Оля позвонила утром.
– Меня бросил Гришка, – сказала она. – Приезжай.
Я расстроилась, потому что, во-первых, Олю любила, а потом я была причастна к их знакомству с Гришкой.
Через час я уже сидела в ее комнате. Оля даже свою дверь заперла, хотя дома никого, кроме нас, не было.
Вид у нее – хуже не бывает. У нее такое лицо, которое никогда не врет. Такое честное-честное. Как у комсомольцев-добровольцев.
Мы учились в одном техникуме. Только на разных отделениях. Она на электронике, а я на химическом. Но жили в одном районе и часто утром ездили на шестом маршруте троллейбуса, подолгу ожидая. То мокли, октябри бывали дождливые, то мерзли – январи понятно какие. И так за общими разговорами сдружились. А теперь оканчивали техникум, и я была на полугодовой практике в Серпухове. Приехала на первомайские праздники и ничего не знала о ней.
А Оля писала диплом на «Глобусе». Она туда и распределилась. Я старалась не смотреть на ее заострившееся лицо, я ничего не спрашивала. Чего спрашивать-то. И так все видно. Прямо черная сделалась, хотя натуральная блондинка. Она вообще красивая. Такой тип русской красавицы. Всего в ней много. И все обозначено. Бывают какие-то смятые черты, хотя, в общем, тоже броские. Там, нос чуть набок, глаза слегка косят, щеки одна впалая, другая наоборот. А у Оли все на месте. Лицо круглое. Белое с розовым. Глаза ярко-голубые. Большие. Нос прямой и тоже достаточный, чтобы заметить. Губы алые. И волосы пшеничные. Вьющиеся. А еще она замечательного роста. Высокая и крупная. Ноги, руки. Все какое-то правильное. А голос громкий и тоже честный. Если она радостная, то радостная, а если озабочена – то он сразу садится, становится на тон ниже. Значит, совсем чепуха. И сейчас у Оли голос почти хрипел.
– Я тебе поставлю кассету. Ты слышала Визбора?
– Слышала. Как раз на практике. В гостях. И прямо обалдела.
– А у тебя откуда магнитофон? – удивилась я такому редкому приобретению.
– Гришка подарил, – понизив голос, сказала она. – На октябрьские приезжал и привез.
– А-а, – сказала я.
– Тебе он нравится? – спросила я.
– Кто? – не поняла Оля.
– Визбор, конечно.
– А тебе?
– А я думала сознание потеряю, когда услышала.
– Да?
Что ж там произошло у них, думала я, стараясь не смотреть на нее. Но глаза предательски поворачивались к ее лицу и натыкались на такую потерянность, которой я сроду за ней не наблюдала. Ну, там тройку получит на экзамене, уже расстройство. Она училась отлично; все, что чуть ниже отличного, было для нее катастрофой.
Гришка, мерзавец, думала я. Поди, бабу нашел.
– Я ведь ездила к нему, – сказала Оля.
– Ездила? Когда?
– Когда-когда. Перед практикой. В марте. Мы расписываться собирались. Мне восемнадцать в мае. А у него отпуск только осенью. Все равно бы он не приехал сюда. Все равно бы мне ехать. Ну, я и решила. Думаю, какая разница. Все письма и письма. У нас же все решено было. Она замолчала.
Пел Визбор. «Кожаные куртки, брошенные в угол. Тряпкой занавешенное низкое окно…»
– Это не его песня. Это Городницкий.
– Ну и что, – сказала я. – Все равно он лучше всех.
– Да? – как-то рассеянно сказала Оля.
Конечно, он завел себе какую-нибудь. Ольку не дождался. Я представляла примерно, как живут одинокие офицеры. У меня знакомая девочка ходила к одному такому. У них любовь была. А у него до нее тьма девочек перебывала. В окно влезали. Есть такие девки. Они, как правило, размалеванные и рисковые. Лихие. Без образования. Какие-нибудь лаборантки. То есть времени навалом и красоту девать некуда. Любители мужиков. Идет такая по улице и говорит мне: «Всех мужиков хочу. И этого маленького и того старенького». Прямо оторопь берет. Вот такая и забралась к Гришке. А Олька ему про большую любовь строчит. Офицер, что с него взять. Они сроду с продавщицами да с официантками гуляли. Это я по рассказам знала. Неужели он обманул Ольку?
