На берегу реки, которая тонкой жилкой тянулась из болот тунгусского края, раскинулась, как попало, маленькая деревушка. Если смотреть на нее сверху, прямо с неба, то она походила на бесформенную засохшую болячку на нездоровом теле и без того плешивой, местами горелой и как будто выщипанной северной тайги. А вообще-то деревушка с географическим названием Сосна (а на самом деле – Тетея) считалась единственным островком цивилизации на сотни километров вокруг. Русские охотники, как перелетные птицы, проводили на этом острове межсезонье, ждали баржу с продуктами и совсем не заботились об устройстве своих временных летних гнезд.
Цивилизация в деревне, если сказать честно, получилась не совсем полноценной. Электричество хранилось только в батарейках транзисторных приемников: дизельная электростанция уже лет пять назад вышла из строя, алюминиевые провода сами собой превратились в уловистые «морды» и «корчаги», а столбы, на которых эти провода когда-то висели, давно стали печным дымом. Но еще остался в деревне фельдшерский пункт с йодом, бинтами, ихтиоловой мазью и валидолом. Еще стоял покосившийся клуб с вывеской «Красный чум» и вечной «Славой КПСС» над печкой из железной двухсотлитровой бочки, лежащей на боку.
А главное, в деревне имелся магазин с небольшим запасом спичек, десятикопеечных пачек табачно-махорочной смеси, папирос «Волна» и «Север», керосина, муки, риса, сухого молока и кильки в томатном соусе. Жили в магазине вечно голодные мыши, а больше ничего хорошего там не было. Водка и спирт давно выбраны «под запись» и выпиты. Кое у кого из оседлых жителей еще, правда, остались сахар и дрожжи, позволявшие сохранять определенный смысл жизни и пить, кочуя по деревне по мере созревания в том или другом доме сорокалитровых фляг с брагой. Но брага давала тяжкое похмелье, и все с нетерпением ждали весеннего завоза залежавшихся на складах в Подволошино продуктов, крепленого красного вина и свежей водки. Запас спиртного позволял кое-как дотянуть с конца мая до октября. В деревне пили все как следует.
***
Кончался апрель.
Дятлы дробным перестуком сообщали друг другу о наступающей весне. Медленно, очень медленно оттаивала тайга. Хрупкими ветвями могучих лиственниц она тянулась к еще не нагревшемуся солнцу и бездонно голубому небу. Корявые сучья приземистых сосен походили на узловатые и иссохшие стариковские руки, бескровные и озябшие. Снег порыжел от летучего семени берез и уже оседал, наливаясь водой. Выпячивались на его поверхности бугорки зимних следов, олений помет расплавлял под собой снег на нартовых дорогах.
Местами, на солнечных склонах, снег уже совсем сошел, обнажив брусничник с уцелевшей прошлогодней ягодой. Хохотали от радости и первого тепла куропатки, а где-то бормотали и чуфыркали тетерева. Но все равно трудно было поверить, что совсем скоро листвяги покроются зеленой молодой хвоей и скупая на улыбки тайга сразу от этого повеселеет.
Старые, потемневшие избенки на одном конце деревни лепились одна к одной, как старухи, собравшиеся посудачить, а на другом стояли редко, порознь. Единственный в деревне старый конь отощал и шарился в кучах несъедобных помоев, в поисках корки хлеба. Сено у него давно закончилось, он копытил пожухлую прошлогоднюю траву и жался к людям. Иногда ему доставались остатки заваренной кипятком низкосортной муки, которой обычно кормят собак. Он аппетитно чмокал губами в тазике с кормом и не обращал внимания ни на лай хозяйки тазика, ни на запущенное в него полено.
Старики-эвенки качали головами, посасывая свои самокрутки, но не прогоняли коня. «Однако, не дотянет он до травы, - говорили они, - совсем старый стал». И думали молча о своей старости, о том, что придет скоро их черед, пусть не нынче, так следующей весной. Думы эти, едкие, как махорочный дым, слезили ослабшие глаза.
