Попутчик

- Люди... Ты говоришь “люди” и утверждаешь, что они такие, как я...
Мой случайный попутчик в купе на двоих мягкого вагона, поезда следующего из Киева в Мо-скву, задумчиво посмотрел в окно за которым плавно менялись живописные осенние полотна укра-инских ландшафтов: преобладала краснота осин и бурая желтизна вязов, дуб еще сохранял темно-зеленую листву с легким налетом грязной ржавчины, а ярко-желтые кроны берез мелькали не так часто, как в средней полосе России. И еще поля: уходящие за горизонт ровные, гладкие прямо-угольники полей, на многих еще находилась не убранная кукуруза, сахарная свекла... Бывшие мо-гучие колхозы с зажиточными селянами были практически разрушены и еле сводили концы с кон-цами. Как немой укор, богатеющим на спекуляции нефтепродуктами реформаторам и демократам, стоял этот неубранный урожай - долги колхозов не позволяли оплатить горючее нужное для уборки уже взращенного продукта неблагодарного, как всегда, крестьянского труда...
- ...Когда я начинаю задумываться над тем, что же такое люди, то всегда представляю длин-ные-предлинные столы, на них много-премного еды - сытной, здоровой пищи. А за столами много людей... Очень много людей, с которыми я был знаком или просто встречал. У меня очень хорошая зрительная память: стоит мне только раз увидеть чье-то лицо и уже в следующий раз я его ни с кем не спутаю... И все эти люди за этими длинными столами едят. Нет, они не просто едят, утоляя го-лод или набираются энергии для того, что когда-то мы называли созидательным трудом - они на-сыщаются, они обжираются, получая удовольствие лишь от факта еды, от жевания. Они едят до боли в желудках, преодолевая отвращение к пресыщению, заглушая вкус продуктов, специями, обжигающими гортань, вызывают желание закусывать выпивкой; они едят, зная, что уже сыты, зная что обжорство вредно, зная что это кратчайший путь к могиле - но они всеравно едят... Ты когда- нибудь наблюдал, как люди много едят? Да вся наша жизнь - это поклонение еде... Мы нена-сытны...
Он говорил ровным, спокойным голосом человека уверенного в своей правоте, но не стремя-щегося навязать кому-то свое мнение. Его красивое, волевое, загоревшее и обветренное лицо было спокойно и когда он говорил, то как бы смотрел мимо собеседника, куда-то вдаль, за горизонт, за бесконечное мелькание столбов, деревьев, за неубранные прямоугольники полей...
- ...Многие, которых я знал лично, стали сейчас очень богатыми людьми. Они могут позво-лить себе очень много, слишком много - о чем раньше и не смели мечтать. Но все, на что они оказа-лись способны так это много есть, ну и там немного показного разврата, дешевого шика... Они очень много едят и им постоянно еще чего-то хочется. И свое преимущество над другими они ста-раются воплотить в меню. Их уже не устраивает обычная картошка, поджаренная на обычном сви-ном сале или растительном масле, им уже подавай, что-то заморское, дорогое, со странным вкусом и может быть даже вредное для здоровья, но не доступное другим...
У него были красивые, крепкие мужские руки с множеством мелких шрамов - небольших свидетельств различных сложностей жизни военнослужащего. Эти руки расслаблено лежали на столике, длинные крепкие пальцы были скрещены и завораживали своей благородной формой, которую не портили грубые мозолистые наросты на костяшках, выдававшие увлеченность хозяина некоторой разновидностью кулачного боя. Да и вся его мускулистая, поджарая фигура говорила, что этот человек привык к физическому труду и постоянно поддерживает свою спортивную фор-му...
- ... Ты заметил, какие у нас толстые политики? Может за исключением слишком худых, съе-даемых завистью и страдающих несварением желудка. По-моему это Монтегью говорил, что все болезни человека происходят не от того, что он ест, а от того, что съедает его. Наших лучших лю-дей ничего кроме жадности и зависти не съедает... Ничего... Они здоровы и всеядны. Я уж это знаю. Когда они развалили Союз я служил в Прибалтике, в Латвии, жил с одной латышкой и все было бы вроде хорошо. А потом начали делить... И эти благородные и сдержанные прибалты сразу показали свое лицо, свою ненасытную алчность. Даже Ирма мне однажды заявила, что я захват-чик... Все начали все хватать: наши то, что можно списать на прибалтов, прибалты то, что можно обозначить, как возврат аннексированного. Они так кичились своей европейской культурой, что даже не заметили, как начали обирать стариков и простых работяг, по так называемому “нацио-нальному признаку” и очень “культурно”, по закону - все “культурные банды” перед тем как начи-нать погромы издавали законы или приказы, чтобы не было анархии, чтобы не было беззакония...
