Власть, основанная на общественном мнении и воображении, мягка, полна доброй воли, но она преходяща, тогда как власть, основанная на силе, неискоренима. Поэтому можно сказать, что общественное мнение правит людьми, а сила их угнетает.
Блез Паскаль. Мысли, 311.
Необходимо оговорить сразу, что рассказчик сего скромного и искреннего повествования о некоторых важных, как оказалось впоследствии, хотя и неизвестных широкой общественности, зимейских событиях, согласился отписать его в данном виде с большим душевным сопротивлением весьма многочисленным и убедительным настояниям г-на Мастера Унглюка, полагая себя более чем неважным литератором и надеясь искренне, что уважаемый, с позволения сказать, заказчик сам, приложив к дилетантскому моему сочинению профессиональную руку, отредактирует моё крайне примитивное изложение и приведёт его в художественное соответствие тому, что надобно было ему от меня, когда я уступил его настойчивому желанию.
Признаюсь честно, и слава Богу, что наши нынешние дружеские отношения со столь могущественным и грозным лицом позволяют мне это, сразу, то есть как только-только появился, он мне очень не понравился и глазами своими, спрятанными, к тому же, за глубокой толщины стёклами зачернённых очков в металлической стального блеска оправе, и нешироким, почти идеально правильным лбом под сетью мелких и нечастых морщин, выдававшим наличие у субъекта недюжинной опасности для окружающих ума, порочность направлений коего подтвердилась наличием чрезвычайно широкого диаметра надбровных дуг, достигавших по краям лица ширины скул, с едва заметным провалом ровно переходивших к нижней челюсти с острым как вниз, так и вперёд подбородком под тонкими губами неширокого, скорее узкого, рта, но, неизбежно приняв однажды в наследство от отца своё дело, я привык теперь никак уже не проявлять своего собственного отношения к людям во время отправления моих всегда хлопотливых обязанностей.
Всякое бывало, на постоялом моём дворе останавливались ведь и принцы да герцоги со своими капризными свитами и ужасно привередливыми жёнами и подругами, святые отцы-иезуиты и простолюдины, граждане и деревенщина, но бывали (что ж таиться теперь?!) и разбойники, шулера, пираты да всякий другой ночной сброд, являвшийся неизменно только после заката солнца, так же и исчезающий из таверны до восхода его. С гордостью обоснованной могу сказать на любом из Перекрёстков Мироздания: за себя лично, ведущего хозяйство в общем, за супругу, ведающую образцовой кухней, за старшую дочь – прачку, за младшую – горничную, за грешно прижитого в Бинезельде и два года тому как присланного оттуда, среднего между сводными ему сёстрами, сына – конюха, посыльного и чистильщика одежды и обуви, за наёмную, но живущую при нас, молодую подавальщицу – никто из моих постояльцев не покинул двора моего в недовольстве предоставленными обслугой и удобствами, разве что по причинам и обстоятельствам, от меня и моей семьи не зависящим.
Мастер Унглюк, как я уже подтвердил, выглядел весьма благородно, соответствуя вполне и свыше артистическим представлениям о подлинном рыцарстве: физически развит выше среднего, красив лицом, что сразу привлекало положительный взгляд окружения, не смотря на, возможно, чуть великоватый нос, одет в странную одежду, странным образом и подобием сочетающую в себе элементы одеяний, свойственных различным, вплоть до противоположности, социальным и профессиональным группам общества – от военных и религиозных деятелей среднего уровня до светских выше среднего ранга и представителей магического сословия звания и высоты положения так и вовсе таинственных, как, впрочем, и положено магам. Вооружение в глаза никак не бросалось, что не бывает у артитоков столь свободных, но вёл он себя со всеми абсолютно окружающими так уверенно и не оставляя никаких сомнений в том, что этот незаурядный артиток самостоятелен превыше дозволенного, вооружён и решительно небезопасен в случаях каких-либо угроз ему, симпатичным или необходимым ему окружающим и в других нештатных ситуациях, так сказать.
На второй день, например, когда он, как и договорились накануне, спустился вечером в обеденную залу, чтобы услышать моё краткое и точное сообщение, что пока в нём никто ещё не заинтересован, за самым дрянным, угловым, в моей таверне столом, отведённым для нечаянно и ненадолго разбогатевших служилых и матросни, что случалось чаще, желающих своё жалкое неожиданное достояние промотать с несвойственным размахом и роскошью, завязалась незаметно пьяная ссора, грозившая вот-вот перерасти в драку, и я подмигнул Шарду, моему сыну, чтобы был готов в случае чего прямиком бежать за жандармом, но Мастер Унглюк, совсем мимоходом заметив мою тревогу, мне улыбнулся и, шепнув, что тоже, как и я, терпеть не любит шума и пьяниц, шум производящих, направился к разбушевавшимся уже было не на шутку гулякам. Там он строго, насколько я мог судить издалека, о чём-то спросил ссорящихся, подозвал Анжелину, мою подавальщицу, заплатил ей и что-то ещё строго-настрого запретил матросам, пока она принесла от меня им две бутылки Изумрудного порто восемьдесят третьего года, после чего вернулся сам, попрощался и ушёл к себе, а непоседы, мирно теперь и спокойно допив на халяву доставшееся им приличное вино, примерно, через полчаса благополучно поспешно удалились, рассчитавшись с Анжелиной пререканий и сальностей, осторожно и с серьёзным видом надбавив сверху того.
На следующий день по просьбе необычного и грозного постояльца, снискавшего моё подлинное почтение, я самолично подавал ему обед в номер, тут он вручил мне три тиснёного картона почтовых пакета с личным гербовым оттиском на сургучовых печатях с настоянием, чтобы я немедленно же отправил их, и поинтересовался, совсем не делая вида, что поинтересовался между прочим:
- Жан, ты как-нибудь совсем случайно не в курсе, эм-м… фрегат «Неистовый Роланд» в Бенниблунге?
- Отчего же не знать? – иногда я бываю излишне горд, наверное, это некрасиво, по меньшей мере, по большей же – смешно моею наивностью. – Он пришёл позавчера, незадолго до вашего появления у меня.
- Откуда ты знаешь?
- Я почти все новости узнаю первым. Кстати, капитан этого корабля обычно останавливается в «Очаровании странника», и достаточно удивительно, что он до сих пор у меня не объявился.
- Мне кажется, от услуг такого заботливого и профессионального хозяина не откажется ни один сколько-нибудь разумный и предусмотрительный клиент. Оставайся уверен в нём, Жан. – тогда мне казалось, Мастер Унглюк нисколько не заинтересовался самим капитаном, хотя, как тут же выяснилось, был с ним знаком. – Видимо, у Вицлипуца есть ещё какие-то дела или на борту, или в порту.
- Вы знакомы с этим странным артитоком? – поинтересовался я, остановившись уже в дверях.
- Да, немало наслышан. А почему ты называешь его странным? – аккуратно положив вилку и нож на прибор и всё же тихонько звякнув ими, он подпёр подбородок руками, поставив локти на стол, видимо, ожидая дальнейшего ответа.
Мне пришлось честно пожать плечами, потому что вот уже три года, как начал останавливаться в моём отеле капитан Вицлипуц, я не знал, как следует к нему относиться: с осторожностью – как к артитоку, большей частью сверх всякой меры неразборчивому в круге общения, или же с доверием – как к артитоку, к подозрительному сему кругу отношения не имеющему? Он – не разбойник… Сказал ли я всё, что думаю о капитане «Неистового Роланда», я, честно говоря, не помню.
- Понимаете, Мастер Унглюку, он не флибустьер хотя бы уже потому, что никогда не входил в мой дом после заката и никогда не покидал нас до восхода солнца. Для меня это…
- Замечательно верный аргумент, Жан. Но времена меняются, так что…
- Кроме этого, капитан состоит на службе короля.
- Ты не дослушал меня, Жан! Я сказал уже, что времена меняются, так что поскорее отправь Шарда с моей почтой, чтобы он успел к дилижансу.
- Конечно-конечно. – я вновь взялся за ручку двери, понимая, что на данный момент разговор закончен. – Ближайший дилижанс от Ратуши идёт через полчаса.
- Вот и прекрасно. – похвалил Мастер Унглюк, едва взглянув на часы на запястье своём, и добавил, когда я собирался уже пожелать ему приятного аппетита. – Жан, ты помнишь? В десять я – за твоей стойкой внизу.
- Приятного аппетита. – я кивнул ему, всем видом показывая, что помню, как не помнить!