Я постаралась незаметно взглянуть на нее. Господи, такая убитая Оля, прямо лица на ней нет.
– У тебя весь Визбор? – спросила я.
– На обороте Ада Якушева. Слышала?
– Да, – сказала я тихо.
Мне так хотелось послушать Визбора и Якушеву, и было так жалко Олю. Но сидеть, и просто слушать записи было несподручно. Не тот момент. Но будто ненароком и я была готова всякую минуту встать и уйти, если вдруг Оля так захочет. Никак не могла сосредоточиться. Визбор пропел свою часть. Оля приглушила звук, и я напрягалась, вслушиваясь в песни, а потом запела Ада Якушева: «Попрощались мы до вокзала. Дальше ты меня не пустил…» И тут Оля заплакала.
Я нажала «стоп».
– Нет, пусть поет, – сказала Оля и снова включила. И прорыдала всю песню.
– Нет, давай снова Визбора поставим. Он мужественный, – сказала я.
Не могла Олька вот так запросто сойтись с ним. Ну, понятно, что я подразумевала под этим словом. Не могла. Мы ведь такие маленькие еще.
Восемнадцать лет. Страшно, как все сложится. Вообще, страшна взрослая жизнь. Я по себе знала. Тем более, мыс Олей живем с родителями, все на виду. Ну, как это можно, чтобы тебя обманули. Надо этого захотеть. Но Оля?! Она же умная! Я стала вспоминать всех своих подружек. Все были великолепные девчонки. Может, я выискивала таких? Может. Но вот вспоминаю наших техникумовских, хоть сейчас на подиум. Что лица, что фигуры. А главное – всякая настолько ни на кого не похожа, что никак не забывается. Первую девочку, которую я увидела в техникуме, когда пришла на вступительные экзамены, была Люда Гудкова. Она перешла на второй курс.
Ну, вот представьте. Откуда-то сбоку, прямо на лестницу у меня перед носом вспархивает девочка. Она моя ровесница. Ей 14 лет. Я это вижу. На ней в полоску трикотажная маечка (сине-желтая) и юбочка колоколом. Прическа «конский хвост». Волосы темно-русые. Хвост пышный. И вся она быстрая, и оглянулась на меня, и так улыбнулась мне, как солнцем облила. Как будто я ее близкая подруга. Я смотрела, как она поднимается по лестнице, потом слушала, как она перестукивает каблучками по ступенькам, быстро-быстро… Я стала высматривать ее на переменах. Я заходила в зал, где она занималась танцами. И так ловко она вскидывала ноги и так азартно частила дробушкой…
У нее в группе учились одни девчонки. И все как на подбор. Просто цветник. А Таня Зайцева. Царица! Надо было видеть, как она спускалась по лестнице. Горделиво несла аккуратную головку, черноволосую, стриженую волосок к волоску. Вся точеная. Глаза крупные. Карие. Смотрит в упор. Глаз не отведет. Просто пьедестал почета. Нет, нет. Ирония тут, красное словцо. А так прямо картина, которая не смывается ничем.
А Галя Черенкова? Я столбенела от явления, которое возникало то одной, то от другой примадонны. Эти девчонки чувствовали себя неземными. Я уж не говорю об их замечательной наружности, где всего красивого избыток, они, разумеется, и одевались со вкусом и несли себя, как на выставке, где они редкостные произведения искусства. А еще все техникумовские красавицы обладали талантами. Кто-то пел, кто-то читал стихи. Кто-то, как Людка Гудкова, павами плыл в танце на ослепительной сцене. И все эти строго-черно-узкие, вдоль овальных девичьих бедер, юбки и раздолье сиреневого, белого и просто полосатого трикотажа на кофточках, деликатно подчеркивающее оформившуюся грудь, все это демонстрировалось для всех, всем, всему обновленному, этими подросшими девами, миру.