Он криво улыбнулся и я заметил еще один небольшой шрам под тонкой нижней губой...
- ... Когда мы опозорились возле их телецентра - не могли разогнать обезумевшую алчную толпу, я почувствовал - это конец и написал рапорт об уходе в запас. Меня на удивление быстро уволили, правда без всех этих формальных льгот. Тогда многие уволились и разбежались - кто куда. Я поначалу стал работать в охране одного крутого спекулянта цветными металлами. И я уже был не захватчик - я стал защитником того, кто защищал национальные интересы. Ирма пристроила, этот оказался ее бывшим одноклассником, отсидевшим срок за воровство личного имущества граждан, то есть очень мало, но достаточно, чтобы в случай чего представляться, как жертва “тоталитарного режима”. Тогда я увидел всю эту новую элиту во всей их наготе как тела так и желаний. У них не оказалось национальностей или каких то отличий, идейных разногласий - их на время объединяла общая выгода и, что парадоксально, взаимная ненависть. Они ненавидели друг друга, их приводил в неистовство чей-то успех, но им нужно было держаться вместе, потому что им нужна была эта не-нависть - она питала их аппетит. Как они любили есть, наверное, больше чем деньги и свои “Мер-седесы”... Они собирались на этих своих стрелках и за обильной едой вершили наши судьбы, по-этому мы и имеем то, что имеем, а они имеют нас вместе со всеми нашими претензиями и правами. У меня даже раньше была шальная мысль: записать все эти разговоры и показать людям, кто ими правит, за кого они дерут горлянки и лезут под танки. Но вскоре я понял, что мы все такие, а эти просто лучшие из нас иначе бы они сколького не достигли, не взяли бы так много. Я знаю точно, что высот достигают самые достойные, самые лучшие. Это как в спорте - для сильного все средства хороши, а победителя не судят. Когда-то в молодости я немного занимался боксом и даже дошел до первого разряда, но потом срезался. На своих первых и последних республиканских соревнованиях в полуфинале я должен был встретиться с вице-чемпионом. Помню, вечером меня подозвал его массажист и предложил на выбор: двести рублей или кожаную куртку, за то чтобы я сдал бой. Ты, наверное, помнишь те времена - тогда это было много. Конечно же, я отказался. А потом был бой. Меня били только ниже пояса и чаще всего открытой перчаткой, локтями и даже головой, а судья как будто этого не знал или не видел. И все-таки этот мастер международник нарвался на кросс - встречный удар. Его унесли на носилках, а меня дисквалифицировали за неправильное ведение боя. Он стал чемпионом республики, но на Союзе его унесли уже после первого раунда. А сейчас он не узнаваем - немощный старик, страдающий болезнью Паркинсона, и ни кому он больше не нужен. Жизнь все расставляет на свои места, действительно получается: каждому свое...
... Мы с ним познакомились очень быстро и сразу перешли “на ты” - все же, как никак, колле-ги - бывшие офицеры бывшей советской армии. Когда встречаются люди в жизни которых было что-то общее, в их понимании, исторически значимое, всегда начинается разговор о том, что было и как оно перенеслось в то что есть. Я коротко рассказал ему о себе - это был рассказ о обычной судьбе. На удивление, как мне показалось, он слушал очень внимательно, стараясь понять, сопере-жить или это мне лишь так казалось... Когда по окончании моего короткого рассказа наступила пауза, он тихо но выразительно сказал: “А я вот занимаюсь тем, чему учили и что умею делать не плохо - я отстрельщик или, если угодно, киллер”...
