Эта история случилась накануне международного женского дня (МЖД), который так любят ежегодно отмечать совковые женщины, морально и задолго готовясь к празднику, ожидая от представителей второй половины совкового человечества нечто сногсшибательное. Такого, чтобы «Ах!» и потом целый год жить воспоминаниями и снова морально готовиться к следующему МЖД.
Хотите - верьте, а хотите - нет, но история эта правдивая, как сама правда. Хотя, возможно, кому-то она и покажется маловероятной. Слушайте, друзья мои.
Степан Камчаткин, малозаметный преподаватель училища, упитанный, лысоватый мужичок, получил ответственное задание выехать в столицу и поздравить с наступающим МЖД тамошних министерских дам. От этих самых дам зависело будущее училища, ожидающего заявленный гранд в валютном исчислении. Как и в прошлые годы, Степан оказался в роли «козла отпущения», страдая из-за своей мягкотелости и безотказности. Бедолага, как черт ладана, боялся публичности, повышенного внимания к собственной персоне, но вопреки своим страхам, он всегда оказывался на самом виду у публики. Каждый раз, когда Степана приглашали «на ковер» в кабинет директрисы, он, опустив глаза, вяло отнекивался от очередных поручений, говорил, что не справится, что ему якобы выдали некую справку. Но странную справку никто никогда не видел, а заверения Степана о наличии запрещающего документа воспринимались дежурной отговоркой и не более того. В этот самый момент Степан обычно замолкал, и его тотчас же благодарили за понимание, ему пожимали руки, желали успеха, выпроваживали за двери, и он уходил, и ему ничего другого не оставалось, как исполнять очередное поручение. Тем более, что на этот раз он был единственным мужчиной в училище, не считая небритого и вечно подвыпившего, сизелицего дворника Егорыча.
И вот теперь Степан должен ехать в Москву, чтобы оказаться на виду у всего министерства, да ещё и с важной миссий - ублажать нужных дам.
«Эх, непростое, тяжелое поручение» - тяжело вздыхал он.
Жена Степана, не блещущая привлекательностью одутловатого лица, гладко причесанная, рыжеволосая бабёха Алевтина, услышав от мужа о его миссии, устроила скандал, приревновав его к далёким министерским красавицам:
- Ради чужих баб ты на изнанку вывернешься – и подарочки купишь, и завернёшь их, и открыточки накрапаешь, и отвезёшь, и облобызаешь столичных шлюх, а для родной и любимой жены – ничего уже не осталось. Кружки воды и той не дождёшься. Сволочь – вот ты кто. Скотина ты самая настоящая! Уедешь – обратно не возвращайся, пусть твои столичные шлюхи тебя обстирывают и пригревают. А я посмотрю, как ты запоёшь.
Степан, опустив глаза, слушал причитания Алевтины, тяжело вздыхал, хватался за сердце и молчал. Он знал, что в таких случаях молчание золото, что его ответы ещё более разозлят Алевтину и усугубят и без того непростую ситуацию. Нападки на Степана со стороны жены продолжались ещё несколько дней вплоть до самого его отъезда в столицу.
А тем временем преподавательницы училища дружно закупали подарки, предназначенные министерским дамам. Процессом закупок руководила учитель бухучёта Серна Алфеевна. Она определила принципиальный подход к процессу: «дёшево и сердито». И коллеги доверились знатоку экономики, хотя не понимали её до конца. Понятие «дёшево» ещё как-то укладывалось в умы преподавателей, а вот «сердитость» подарка разумели не все, а точнее не понимал никто. В результате были закуплены продуктовые наборы, которые, по мнению бухгалтера, удовлетворяли обоим критериям. В коробке с прозрачным слюдяным верхом, просматривались плотно уложенные карликовые предметы: баночки с эмбрионами солёных огурцов и грибками; по пачке чая и кофе, обёрнутые в яркую фольгу; крошечный батон сморщенной колбасы коричневого цвета; игрушечный бочонок мёда размером с теннисный шарик; приплюснутая бутылка тёмного вина с непонятным названием, написанным витиеватыми буквами и, наконец, изюминка набора - золотисто-зелёная консервная баночка красной икры. Под прозрачные крышки коробок были вложены открытки с готовыми стихотворными поздравлениями с наступающим МЖД и подписанными именами-отчествами министерских дамочек:
Ольге Юрьевне,
Александре Дмитриевне,
Алле Ивановне,
Валентине Федоровне,
Ирине Александровне,
Берте Соломоновне, и ещё многим другим…
Поди-ка упомни всех и не перепутай, зато «дешево и сердито». Подарки загрузили в два мусорных мешка внушительного объёма и накануне отъезда передали Степану.