Он кивнул в ответ, и я вышел, плотно и мягко, с нажимом закрыв дверь под номером семнадцать. Всего лишь через какую-то пару часов я вдруг понял, что внимание уже имеющегося нового постояльца к привычному Вицлипуцу имело место быть не простым, а особенным! Представьте себе реакцию забегавшегося по нуждам обеденного времени хозяина гостиницы, когда подходит совершенно незнакомый тебе артиток и нагло так заявляет, что он никто иной, как капитан фрегата «Неистовый Роланд» Карл Гольдони Вицлипуц, и желает поселиться в номере тринадцать. Значит, так надо, почему-то подумал я странно даже для самого себя и, внеся его в книгу, отправил младшую дочь Веронику сопроводить гостя в номер. Я пребывал в несомненном смятении, и без того уже безысходном, когда лжекапитан, остановившись на первой же ступеньке ведущей на второй этаж лестницы, вдруг поинтересовался:
- Скажите, хозяин, человек по имени Мастер Беда не останавливался у вас?
- Кто-о?! – растерялся я, услышав, ко всему прочему неприятному, ещё и совершенно незнакомое мне слово.
- Мастер Беда.
- Нет. – пожал плечами я, беря себя в руки, хотя уже и сам без подсказок понял, о ком он справляется. – Извините, я не совсем понял… неправильно расслышал, как вы его… это, назвали?
- Вполне возможно, он представился как-нибудь иначе, не правда ли? – я снова пожал плечами, и он закончил свою очевидно-умнейшую из догадок. – Например, Мастером Малё или Мастером Траблом. Нет?
- Нет. – автоматически ответил я, поняв окончательно, что влип в какую-то безобразную ситуацию. – О ком, если позволите… или о чём вы спрашиваете, капитан? Я не совсем понимаю вас.
- Об артитоке, – когда я кивнул, он на мгновение будто иглой пронзил меня своими прищурившимися глазами. – который представился вам Мастером Унглюком. Не так ли?
- О-о, об артитоке! Об артитоке, всё-таки. Да, Мастер Унглюк поселился в семнадцатом номере, кстати, позавчера, чуть позже, чем вы бросили якорь в порту Бенниблунга… – наверное, я излишне внимательно вцепился в него глазами, так напряжённо, что ничего особенного из того, что хотел бы, так и не заметил на его лице.
Не смутившись, будто и впрямь был капитаном, он сделал шаг ко мне, протянул талер и удалился, поблагодарив:
- Спасибо. – ещё более став подозрителен в моих глазах. Да куда уж более?!
Мне только что и оставалось, что задуматься надолго и серьёзно о природе таинственных и опаснейших игр, участникам коих присущи эти черты лица, столь характерные жесты и взгляды, манеры говорить и держаться, наблюдаемые мною уже, минимум, у двоих, безусловно, опасно незаурядных постояльцев. Совершенно кстати вдруг тут же вспомнилось, что и капитану фрегата «Неистовый Роланд» кордильеру Карлу Гольдони Вицлипуцу свойственны всё те же внешние характеристики, что лишь излишний раз только и подтверждает принципы физиогномического и френологического анализа типов личностей, изложенные в увлекательнейшей из книг, особо внимательно читаемой и почитаемой мною теперь, принадлежащей перу доктора Ломбрзо, Придворного Академика и Мага, заступившего на днях на этот государственно важный пост спустя неделю после достойной кончины ввиду апоплексического удара, как было извещено в некрологе «Ведомостей», блаженной памяти мудрейшего Академика всех времён и народов и Мага красного кушака и серого колпака старика Д’Олжена. Наконец-то вернулся Шард, сам не свой почем-то, я хотел было вполне обоснованно выговорить ему за долгое отсутствие и потерянное для дела время, но, заметив, что он в силах объяснить мне свою задержку какими-то уважительными на то причинами, более того, просто сгорает от нетерпения сделать это поскорей, и, видя, что он не совсем ещё понимает, что необходимо поведать в первую очередь, я жестом усадил его прямо напротив себя и, когда он выдохнул:
- Папа, там… такое там… творится! – налил стакан подвернувшегося под руку «Тьер Гарде», подвинул ему и попытался успокоить:
- На, выпей. Только скажи сперва, ты отправил корреспонденцию Мастера Унглюка?
Делая первые глотки подобно жаждущему в пустыне, он кивнул – больше глазами, чем всей головой, но, тут же вспомнив и о нашей почте, которую должен был забрать, прервал своё жадное глотание и вытащил из сумки три газеты, несколько писем, адресованных постояльцам, и «Специальный Королевский Бюллетень», наличие которого могло означать только одно: Его Величество принял новый закон или издал высочайший указ. «Одно к одному!» – почти уже пророчески, нечаянно, конечно, подумав так, я почти разозлился, когда Шард опустошил- таки свой стакан, собрался с мыслями, дыхание его стало ровным, румянец ослабел, пульс успокоился, движения замедлились почти до нормальности, и он приступил к рассказу:
- Король объявил военное положение в столице, в Террасполье и в Глостеркане. Князь Муромский и барон Д’Юрак за компанию со своим маркизом…
- Постой. – я остановил его, не смотря на то, что сам сгорал от любопытства. – Всегда надо говорить правильно, сын: военное положение «вводят», а «объявляют» комендантский час.
- О чём ты, папа!!! – но он предпринял удачное усилие вновь успокоиться.
- Так, давай по порядку, Шард. Подробности я прочту вот здесь. – я положил ладонь на газеты. – Начни с Ратуши.
- В Ратуше с самого утра – Городской Сбор, всё вокруг оцеплено жандармами, выезд дилижанса задержали на полчаса, и именно в эти полчаса, представляешь, в город вошёл Королевский гвардейский полк маршала Бьюконена.
- Это хреново. – медленно вслух подумал я, заметив, что к нашему разговору прислушиваются уже все обедающие, их было в зале артитоков десять-двенадцать. – Значит, мы в самом центре событий.
- Ещё бы! Я ж тебе о чём и говорю: князь Муромский и барон Д’Юрак с маркизом Д’Юренем объявили свои земли свободными от светской власти – Ламбертана, и духовной – иезуитов. Они их выставили вон. Теперь мы посредине, и король поспешил разделить их, заняв кантон Бенниблунга и принимая двуфронтовую оборону. Порт, кстати, уже закрыт, жандармский гарнизон вместе с военными караульные бедки ставят на каждом углу, а я там всё ждал, когда наши тугодумы чего-нибудь надумают и объявят.
- Ага? И не дождался!!! – да я уже готов был разорвать его на куски, но он тут же горделиво успокоил меня:
- Дождался, вот!
Улыбаясь довольно, он достал из-за пазухи изрядно помятую, но свежую, бумагу с оттиском под гербовой городской шапкой: «Экстренное предписание об обязательных мерах в городе Бенниблунге и селениях кантона Бенниблунга в связи с вводом военного положения».
- Мерзавец! – я, как мог, нежно похвалил его. – Чего кота за хвост тянул?
Теперь уже все присутствовавшие окружили нас с сыном за стойкой, я только успевал наливать и подавать, в молчании думая о том, что даже в плохих новостях есть свои положительные стороны, и тогда, и сейчас я стыжусь этого своего неожиданно проявившегося цинизма. Шард зачитал бумагу. Улучив моменты, надо признаться, с трудом, я просмотрел почту и тем, кто был здесь, раздал письма, а к остальным в номера послал Веронику, подвернувшуюся удачно кстати. У меня остались ещё газеты и среди пары-другой конвертов, чьих адресатов, я точно знал, в данный момент не было в гостинице, – один, повергший меня в совершенное изумление: «Господину Мастеру Беде, Магистру Беллетристики, колдуну чёрного пояса и изумрудного колпака». Обратного адреса, разумеется, не только не было в наличии, но даже и не подразумевалось ввиду отсутствия на лицевой стороне места, зато имелась печать очень странной конфигурации. Скажу вам честно: я заробел, увидев её, каким-то мистически-непонятным, глубинным ужасом. Такого чуда геометрической гармонии мне не приходилось видывать никогда раньше, и Мастер Унглюк позже, почему-то посмеявшись своему чему-то, так и оставленному для меня без объяснения, гарантировал, что вероятность увидеть её ещё раз как-нибудь после безумно мала, и на моё робкое предложение снабдить написанное мною повествование в случае публикации, если таковая будет иметь место, оттиском печати он ответил положительно, что сможет скопировать её для публикации, если таковая будет иметь место, правда, не может быть уверен, добавил он, что вероятность нашей с ним второй встречи больше, чем вероятность второй моей встречи с оттиском подлинника вышеописанной печати, так что он вряд ли сумеет вручить мне экземпляр книги. Но, тут он даже улыбнулся, постарается.