- ... Мне приходилось подставлять свою грудь для защиты того, кто меня даже не считал за человека. Они любили нанимать в охрану своих бывших охранников, они знали, что мы надежные и это тешило их тщеславие. И они очень любили нанимать тех, кто был неподкупным и честно выполнял то, что раньше называли долгом. Вначале мы охраняли от них общество, а затем охраня-ли их от общества - они любили надежную охрану. Но мне мое положение очень скоро начало на-доедать, а скорее всего раздражать. Бывало стоишь возле какой-нибудь сауны, слышишь наигран-ные похотливые крики своих жирных боссов, продажных шлюх и мысленно прорабатываешь вари-анты их уничтожения... Очень много вариантов... Ты думаешь, кто их чаще всего убивает? Бывшие охранники - никто так ненавидит их, как охрана - охрана очень много знает и видит, и охрану больше всего унижает признание факта своей неполноценности. Убийство босса самый быстрый способ восстановить свой утраченный в своих же глазах статус. Моего грохнули... Но перед тем меня предупредили, когда это должно случиться. У охранников, “из бывших”, существует что-то вроде неписаного кодекса помощи своим. Да, я видел стрелка и ничего не предпринял, чтобы спа-сти своего шефа - я спасал себя. А его всеравно бы убили, и попытайся я что-нибудь сделать - убили бы и меня. Стрелок был хорош - попал точно в переносицу и я догадывался кто это сделал. И доп-рашивающий меня следователь точно знал, кто заказал отстрел и, наверное, он знал, кто произвел выстрел, но и он не нарушал неписаный кодекс чести, а вернее кодекс страха.
Ты замечал, как мы все и всего боимся? Чаще всего мы боимся потерять свой маленький, соз-данный искусственно, мирок, в котором мы сыты и в котором мы что-то да представляем. Многие из нас не знают страха смерти поэтому и воспринимают спокойно чью-то смерть. И не верь тому, кто скажет тебе, что ему было плохо при виде чей-то смерти как бы из-за сильного сочувствия. Кто впервые увидел смерть вблизи, тот впервые почувствовал страх за свою жизнь, и ему тогда стало плохо. Но стоит убедиться, а чаще всего убедить себя в том, что это тебя не касается или сия чаша минет тебя и тогда чья-то смерть может принести даже удовольствие. Человек так устроен, что все, что он не делает для других, всегда представляет, как будто это он делает для себя, особенно это характерно для того, что делается впервые. Наверное, поэтому так трудно поначалу решиться и убить человека, даже когда ты вроде бы вынужден сделать это. Здесь главное убедить себя не бо-яться.
Я знал, что моего шефа убьют, я знал когда это должно произойти и я видел это. И я помню то мерзкое, тошнотворное чувство страха, когда я увидел развороченный затылок и почувствовал противный запах горячей человеческой крови, обрызгавшей мой костюм, лицо. Да это страшно - смерть летела от меня на расстоянии одного метра. А если бы стрелок был плохой, или плохо ви-дел, или имел плохую зрительную память?... Вот почему нужно постоянно тренировать руку, глаза, нервы - убивать нужно тех, кого нужно убивать. Убийство постороннего - грех...
Грех... Что такое грех?... Кто грешен - я или они?... - Мне показалось, что эти вопросы он за-давал сам себе. Интересно, знал ли он ответ...
- ...А потом они подошли ко мне и предложили убить ... их шефа, оплатившего убийство мое-го. Это, по-моему, называется передел сфер влияния, но мне тогда было всеравно, как это называет-ся - я знал, что я вынужден сделать это иначе меня также убьют, хотя шансы остаться в живых по-сле выполнения заказа были мизерны. Я согласился и даже взял задаток, понимая, что у меня будет возможность спастись, если не буду стремиться получить остальное.