Автобус в столицу отправлялся ранним утром. Вечером Степан, несмотря на душевный трепет, крепко уснул, а рыжеволосая Алевтина, преисполненная ненавистью к отвратительным министершам, под покровом ночи совершила кошмарный подлог. Из подарочных коробок она извлекла металлические золотисто-зелёные баночки с икрой и заменила пластмассовыми, содержащими ломтики селёдки в масле нижегородского комбината «Иволга».
Утром, не заметив подмены, облаченный в новый выходной костюм черного цвета, Степан, напоминающий своим лоском жениха, правда, не первой свежести, аккуратно погрузил оба мешка в багажный отсек автобуса, регулируя дальнейшим процессом погрузки, дабы чужие чемоданы не припечатали и не повредили подарки. Он благополучно добрался до своего министерства, и, приподняв мешки на вытянутых руках, с победным выражением лица протиснулся сквозь узкий министерский турникет под равнодушные взгляды охранников, адаптировавшихся к предпраздничным ношам командированных провинциалов. В зеркальной кабине бесшумного лифта марки «Отis», как только сомкнулись створки дверей, Степан почувствовал странный запах селёдки, усиливающийся с приближением к заветному восьмому этажу. Степан принюхался, задрав нос к потолку, и даже потянул воздух из плотной дверной щели, но, не обнаружив внешних признаков селёдки, заглянул в один из мешков и издал вопль ужаса. В мешке лежали до неузнаваемости промасленные подарочные коробки.
Тем временем лифт долетел до восьмого этажа, его двери бесшумно отворились и выплеснули Степана вместе с благоухающими мешками в холл, устланный бежевыми коврами, увешенный фотографиями, запечатлевшими последние публичные акции самого министра.
Степан тотчас же направился в мужской туалет, где вознамеривался уединиться в тихой кабине, и в стороне от чужих глаз разобраться с вверенным ему хозяйством да принять хоть какое-то решение. Он почти побежал к заветной двери с изображением перевернутого треугольника, волоча за собой мешки, опустив глаза в пол, дабы никого не увидеть, и не встретиться взглядами со снующими по коридорам власти министерскими чиновниками, имеющими обыкновение целоваться при встрече и задавать глупые вопросы. Со стороны можно было подумать, что приезжему провинциалу до такой степени приспичило, что несчастному осталось только лопнуть. Потому встречные сторонились, молча уступали дорогу странному человеку с мешками, бегущему сломя голову в сторону заветных туалетов.
В туалете, облицованном до потолка глянцевой плиткой, Степан нажал на жёлтую дверную ручку последней кабины, толкнул дверь вовнутрь, втиснулся туда вместе с мешками и запер за собой дверь на железный шпингалет. Первым делом он справил нужду, возникшую из-за стресса, ослабил галстук, расстегнул белую сорочку, щедро отмотал длинную ленту бумаги, скомкал её, промокнул потеющие лоб, шею и небритые подмышки. Замкнутое пространство кабины с каменными перегородками, выложенными почти до потолка, несколько успокоило Степана. Он сел на стульчак унитаза, запустил руку в мешок и извлек первую попавшуюся промасленную коробку. Странно, но селёдочный запах показался ему вполне свежим и даже аппетитным. Степан вскрыл подарок, вытащил напитавшуюся маслом открытку с надписью «Берте Соломоновне», всмотрелся в содержимое подарочного набора и, к своему удивлению, обнаружил там пластмассовую селёдочную баночку, имеющую предательское свойство подтекать, выпуская наружу маслянистый, пахучий соус. Затем он пошарил в обоих мешках и понял, что во всех подарочных коробках находятся такие же селёдочные баночки, проявившие свои предательские свойства.
