Третьей мировой не было. Не было падающих с неба ракет и гигантских ядерных и термоядерных грибов.
Не было инопланетян, ни злых, ни добрых. Никто не прилетал на нашу планету с миссимиями просвещения и с захватническими планами, видимо не было их и вовсе, добрых зеленокожих пришельцев, не было и огромных монстров с кислотой вместо крови.
Никто и никогда не взрывал атомные электростанции и не распылял штамы оспы. Не было разрушительных терростичиских атак и моров от неизвестных науке вирусов.
Ничего не было. Вернее что-то было, что-то такое что нельзя описать словами. Серость. Просто серый цвет. Цвет безликой толпы. Цвет осреднённости. Просто всё стало серым и средним. Всё что имело другой цвет презиралось и искоренялось.
Не было больше великих учёных, великих художников и великих злодеев. Всё было серо-среднее. Цвета пыли покрывшей прозрачное стекло дома, из которого выехали хозяева. Вы можете ходить мимо этого дома каждый день, и каждым днём окна будут всё серее и серее. И как-нибудь проходя мимо него вы увидите что окно разбито. Что серость сменилась чёрной пустотой мёртвого жилища. И лишь осколки будут напоминать о вам о том что стекло существовало. И вам будет всё равно, кто бросил камень. Вы просто пройдёте мимо...
Так случилось и с нами. Откуда то возникла мода на серость. Мода переросшая в убеждение, а потом и в политику. Политику усреднения. Закрытие исследовательских центров и университетов, превращение школ в курсы подготовки рабочей силы, принудительный тест на уровень интеллекта и публикация результатов.
Нет правительство не устраивало травли. Её устраивали люди. Простые средние рабочие люди шли громить библиотеки и музеи. Именно они выкрасили общество в тёмно-серый цвет стада. Но кто бросил камень, разбивший стекло, никто не узнает. Просто однажды утром стало ясно – цивилизация разбилась, остались осколки. Вслед за убеждением пришла и уверенность. Остановились заводы и электростанции. Перестали работать больницы и магазины. Единственное что ещё работает – атомные электростанции. Толпа просто побоялась трогать инженеров, обслуживающих реакторы. Но и это не сможет продолжаться долго – люди смертны, особенно люди, вынужденные жить на атомной станции.
Нас, потомков тех обслуживающих инженеров, осталось немного. Вернее не осталось совсем. Есть лишь я – дряхлый старец с явными признаками хронической лучевой болезни, да кошка Мурка – последний потомок кошки, пригретой когда-то на станции.
Станция тоже умирает. Постепенно выходят из строя приборы, кончается топливо. Скоро умрёт последний оплот цивилизации в этом мире осколков. Скоро. Сегодня вечером.
Сегодня вечером я последний раз проверю контрольный щит станции, сделаю последнюю запись в вахтенном журнале, и последний раз сяду за пульт. Код доступа прост и впитан из слов родителей, расскаживающих мне – последнему ребёнку – об управлении реактором станции.
Сегодня вечером. А может ну их к чёрту эти правила. Может стоит прям щас ворваться в зал управления и отстучать на клавиатуре команду извлечения стержней.
Эх трудно уже вставать. Трудно, как раньше, молнией взлетать по металлическим ступеням станции. Ну взлетать я не буду, просто подзову кошку Мурку и взяв её на руки поднятся к пульту.
-Эй Мурка, Мурка ты где? Иди сюда глупое животное. Вот так,- как гулко слова звучат в этих стенах. Сколько же я не говорил?
Вот так вот. Последняя ступенька, теперь дверь. Подойти к клавиатуре, ввести код и нажать на ВВОД. Вот так.
Ввести команду. Просмотреть состояние стержней, и приказать машине вывести их из активной зоны, а заодно отключить насос охладителя. Вот так. Остаётся нажать на ВВОД.
Ну что Мурка добавим в эту серость немного красного?
Морщинистый, как будто пергаментный палец упал на клавишу. Пришли в движение стержни и и отключился насос. А через минуту станции не стало. Остался лишь большой гриб, который повисел в небе и тоже упал на Землю. И вновь ничто не нарушало серости вечера.