Печальная змея-1

 
 «Улыбку уст, движенье глаз
 Ловить влюбленными глазами,
 Внимать Вам долго, понимать
 Душой все Ваше совершенство»
 Пушкин


     Ну не получалось у меня растянуть сочинение до положенных двух страниц!! Конкретное мышление будущего технаря четко упаковывало луч света в темном царстве в десяток строк. Учиха называла это абсолютным литературным кретинизмом. Но я-то знаю, что дело здесь в обычной лени. Хуже меня в классе был только Жорка Синицын, этот не умел связно писать вообще, да еще лепил чудовищные «ашипки». Он и подсел ко мне на большой перемене.
- Помнишь, что задано?
- Письма. Дамы расскажут письмо Татьяны. Джентльмены – письмо Онегина. Мне до лампочки: вызывают по алфавиту, до «Ш» не доберутся...
- Выучи для меня! – и Жорка раскрыл передо мной хрестоматию.

Я и сейчас не жалуюсь на память, а в детстве достаточно было внимательно прочесть текст, особенно рифмованный, чтобы потом цитировать наизусть довольно большие куски. Бедняге Синицыну онегинское письмо стоило бы часов пяти плотной зубрежки, да и то с сомнительным успехом. Так что в его идее воспользоваться мной, как устной шпаргалкой, что-то было.
- Синица, а зачем тебе?
- Потом расскажу. Ты учи, а то не успеешь! – он суетливо тыкал пальцем в текст. – Давай-давай!
- Успею. Так в чем дело?
- Буду поступать на филологический!

Я выпал в осадок. Жорка и литература – типичный пример несовместимого. А он принял позу Гамлета и начал вещать скороговоркой: «Вчера в газете было, что в педвузы идет только один парень на двадцать девчонок. Значит, шанс поступить растет для меня в двадцать раз! И устроиться будет проще, и работа непыльная. Я же не гений, как некоторые физики-математики».
- И всегда найдется дурачок готовить для тебя тексты?
- Скорее, дурочка. Одна из тех двадцати. Так что я устроюсь, пока вы будете жрать дерьмо в своих неподъемных университетах. А пока мне надо больше пятерок по специальности. Давай, Дим, учи! Будь другом!

Перспектива быть Синицыну другом как-то не вдохновляла. Но не отказывать же простодушному наглецу в такой малости. Я неохотно уткнулся в учебник.

Жорке повезло: русичка заболела, и ее замещал завуч, добродушный и щедрый на пятерки. Когда начался опрос, Синицын, чья парта была перед моей, поднял руку. Завуч благосклонно кивнул, и спектакль начался: я прошептывал строку, Жорка повторял ее «с выражением» и пафосными жестами. Мы благополучно перечислили почти все страдания Онегина, и учитель вывел заветную пятерку в журнале. Синицын торжествующе показал мне большой палец и прошептал вместо предполагаемого мной: «Как мы их!» - совсем другое. Наверное, двум идеям в его мозгу было тесновато, все еще переваривалась первая, ее и вышептал: «Дерьмо жрать будете!». Зря он так.

- Давайте дальше, Синицын! – ласково сказал завуч. Я вздохнул и продолжил шепотом:
- “Нет, поминутно видеть Вас”
 НЕТ! ПОМИНУТНО ВИДЕТЬ ВАС! – выкрикнул Жорка,
- “Повсюду следовать за Вами”
 ПОВСЮДУ! СЛЕДОВАТЬ ЗА ВАМИ!
- “Улыбку уст, движенье глаз
Ловить влюбленными глазами”, - Жорка громко дублировал.
- “Внимать Вам долго”,
ВНИМАТЬ ВАМ ДОЛГО!
- “Вынимать”, - невинно продолжил я,
ВЫНИМАТЬ! – рявкнул Синицын.

Класс обрушился. Мальчики топали ногами и свистели. Благонравные девочки потупились, улыбаясь; раскрепощенные хлопали в ладоши. Завуч, с трудом гася улыбку, кивнул мне на дверь.
- Грешно смеяться над убогими, - сказал он мне в коридоре.
- Это вы о Жорке, Василий Степаныч?
- Не о Пушкине же! Твоя версия остроумна, не по годам. На три дня ты исключен из школы. Поразмышляй на досуге, есть о чем...

 ***

      У Синицына все получилось. Пединститут в провинциальном городке, женитьба на сокурснице, чей папа... Соответственно, удачное распределение. Правда, потом все почему-то развалилось.
Что касается гениев-физиков-математиков и дерьма, стоит ли жаловаться: кому боженька больше дает, с того и спрашивает. Не с Пушкина же! И, чтобы дерьмо нам казалось слаще, посылали студентов на картошку, выручать самое передовое сельское хозяйство. А мы и рады были. Напугаешь восемнадцатилетних липкой грязью в борозде и беготней с ведрами картошки через поле! Постигать теорию поля – куда страшнее. Ага, теория поля… значит, я был уже на втором курсе. Студентов-механиков приняла на постой деревня Осиновка, а в соседней деревеньке, такой же нищей, но с гордым названием Красный бор, разместились девочки из  пединститута, будущие филологини.