Степан, подозревая подлог, но, не угадывая его исполнителя, тихо заплакал. Светлые слёзы заструились по его лицу, закапали на промасленные коробки, смочили подпорченные открытки, размывая имена и отчества министерских дам, подписанные цветными фломастерами. Рассматривая через слёзы, как сквозь стекло, залитое дождём, расплывшиеся очертания подарков, Степан принял решение:
«Здесь же, в туалете оставить промасленные коробки, подтекающую селёдку, подпорченные открытки, а оставшиеся части наборов сложить в мешок. В ближайшем к министерству магазине закупить пакеты с символикой МЖД, разложить всё хозяйство по этим пакетам, вернуться и раздарить дамам без коробок и открыток да уехать поскорее домой».
Сказано – сделано. Но не тут-то было.
Степан стал открывать дверь кабины. Он с шумом отодвинул в сторону стержень шпингалета, поскреб в том месте, где должна была находиться дверная ручка. Но ручки от замка-защёлки на месте не обнаружилось. Там, где ей следовало находиться, осталось небольшое отверстие, куда не влезал и ноготь Степанова мизинца. Дверь оказалась надёжно закрытой на защёлку, а шевельнуть железную планку из-за отсутствия дверной ручки не представлялось возможным. Степан начал судорожно вспоминать, каким образом он закрывал за собой дверь, за что держался, что нажимал, когда входил в кабину, но из-за своего волнительного состояния он ничего не помнил. Тогда он подумал, что ручка, должно быть, упала, что он зацепил её, суетясь в тесной кабине. Степан стал шарить по полу в поисках упавшей ручки, поднимать мешки и промасленные коробки, заглядывать под них, шарить и щупать влажный пол под унитазом. Но спасительная ручка не находилась. Степан, преодолевая брезгливость, даже погрузил руки в воду унитаза и ощупал его скользкие холодные внутренности. И там тоже не оказалось ручки. Потом он долго и терпеливо освобождал мешки, разглядывал их содержимое, осматривал промасленные коробки. Но ручки не было нигде. Её не было вообще, будто не существовало никогда.
- Видать какой-то шутник отвинтил её ещё раньше, - подумал Степан.
В голове Степана возникла отчаянная мысль - перелезть через перегородку, но эта мысль была тотчас же отвергнута из-за неприступной высоты самих перегородок. Следом возникла другая идея – разломать перегородки, ударяя по ним ногами и плечами, но и эта идея быстро разбилась о кирпичную прочность и толщину добросовестно выложенных стен неизвестными каменщиками. Не поддалась и дверь, сделанная тоже добротно, в которую Степан стал бить плечом, раскачиваясь, как маятник, с нарастающей амплитудой раскачивания. Отчаявшись, Степан, уже ничего не придумывал, он опустился на унитаз и собрался было снова заплакать, но все слёзы его выплакались в недавних рыданиях. Степан начал нервно похлопывать себя по карманам пиджака, брюк, сорочки, надеясь на невероятный поворот судьбы – обнаружить нож, отвертку или стамеску, которыми можно было бы отжать или расковырять дверь. И его поиски увенчались сомнительным успехом – обнаруженным мобильным телефоном. В записной книжке аппарата Степан нашел номер своего давнего московского приятеля Яишенкина, имени которого уже не помнил, с которым когда-то познакомился в купе поезда, выпивая водку. Номер давнего приятеля не набирался. Желтый исцарапанный экран старенького мобильного телефона выдавал картинку с перечеркнутой телефонной трубкой, что означало полное отсутствие связи.
Степан почувствовал себя заживо погребённым, он был готов завыть волком, разорвать собственные голосовые связки, грызть дверь зубами, и даже вставными. Он стал бить кулаками о дверь, звать на помощь, выть, как сирена в кабинете военной подготовки. Но из-за толстых, добротных стен и высоких перегородок, голос Степана не был слышен в коридорах власти, а в сортир, как назло, никто не заглядывал.