Я помню наряды этих прекрасных дев и взгляды в их сторону, в которых они узнавали свое совершенство. Забегая вперед, скажу, что весьма редкие из них сохранили свои достоинства – видеть себя неотразимыми – в зрелом возрасте. Как правило, многие стали просто замученными тетками. С неизменными авоськами, озабоченные, со стертыми чертами индивидуальности во всем.
К нам в техникум на вечера приходили ребята из радиоинститута, считавшегося кузницей достойных женихов. Они шли, зная, что здесь много красивых девчонок. А всякий стремится приобщить себя к красоте. И потом, мы были весьма юны.
– Оль, а чего ты поперлась в такую даль? Страшно ведь, – сказала я.
– Не могла ждать. Так захотела увидеть его. Прямо умирала. А тут стипендию дали, да на практике кое-что заработала.
– А он?
– А он писал все время. Да вот письма-то. – Она открыла ящик стола и выдернула пакет с письмами. – Вот они. Все про любовь.
– И он велел тебе ехать к нему?
– Все письма об этом. Но когда я конкретно написала, что еду, тут он стал отговаривать. Теперь я понимаю, почему. А тогда решила – он обо мне печется. Писал: как ты поедешь. Дорога долгая. А ты никуда одна не ездила. Я думала – жалеет. Такой вот заботливый.
Я представила, как Олька стояла в кассе за билетом. Как мечтала, что возьмет билет как пропуск к Гришке. Как собиралась в дорогу. Продумывала, что бы надеть, в чем там ходить. Даже по его дому. Он ее не видел в домашней одежде.
– Мать ругалась, плакала, – вклинилась в мои мысли Оля. – Говорила: что ты делаешь, дуреха, неужели нельзя два месяца подождать. Вот справишь восемнадцать, станешь совершеннолетняя, и уезжай куда глаза глядят. Сама выгоню. – Так мать стращала ее. – А сейчас всякий обидеть может.
Я снова представила Ольку уже в дороге. В поезде.
– Иду, – говорила Олька, – сзади толкают, спереди не пропускают. Народищу! С мешками, чемоданами. Куда только едут. А дорога длинная. Полдня, да еще ночь, да еще почти день. Ну, днем-то я высидела, а ночью спать не могу. Веришь, – заглянула мне в глаза Олька. Все представляю, как мы с ним увиделись в первый раз…
Вот я и считала себя причастной к Олькиному роману. И она, конечно, тоже. Потому что познакомила Ольку с Гришкой я. Вначале Гришка увидел ее на каком-то совместном вечере. Олька этот вечер вела. Я не была там. Потом мне рассказал Гришкин друг. Ратмир. Он пришел к нам на очередное мероприятие и пригласил меня на танец. Меня только имя его заинтриговало. Оказалось – поляк. Обрусевший. А когда разговорились, этот Ратмир про Ольку спросил. Знаешь, говорит, такую?
– Знаю.
– И что за девчонка?
– Очень даже хорошая. И, кстати, моя подруга.
– Ну, поэтому и хорошая, – съязвил он.
– И это верно, – согласилась я. – А зачем, – спрашиваю, – тебе она? Познакомился, и она не пришла?
– Да нет, – говорит он. – Друг мой влюбился в нее. Сегодня не мог прийти, в наряде, велел обязательно найти ее. В тот самый вечер, когда она ведущей была, тогда и влюбился. А подойти постеснялся. Возле нее какой-то парень вертелся. Курсант. Ваш, наверное. Ну, как он подойдет?
– Значит, Оля его не видела?
– Нет.
Я посчитала, что не наврежу Ольке, если смогу свести их. И вот мы с Ратмиром разработали планчик по их знакомству. И вот мы с Олькой спешим на их первую встречу. Я ведь тоже его еще не видела.