Стариков в деревне осталось совсем мало. Тянет к себе земля, да и сами годы прижимают к ней все ближе и ближе. Вот бабку Наталью почти месяц назад схоронили. А земля здесь не пух: промерзла, наверное, до самого ядра, три воза дров сожгли, чтоб могилу старухе вырыть. Два мужика целый день ямину долбили, а одолели чуть больше метра в глубину. Спрыгнул на дно могилы Захарка – по грудь. Мужичонка, как и все эвенки, ростиком не велик, хотя и годами не молод. Прищурил хитро глаза на безусом лице, почесал пятерней затылок и говорит напарнику своему: «Человек старый, зачем глубоко копать? И так не вылезет». И добавил убежденно: «Хватит ей. Глубоко и так. Хватит. Был бы молодой, тогда мало, а ей хватит». На том и остановились.
Гроб делали русские мужики из числа тех, которых мотает бурливая жизнь, бьет обо все углы и выкидывает за ненадобностью вот в такие края, где даже досок на гроб нет. Содрали шесть тесин с крыши нартового сарая. (Оленье стадо уже почти все вырезали, нарты давно растащили, и сарай превратился в естественный запас пиломатериала). Мужики сперва матюгали управляющего меж собой от души, а потом покумекали и представили себе картину: притащил бы он тес на барже, в большую воду, а старики спросили бы: «Куда, мол, доски, начальник?» Что ему ответить на это? Вам на гробы? Так, что ли? А если не так, стало быть, растащат материал: кому на крышу худую, кому погонку загнуть. И опять, случись беда, а гроб сколотить не из чего.
Был бы управ мужиком серьезным, прижимистым, с прицелом маломальским – голова, короче, нашел бы выход. А с пацана какой спрос? Народу голова нужна, а тут, однако, не зря управа «Чаном» прозвали. Все как быстрее, да ловчее, хапком, да хватком. Речи говорит рассудительно, а копни поглубже – один «пшик». Судили и рядили так и эдак, да что толку, но гроб сделали отличный, хоть и материал с виду неважнецкий. Старики приходили, щупали, вроде как на себя примеряли. Молчали одобрительно и опять уходили в свои бесконечные, как здешняя зима, мысли.
***
Появились забереги и уж не перейти реку. Вся деревня от мала до велика ждала с нетерпением, когда, наконец, тронется река и все на ней оживет. Зашумят моторы, можно будет сплыть в райцентр за двести километров, опять же баржа с продуктами придет. Прошлый-то год не рассчитали маленько запасы. До завоза еще месяц, не меньше, а масла уже давно нет, даже постного, последний сахар из заначек пустили на поминальную бражку. Мясо, правда, в деревне есть – охотники, слава богу, еще не перевелись. Сам Чан, управ молодой, уже давно ушел в центр пешком, по нартовой дороге. По делам или просто от скуки сбежал. Кто его поймет?
А река молчала. Ей было не до людей с их мелкими заботами. Река наливалась снеговыми соками тысяч ручьев, бегущих по распадкам, и готовилась к долгожданному освобождению от надоевшего грязного льда. Он портился прямо на глазах и все дальше отходил от берегов к середине. Однорукий Алька ухитрился уже поставить возле берега сети. Держа в целой руке легкое двухлопастное весёлко и ловко помогая ей обрубком, он шустрил на своей погонке по открытой воде. Мужик не унывающий: в зубах вечная папироса, а на бритом лице счастливая улыбка. Пил поменьше других, но по пьянке доказывал всем, что вторая рука у человека лишняя, одной вполне достаточно, а вот двух ног для промысла явно не хватает. Алик был человеком семейным и хозяйственным, числился на почте радистом и получал зарплату, хоть и маленькую, но регулярную и со всеми надбавками. У него имелся маленький казенный движок для зарядки батарей деревенской рации, с помощью которой только и можно было выходить на связь с внешним миром.
Остальные русские мужики (если исключить Чана, то их было пятеро), считались бичами. Такие люди всегда были, во всех странах и во все времена. Правда, назывались везде по-разному. Они открывали с Колумбом Америку, а потом мыли золото на Клондайке, они ловили бобров и ондатру в Канаде, становились бутлегерами и беспощадными гангстерами в американских соединенных штатах. Они заселили Австралию и делали консервы из кенгурятины. Они и Сибирь освоили, перейдя Урал вместе с Ермаком.
Бичи – мужики нормальные, только сильно и много пьющие. У каждого своя биография, сказочные картинки из которой можно услышать только во время совместной пьянки, да и то не всегда. У каждого из них свой путь, своя уважительная причина. Общим у всех является, наверное, только разбитая вдребезги прошлая жизнь среди «нормальных» людей. Об этой прежней жизни они говорят редко и не первому встречному.