Собственно говоря, мне следовало, конечно же, сразу самому и отнести письмо Мастеру Беде, тогда, быть может, я узнал бы нечто большее, чем знаю сейчас, из полезного и интересного читателю, но не стал посылать в семнадцатый номер ни Шарда, ни Веронику, так как до десяти оставалось всего ничего, и оставил его при себе. Чтение и пересуд последних драматических для Зимейи исторических известий отбило на некоторое время интерес ко всем другим странностям последних дней, даже таким, как явления некоторых незаурядных и гораздо более таинственных, чем ночная разбойничья артиточь, постояльцев. Теперь уже абсолютно будучи уверен, что «Неистовый Роланд» не выйдет из Бенниблунга в течение, по меньшей мере, недели из-за обычных бюрократических передряг, я мог бы с особым вниманием предвкушать появление в таверне подлинного капитана, предвидя заранее остроту столкновения его с самозванцем, но даже и это отошло на второй план: война – это война, а не какая-нибудь дурацкая большая охота Ламбертана IV на тайно выдрессированных оленей.
Когда Мастер Унглюк, Магистр Беллетристики и колдун чёрного пояса и изумрудного колпака, следуя приличиям королевской вежливости, появился передо мной в основательно теперь уже заполненном вечерней артиточью зале и очаровал вашего покорного слугу смешной столичной штучкой – часами без стрелок, но с цифрами, которые в этот момент десять раз издали звук, похожий одновременно на мышиный писк и на жужжание шершня, вдруг оказалось множество оснований, разговаривая с ним, придерживаться с осмотрительностью в некоторых вопросах определённой доли некоего подобия самой почти что натуральной конспирации. Дело в том, что тот, что назвался Вицлипуцем да, к тому же, ещё и интересовался Мастером-Все-Четыре-Имени, тоже присутствовал здесь и, с аппетитом трапезничая невдалеке, то и дело посверливал меня неприятно и нагло любопытным взглядом, будто даже насмешливо. Придя гораздо раньше, лжекапитан, похоже, расположился весьма надолго, ведь теперь поглощал всего лишь вторую (а вообще их – шесть) долю большой пиццы с грибами и ветчиной, какую у меня обычно заказывают на целую семью, состоящую, минимум, из трёх чревоугодников, максимум – втрое поболе нормальных едоков.
- Мне как обычно, Жан. – начал Магистр Беллетристики; кстати, я так ведь до сих пор и не выполнил строго-настрого данного себе обещания во что бы то ни стало узнать, что означает сие звание, невразумительно сочетающее, казалось бы, знакомые понятия; настроение у него было, если судить по началу разговора, шутливое. – Как дела? Какие сплетни в нашем славном городке, молитвами отцов-иезуитов пребывающем под Вышним покровительством?
- Вам письмо. – я сразу выложил перед ним красивый конверт и занялся простым приготовлением примитивного и грубого коктейля, употребляемого им по вечерам, никем здесь, кроме подонков общества – и не в моём заведении, не уважаемого: слил в высоком бокале водку с крепким пивом в пропорции один к трём. – Зимейя поражена страшнейшим из недугов, каким может быть больно государство, и мы с вами, к прискорбию, в самом центре грядущих трагедий.
- Что случилось, Жан? – Беда будто заметно – и даже очень! – встревожился.
Но вот в чём состоит потрясающее моё наблюдение: как только я пояснил:
- Я говорю о гражданской войне, ибо на Зимейе других войн уже не бывает, и Бенниблунг теперь между армиями двух врагов, которые постараются соединиться, чтобы вместе противостоять Его Величеству Ламбертану IV. А он, между прочим, успел упредить их и занять наш кантон. – он сразу же и расслабился вдруг и с неприличным уже равнодушием поинтересовался:
- Сочувствую. Но, как бы это сказать помягче, насколько это серьёзно? И не рано ли всего лишь теперь думать и говорить о трагедиях?
- Если войну ведут, – отодвигая ему его бокал с низменной смесью, я очень жёстко, насколько осмелился позволить себе, посмотрел в его бессовестные глаза, бронированные, как теперь показалось, не только стеклом, но и чем-то гораздо более страшным, например, антипатриотизмом. – ради политических интересов, а не ради освободительных, как когда-то давным-давно, то это очень серьёзно, и серьёзно это настолько, насколько политика исполнена подлостью самых низменных интересов.
- Не совсем понятно. – кажется, он ответно рассердился, но он более свободен в праве выразить свои чувства, чем я. – Объяснись-ка.
Как он пьёт этакую-то мерзость?!
- Никакие деньги и никакие побрякушки не восполнят ни инвалидности, ни сумасшествий, ни позора убийства в душах тех, кто выживет, ни позора поражения тех, кто проиграет. Я уже не говорю об отнятых жизнях, их просто не вернуть… Хотя, господин Мастер Малё, по большому счёту… Да. Победит, как всегда, король, но вожди повстанцев оправдаются перд ним, впрочем, тоже –как всегда, а проиграет народ, которому для отвода глаз вот уже тридцать лет как предоставили право наниматься на роль пушечного мяса, а не быть призванными.
Понял ли он или нет меня, я не могу знать, но, видимо, какое-то впечатление на него мои слова произвели, раз он сразу же махом добил бокал с упомянутым пойлом, много позже неожиданно для меня вошедшим в моду во всей Зимейе, вплоть до Двора Его Королевского Величества, названным непонятно «Ёрш», и, совсем уже сбившись с шуточек и иронии на серьёз, протянул огорчённо:
- Н-н-н-да. – при том он так внимательно упёрся тяжёлым своим взглядом в мои глаза, что мне стало, определённо, не по себе. – Жан, возможно, я кажусь тебе…
- Кроме прочего, – всё-таки я решил договорить до конца, раз он потребовал объяснения; меня сейчас оправдывает лишь то перед этим человеком, что я его не знал и не узнаю никогда по-настоящему, и я был искренне зол и несправедлив. – моему краю грозит разорение и голод, возможны эпидемии холеры и тифа.
- Дай-ка мне просто водки. Но разве нам с тобой не послужит утешением и надеждой на лучшее то, что наши войны теперь ведётся всё-таки с соблюдением общеартиточеских законов морали и чести?
- Зыбкое это утешение, господин Мастер Трабл. – имя я произнёс как можно тише, и он понял меня, а я, смешивая водку с водкой, старался, как мог. – Стоит только хотя бы одному безумцу дорваться до сладкого пьянящего напитка под названием Власть, настоянного, между прочим, как я уже говорил, на самых обыкновенных артиточеских плоти и крови, как сразу же и рухнут все эти иллюзорно-цивилизованные законы.
Я поставил рядом с пустым бокалом ещё более фантастический коктейль, опасаясь уже, не многовато ли ему?
- Я тебя слушаю, Жан.
- Он остановился в тринадцатом номере, прибыл сегодня днём, почти сразу после того, как я подал вам обед. Он назвался… – в этом месте я специально выдержал паузу позначительней. - …сейчас выговорю… да, вот! Виц-ли-пуц, да.
- Я всё понял, спасибо. Где он сидит?
У этого человека… вот ведь! а слово-то какое всё-таки поганое, хоть «Белизной трави, надо же… у этого артитока просто железные нервы и великолепно-аналитический ум, подумал я и ответил тише прежнего:
- За левым плечом, ест большую пиццу и сверлит вашу спину глазами. – потом к месту пришлось сразу же заговорить громко, то есть даже чуть громче, чем обычно, чтобы со стороны не думалось, что что-то подозрительно шепчемся, военное положение на дворе всё-таки. – Нам всем, зимейцам, я имею в виду, независимо от оммажа, майората и суверенитета, остаётся теперь только уповать на волю Господа, иже с ним всех покровителей небесных, пусть отцы-иезуиты достойно исполняют свой долг, чтобы вожди и правители не лишились разума во время войны. Иначе всем крышка, как ни верти.
- Будем надеяться и верить.
- Такого серьёзного шанса рухнуть в тартарары у мира не было со времён Третьего Передела.
- Жа-а… ан, спасибо ещё раз. Понимаешь, я уже порядком выпил. – Мастер Унглюк встал из-за стойки, мастерски покачнувшись, и тихо добавил. – Если хочешь, предупреди этого идиота, что в любой момент может заявиться настоящий Вицли, и пересели его, пожалуйста, напротив меня. Но!!!