 ...Я лежу навзничь на охапке облетевших листьев, смотрю в ночное небо, мне зябко, несмотря на костер, но затылку – волнующе тепло. Это потому, что рыжая студентка Надя позволила положить голову ей на колени. По ту сторону костра однокурсник Славка поет под гитару что-то блатное, щемящее. В золе печется картошка. Народ сидит у огня вперемешку, но недели через две почти все разобьются на пары. Наденькины пальцы ласково касаются моего лица, ерошат волосы. С трудом сохраняю индейскую невозмутимость. Замурлыкать бы под этими прикосновениями! Хрипло бросаю музыканту: – «кончай нудеть!» – и он охотно передает гитару тоненькой брюнетке.
- Таня сама пишет мелодии к песням, – сообщила Надя.
- А тексты?
- Слова мальчика с нашего факультета. Да ты слушай!
Слушаю. В оба уха. В мелодиях не разбираюсь, но стихи...

 "Ветки роняют вниз
Звонкие звезды капели
Время, остановись! –
Мы долюбить не успели"

Я и был мальчиком, когда сочинил эти строчки. Мальчиком-восьмиклассником, одуревшим от восторга первой встречи наедине с чудом в косичках. Но, простите, не с их факультета! А Таня негромко продолжала:

"Руки схлеснулись, сплелись
Губы к губам прикипели
Время, остановись! –
Мы долюбить не успели"

Ну, насчет губ я тогда присочинил: был только поцелуй в щечку.
Таня благодарно улыбнулась в ответ на возгласы одобрения и снова склонилась к гитаре. Я напрягся. И не зря: еще один привет из детства. Неужели я был так сентиментален:

"Когда расстаются двое -
Последние тянут минуты,
Как будто они заменят
Долгие дни разлуки.
И все на Земле живое
Тогда замирает, будто
Нет ничего важнее,
Чем их сплетенные руки"

- Этот парень с вашего факультета, он не поехал на картошку из-за больной бабушки? – лениво спросил я. – И много у него стихов?
- Он печатается в районных «Огнях коммунизма». Мы с нетерпением ждем каждой новой публикации. А бабушка – да, больна. Ты его знаешь?
- Если изъясняется патетически и читает стихи из желтой тетради, то это мой одноклассник Жорка Синицын.

Надины пальцы замерли у меня на щеке:
- Если Георгий твой одноклассник, значит ты – тот самый тупой Дима, которому он подсказывал письмо Онегина? Мы хохотали всем факультетом, не обижайся. Неужели так все и было?
- Скажи, почему Таня пишет песни на эти... ну-у, на его стихи?
- Они дружат. Георгий посвятил ей чудесный стих на день рождения.
- Я даже знаю, какой. А кто ее родители?
- Папа – директор завода. Но что это: ты знаешь, какой стих!? О чем ты? Вы общаетесь с Георгием? Вы друзья?
- Боже упаси! Просто, у нас, у тупых, интуиция заменяет ум. Я интуичу, например, что после тридцать шестого стиха Жорку покинет муза.
Я интуичил с такой уверенностью, потому, что знал теперь, куда пропали три тетради с желтой обложкой. По стихотворению на каждом листе, двенадцать на тетрадку, всего тридцать шесть. Такая вот простая арифметика!

Надины пальцы снова ожили на моем лице:
- Ну скажи, как начинается тот стих, и я тоже начну интуичить!
- Нет проблем, пожалуйста:

     "Будто только одна желанна,
Будто только с тобой хорошо
Будто вихрь под названьем «Татьяна»
Через душу мою прошел
Я бы отдал тебе полсвета
Только нет у меня ничего
Лишь большое сердце поэта
Я тебе подарю его"
(Татьяной звали ту, давнюю девочку с косичками. Удачное для Жорки совпадение).

С рыжей студенткой-филологиней мы остались друзьями до времен, когда рыжесть превратилась в седину. Тот вечер закончился тем, что она кормила меня с ладони горячей печеной картошкой, с которой ловко снимала черную пригоревшую кожуру. Я ловил губами ее пальцы и думал, что хорошо бы встретиться с Жоркой Синицыным. На минуту, больше не надо. А еще было любопытно, успеет ли гитаристка Таня стать Синицыной до того, как Жорку покинет вдохновение.

Меня оно покинуло тогда же, в ночном лесу, на окраине деревни. И надолго, лет на двадцать. Не царское это дело – сочинять стихи.