Что я тебе скажу - организация этого дела поставлена у людей на совершенную профессио-нальную основу. План ликвидации “пациента”(придумают же обозначения - “доктора”...) разраба-тывался со скрупулезностью генштабистов и при том в нескольких вариантах. Потом все варианты многократно отрабатывались в условиях, так сказать, приближенных к боевым. У руководителей чувствовалась выучка какого-нибудь ГРУ, я там многому научился, хотя, как ты понимаешь в Ря-занском училище меня учили не воробьев гонять. Когда я смотрю на всю шумиху службы охраны членов правительства, то могу лишь позволить себе улыбаться - нет никаких ограничений по выбо-ру “пациента” и обеспечения ему высшего сервиса для ускоренной встречи с далекими предками в аду – тех, кого убивают так много грехов, что о рае им даже думать нельзя. Всех этих президентов не убивают лишь потому, что они ничего не решают, а если кто-то из них потеряет вдруг почву под ногами и мысленно вознесется над обстоятельствами, то имитации покушения в виде предупрежде-ния вполне достаточно - они все очень трусливы все эти наши президенты и все очень большого мнения о своей особе, и все очень любят есть и женщин, проституток значит. Они, как дети визжат от восторга при виде голой женской задницы, не принадлежащей их женам. Новая власть знает это и постоянно использует слабости, поставленных ими президентов или каких-нибудь губернаторов и лидеров фракций. Я сам неоднократно охранял от постороннего глаза эти, впрочем, весьма невин-ные, шалости покупаемых шефом политиков... Их от постороннего глаза, а операторов тайных съе-мок от непредвиденных случайностей. Порой диву даюсь, насколько просто управлять нашим пра-вительством - это такие мелочные люди, они так бояться любого посягательства на свой, созданный культ, имидж, что готовы угробить несколько миллионов человек, да чуть ли не все государство. Заартачился вдруг ни с того ни сего какой-нибудь президент и вдруг видишь - появилась в продаже на черном рынке кассета с некоторыми сценками так сказать его интимной жизни. Лишь с некото-рыми сценками... И не нужно звонков и подложных писем - президенты, на то они и президенты, чтобы все понимать только по намекам. А вот убийство какого-нибудь директора концерна или финансовой группы могло повлечь за собой последствия сродни убийству Фердинанда. Поэтому главная подготовка к физическому устранению происходила в других сферах - в деловых. А от меня требовалось лишь четкое выполнение строго определенных действий, включая нажатие кур-ка, я убивал фактически мертвецов. Они были мертвы задолго до принятия кем-то решения на их убийство. Поначалу у них умирали души, а их бездушное тело могло только есть... Есть, жрать, насыщаться и перенасыщаться...
Он замолчал, открыл бутылку “Пепси-колы”, сделал пару глотков и лишь затем мельком взглянул на меня, как бы проверяя реакцию на рассказанное им. Сказать, что я был шокирован, удивлен, будет не правдой - ничего нового он мне не сообщил. Правда - это то, что мы не хотим знать; правда - это порою страшно, а чаще всего скучно. Но ритмично постукивали колеса, отмеряя свои длинные километры, вечерело и при тусклом освещении купе любая беседа, даже с незнако-мым человеком, скрашивала некое неудовлетворение от зря потерянного времени. И мне показался занимательным его рассказ немногим похожий на исповедь - я знаю, что людям периодически нужно излить в потоке слов в чьи-то уши излишек чувств - шлаков души...
- Убить человека оказалось не так просто... Это сейчас я понимаю, что это всего лишь ото-бражение процесса отбора - выживает сильнейший. А тогда своему страху я готов был приписать что-то наподобие брезгливого гуманизма - нас же учили Родину защищать и убивать ее врагов. А кто такой был мой шеф? Бизнесмен сопредельного государства совместно с нашими бизнесменами или бандитами, грабящий нашу страну. Но какую страну? Страну, выбросившую нас на помойки, переселившей нас в палатки, плюнувший на свой “золотой запас”, на своих “верных защитников”... В общем-то, я ненавидел своего шефа, этого бывшего зека, который с презрительной ненавистью относился ко всему русскому и нас, русских охранников, считал представителями низшей расы, служащими ему лишь за кусок хлеба. Может он и был прав - получали мы у него в несколько раз больше, чем измученный выполнением долга командир взвода. Я снимал квартиру, у меня была машина, женщина, несколько приличных костюмов и всегда полный холодильник изысканных продуктов, порою мне казалось, что я должен был быть доволен жизнью. А на моей Родине меня ждала безработица, отсутствие жилья и средств к существованию. Не знаю кого больше я ненави-дел своих или чужих. Ненависть исходит от разочарования, но очень редко мы разочаровываемся в себе, можно сказать что никогда...
Помню выпуск в училище. Как все это было торжественно и красиво: мне как медалисту и стипендиату Ленинского Комсомола было предоставлено право целовать знамя училища, красное знамя - символ той страны и тех идеалов. Та жизнь была полна идиотских идеалов, в которые было удобно верить. Сейчас все стало на свои места и каждый получает свое...
Мне досталось право нажимать курок. Я нажал. Нажал как раз в то время, когда перекрестие оптического прицела карабина совпало с переносицей их шефа. И никаких сомнений, никаких тя-желых переживаний и необычных ощущений, даже стало как-то легко, действительно, как будто бы исполнил долг... А потом мне пришлось быстро смываться с места события. Я пустился в бега...