- Будете ужинать здесь или вам подать в номер?
- Но нет худа без добра, Жан. Передвижения армий, беженцев и паразитов, да и офицерский постой, принесут тебе достойную твоих трудов прибыль. Не правда ли?
- Если война будет вестись по-артиточески.
Он улыбнулся вдруг и подмигнул:
- Вот именно, что по-артиточески, а не по-человечески! Через два часа, в номер, на четыре персоны. Пороскошнее развернись.
Когда ещё и он произнёс это дрянное слово, я невольно вздрогнул, окончательно утвердившись в своей неприязни к нему: к слову «человек», но не к человеку по имени… разве Мастер Беда – не артиток?! Тоже мне – Создатель! – думаю я сейчас с иронией в мысленно звучащем голосе. Дальнейшие события, одно за другим, обескураживали весь вечер и почти всю ночь. От них осталось странное впечатление, будто смотришь давно знакомый фильм в перемонтированном до почти неузнаваемости виде, и, к тому же, текст, произносимый героями, хоть вроде и совпадает с артикуляцией и жестами, видимыми тобою, но ты неуловимо как-то чувствуешь, что он или вовсе не отсюда и взят где-то произвольно, может, транслируется параллельно с картинкой какая-нибудь беспрерывная радиопостановка, или его подставили, предварительно очень хорошо сочинив... излагаю с этого момента лишь то, чему являюсь непосредственным, так сказать, свидетелем, домыслы и предположения – не моё призвание, я всего лишь скромный, вполне обыкновенный хозяин вполне рядового, хотя и приличного рангом, гостинного заведения, умею смешивать несколько ходовых и пару-другую экзотических коктейлей и берусь иногда подавать блюда к столу самолично, так что ровно через два часа, войдя по разрешению, данному из-за двери спокойным и властным голосом, в семнадцатый номер, я чуть не уронил на пол тяжело нагруженный поднос: за столом сидели, собственно, Мастер Унглюк, вышеописанный самозванец неприятной и мало чего хорошего обещающей наружности и… капитан фрегата «Неистовый Роланд» Карл Гольдони Вицлипуц собственной персоной!
Перед ними на столе, который постоялец использовал и как обеденный, и как письменный, пока я ещё не успел доставить таковой по заказу жильца, лежала карта пролива, включающая кантон Бенниблунга и соседние земли – подробнейшая и огромная, видеть каких мне никогда до этого не приходилось, и два навигационных прибора, с виду простых – вроде линейки и циркуля, я остановился в нерешительности, едва преодолев растерянность:
- Несказанно рад приветствовать вас, капитан, на борту моего утлого судёнышка.
- Здравствуй, Жан. – ответил Вицлипуц, не даст Бог соврать, наиболее близкий, понятный и приятный мне артиток из присутствующих, хотя и эта мысль падает безвестной жертвой относительности. – Ставь прямо сюда. Ты, как всегда, вовремя, не знаю, как господа Беда и Ломбрзо, но я-то голоден зверски. К тому же, у меня зверски хорошее настроение, а это, если ты ещё не забыл, удваивает мой аппетит.
Я вновь чуть не уронил поднос: доктор Ломбрзо, сам доктор Ломб… о, Боже… доктор Ломбрзо!
- Что с тобой, Жан?! – Мастер Унгюк… Сквозь пламенем бушующие дали, Пронзив пустыни космоса простор, Без шин, крюков, подков, опор До новой тверди мысли нас домчали. Луна тотчас предстала в лунном свете: Всеяднострастный низменный магнит. Всё то, что потеряли на своей планете, Хранится здесь, чарует и манит. Вот слава и почёт – безбрежным морем, Неосязаемо, невлажно и ненужно. Здесь грешные обеты и мольбы, и ропот на непрямизну Судьбы. То не песок, а жемчуг слёз влюблённых – Небрежно растранжирена казна. Пустых надежд и дел незавершённых Дика Луны печальная страна. Растут проигранные в карты свечи, Светя своей холодной желтизной, пока не гаснут в вышине, калеча Вид неба. Тень их источает зной. Вот искренность, вот чистота и честь, Здоровье тела и здоровье духа. Не снесть богатства здешнего, не счесть, А на Зимейе правит Мать-Разруха… я только и смог, что выдохнуть:
- Доктор Ломбрзо…
- А что же тут такого?! – Придворный Академик и Маг недоумённо повёл бровью. – Обыкновенная, так сказать, научная экспедиция. Командировка, если хотите. Прошу прощения, конечно, что обеспокоил тебя, назвавшись капитаном.
- Нет-нет, не вправе я, наверно… В общем, господа постояльцы, если четвёртым вашим… э-э, компаньоном окажется сам Ламбертан или, скажем, князь Муромский, то теперь я уже ничуть не удивлюсь этому.
- Браво, Жан! – говоря это, старина кордильер Карл, обычно не просто из приличий, а по склонности душевной, деликатно и внимательно ко мне отнсящийся, даже не глядел на меня, потому что Мастер Унглюк резко встал и отошёл к окну, всем видом показывая, что менее всего хочет сейчас встретиться взглядом с ним, тогда как капитан, стиснув притом зубы, просто впился в него глазами, но неловкой паузы, такой, какая возникает в недоверчивых друг другу компаньонах, когда обнаруживается что-то кому-то неприятное, не получилось.
Доктор поддержал свою линию беседы, видимо, малозначимую и потому – позволительную в моём присутствии:
- Приятно в этакой-то глуши встретить артитока, который знает о твоём существовании.
- Я читаю сейчас вашу замечательную книгу.
- Тем более приятно, что артиток этот образован и читает, к тому же, написанную тобой книгу. Однако, Жан, поставь этот поднос, наконец. Я хотел сказать: на стол. Жан, не надо меня так рассматривать, ибо физиогномически, френологически и с точки зрения судебной психометрии я являю собой образчик отнюдь не самой идеальной внешности.
Пытаясь как можно спокойнее делать своё дело, я уже расставлял приборы, и это помогло справиться с потрясениями, что иногда оборачивается защитной дерзостью, от которой именно сейчас я желал уже избавиться, но мною вновь овладело смущение, молчаливое противостояние Мастера Беды и капитана Вицлипуца продолжалось:
- Извините, Мастер, а четвёртый прибор?
- Да, господин Магистр Беллетристики, – довольно, я бы сказал, агрессивно поддержал вопрос заслуженный кордильер. – а кто же этот четвёртый и почему до сих пор…
- Всему своё время, кэп. Извините! – тон спрашиваемого стал сух, брови нахмурились, и совершенно неожиданно центром для сдержанного его гнева оказался я. – Жан, Мастер – не звание и не профессия, а имя, а если тебя вдруг потянуло на панибратство, то называй-те меня Бедей, Траблей, Малей, хоть чёртом лысым, но не Мастером! Я не советую тебе и этого.
- Приношу свои извинения, Мастер… Унглюк.
- Напрасно, Мастер, – Ломброзо мягко выдержал паузу и… не назвал фамилию! – вы обижаете старину Жана. Ведь это и вправду очень интересно – кто четвёртый? Отвечайте же!
Я ощутил себя ужасно лишним, желая оказаться сейчас же внизу, за привычной баррикадой-стойкой своего бара, защищённый жерлами бутылок.
- Только не надо мне угрожать, доктор! Я могу обещать лишь то, что это будет не король и не князь. Кроме того, это будет не артиток, и даже не человек.
А с духами и привидениями я дела не имею. Вицлипуц закурил сигару… Мыслитель удумал отпихнуть её руками, однако, с недоумением понял, что батоги его не в силах шевельнуться, ходули замерли; тут он со страхом почувствовал, что паче звук не издавался ртом его: слова без голоса трепетали на устах. Он заметил лишь, как рокотало его сердце; он смотрел, как бабка придвинулась на него, завернула ему руки, наклонила его башку, вспрыгнула с рысьим проворством на его хребтину, огрела его шваброй по рёбрам, вот он и, подскакивая вроде скакуна, помчал её на загривке своём. Сразу то произошло так споро, что умник едва сумел прийти в себя и вцепился обеими руками в колени, надеясь остановить мослы; а они, к поражайшему ошалению хозяина, брыкались суперечь желания и делали прыжки резвее арабского рысака. Только махнули они за слободу и вокруг простёрлась лощёная равнина, а сбоку понеслась тёмная, как антрацит, дуброва, так и произнёс он про себя: «У-у, то ж баба-яга».