Они с Ратмиром ждали нас на проходной. Ратмир встречал – он возглавлял у них парторганизацию, в общем, начальство, а Олькин Гришка прогуливался неподалеку, под тополями.
А был май. Олька моя принаряженная, прямо горит вся красотой. И говорит мне:
– Знаешь, я так хочу влюбиться. Так мне опостылел Колька Паршин. Такой зануда. Все у меня списывает. И все на всех жалуется. Сплетник. Так бы и сказала ему что-нибудь непотребное. Да жалко, – вздохнула она. – А мне бы знаешь какого?
– Какого? – с любопытством спросила я.
– Помнишь американского актера Грегори Пека?
– Да, помню, конечно.
– Ну, вот. Чтобы такой. Высокий. Черноволосый. Чтобы так на меня посмотрел…
И тут Ратмир говорит: «А вот и Гриша!» И моя Олька обомлела, потому что он и был точь-в-точь как Грегори Пек. А мне ни тот, ни этот не понравились.
Гришка впился в нее глазами. Прямо пожирал. Прямо так и съел бы. И у Ольки глаза еще сильнее засверкали. И она даже прятать их не смеет. Тоже на Гришку смотрит. Так они и стояли, глядя друг на друга, не отрываясь. Как в кино. Мы все молчали, только они молчанием разговаривали. И столько всего сразу наговорили, что мы с Ратмиром, почти пятясь, почтительно от них отошли. Они, наверно, и не заметили. Потом я оглянулась, они уходили по аллее, в глубь, во тьму.
– А помнишь, – вернула меня Олька к себе, – а помнишь, как я бежала к нему по путям. Я ведь каждый день бегала, пока он не окончил. И вот бегу, знаю, что ждет и что никак нельзя ему отлучаться, а тут, как назло, троллейбусы не ходят. И я бегом, на каблуках, по шпалам. Как дура, – добавила она. – Упала. Нос разбила. Мне бы тогда назад повернуть и не знать его.
Олькина комната уже заполнялась послеполуденным солнцем. Визбор пел: «Ждите нас не встреченные школьницы-невесты...» Мы и были теперь теми самыми невестами, о которых он пел.
Хлопнула входная дверь. «Мать пришла», – сказала Олька.
– Пошли куда-нибудь, – сказала я.
Когда мы вышли с ней в прихожую, Олькина мать, увидев меня, запричитала: «Ты уж знаешь, как наша Олька отличилась? Ума-то нет. Теперь глаз поднять не могу. Соседи спрашивают: «Ваша Оля замуж вышла?»
Я махнула Ольке: «Давай быстрей», и мы пулей вылетели из дома.
– И так каждый день, – сказала Олька.
– Так выпить охота, – сказала я. По законам жанра мы должны выпить. Я этих законов тогда не знала, но чувствовала все безошибочно. Мы зашли в магазин. У меня с собой были деньги. Немного, правда. Мы купили хорошее вино «Токай» и шоколадку.
– А куда пойдем? – сказала Олька.
– Поедем в сквер, напротив «Родины».
И мы поехали.
Пробку из бутылки уверенным тычком вышиб какой-то прохожий, пожелав удачного отдыха, и мы с Олькой, сроду не пившие, прямо из горла стали тянуть сладкое вино.
Олька говорила только одну фразу: «Какой подлец». И еще: «Какая я дура». Две фразы. Дальше ее заклинило. Я солидарно поддакивала.
Я снова вспомнила знакомых девчонок. Я представляла их в разных ситуациях с их парнями. За всеми бегали ребята. И, наверно, так же, как Ольке, клялись в любви до гроба.
Но я не верила, что хоть одна из них, таких запоминающихся, бойких, начитанных и красивых, может совершать недозволенное. Унизить себя. Я знала, что все они могут целоваться. Это тоже не совсем безобидно, но все-таки, не самое последнее, не слабость даже, а доверие что ли, которое допускается, пока ты еще девчонка.