Бичи – неизбежный продукт любого общества. По каждому из них, конечно, тосковали тюрьмы и зоны родного отечества, но в Сибири места всегда хватало. Кроме того, советскому государству бичи обходились гораздо дешевле, чем зэки. Бичи не требовали пайку, прокорм себе зарабатывали сами, вкалывая на «комсомольских» стройках, в геологоразведочных экспедициях, на лесозаготовках, в старательских артелях, на промысле пушнины и рыбы.
В глухой тайге каждый из них мог спокойно выйти из избушки и заорать со всей дури: «Наш Генсек – мудак!!!» И тайга либо с удовольствием соглашалась многоголосым эхом: «Так… так… так… так…», либо издевательски переспрашивала: «Как?… как?…как?..» Вообще, «бич» - слово ёмкое. И лучше им не пользоваться, если сам не имеешь к бичевскому сословию никакого отношения и эту самую ёмкость плохо понимаешь. Можно оскорбить человека и заслуженно получить по морде.
***
После поминок трое из деревенских бичей подались на весновку в тайгу, будто бы мясо добыть и оклематься после загула, а двое остались. Сегодня они пекли хлеб. Есть масса способов выпечки хлеба. Можно, например, при наличии железной бочки, сделать «пекарню».
Делается она очень просто: сначала строится небольшой сруб по размерам чуть больше бочки, положенной на бок. Сруб засыпается речной галькой или землей. На гальку кладется бочка, в одном из донышек которой с помощью топора и деревянной колотушки (именно деревянной, а не второго топора, потому что при ударах обуха об обух один из них рано или поздно раскалывается) вырубается прямоугольное отверстие. Со стороны этого отверстия в срубике делается «окно» чуть большего размера. В бочке, лежащей на боку, прорубается звездообразное отверстие, концы которого отгибаются. В этом месте потом устанавливается труба. Между срубом и бочкой засыпается галька или земля до самого верха бочки. Над всем этим сооружением делается легкая крыша, через которую торчит недлинная труба. Неплохо на 1/3 засыпать бочку изнутри галькой и битым стеклом.
Первый раз эту «пекарню» протапливают, как следует, чтобы галька и стекло спеклись. Образуется более или менее ровная поверхность – «под» (отсюда, кстати, и название «подовый» хлеб). Для выпечки хлеба печь топят иначе. Дрова мелко колют и складывают внутри топки аккуратной клеточкой – каждый слой поперек следующего. Печь протапливается, труба сверху чем-нибудь закрывается. Но формы с хлебом можно ставить внутрь только тогда, когда вы сможете засунуть в топку голую руку и быстро вынуть ее, не получив ожога и не опалив волосы (если, конечно, у вас руки волосатые, что для выпечки хлеба предпочтительнее). Хлеб в такой печи бывает готов через 50-55 минут. Вкус его – это нечто невообразимое и непередаваемое, съев за один присест буханку такого хлеба, ты буквально пьянеешь от сытости и полного блаженства.
Рыжий Федька, бывший студент-охотовед, растопил пекарню и, сидя на бревнышке с молодыми парнями-эвенками, хохмил по поводу своего товарища:
«Хозяйка моя, Дим Димыч то есть, на все руки мастерица: и обшить, и обстирать, и собакам сварить. Вот наказала мне агрегат этот истопить, а сама по уши в тесте. Тащи, говорит, Федька, формы. Ну, я сразу дельный совет: а что если, говорю, Димыч, мы все эти ингредиенты в их сложной совокупности, проще говоря, тесто твое, плюхнем в одну форму? К примеру, в тазик? И в нем испечем? Но Димыч – консерватор известный. Трудно даже повторить то краткое изречение, которое он мне высказал на этот счет. Пришлось бежать к Петровне за формами».
Убедившись, что его опять никто не понял, Федька смачно плюнул, с тоской посмотрел на осточертевший лед, который, казалось, никогда не уплывет, и подался в «бичарню» читать прошлогодний номер журнала «Новый мир» и издеваться над Димычем. Бичарня, или как ее иначе называли, «бичхата», представляла собой небольшую избушку, покрытую лиственничной дранкой. По сути дела это было что-то среднее между домом и зимовьём. В углу стояла железная печка, которую ушлый Димыч норовил топить сырыми дровами, чтобы реже подбрасывать и не загибаться от жары.
- Ну как, Федул, пекарня топится?