Посвящённая молодая коса мерцала над горизонтом. Трусливое полночное свечение, подобно призрачной простыне, укладывалось невесомо и туманилось по-над грунтом. Боры, поляны, атмосфера, ложбины – гуртом как будто, казалось, кемарили с отверзтыми очами. Сквозняк бы что ли однажды взлетел хоть где. Внутри тёмной знобы имелось нечто сыро-горячее… но, кажется, уже был спокоен и вновь сдержан. – Профессия моя капитанская и звание кордильерское не предполагают, знаете ли.
- А я и не имел в виду ни привидений, ни лембоев. – хотя Мастер Унглюк продолжал говорить обычно, жёстко и целеустремлённо, мне показалось, с ним что-то произошло, он будто что-то где-то слушал и слышал, и я вдруг заметил, что он услышал это что-то вполне уверенно. – Это, господа, будет не артиток, не человек, а звезда.
- Кто?! – в три голоса спросили остальные присутствующие, то есть мы, уставившись на него, как козлы на новые ворота.
- Звезда. – повторил он и, закрыв на секунду глаза, попросил. – Секундочку, теперь всё о’кей. Прошу любить и жаловать…
Далее произошло нечто абсолютно необъяснимое, и потому ужасное: в четвёртом кресле около стола – пустом до сих пор, что стояло выдвинутым, будто в нём кто-то уже удобно устроился, прямо напротив меня, так как я стоял рядом с господином Унглюком, между капитаном и доктором и чуть дальше из воздуха ли или совсем из ничего, в течение пары-другой, с позволения сказать высоким стилем, мистическим ужасом ошарашивающих секунд обретая плоть и наливаясь у нас на глазах жизненными красками, возник… Почему звезда?! Человек как человек, между прочим, как сам Беда и K; артиток как артиток, словно и мы, остальные присутствующие. Разве чуть крупнее размерами… что же это я? – желание пртиворечить сделало меня лжецом. Он был значительно крупнее и капитана, и Мастера Беды, так что слово само «размеры» я бы в данном случае заменил более амплитудным «габариты», потому что, не смотря на предварительную отодвинутость от стола застонавшего под внушительной массой незнакомца кресла, там ему было тесно, и, выпираемый его животом, стол буквально поехал на нас с Мастером Траблом. Красота, практичность и богатство одежд всех троих померкли перед роскошью и великолепием одеяния прибывшего…
- Главнокомандующий Двора Стража Востока Альдебарана Маршал Бетельгейзе. Разрешите поприветствовать вас, Рука Великана!
Любезно и, конечно же, совсем не думая о таковой любезности Маршал Его Величества Альдебарана Бетельгейзе предоставил мне возможность описать его примечательную внешность, не спеша ответно открывать рта и просто рассматривая одного за другим сидящих за столом – взглядом тяжёлым, бронзово-лучащимся и заставляющим молчать. У него было абсолютно белое лицо – ослепительно-белое, если превосходные степени не смутят в этом описании ни моего высочайшего редактора, ни кого-либо из предполагаемых читателей; на белизне его не было ни морщинки из тех, что приобретаются вследствие старения организма или чрезмерности печального и страстного чувственного опыта, ни пресловутых и много о чём говорящих знатоку физиогномики линий Фа-Лин, идущих от крыльев носа к подбородку у обыкновенных смертных, так что ни одна из теней не могла перечерчивать знаками предписания его лица. Странно, но казалось, будто и нос не даёт тени; прямой и высокий, если смотреть в профиль, без переносицы нисходящий изо лба, он заканчивался внизу неширокими ноздрями, открытыми, как таковых в стороны раздающихся крыльев будто и не имеющими; тонкие, острых линий и углов губы, свойственные правильности и нетронутости невзгодами возраста юношей и девушек более, чем зрелости, прямого рта были так же ослепительны, как и всё лицо, кроме глаз, так что, если б не рельефность, они не были бы видны, как почти незаметной оказалась щетина не менее ослепительных аккуратных усов, расходящихся от ромбовидного желобка до краёв линии рта, как почти незаметны были тонкие дугообразные большого диаметра волной уходящие на грань висков до уровня внешних углов глаз брови, сияющие ещё ослепительней; параллельно этим волнам, но более остро, над высочайше-вертикальным широким лбом двумя круто заходящими на верх черепа залысинами М-образной линии был ограничен покров коротких волос, сияющих белизной внезимейной чистоты. Голова его имела широкую вверху и суженную к подбородку, однако, органично неширокую-неузкую в челюстях и местах перехода в шею форму, что говорило о гениальном интеллекте, интеллигентности с червоточиной холода и циничности, об утончённости и артистичности, свойственным этой незаурядно-выдающейся натуре, безусловно, пребывающей в гармонических отношениях с окружающим миром, одновременно обладающей жёсткой и меркантильной направленностью ума и души.
Лишь глаза, к которым можно вернуться особо и именно теперь, потому как вдруг они задержались на мне бронзово-тяжёлым своим магнетически-пронзающим излучением, являли исключение вообще из всей цветовой гаммы внешнего вида этого… артитока?.. человека?.. звезды??? объекта, бывшей исключительно чёрно-белой, с нередким и ассиметричным включением точек, крестов, пятен, звёзд, кубиков, пирамидок брильянтового содержания и оптических свойств. Ах, что это за глаза! – пройдёт, я чувствую, ещё немало времени, прежде чем я избавлюсь от ощущения двойственности их значения, которая, буквально, привела меня в состояние душевного трепета и умственного тупика несовместимостью составляющих этого взгляда: металл и живая плоть, огонь и вода, любовь и ненависть, страсть и смерть, рождение и небытие – вот антонимы, лишь слабо подчёркивающие габариты пропасти, наполняющей глаза главнокомандующего Маршала Бетельгейзе. Потрясённым, нам вдруг оказалось не до того, чтобы самим попытаться нарушить возникшую невольно паузу.
- Поприветствуйте. – ответ был точен как по смыслу, так и высказанным чувством – тончайшей издёвкой.
- Разрешите поинтересоваться, Мастер Малё, и зачем же это вам понадобилось такое чучело? – Вицлипуц был крайне нелюбезен, вызывающе не только отвернувшись от Маршала, но ещё и кивнув на него через плечо.
- Поинтересуйтесь. – ответил Магистр Беллетристики, нарочито, но очень добродушно, воспроизведя тон звезды.
- Господа, господа, я, кажется, совсем не понимаю вас. - достопочтенный Ломброзо обратился ко всем сразу, стараясь исправить сложившееся чрезвычайно неловко и тягостно положение. – Господа, вы же не звери, господа, на столе прелестный ужин. Маршалу, наверное, необходимо подкрепиться с дальней дороги. Жан, поторопись, налей вина. Это «Тьер Гарде», не правда ли?! Тогда поскорей угости им гостя.