Я на минутку представила, что должна чувствовать моя, наша ровесница, если она уже не только целуется с парнем? Нет, это было невозможно. Потому что есть свое тело и очень запретные его зоны. Это как обнажиться прилюдно. Ну, положим, на спор, это и возможно, под общий хохот. А это… Это должно принадлежать только тебе и, ну, если уж такому человеку, которому ты можешь доверять, как себе. Иначе – преступление против себя. Своего тела и своего Я. Я уверена, что и Олька думала также. И никакой такой якобы слабости быть просто не может. Если у тебя есть мозги. Я не говорю, когда несчастный случай, про какого-нибудь насильника. Нет. Я имею в виду нормальную ситуацию. Когда ты еще не замужем, и к тебе очень, ну очень «тянет» руки твой парень. Ну, во-первых, хороший парень, если он с головой и тебя любит, то и не подумает ни о чем недозволенном. А если нет ни первого, ни второго, тогда зачем он тебе?
По такому принципу встречались с ребятами все мои девчонки. У каждой было не по одному парню, и сходились-расходились, конечно, если у тебя любовь, как у Ольки. В Ольку я верила, хотя полностью разделяла ее печаль. Я понимала ее главную неприятность – взрослое окружение. Все эти соседи-родственники. Соболезнующие как-то не по-человечески. Не вникая в происшедшее, почему-то всегда на стороне парня. Значит, Олька плохая. Да ведь все не так. Какая-нибудь матрена прицелилась к ее Гришке. Молодой, красивый офицер. Холостой. Пришла и стала жить, потому что, вполне возможно, ее кто-то обманул или просто стала старой. Лет двадцать, а то и больше, рассуждала я. А нам всего-то по восемнадцать! И ведь так ответственная взрослая жизнь. Остальное – профессия, выучить что-нибудь, работать, это могут все, а вот человека найти – это как повезет. А везет не всем.
– Олька, – сказала я уже пьяненькая. – Я знаю, что нам с тобой надо.
– И что, – уже бодрым Олькиным голосом ответила она.
– Я знаю, Олька, нам с тобой надо выйти замуж. Чтобы на нас не показывали пальцами старые тетки, что мы засиделись.
– А мы засиделись?
– Если не поторопимся, засидимся.
– А что надо делать? – спросила Олька.
– Я знаю, – сказала я твердо.
Еще шли праздники, и так как моя Олька буквально умирала при виде курсантов и лейтенантов, мы отправились на очередной вечер в училище связи. Военное.
Нам повезло, были старшекурсники. Девчонок – море. Все разодетые и очень по-деловому настроены. Прямо замуж. Как мы с Олькой. Многие при своих женихах. Так и стоят за ручку. Но я всегда верила, что в нашем техникуме девчонки – супер!
К Ольке, как только заиграла музыка, подошли сразу двое. И ко мне через весь зал – как сказал потом, приглядел, как только мы вошли и, озираясь, не зная, куда девать руки и глаза, – и вот через весь зал шел взрослый, очень взрослый курсант.
В июле, после выпуска молодых офицеров, мы с Олькой расписались в одном ЗАГСе с нашими мужьями. Им было по 21 году. Не так чтобы старые.
И мы получили дипломы и уехали в сентябре в гарнизон. Я в Забайкалье. На монгольскую границу, где увидела песчаные бури, степи, сплошь в буйных алых маках и еще много-много жен офицеров, прямо двойников своих мужей – майоров и полковников. Так теперь им виделась собственная жизнь.
Ольку я встретила спустя девять месяцев. Как раз на день Победы. В Рязани, как всегда, проходил военный парад. Уже грянула музыка, и тут пересекая Первомайку, напротив «Военторга», вдруг рванулась какая-то мамзель в красном пальто и черной шляпке и быстро зашагала через дорогу, высоко неся огромный живот. И оркестр грянул еще сильнее, а маршировавшие военные сбили шаг и шагали на месте, отдавая дань почтения Ольке и будущей жизни, которая должна вот-вот случиться.