- Так точно, ваше высокородие!
Федька стоял «во фрунт», страшно выпучив глаза, отдавая честь Димычу, приложив левую руку к правому виску. Рыжие патлы на его голове торчали мышиными хвостиками в разные стороны. Он ждал команды «вольно».
- Вольно, Федька, вольно. Хлеб в формах подходит. Схожу-ка я посмотрю пекарню.
Димыч вышел. Федька оглядел грязную комнату. Две железных кровати стояли у стен. Матрасами служили засаленные спальные мешки. У окна – стол с не слишком чистой посудой, старинный с облупленной краской стул и чурбак, служивший табуретом. Из под стола выглядывала алюминиевая фляга. В ней Димыч, вернувшись с охоты, сразу ставил бражку. Уже через неделю брага поспевала, и он с удовольствием поил всю деревню. Фляга была пуста. На стенах вместо обоев пришпилены кнопками старые афиши. Все было знакомо и надоело до чертиков.
«Неужели и мне придется вот так же пропадать в этой глуши? – подумал Федька, - Вот Димыч – старожил. Каждый год после промысла собирается в Европу, а дальше районного центра еще не выбирался. Денег, говорит, не хватает. Пушнины только официально сдает на пару тысяч рублей . Конечно, их не хватает. А почему? Все просто: дорога в аэропорт районного центра проходит мимо магазина. Заходит туда Димыч перед полетом в Иркутск, видит: очередь. А в ней каждый второй – знакомый.
- Ну что, Димыч, как поохотился?
- Нынче неважно, полный голяк. Кое-как продуктёшки оправдал.
- Да брось, Димыч, прибедняться. С кулишко соболей наскреб, небось, а кричит, что мало. Наверное, в отпуск, на Запад собрался?
- Да пора уже родню повидать. Забыли уж, что я живой.
- Ну ладно, Димыч, ты вставай вперед меня. Люди против не будут. Так или нет? Человек с тайги вышел, нужно ему винишка бутылочку взять?
Очередь возмущенно гудела, но пропускала Димыча. Когда подходил его черед брать, Димыч лез в карман, долго шарил там и, наконец, выкладывал на прилавок кучу смятых червонцев. Ровно столько, сколько умещалось в его горсть.
- На все, - небрежно произносил он.
Оказывалось, что красного вина на все его деньги не хватает, нужно идти на склад еще за одним ящиком, но есть коньяк, а очередь уже начинала шипеть…
- Давай коньяк, какая нам разница, - отмахивался Димыч.
Сразу у него появлялась масса старых друзей. Они приводили с собой друзей новых. И Димыч, окруженный искренним вниманием, уважением и почетом (а их в аккурат и не хватало для ощущения полноты жизни), шел обмывать в ближайшую бичхату свой очередной отъезд на родину. В конце отпуска он возвращался в деревню опухший, потухший и с синяками разной свежести.
- Ну как, Димыч, родные места? – посмеиваясь спрашивали деревенские мужики.
- А ну их! Опять денег не хватило, - проговаривал разбитыми и запекшимися губами неудачливый путешественник.
После отпуска денег у него оставалось в обрез – только для закупки продуктов на следующий промысловый сезон. А для этого вполне хватало трехсот рублей.
«Вот так и я, - думал Федя, - почти весь год в тайге, а прилечу в Европу и двух слов связать не смогу. Свобода – штука хорошая, но она ценится только тогда, когда сильно ограничена. В деревне – рай: из всех работ – только промысел да подготовка к нему. Полная свобода действий: свободен, как пингвин. Тоже ведь птица, но не летает. А зачем она нужна, такая свобода? С коммунистической колонией пока все неясно: главные коммунары еще в армии, Ермолян уже откололся, он по природе своей волк-одиночка. Остался только Чан, но и он сбежал в райцентр от всей этой голодухи. Вроде как по делам. Вот и весь коммунизм. Да и как во всей этой нищете, среди поголовного пьянства и абсолютной дикости строить коммунистические отношения? Бред? Полный бред. Чистая этнография. В жизни так много прелестей и разнообразия, а здесь только свобода. Ходи хоть голый, хоть пьяный – никто не обратит внимания. Говори хоть о чем: во-первых, не поймут, во-вторых, вряд ли кого-то тронут твои мысли».
