Джебб Матьюз, американский проповедник во втором поколении упал на колени в туалете своего дома и сильно захрипел, схватившись за горло, как будто хотел себя придушить.
Через некоторое время он умер.
Смерть сделала его беззащитным, и он с трудом встал и пошел. Встал будто бы с операционного стола и еще не отойдя от наркоза, шел, пошатываясь, вперед. «Но ведь не было никакой операции, -- тупо соображал он, -- ничего не было, только я, как всегда, зашел в туалет перед тем, как отправиться в храм, ведь нужно, чтобы ничего не отвлекало от проповеди, а все двигалось как смазанные шарниры: и язык и тело и руки.
Он вошел и сел.
Человек, сидящий рядом, был не виден сначала, но виден потом.
Он был мутен, этот человек, и не было очков чтобы мутность эту прояснить, и Джебб начал шарить руками по телу, ища очки.
Человек мутно произнес что -то и Джебб понял, но не слухом. Человек сказал: «Я слушаю тебя, Джебб». И Джебб начал говорить медленно, как будто перенес инсульт; он не мог слепить слова в предложения, хоть умел это делать перед многими тысячами, а перед этим не мог, и пытался, и все видел сквозь мутность, что слова его не нужны и не интересны человеку напротив.
Джебб ощутил человека напротив, как будто ему ум просто рассказал, что тот чувствует. И Джебб увидел, что человек напротив, не чувствует к Джеббу ничего. И даже любви, которую он привык принимать мимоходом.
«О, Господи!» -- вздохнул Джебб, и тогда человек напрягся, напрягся так, что Джебб не мог вырвать из его цепкого присутствия ни своих волос, потянувшихся к человеку напротив, как будто от статического электричества, ни шеи напрягшейся так, как будто на нее Джеббу навесили камень.
Джебба крутило и он вырвал наконец словами, которые выползли из него как сок из спелого огурца и его сразу отпустило.
Человек напротив все равно молчал своей сутью, и Джебб, ожидавший, что ему воздастся за сказанные слова, мучительно понял, что никакого торга не будет – все что отдается этому человеку, пропадает в нем бесшумно как прорезиненный шарик от мыши падает в вату, как будто это все и так его и просто возвращается туда, куда следует. И оказалось, что трудно просто отдавать.
Джебб привык отдавать свой голос тысячам и взамен получал ровное гудение и ритмичные вскрики, от которых дрожал зал храма. Он привык отдавать свои деньги в банк и получать оттуда любовь. Он привык отдавать теплые вещи бедным и взамен получать тепло их улыбок и тепло от софитов, установленных только что прибывшими телевизионщиками. Он привык отдавать, за это получая.
А здесь получения не было. Был нарушен порядок мира Джебба и это было ужасно и он сидел теплый, разморенный, слабо шевелящий руками, языком и понимал что должен отдать все то, что имел, взамен не получая ничего. Отдать себя, как долг. Вернуть себя туда откуда пришел. И это было страшно, так как Джебб наконец действительно понял, что себе не принадлежит .
Человек напротив поднялся и Джебб поднялся и пошел за ним, хотя больше все она свете ему хотелось сейчас убежать и распластать свое толстое тело на земле, на какой-нибудь забытой всеми ферме, где нибудь в Оклахоме, откуда он было родом.
Но он пошел и человек напротив -- теперь уже человек впереди -- Джебба не испытывал к нему любви. Только интерес (и ненависти впрочем не было тоже), только интерес -- сможет ли Джебб, справится ли Джебб, но Джебб в себе такой силы не чувствовал.
Наконец он услышал вполне внятные слова от человека впереди, слова на ходу и это поразило его даже больше, чем когда человек говорил с ним молча:
-- Не надо вспоминать детствo. Не надо каяться. Не надо просить прощения. Не надо плакать. Делай то, что ты должен делать. Не делай того, что тебе хочется делать. Решайся. Времени больше нет. И когда человек произнес это, Джебб со всей тоской проснувшейся души понял, что он как раз очень хочет поплакать и покаяться и попросить прощения и вспомнить детство.
Он сжал зубы и, покачивая из стороны в сторону головой, начал отгонять от себя жажду прощения, желание каяться, слезы и детство. От раскачивался как маятник из стороны в сторону и это захватывало дух; и все выше и сильнее он раскачивался, пока не стал качаться туда-сюда, смешно болтая кистями рук и выворачивая ступни, и уже не помнил того, от чего должен был избавиться и уже не видел человека, который должен был его от всего этого избавить – и тогда он освободился и тогда услышал голос.
Это было как раз то, что надо.