Бедняга, почти что дрожащей рукой он протянул мне бутылку со стола, и, так как был он от меня всё-таки на приличном расстоянии, то ему пришлось привстать и наклониться над столом с вытянутой рукой, я поторопился оказать ему поддержку, какую в силах – тем обречённее, что я и представить себе не мог, только почувствовать, на какой безумно-острой бритвенной грани балансирует теперь наше благополучие:
- Ваше… э-э… э, Превосходительство? Да? – Бетельгейзе кивнул, и я пустился во всю прыть вокруг стола. – Ваше Превосходительство, это самое изысканное и волшебное вино на всей Зимейе. Если позволите, я налью? – Бетельгейзе кивнул вновь, точно так же, как только что, и, наливая в первую очередь его в его бокал, потом уже остальным, я пустился во всю скромную прыть своего тупого, обычно, на подъём языка. – Оно имеет очень давнюю историю. Конечно, ни в коем случае не сравнимую со вселенскими масштабами измерения времени, но всё же… всё же я осмелюсь развлечь вас пересказом главного исторического анекдота в долгой истории этого божественного напитка, собственно, после которого «Тьер Гарде» получило своё имя ввиду того, что стало, действительно, единственным и невозможным к подделке вином в королевстве. В той местности, в изумрудных долинах которой, кстати, называющейся и взаправду Изумрудной долиной, где производят это вино, высоко в горах, так высоко на одной из вершин Северного хребта, что бльшую часть года он не виден из-за облаков, стоял да и до сих пор стоит очень древний и, не смотря уже на то, что полуразрушен, до сих пор остающийся самым величественным на Зимейе замок, носящий имя Тьер Гарде. Смысл этого названия давно, очень давно, утрачен вместе с древним языком народы, проживающего в тех благословенных краях. Имя последнего владельца замка, с которым связана наша легенда, вписано в вечную книгу благодарных сердец артитоков, это был король Растабан, мужественный, мудрый и славный рыцарь, добровольно и благородно присягнувший на верность Первому Великому Королю Зимейи Ламбертану Одноногому, после чего сам перестал быть королём, отказался от дворянских званий и привилегий, оставив себе только воинские, но остался богатейшим хозяином Тьер Гарде и, получая огромную пожизненную пенсию от Ламбертана, продолжал жить богато и благодетельно, щедро и честно покупая всё, что нужно было ему для жизни, у бывших своих же крестьян и горожан, в долине расцвёл при нём один город и восемь деревень, население Изумрудной долины при относительно малой территории составляло восьмую часть всего Зимейского населения, все жили хорошо и ничуть бы не стали возражать, если бы номинально рыцарь Растабан вдруг вновь решил объявиться их сеньором. Виноград там рос хоть и здоровыми и обильными урожаями – из года в год, но ничем особенным не выдающийся, обыкновенный виноград, так что и вино было тогда самое обыкновенное, хорошее вино, но вряд ли кому пришло бы тогда в голову присвоить ему собственное имя. – Трапеза потихоньку началась, мои насупленные, сердитые и величественные постояльцы попробовали салаты, и я был чрезвычайно доволен тем, что никто не ограничился каким-нибудь одним из них; тем самым ободрившись, я продолжал, уже не обеспокоившись, например, тем, что капитан вдруг вознамерился закурить и закурил, но слушатели слушали, а я рассказывал. – Что там было, за тем самым хребтом, где стоял замок, тогда не знал никто, разве только благородный рыцарь Растабан, и никому он об этом не рассказывал, не показывал никому, пока однажды не влюбился случайно в простую девушку из селения Латыповка, некогда, то есть тогда, бывшего деревней вряд ли больше остальных, а теперь, кстати, сделав в экономике ставку на туризм и экспорт всё того же легендарного нектара, ставшего ныне новой столицей Изумрудной долины. Девушка была прекрасна, добродетельна и скромна, она верила в настоящую любовь и не ошиблась, повстречав однажды у колодца усталого рыцаря; но имела всего только один физический недостаток: у неё были неестественно-розовые волосы, что невозможно… что просто никогда не встречалось и не встречается у артитоков. Может быть, это и не недостаток, не уродство, не тайный знак каких-нибудь страшных принадлежностей, но она и сама считала это чем-то ужасно-неправильным и сильно страдала; поначалу даже искренние, честные и благородные ухаживания Растабана она подозревала за издевательство, каких в детстве претерпела немало, ведь дети – это самые жестокие артитоки из артитоков, ибо искренни и не ведают, что творят, но детство-то кончилось, окружающие привыкли и не причиняли более беспокойства, так что, когда Растабан пригласил её в свой замок, едва познакомившись, она снова взволновалась, решив не давать воли ответно возникшему чувству к прекрасному воину, пока не убедится в его настоящей любви. Однажды, как гласит легенда, они стояли на Северной башне замка, той, что ближе всех обращена на ту сторону гор и он рассказал ей, что там, за этими холодными и даже на вид ядовитыми облаками, простирается страшная и таинственная пустынная страна гейзеров и вулканов; иногда, когда что-то в погоде и в господствующих ветрах, там бушующих, делает клубы чёрных, фиолетовых, оранжевых, самых фантастических и неописуемых цветов дыма и тумана реже, можно увидеть мёртвую поверхность внизу, изуродованную дырами кратеров и трещинами бездонных пропастей, но никогда ему ещё не приходилось видеть там ни одной живой души, ни одного зверя, даже саламандры или василиска, ни одного дерева и ни одной травинки, даже ни один колючий комок перекати-поля так и не попал в поле зрения, ни одна птица не прилетала оттуда и ни одна не улетала туда. Позже выяснилось, и он сам поведал испуганным жителям его замка об этом, что он, к превеликому своему сожалению, не всё рассказал прекрасной своей Елене, так звали. Однажды, когда скромностью и благородством своими внушив ей доверие и получив согласие на свадьбу, он, возвратившись из долины, где безотлагательно занялся закупками и, вообще, всяческой подготовкой к радостным торжествам, он нашёл её на той самой башне глядящею в сторону страшных северных земель, и ему показалось, что она чем-то испугана. Не ответив на его вопрос, Елена вдруг сама спросила, сколько ему лет; нельзя сказать, что к тому времени он был молод, скорее зрелостью можно было характеризовать его нрав, разум и внешность, но и приёмная мать Елены, а про настоящих родителей девушки никто ничего не знал, помнила его в своём детстве точно таким же, о чём не могла не предупредить дочь. И он не ответил невесте, как и она ему – на его вопрос, объяснив только, что это труднообъяснимо и он не хочет пугать её ещё больше. Ещё он сказал, что не нужно так часто бывать на Северной башне и столь подолгу смотреть отсюда на север. В следующий раз, это случилось уже в самый канун свадьбы, когда в замок были приглашены гости, как простые – многочисленная родня мачехи Елены, так и богатые – сеньоры окрестных земель, когда все приготовления были закончены и праздник обещал стать поистине праздником всей Изумрудной долины, Растабан заплатил за угощение во всех кабаках и постоялых дворах, ничто не предвещало беды, даже отказ короля посетить верного рыцаря в день его свадьбы, мотивированный нежданной хворью, не огорчил нисколько, да и правду сказать, король с кобылы - кобыле легче, ведь Ламбертан прислал с высокопоставленными нарочными богатейшие подарки молодожёнам и приглашение погостить при Дворе, но, разыскивая свою невесту в замке, Растабан до последнего откладывал неприятную необходимость подняться на злополучную башню, когда же, наконец, поднялся, то увидел рядом с нею огромного роста незнакомца в перливчато-синем плаще, как щепку державшего её над полом в руках и яростно домогавшегося любви девушки. увидев жениха её, мужчину статного, сильного и грозного воина, с дороги – вооружённого, колдун подпрыгнул вверх, перехватил обеспамятовавшую от ужаса Елену ногами, которые тут же, выпустив острые огромные когти, превратились в лапы ворона, взмахнул руками, прихватив вразлёт плащ, превратились они в крылья, и взлетел в воздух. Растабан едва успел обнажить свой меч. Надо ли говорить, в какую сторону полетела страшная гигантская птица, унося в когтях его счастье?
- Не надо. – я обмер от неожиданности, когда, произнеся это своим ставшим уже привычным равнодушным голосом, Бетельгейзе остановил меня, коснувшись своею рукой моей руки. – Спасибо, Жан. Это была очень интересная история, и вино «Тьер Гарде», скажу тебе со знанием дела, и вправду великолепное вино, тут ты абсолютно прав. Его не стыдно будет предложить моему повелителю, редкому, кстати, пьянице и знатоку и коллекционеру вин, так что приготовь через парочку часов парочку-другую бочоночков «Тьер Гарде» на вынос. Принеси прямо сюда.
- А с чего это вдруг вы с Малё, Маршал, решили, что мы успеем договориться за каких-то драных два часа?!!
Я был поражён, мой читатель, не менее вашего в то самый момент, не умея понять, о чём же это так ни с того ни с сего заговорил кордильер Вицлипуц, ведь до сих самых пор если кто и оглашал голосом стены номера, так это был я, столь неудачный дебютант в роли сказителя! Теперь курил Ломброзо, он только что прикончил под три бокала хвалёного напитка бефстроганоф из оленьих окороков с прожаренным в остром чесночно-соевом соусе бататом. Кажется, ему гораздо лучше меня удавалось ничему уже не удивляться. Мастер Беда подал плечами и, ни слова не сказав, вышел из-за стола, по всей видимости, очень недовольный, я был обескуражен, но Маршал ответил совсем уж непонятно:
- Да, я непостижимо прекрасен. Так прекрасен, что склонен красоту свою считать уродством, что, естественно, доказать никому не в силах, как и любой из вас. Доктор Ломброзо, объясните кордильеру, моим словам он, кажется, доверять не хочет.
- Старина Карл, прошу выслушать меня беспристрастно, но, – Ломброзо вынул изо рта мешавшую говорить сигару. – в данных обстоятельствах совершенно естественным будет для меня поддержать Его Превосходительство. Пора нам оставить в стороне оценивание личностей друг друга. Как бы плохо или хорошо мы ни относились друг к другу, цели у нас разные, путь один, и отношения никак не могут влиять на исход предприятия.