Федя зевнул, сел на кровать, лениво потянулся за папиросой. Она выскользнула из пальцев и упала на грязный, не строганый пол. Взял вторую, закурил и лег поверх спальника прямо в грязных болотниках. «Вот говорят, - думал Федя, - что в голову лезут всякие мысли. А ведь это неправильно. Мысли лезут из головы, как черви. Старуху закопали. Прожила она здесь всю жизнь. Зачем? Будет теперь долго гнить в этой вечной мерзлоте. Да и жила она – не жила, а тлела, как головешка. И я тлею, а помру – буду так же медленно разлагаться. И вряд ли кто-нибудь вспомнит, что был когда-то на белом свете Федя, Федул». Незаметно мрачные мысли сморили его и он уснул.
***
На берегу реки сидел рыжий косматый человек, в набедренной повязке из волчьей шкуры и резиновых галошах. Он опирался на суковатую дубину и смотрел на противоположный берег. Там раскинулся маленький, утопающий в зелени садов город. Слышалась музыка, сигналы автомобилей, гудок проходящей электрички. На песчаном пляже загорали парни и девушки. Человек жадно смотрел на все это, ноздри его раздувались и, наконец, из груди его вырвался дикий звериный вой…
- Хорош орать, Федька! Я, бляха, язык ошпарил! Вот ненормальный! Лежал себе тихо, мирно. Ну, думаю, спит человек, и пусть спит. А он заорал благим матом, хулиган. Давай вставай, чай со свежим хлебом пить.
Федя сел и понюхал воздух: в избе действительно пьяняще пахло свежим хлебом.
- Ну, Димыч, ты по части хлеба мастак. Мне сон приснился, как будто ты испек каравай прямо в тазике. На всю деревню по куску досталось каждому, а мне не хватило. Вот я и заорал от этого. Нет, понимаешь, социальной справедливости, дискриминация по цвету волос!
- Ну-ну, сказывай. Я все никак не пойму: на кого ты учился? На охотоведа или на комика?
- На трагика, Димыч. Жить или не пить? Вот в чем вопрос, - продекламировал он замогильным голосом.
Димыч во второй раз поперхнулся чаем.
- Артист ты, Федька, - смеясь сквозь кашель, выдавил он из себя.
А Федор продолжал истово:
- «Я – Мерлин, Мерлин, я героиня самоубийства и героина!»
- Ты чай пей, самоубийца.
И Федька с наслаждением взялся за чай, откусывая огромные куски прямо от горячей буханки хлеба… «Да, - подумал про себя Димыч, - жениться тебе надо, парень. Тогда и орать во сне не будешь». В голове его зрел план.
***
Федор вышел из избы и решил вместо физзарядки поколоть дров. Чурка попалась матерая, суковатая и с первого раза не поддалась.
- А ты ее по краю ёбни, наискосок…
Федя от неожиданности присвистнул. Рядом стоял мальчуган лет пяти, в галошах на босу ногу и с засохшими соплями под носом. Это был Колька, сын Клары от какого-то неизвестного бича из экспедиции.
- Сударь, вас кто так выражаться научил? – спросил Федька, присев на корточки перед пацаном.
- Никто, сам научился.
- Ну, молодец, - Федя в смущении почесал затылок.
- Дядя Федя, а скоро лето наступит? – услышал он сзади еще один голосок. Вокруг него собирались разношерстные ребятишки.
- Дядя Федя, расскажи нам сказку.
Федор сел на чурку, пацаны сгрудились вокруг него, и через некоторое время сказочник разошелся не на шутку:
- … и сказал тогда господь Бог: пусть холод скует навечно тунгусскую землю и не будет на ней никогда ни весны, ни лета.
- А бога нет, дядя Федя.
- Правильно, Колька, бога нет. Но это сказка. Не перебивай.
Колька поскреб под носом, почесал затылок, а Федя продолжал:
- Услышали эти слова птицы и устроили птичий базар. По-нашему собрание. Громче всех бормотали тетерева, но их никто не понял. Потом засвистели и забулькали рябчики, но их тоже никто не понял. Потом старый черный ворон сказал: «Предлагаю искать крайнего. Да и искать долго не нужно. Вот посмотрите: среди всех нас, птиц оседлых и местных, самые бесполезные кукушки. Кукушки – это вроде как бичи среди нас. Терять им нечего, семей у них нет, а потому лето украсть у господа бога должны они». Все радостно загалдели, а ворон продолжал: «А мы, птицы семейные, должны будем отныне предоставлять кукушкам жилплощадь в своих гнездах и воспитывать их детей». Птицы еще долго хлопали черному ворону, а кукушки без лишнего базара собрались в стаю и полетели за синие хребты, воровать у бога лето. И с тех самых пор в ваших краях лето наступает только тогда, когда прилетают кукушки. Вот и сказке конец, а кто слушал, тот молодец.