Оставалось ждать и надеяться на чудо.
Но чудо представлялось маловероятным потому, что на дверях мужского туалета восьмого этажа висела табличка с надписью «РЕМОНТ», которую Степан впопыхах не заметил. И вполне возможно, что отсутствие ручки, а точнее ремонт замка, было одним из видов работ, предусмотренных сметой.
Последующие дни были праздничными, нерабочими и вряд ли технический персонал стал бы нарушать распорядок работы госучреждения, да ещё такого ранга, как министерство. Праздники и выходные, дело святое, тем более для рабочих.
Степан посмотрел на подарки и отметил для себя, что положение его не столь безнадежное, как у подводников или блокадников, – у него имелась еда, деликатесы и даже вино, которым можно было залить своё горе и продержаться несколько суток. Да, он подумал о нескольких сутках, и, осознав суть мыслей, ужаснулся, сжался, как мокрый воробей, и затих на какое-то время. Когда стемнело и погас свет, он разделся, повесил на крючок для одежды мешки с подарками, постелил на пол пиджак и брюки, а сам, оставшись в сорочке, галстуке, трусах и носках, сел на костюм, как на коврик, скрестив по-турецки ноги, облокотившись локтем об унитаз, как о стол, и стал кушать ломтики ароматной селёдки, вылизывая масло языком со дна пластмассовых банок, напевая при этом песню Шаинского:
- К сожаленью день рожденья только раз в году…
Бутылки вина он откупоривал, отбивая горлышки о край унитаза, и, смакуя, пил в потёмках, обливаясь красной, успокаивающей, опьяняющей жидкостью. Степану теперь было не до наступающего МЖД, и не до подарков. Подарки потеряли для него свою изначальную сущность, они разом превратились в средство существования, а ещё коротания времени, и даже в своеобразное развлечение. Наступившая ночь со звенящей в ушах тишиной, кромешной тьмой окончательно развеяла надежду на скорое освобождение. Теперь, скрючившись на нехитрой подстилке из собственного выходного костюма, в обнимку со столичным унитазом, никуда не надо было спешить, и что-то творить. Оставалось одно - думать о прожитом, о смысле бытия, и о вечных ценностях.
Но мысли пугали Степана.
Ему чудилась Алевтина, с заплаканным лицом и воспалёнными глазами, подходящая ко входной двери их хрущёвки, прислушивающаяся к потусторонним шорохам и шагам.
Ему представлялось расписание занятий училища с зачеркнутой его фамилией и надписью над ней: «предмет исключен из программы по причине безвременной кончины педагога».
Его воображение рисовало картину длинного министерского коридора, застланного плюшевыми ковровыми дорожками, по которым сновали министерские дамы, украшенные странной бижутерией. Приглядевшись и принюхавшись к дамам, Степан рассматривал ожерелье, броши и клипсы, сделанные из ломтиков сельди, в точности таких, какие были в пластмассовых баночках, и какие он с аппетитом уплетал.
Он гнал от себя страшные видения, смачивал голову водой, зачерпнутой ладонью из унитаза, отхлёбывал красного вина, но мысли и видения возвращались опять. Ему становилось легче только тогда, когда он пел или орал, взывая о помощи. И он пел, и кричал, и ругался, и цитировал учебники своего предмета, и читал длинные лекции невидимым ученикам, и снова кричал, и стучал в дверь кулаками и даже бил головой и при этом не чувствовал боли.
Осколки винных бутылок, опорожненные банки из-под селёдки, огурцов и грибов, очистки от колбасы и обрывки коробок он просовывал в щель под дверью, выталкивал их наружу, и при этом тихо радовался их свободе.
***
Пролетели четыре дня. Один предпраздничный, короткий – день приезда в столицу и заточения, затем сам МЖД, плавно перешедший в выходные. Утро пятого дня началось с тусклого рассвета и новых звуков, разбудивших, и переполошивших Степана. Где-то совсем рядом, за дверью его кабины журчала вода, заполняя невидимое железное ведро. Прислушиваясь, Степан представил картинку из далёкого детства. Он увидел свой деревенский дом, увидел, как доят большую черно-белую корову, услышал, как тёплое молоко, заполняя ведро, звенело и стучало о его железные, стерильные стенки точно так же, как это было слышно теперь.