- Вот что, Бетельгейзе, я хочу дослушать эту легенду! – Мастер беда, мне вдруг так показалось, оборвал Придворного Академика и Мага, но то, как и далее он разговаривал с Маршалом, произвело впечатление, будто и впрямь они провели наедине много времени в непосредственном общении и отношения их из официальных стали как будто достаточно простыми. – Теперь вы и без меня можете посвятить капитана во все тонкости нашего плана.
Карл Гольдони Вицлипуц чуть не подскочил на месте от возмущения:
- Что это значит?! Я против! Мне по горло хватило ваших Кривых, Рыбейр и Злопамятных, я не хочу… – он остановился, указывая пальцем на хозяина номера, и я тоже присмотрелся к тому повнимательней. – Э-э, господин Магистр Беллетристики, да вы просто заросли щетиной.
И это было, действительно, так. Только сейчас я понял, что так неуловимо изменилось в облике Унглюка: он будто дня три не брился, но, голову даю на отсечение, до того и раньше он был гладко выбрит! Доктор чуть не подавился, уставившись на него, а Рука Великана ни с того, ни с сего нежданно похвалил меня, приравняв, кажется, к вину:
- Жан, ты всё-таки прекрасный рассказчик, раз кордильер так увлёкся твоим рассказом. А вы, доктор, не будете возражать, если Жан поведает нам всю историю Святого Растабана в Тьер Гарде до конца?
От столь непонятной похвалы мне, право, стало жаль себя, не знаю, правда, почему.
- Не буду, если… нет, не буду. – замявшись было, тут же согласился Ломброзо. – Только я-то эту легенду знаю уже в нескольких вариантах. Если вам интересно, пускай, конечно же, Жан дорасскажет её.
Честно говоря, мне самому давно надоело рассказывать сказку про Растабана, Елену и прочую чепуху каждому встречному поперечному дегустатору «Тьер Гарде», тем более, что, от скуки когда-то начав, наверное, невольно её где-то приукрашать, расписывать подробностями и домыслами за героев, я уже не уверен, в каком первоначальном виде она пребывала, когда я впервые взялся за пересказ, ведь дебютантом в сказительстве я был только в столь высоком обществе, а не вообще. Интересно, в каких таких нескольких вариантах может знать её Придворный Академик?
- Мне-то наплевать. – впервые открыто и по-настоящему красиво улыбнулся Маршал. – Но вот Мастер почему-то считает своё пребывание на Зимейе не больше, чем фольклорной экспедицией пединститутовского филфака.
Не знаю, как Ломброзо, а я лично совсем ничего не понял, но Мастер Унглюк вернулся за стол, взяв в руки вилку и нож и как бы между прочим напомнил мне:
- Ты остановился, Жан, на том, как ворон унёс жертву… то есть невесту – на север.
Думаю, мне всё-таки стоит вновь вернуться к внешности звезды Бетельгейзе. К его рукам, точнее будет сказать: тугие, на поллоктя, чёрные манжеты укороченных рукавов вторые поллоктя оставляли обнажёнными; синева вен, порезы, царапины, сеть мелких морщин – всё, присущее обыкновенным рукам, здесь отсутствовало, но бугорки крупных сосудов и неровности мышц заметно играли под белой кожей, обладающей типичными складками на суставах: на запястье, костяшках кулака и на сгибах между фалангами пальцев – тонких и длинных, но – не по-паучьи, а скорее – клавесинистических, женских, с позволения сказать, с изящно и заботливо ухоженными ногтями чёрного обсидианового цвета.
Великолепное искусство долгого взгляда в одну точку – не сравнимо ни с чем полезнейшее умение для мага и воина, концентрирующего волю одновременно с рассеиванием внимания. И то, и другое важно и необходимо: целеустремлённость и широта без преобладания одного над другим. Это сродни тому волшебному почти эйфорическому состоянию балансирования между явью и сном. Нельзя качнуться ни влево, ни вправо, нельзя ни уснуть, ни проснуться, ни перестать видеть цель, ни перестать видеть мир, и тогда гений дарит величайшее из наслаждений - открытие Мироздания собой: ничего не стит, например, быть пылинкой его, и в тот же миг – его Создателем. Или, по меньшей мере, одним из богов. Вселенская завершённость точки стала освобождением, и, не отведя с неё глаз, вдруг начинаешь видеть всё: не только этот камушек на гранитном полу, всё ещё угловатый и блестящий вопреки не одной сотне лет, что пролежал здесь, но и увиделись с высоты птичьего полёта равнины, изрезанные руслами трещин, заполненных песком, растительность – мох, южными ветрами занесённую на сумасшедшую высоту Северной башни. Для человека, подобно птице летящего в облаках, и дубравы, и кедровник – всё мох, всё лишайник, а для тех, кто соразмерен ему – это лесные кущи. Да и не так уж зноен и сух тот мир, как может показаться, по их, микроскопических, запросам влаги на их планете вдосталь не только поддержать жизнь в жалких телах, не только хлеб и виноград взрастить, но и – подумать только! на гигиену хватает. Напротив, они знают, что они богаты и водой, и почвой, и растительностью. Только в сравнении с Солнцем мы с ними – одного роста.
Подумать только, стоит просто встать на ноги, приземлившись рано или поздно из-за облаков, и каждый шаг станет катастрофой, о природе которой, о смысле коей никто не в силах знать ничего. Да разве ж можно жить на так вот …..? Скорость их времени иная – на несколько порядков выше нашей, только и всего, поэтому целые поколения успевают прожить жизнь, так и не застав за весь свой век воистину вселенской катастрофы. Но то, чего не может никто, естественно для меня, глядящего в одну точку. Взгляд остановился на кромке люка чуть сверху и всего лишь в нескольких сантиметрах от выщербленного годами дождей, ветров, мороза и солнца камня. Взгляд по-над пропастью из-за мёртвой земли Севера, вот она – долина вулканов и гейзеров, покрытая смрадом земных котельных. Там дальше, за грядой крутых и высоких гор – Изумрудная долина, вряд ли на самом-то деле превышающая нынешней своей площадью отпечаток кончика мизинца, а между небытием и жизнью – замок рыцаря Растабана. Если приглядеться, то можно сейчас же и увидеть, как он, спускаясь с Северной башни, замешкался в люке, ведущем на лестницу. Растабан сморщил лоб, прикрыл на секунду глаза - оцепенение, овладевшее им, отпустило, и он впервые почувствовал себя абсолютно свободным, боль последних часов ушла, как не было, он поднял голову и распахнул душу в небо – на север. Видел ли что? скорее нет, чем да, но он вернулся: сделал несколько шагов вверх; и поднялся ещё выше – встал в бойницу, по-прежнему взирая туда – сквозь облака, сквозь космические пространства, которым несть числа, сквозь непроницаемые толщи кровожадного времени. Осталось только одно: победить не сходя с места. Ибо сейчас он был гением, способным на всё, но сделай хоть один шаг: влево или вправо, вперёд или назад, в сон или в явь, в бесконечность или в точку – то ничего уже не получится. Он не напрягал голоса и не грозил кулаком – просто и спокойно швырнул он ярость прямо вперёд, зная уже, что на небосводе зажглась новая звезда:
- Иди сюда, дрянь, я ощипаю твои перья! – небо, очистилось и сразу перестало быть просто голубым.
Высоко над горизонтом вдали появилась маленькая чёрная червоточина. Она росла, приближаясь – сперва казалось, равномерно и медленно, потом всё быстрее и как будто уже неровно, скоро стали видны крылья, тяжело несущие громоздкое тело, а через пятнадцать секунд ворона занимала уже четверть видимого горизонта, низкими свистящими ударами донеслись до слуха взмахи крыльев. Но Растабан смотрел уже не вверх, а прямо перед собой, переставив правую ногу – свою опорную – назад, на бастион Восточной башни. Два глаза – сияющие ненавистью и злобой – красные, круглые по сторонам хищно раскрывшегося клюва надвинулись и остановились в замешательстве. В лицо воину ударил тяжёлый ураганный порыв ветра, вызванный торможением крыл. Неправда то, что битвы добра со злом бывают затяжные: то ли добро с червоточиной, то ли зло некачественное, – а в чистом виде всё быстро. Три удара: по крылу, в глаз и – уже падающему безнадёжно куску ядовитого мяса – в то место, где предполагается сердце. Умоется Изумрудная долина кровью, подумал Растабан, оставляя меч в пернатом и чёрном и едва успевая выскочить вперёд из-под конвульсивно дёргающейся туши, напьётся досыта, а пойдёт ли то на пользу? До того края света, что виделся ему, было несколько шагов, он сделал их и, не остановившись ни на секунду, спрыгнул в разверстую пропасть люка, сопровождаемый эхом грохота потрясшего Зимейю падения ворона. Да не знает никто имени супостата. Дабы не возродить его!
