ивана, зашел следом.
Петр Леонидович успел заметить в дверном проеме удивленное лицо одного из гэбэшников. Дверь закрылась.
Он снова немного заволновался, когда к двери подошла какая-то баба в синем, но та, подергав ручку, удалилась. А через минут 15 объявили посадку. Петр Леонидович, небрежно помахивая кейсом, проследовал в самолет. Ступив на борт французского лайнера, он глубоко вздохнул и снова, как в аэропорту, ощутил слабый укол в сердце. Когда самолет Петра Леонидовича уже приземлился во Франции и он садился в такси..., где то там, далеко, далеко от него, в большой грязной стране, в уродливой и серой ее столице, в одном из тесных служебных помещений обшарпанного здания аэропорта, среди поваленной мебели и мертвых человеческих тел, стояли друг против друга два человека. Два человека, Антон и Иван. Они стояли и смотрели друг на друга. У них были открытые и простые лица. Их руки были по локоть в крови. У них была чистая совесть.
Глядя друг на друга, они пытались понять, кто они. Что привело их сюда, в это жуткое и незнакомое им место?
Они были похожи на всех своих соотечественников. Преданных и обманутых своими “кукловодами”, оказавшихся вдруг по колено в дерьме. Обернувшихся лицом друг к другу и сжимающих кулаки в бессильной и яростной попытке понять — почему и за что!? Это были люди-роботы, люди-зомби, которых бросили в тяжелую минуту их предводители, продолжающие хапать, рвать и врать где-то в другом месте, на других постах и должностях. Дергая за ниточки власти, управляя “своим” народом, они, сами того не подозревая, были точно такими же, как и те, кого они всю жизнь и во все времена боялись и презирали. Ими тоже всегда управляли. Управляли жажда денег и власти.
(Продолжение следует)