 В бега или не в бега, но я пытался скрыться и скорее всего не от нашего восхваленного пра-восудия - я скрывался от своих заказчиков или подельщиков. Страх... Что есть сильнее страха? Ко-гда спасаешь жизнь, становишься на удивление прозорливым и расчетливым. Вначале того, когда вдруг осознаешь, что можешь последовать за своим “пациентом”, спазм сжимает разум, тебя охва-тывает жуткая паника, но здесь очень важно взять себя в руки, успокоиться, не дать панике, страху управлять тобой и тогда мысль работает четко, выбирая самый верный путь действий. Свое исчез-новение я просчитал еще во время подготовки своей первой работы. Я не готовился все сделать так, как желали мои работодатели - я готовился к исчезновению. Я все продумал, до таких мелочей на которые в обычной жизни не обращаешь никакого внимания. Теперь я точно знаю, что в таких си-туациях выигрывает тот, кто умеет замечать самые незначительные мелочи - нет ничего важнее незаметных мелочей... Может когда-нибудь, если останусь жив, я напишу воспоминания в назида-ние потомкам, а сейчас пусть это пока будет моей тайной - профессиональной тайной...
У меня был советский паспорт, позволявший стать гражданином любого нового государства, вот и спрятался я на Украине в небольшом городишке... Да какая разница в каком... Думал попро-бовать жить честно, то есть не сталкиваться с криминалом. Купил однокомнатную квартиру, старый “Москвич” и на остатки денег открыл небольшую авторемонтную мастерскую, что еще может бывший военный - крутить гайки. Мне казалось, что я жил неприметно и найти меня не возможно, да и врядли было выгодно искать молчащего исполнителя, которому было выгодно молчать - это я так думал, я тогда еще не все знал... Они меня нашли. От них скрыться практически не возможно - у них очень мощная сеть информационного взаимодействия. Только одна организация в бывшем Союзе обладала такой сетью... Когда-то Ельцин, борясь за власть назвал цифру - 400 000 штатных сотрудников и это только по России. Четыреста тысяч! Подумать только. На каждых сорок человек, включая больных, стариков, детей, сидящих в зонах - один штатный сотрудник, а ведь еще были не штатные, их то сколько...
Может быть меня и не нашли, но я сорвался и опять на мелочи. Как-то ко мне подъехали два сосунка на побитой BMW, знаешь такие наглые, молодые и прыщавые, называющие друг-друга “братан”. Мне их дешевый треп на языке детсадовских хулиганов был до одного места, но они за-хотели, чтобы я восстановил их тачку задаром, потому что они крыша из какой-то там бригады не-коммунистического труда. В Прибалтике, да и в России бандиты посолиднее, но на Украине массо-вая неопределенность молодежи создала целую культуру, исходящую корнями к казакам, вольным батькам и схронам. Бандиты, которым я служил, управляли высшими эшелонами власти, украин-ское хулиганье (какие они бандиты) охватили все звенья низов. Что более действенно не знаю, на сколько я помню и понимаю историю, государствами всегда правили бандиты: в государствах с сильной властью они были на верху, со слабой центральной властью они управляли на среднем и низшем уровне. Низ это анархия, толпа, с ней бороться трудно, но управлять ею легко, если, конеч-но не лезть на рожон, кричать и топать ногами. Толпа всегда стремиться к строгой иерархии, она жаждет власти над собой, то есть порядка, который обеспечит ей определенность, который и унич-тожит толпу, превратив ее в народ. Когда исчезла центральная власть, разложившись в обжорстве и наслаждениях разврата, ее место заняли те, кто был голоден, кто хотел жрать - зеки и, пополняю-щая их нестройные ряды, молодежь из разряда пэтэушников или еще ниже. Эти цепи на шеях, пальцы веером, зубы шифером - это от недостатка ума, это от не знания того, как насытиться еще, когда насыщен пищей...