Крепость Тьер Гарде с тех пор восстановлению не поддавалась, ведь и до сих пор зимейские зодчие не скажут, как вообще могла быть она когда-то построена. Народ долины потому побаивается этого места, тем более, что легенда гласит: семь месяцев с гор текли дымящиеся чёрные ручьи. Урожай тогда выдался особый: втрое против обыкновенного. Да и на вкус изменился виноград, виноделы же обрадовались, получив совершенно новое прекрасное вино. Небывалое: и терпкое, и ароматное, мягкое для женщин, и благородное – для мужчин. Приятнейшее в питии и почти безболезненное поутру. Некоторые злые докторские языки поговаривают, что «Тьер Гарде» имеет галлюциногенные свойства, но народ не знает значения этого слова, и вино просто делает окружающий мир светлее, добрее и благородней.
О чём тогда вечером договорились капитан фрегата «Неистовый Роланд» кордильер Карл Гольдони Вицлипуц, Придворный Академик и Маг доктор Чезаре Ломброзо, главнокомандующий Двора Стража Востока Альдебарана Маршал Бетельгейзе и Магистр Беллетристики Мастер Беда, я так и не узнал, а Мастер Беда так и не объяснил этого, но они покинули таверну «Очарование странника», хозяином которой является ваш покорный слуга, около трёх часов ночи, о чём можно было бы заявить, что это характеризует этих господ с весьма неприятной стороны, если бы не одно обстоятельство: они не переступали порога постоялого двора. Прихватив с собой три приличного объёма мешка с провиантом и четыре бочонка «Тьер Гарде», что выглядело как исчезновение этих предметов, странные доспехи под названием «акваланг» в количестве трёх штук (Его превосходительство сказал, что не нуждается), четыре толстенные потёртые фолианта и по два меча и по арбалету на каждого – в запас, извлечённые из оказавшегося каким-то странно-бездонным сундука Мастера Малё, пребывая в приподнятом, оговорюсь – мне показалось, нервическом состоянии духа, они выстроились в «боевой порядок», предложенный профессиональным стратегом Бетельгейзе: он сам, вытащив из заплечных ножен два соответствующих его росту меча, встал лицом на северо-восток и на сколько-то там румбов правее, они с капитаном по компасу точно выверили нужное направление ещё до того; кстати, о капитане! возможно, я запамятовал, увлёкшись фактическим изложением событий, коим оказался свидетелем, и забыл сказать, что кордильер был левшой, спешу исправить оплошность, ведь именно по этой причине старина Карл, натянув перчатки и опустив забрало лёгкого шлема, преподнесённого Унглюком в подарок, кстати одевшим на головы себе и доктору такие же шлемы с не скрывающими лиц забралами, являющимися лишь решётками из тонких неблестящего металла прутьев, занял место по левую руку от г-на звезды, плюнул на ладони, шепнул что-то вроде: «Пусть матери оплакивают наших врагов!», со звоном чистой и высокой ноты взметнул из ножен свой меч знаменитого крестообразного сечения; меч Мастера Трабла был гораздо легче оружия его соратников, тонок и длиной почти равнялся его росту, жаль, мне не пришлось увидеть, как с таким клинком можно обращаться! от Бетельгейзе Магистр встал по правую сторону и, сказав беда тихо и серьёзно: «Позволь не посрамиться! – громко объявил. – Я готов.» – и замер; но обожаемый доктор, умница и интеллигент, Чезаре Ломброзо поразил меня больше остальных: кто бы подумал, что двухконечная секира, до тех пор покоившаяся в углу и малозаметная до того, взятая им ловко подобно веслу нынешних легкомысленных прогулочных лодчонок – именно его грозное оружие, теперь же, меньше всего напоминающий мудрейшего учёного планеты, доктор решительно произнёс: «Вера и Разум! Командуйте, Маршал.» Надо ли пытаться передать то, что чувствовал в этот момент я?
Ничего не понимающий, кроме того, что они ворвутся в следующее мгновение в самую, наверное, гущу, наверное, многочисленных врагов, а если это не так, то нужны ли тогда такие приготовления? – я видел, как сомкнулись плечи рыцарей для того, чтобы в роковое мгновение оттолкнуться друг от друга – возможно, что навсегда! – и услышал внезимейной (и внеземной???) мощи голос Маршала Бетельгейзе, подобный грому: «Хватит трёх цифр… Не люблю прощаться, господа. Три! Да будет вам известно. Два!! Звёзды тоже умирают!!! Один… Вперёд.»
Слышал ли я что-нибудь в краткий миг пред возвращением в комнату Мастера Унглюка, видел ли? Да, время остановилось, пространство сплющилось перед лицом, ста на краткую и оглушительную долю мига картиной кровавого боя. Оскаленные чудовища и люди, артитоки и титаны, ощерившись мечами и пиками, были со всех сторон, но неожиданность нападения маленького отряда сыграла свою роль – последнее, что я успел заметить в замутившейся наплывающей обратно комнате семнадцать моего постоялого двора – это взмах мечей великана Бетельгейзе. Неведомой силой меня отбросило назад, и я едва устоял на ногах, обливающийся холодным потом, с бешено колотящимся ужаленным сердцем в груди и с кружащейся головой на плечах. Мастер Унглюк выглядел плохо: левая рука его покоилась в наспех сделанной перевязи, грубо перебинтованная грязным тряпьём, насквозь промокшим кровью, шлема на голове не было, как и не было на глазах столь привычных очков, он понуро сидел в кресле, положив на бедро рукоять меча, будто укоротившийся клинок которого оказался непоправимо испорчен несколькими шибко глубокими щербинами и вообще удивительно, что цел. Лужа дымящейся бурой жидкости натекла на полу под остриём героического клинка – похожая на очертания Большой Зимейи, если смотреть на карту не сверху, а сбоку, со стороны полуострова Лабрадор.
Я едва успел броситься к магистру, как тут же услышал его сокрушённый, полный печали голос:
- Здравствуй, Жан. – я увидел его глаза под набрякшими усталостью веками и над мешками разочарования, отяжелившими скулы; он выдавил из себя жалкое подобие улыбки. – Мы проиграли, Жан. Вытри, у тебя кровь носом идёт.
- Вина, Мастер… Беда? – только и смог спросить я. – Водки?
- Ерша, Жан. Ерша. Остальное – потом.
Я пулей выскочил за порог и мимоходом установил рекорд Всех Четырёх Миров и Всех Четырёх Перекрёстков: в следующую секунду я поднёс к губам воина полный бокал этого напитка и попросил господина Магистра Беллетристики объяснить, когда он поправится, значения слов «секунда», «пуля», «акваланг», «о’кей», «атмосфера»…
- Не всё сразу, Жан. – он прокашлялся осторожно, словно боялся повредить что-то внутри. – Швабра – это щётка на длинном древке, она удобнее веника для подметания и мытья полов, на неё можно… скопом, что имелись в наличии, напали на мудрилу. Покойный рухнул он на твердь, да здесь и воспарила душа наружу от ужаса. Задребезжал кочетов клёкот. То оказался не первый, а дублирующий, клёкот; тот же познали слухом карлы подземные. Остращавшие демоны кинулись, как через пень колоду, в проёмы, дабы постремительней выреять. Да потерпели фиаско: не иначе да заторились сии в них, застрявши в проёмах. Проникнувший батюшка затормозил в присутствии этакого афронта творцовой кумирне и не рискнул читать отходную в данном урочище. Вот навсегда и сохранилась часовня с застанными в проёмах монстрами, замаскировалась зелёными дикими насаждениями, корягами, чертополохом, неокультуренным можжевельником; равным образом ни одной душе… навернуть мокрую половую тряпку, и тогда не надо будет ползать по всему дому на карачках. Понятно? Ну, вот ты только представь…
Наконец-то в номер вошли с тазом тёплой воды, белыми простынями для перевязки и кое-какими лечебными средствами, которыми я сам всегда пользовался для залечивания ран, Шард, Вероника и Анжелина, растрёпанные спросонья, но уже готовые помочь.