Федор замолчал. Ребятишки стояли вокруг него, затаив дыхание.
- Колька, закрой рот и вытри сопли, - скомандовал Федя.
Колька поспешно выполнил приказ.
- А теперь, дамы и господа, бегите домой. Уже холодно.
- Дядя Федя, а когда лето наступит? – спросила маленькая девочка, опоздавшая на вечернюю сказку.
- Ты что, бляха-муха, не слышала? Вот кукушки прилетят, лето сразу и наступит, - наставительно сказал ей Колька.
Дети разбежались по домам, где их особенно никто и не ждал, а Федя еще долго сидел на не расколотой чурке и курил.
***
Ночью тронулся лед на реке. Вся деревня с утра и до позднего вечера торчала на берегу. Старики-эвенки курили молча, и трудно было прочесть что-нибудь на их непроницаемых лицах. Ребятишки бегали, играли и пока еще ни о чем не задумывались. Федя сидел один на бревне, рядом с краем берега. В его руках была бесценная толстая книга: «Справочник путешественника и краеведа» под редакцией академика Обручева, который проплыл когда-то чуть ли не всю Подкаменную Тунгуску на эвенкийской берестянке. Книгу эту, читанную перечитанную, Федя даже не листал. Рядом с ним лежала пачка папирос «Волна» и никто не мешал ему вот так сидеть в стороне и курить.
На третий день прошли последние льдины. К вечеру кое-кто спустил на воду лодки, в воздухе вкусно запахло бензином, зашумел чей-то мотор. Димыч с Федей пили чай без сахара, но с сухим молоком и свежим хлебом. Больше жрать было нечего.
- Вот что, Федор, - начал Димыч, - мы тут с мужиками насчет тебя толковали и порешили, что пора тебе, паря, жениться. Ты молодой, баб подходящих для тебя здесь нет, девок вообще нет, а бичей и без тебя хватает. Человек ты хороший, добрый, грамотный. По себе и пару ищи. А от деревни на поиск жены выделяем тебе полторы тыщи рублей. Пойми правильно: не на бедность кидаем – добыл ты неплохо. Деньги кладем свои, чтобы ты на Большой земле не спешил, а нашел себе бабу путевую, с характером. Чтоб человек хороший был. В таком деле спешить нельзя, я тебе сказывал, с какой жил коброй. Да потом учти: мне на два месяца двух тысяч не хватает, так я же пью. А тут дело серьезное. Не возьмешь – людей обидишь. Жену не найдешь – деньги назад вернешь. Пропьем всей деревней.
Димыч выложил перед Федей три нераспечатанные пачки пятирублевок и вышел из избы. Федя долго смотрел на деньги. Наконец успокоился, взял их, завернул в кусок газеты и бережно положил их в карман своего абалаковского рюкзака….
***
На следующий день первая лодка отправлялась вниз по реке, в райцентр. Провожала ее вся деревня. Перед самым отплытием на берегу появился Колька и закричал:
- Дядя Федя! Кукушки прилетели!
Все сначала засмеялись, а потом притихли на миг. Прислушались. Из ельника на противоположном берегу, ближе к повороту реки, донеслось ласковое «ку-ку, ку-ку, ку-ку…»
- Ты приезжай, дядя Федя, рыбу будем с тобой ловить, - кричал Колька, его голосок перекрывал шум заведенного мотора.
Когда лодка скрылась за поворотом реки, Димыч вошел в свою избушку, закрыл за собой дверь на крючок и сел за стол. Он достал из кармана початую пачку денег и стал раскладывать ее на две кучки. «Так, стало быть, триста на заброску, - Димыч задумался, глядя на жалкие остатки, - ну, а на это как раз можно «родню повидать», а то уже год без синяков живу».
Река петляла по тайге, обходя незаметные глазу препятствия, звук мотора то удалялся, то возвращался почти к самой деревне. А в наволоке, прямо напротив деревни, по ту сторону реки, пела свою песню уже вторая кукушка.
Кажется, долгожданное северное лето и вправду наступало…