Потом и тоже по звуку Степан понял, что вода доверху наполнила ведро, и теперь это ведро с шумом поставили на пол, расплескав из него немного воды. Степан затаился, он не мог решить – удобно ли будет, если сейчас его найдут сидящим на полу в одной только рубашке. А там за дверью некоторое время постояли тихо, разглядывая склянки и картонки, просунутые Степаном за пределы его кабины через щель под дверью, и выругались грудным женским голосом:
- Насрали, свиньи поганые… Вот бы у себя дома так нагадили…
Потом внезапно, с необыкновенной лёгкостью распахнулась дверь его кабины, ослепив Степана, сидящего на полу, солнечными брызгами света. Степан зажмурился, отшатнулся, ударившись об унитаз, и услышал:
- Господи Иисусе…
И тут же тень, говорившая грудным женским голосом, убежала прочь, зацепив ногой ведро и с грохотом опрокинув его на пол. Вода растеклась по полу, потекла под Степана, освежая и ободряя его ягодицы своей водопроводной прохладой.
Степан продолжал сидеть на полу, на коврике из собственного костюма, превратившегося в половую тряпку, подмоченную разлитой водой, окруженный обезображенными остатками недавних подарков. Он не находил в себе ни сил, ни желания подняться. Его не слушались скрюченные и затекшие члены, обездвиженные четырьмя днями заточения.
Вскоре в дверях появились охранники, оставившие свой пост у входного министерского турникета и прибежавшие на зов уборщицы с восьмого этажа. Они постояли в дверях, посмотрели на сидящего полуголого Степана, подивились увиденному, покрутили пальцами у своих висков, и, не стесняясь непечатных выражений, объяснили Степану, что ему, хочет он того, или нет, лучше покинуть его насиженное место. Потом они постояли ещё, и один из охранников спросил:
- Папаша, а ты, часом, не инвалид?
Степан хотел было ответить спросившему, но, из-за сорванного четырехдневными песнями и криком голоса, смог только слабо прокукарекать, как курица-наседка, сидящая на яйцах. Охранники услышали странные звуки, переглянулись, пожали плечами, снова покрутили пальцами у своих висков и ушли вызывать санитаров, захлопнув за собой дверь кабины - дабы чего не вышло, и не сбежал, и не спрятался в другое место странный посетитель.
Санитары не заставили себя долго ждать. Явились два дюжих молодца, по всей видимости, студенты-практиканты, они надели на Степана, положенную в таких случаях, рубашку из белой, прочной материи, крепко обвязали его длинными рукавами, подняли его с пола со скрюченными по-турецки ногами, и усадили на носилки. А усадили его потому, что лежать он не мог, а мог пребывать в неизменном сидячем положении. Носилки с сидящим Степаном неспешно пронесли длинными коридорами и спустили по лестнице с восьмого этажа на первый, при большом стечении министерского люду, вышедшего из своих кабинетов, как на митинг, и разглядывающего Степана, так боящегося публичности, но привлекшего к себе всеобщее внимание.
Ну вот, собственно, и всё. Осталось только сказать, что страдания Степана не прошли даром. Министерский гранд всё-таки выделили, а иначе и быть не могло - неизвестное прежде училище теперь оказалось на слуху. Степана выпрямили, его выходила Алевтина, не догадываясь, что стала причиной заточения собственного мужа. Вот только ходить он стал странно, немного согнувшись вперёд, раскачиваясь и вращая ногами. Он по-прежнему работает в родном училище, но из-за наступившей профнепригодности не преподаёт. Он трудится вахтёром и подаёт звонки, сигнализируя начало и окончание уроков. А между шумными переменами, когда пустеют и замолкают коридоры, он погружается в воспоминания, чертит ручкой на клочке бумаги аббревиатуру из трёх буквы МЖД и с ужасом считает оставшиеся дни до следующего праздника.
- А вдруг опять, - думает он….
март – май, 2007 г.