Я выбил зубы этим щенкам, заставив их некоторое время поголодать и этим самым попытать-ся немного поумнеть - люди умнеют только от голода. Потом на меня “наехал” и их главный, такой толстый и громадный, сразу было видно, что ел слишком много, поэтому его и боялись голодные пэтэушники. Я сломал ему нос, пальцы на руках - видите ли он мне угрожал пистолетом. Его друж-ков уложил в грязь, связал и продержал двое суток в подвале дома. Они обосрались и обосцались, а главное проголодались. Страх голодной смерти превратил их в безропотных, скулящих рабов. А слышал бы ты, как они мне угрожали вначале. Тогда я мог в одно мгновение стать местным “кру-тым” или авторитетом, но врядли к этому я стремился - все это было так зыбко, так временно...
Я так и не решил, что с ними делать, может быть, во избежание лишних проблем, я их и убил бы, но им повезло - эта небольшая “семейная разборка” и была моей ошибкой, меня нашли те - дру-гие. Я так подозреваю, что вся эта мелкая рэкетня контролируется ими также. Нет, что ты, они мне не угрожали, даже похвалили за то, что я такой умный и остаток суммы принесли, мол, че ты ушел не попрощался и не взял свое... Каждому свое...
Мне опять предложили “мое” - опять нужно было в нужное время и в нужном месте нажать на курок и так, чтобы пуля попала опять же в нужное им место... Им - не мне... Отказываться глупо, мое согласие - это был мой призрачный шанс на спасение, почти не реальный шанс. Это, как сле-дующий шаг в русской рулетке, когда в барабан снаряжают уже двумя патронами, а может и того хуже - оставляется пустым только одно гнездо для посадки патрона...
Почему я, ведь желающих заняться таким ремеслом хоть отбавляй - сколько афганцев, спец-назовцев сидят без дела, без денег?... Все дело в страхе. Страх, он даже сильнее чем алчность. Алч-ность - это дитя страха. Человек переедает от того, что боится, что потом ему чего-то не достанется, что что-то возьмут другие, что он может умереть от... голода. Людей объединяет только страх, тол-па чувствует свою силу только в победе над страхом. Смотри, как бесятся футбольные фанаты, ка-кими жестокими становятся любители рок-музыки на стадионах или демонстранты и пикетчики - они бутузят друг друга, они выливают свой страх на полицию, отчасти насаждавшую им этот страх. Общество консолидирует страх и развалит его тоже страх ибо страх отбирает свободу, разум... Они пришли ко мне потому, что боялись работать с другими. Я ведь их боялся; я ведь, по их мнению, бежал от них в страхе - значит я их крови. Они все живут в страхе - в страхе оказаться вне системы пугающей других, в страхе потерять свою силу, свою мелочную власть. Они боялись друг друга, боялись своих агентов, своих подчиненных, не говоря уже о сумасбродных от страха шефов и бос-сов. Они видели, что, не смотря на то, что мой бывший патрон был и моим первым “пациентом”, я был настоящим профессионалом, тем, кто к поставленной задаче подходит с серьезностью и ответ-ственностью, очень тесно связывая ее со своей судьбой. Они даже кличку мне придумали “Надеж-да” - я был их надеждой, на меня можно было положиться... Но всеже главным было то, что я не стремился влезть в их иерархию, в их, уже установленный порядок - я не нес с собой дополнитель-ной порции страха...
Я опять получил очень солидный задаток и меня опять начали готовить. Но не меня они гото-вили - они сами готовились к действию с умным противником, которым считали меня: я должен был выполнить работу и исчезнуть навсегда или по крайней мере всегда должна была быть воз-можность уничтожить все следы содеянного, включая и исполнителя. По большому счету это глупо - заказчик легко уходил от судебного преследования, хотя он был известен всем, кто хотел бы это узнать, а исполнители - это всего лишь инструмент одноразового использования, как и оружие ко-торым они пользовались. Первый раз я скрылся, это их привлекло - они хотели, чтобы я попробовал это сделать второй раз, им тоже нужно оттачивать свое мастерство...
Звучит банально, но я сделал это...
Но сначала я уничтожил второго “пациента”... Это действительно было сделано очень краси-во, я все просчитал - все что возможно. Я действовал не по их схеме, отрицая все стереотипы и очевидные, логические ходы - я действовал самостоятельно, поэтому и этот раз я остался жив. Я даже позволил себе совершить невозможнейшую глупость - присутствие на похоронах “пациента”, и даже возложил венок у его шикарного гроба... Зачем я сделал это? Зачем?... Ты думаешь детское тщеславие? Нет, совершенное нет... Была поднята такая шумиха в прессе, на телевидении, сам пре-зидент выступал, соболезновал и угрожал. Это был такой всенародный спектакль, настолько лжи-вый и настолько красивый, что его можно было посчитать за гениальный, если бы он делался одним человеком - гением. Но это было обычное народное представление, в нем участвовали все, включая и зрителей - народ это распыленная гениальность... Заказчики скорбели так искренне, что я чуть было не подумал, что совершил ошибку и убил не того. Совершенно незнакомые люди плакали будто потеряли самого близкого человека. Девочка лет десяти-двенадцати, видевшая его только на экране телевизора, забилась в конвульсиях...И я хотел видеть это, я хотел почувствовать то, что люди называют угрызениями совести, я хотел страдать, как страдают они... Да я хотел страдать и сострадать, я хотел понять, что такое преступление, я хотел ощутить себя преступником. Может это невостребованное чувство вины, а может и страх той, загробной жизни - не знаю... Ничего я не по-чувствовал, ничего... Наверное, я слишком много знал о “пациенте” - знание уничтожает иллюзию, убивает веру... Что его убило? Обычная человеческая алчность, ненасытность. Он так стремился похудеть и всем рассказывал, что был кандидатом в мастера спорта по легкой атлетике, показывая при этом свои юношеские фотографии. Он действительно раньше был худым и знал, что такое легкий голод. И благодаря этому голоду он начал очень быстро делать свою комсомольскую карье-ру. Почва под старшим братом комсомола зашаталась и наш талантливый, молодой да перспектив-ный быстро переметнулся в лагерь новых и жиреющих, и сам начал очень быстро набирать вес, как в прямом, так и в переносном смысле слова... Но он так хотел похудеть и повысить свою потенцию, он так хотел иметь много женщин и многие женщины хотели иметь его, но главным образом от него. А ведь он знал: для того чтобы похудеть нужно меньше есть, а для того чтобы повысить свои мужские возможности нужно вести аскетический образ жизни. Он это знал, но делать этого не хо-тел - чрезмерные желания его и сгубили. Ему уже было мало месячной ренты почти в сто тысяч долларов, он хотел больше и он не хотел делиться. Смешно, но он так ни разу и не получил своей пайки - он стремился расширить свои возможности по получению еще. Если, хотя бы раз, он по-пробовал истратить эти сто тысяч, может быть и насытился, и остался жить - пред ним раскрыва-лись такие заманчивые перспективы. Теперь ему больше ничего не нужно - он, наверное, понял что такое счастье. Счастье - это когда уже больше ничего не нужно. А люди не счастливы, они просто не видят своего счастья...
Я ведь также не познал счастья, но много денег для этого мне не нужно. Мне практически ни-чего не нужно, хотя я люблю хорошо отлаженный быт и мелкие радости жизни типа хорошего ду-ша, накрахмаленных простыней, да и от чего-нибудь вкусного не откажусь, разумеется, в разумных пределах. Но я знаю, что от всего этого могу легко отказаться и этим меня не купить... Мне, порою, кажется, что мне ничего не нужно. Я, разумеется, сам себе лгу, сам себя успокаиваю, но себя обма-нуть не возможно...
Их я обманул и скрывался от них целую неделю, и уже точно знал, что могу скрыться так, что лишь невероятная случайность поможет им меня обнаружить. Но я не хотел от них скрываться - они мне были нужны также как и я им. Мне не хватало этой игры - игры со смертью, игры в удачу, игры в свое счастье. И я дал знать им о себе, представив все, как обычную человеческую алчность, как жажду легких и опасных денег. Они не глупы и врядли мне поверили, но сделали вид, что при-нимают правила моей игры, придерживая в своем изощренном уме свои...
Вскоре пути наши общие привели меня на Кавказ. Нужно было провести молниеносную опе-рацию и убрать одного не очень умного национального героя, наивно думающего о своем великом предназначении и мешающего кой кому заработать что-то около миллиарда - мои ставки росли и обратно пропорционально им падали мои шансы остаться в живых, что привлекало, манило как наркомана доза в начале ломки. На этот раз подготовка велась не очень тщательно, но это лишь на поверхностный взгляд - проведение таких операций было отлажено настолько хорошо, что их вы-полнение можно сравнить с действиями на уровне рефлексов. И это была их ошибка - человек мо-жет обойти, обмануть свои рефлексы, конечно, если он к этому готов, если он уверен, что знает себя, наверное, это и называется воля... Воля - это идти вопреки очевидному.
Я пошел на это, и я победил, я выиграл и этот раунд. Работа была интересная, я работал с ре-активной техникой и с очень классными специалистами. Да, это именно работа. Это не убийство и не героизм - это действительно работа. Из-за тщеславия и ненасытности этого “пациента” погибли тысячи. Он также очень любил есть и очень страдал от того, что у него была язва. Если бы не язва он ел бы значительно больше и тогда погибли десятки, сотни тысяч. Получается, что я действи-тельно врач - его излечил, насытил, но скольких спас. А может я подарил ему счастье – ему ведь больше ничего не нужно, да и, как утверждает его религия, в которую он, как все, верил на словах, он стал ближе к своему Богу, к Аллаху. Хотя, я знаю точно, он очень боялся смерти, внушая другим необходимость смерти за все те же химерные идеалы - идеалы своего собственного превосходст-ва…
Но, как часто бывает: за свой труд во имя людей нужно платить, как Прометей (эти слова бы-ли сказаны с сарказомом)... За мной началась настоящая охота - они хотели поймать меня, чтобы доказать себе свою силу и заодно еще раз испытать свою, да и мою судьбу. Теперь мы были просто необходимы друг другу. Я уже стал частью их системы, необходимой частью нашей общей жизни. Я уже был частью их страхов – они так боялись потерять силу. Я, такой мелкий человечишко, и вдруг в чем-то стал сильнее их системы…
... Он замолчал, устремив свой взгляд в темноту за окном. Было очень темно. И если бы не равномерное пошатываете вагона и стук вагонных колес, то могло показаться, что мы зависли в бездонной черноте космоса. Я закрыл глаза и подумал, что мы действительно летим в черную безд-ну. Не знаю, что это было - сон или гипнотическое забытье, но вдруг, словно во сне, я увидел от-четливую цветную картину: длинные- предлинные столы, заставленные всевозможными яствами, а за столами много людей и мне казалось, что я их всех знаю... Они ели... они ели с необычайной жадностью, выхватывая друг у друга куски, горсти пищи. Жир, кровь, сок текли по их лицам, а они все ели и ели, чавкая и всхлипывая от удовольствия...
-... Столы, длинные столы, - эхом из темноты доносился его голос, - мы скоро начнем есть друг друга, нас нужно остановить. Мы все больны алчностью, ненасытностью и ненавистью... Мы нашли друг друга: едящие и лечащие... Теперь счет идет на миллиарды... Зачем им так много, за-чем... Я должен убить одного из них - он захотел сам поглотить эти миллиарды, ему уже мало мил-лионов. Мне нужно это сделать - это мой шанс выжить и побыть немного счастливым... Как много еще нужно вылечить... убить... Счастье...
Я все это слышал, но глаз открыть не мог, тяжелая теплота давила на мои глаза, тело не слу-шалось, я был словно парализованный, я как будто пребывал в сладком сне, неге, близкой к бла-женству...
... Люди сидящие за столами съели почти все и я видел, как они начали кровожадно смотреть по сторонам - они готовились наброситься друг на друга. Мне стало страшно и вдруг показалось, что много, очень много острых зубов, окровавленных рук приближаются к моему горлу, к лицу, я хотел кричать, но не мог... “Скольких нужно спасти... Я спасу... “ - в отяжелевшем мозгу эхом от-кликался этот спокойный и уверенный голос...
 Яркая вспышка... Прикладывая нечеловеческие усилия, я открыл глаза. В лицо мне светили фонариком.
- Таможенный контроль, предъявите Ваши документы и вещи к осмотру, - передо мною стоял украинский таможенник, моего попутчика в купе не было, не появился он и потом...
... Месяц я гостил у своих друзей. Я ходил по Москве, я всматривался в новый облик столицы, готовившейся к своему восьмисотлетию. Я восхищался достижениями этой великой страны ее лю-дей. Но каждый раз, когда я слышал что произошло новое резонансное убийство, я знал - ночью меня опять будет мучить один и тот же кошмарный сон: длинные-предлинные столы, на них много еды, а за ними много людей, очень много людей и все они много, очень много едят; еда быстро заканчивается и я очень боюсь, что это произойдет - я просыпаюсь...