Исус приходит ко мне и ест из блюдечка хлеб размоченный в молоке, который я оставляю ему вечером перед тем как лечь спать. Я никогда не видел его, потому что не хочу пугать и никогда не оскорбляю его проверкой – пришёл или нет. Утром я иногда нахожу тарелку чистой, а иногда обнаруживаю заиндевевшее молоко и хлеб покрытый льдом, как острова в ледовитом океане. Если пища нетронута, значит, он не пожелал сегодня принять моё подношение. Я чем-то расстроил его, а может быть он нашёл в тот день лучшего дарителя…
Впрочем, говорят, он не делает предпочтений и плетётся туда, где есть пища и тепло, не смотря на богатство или скудость этой пищи. Только однажды я случайно увидел кончик его трёпаного хвоста, скользнувший на лестницу, когда выходил из квартиры рано утром. Видимо Исус ночевал на моей лестничной клетке; декабрь, и на улице он непременно замёрз бы.
Не думайте, что я жадничаю, я пытался кормить его мясом или рыбой, куриным бульоном и кашей, но Исус предпочитал хлеб с молоком всему, что я мог предложить. Бывало, что мясо лежало два и три дня едва надкусанное, а с размякшими ломтями он, если приходил, всегда справлялся быстро. Странно для собаки не любить мясного, но у Исуса, надо думать, на то свои причины.
Однажды я уезжал на три или четыре дня в другой город и не мог подкармливать бродягу. Вернувшись, обнаружил следы клыков и когтей на косяке входной двери. Наверное, Исусу было тоскливо и одиноко, хотелось в тепло, может быть он именно в эти дни решил познакомиться со мной поближе и даже поселиться в моём доме, но меня не было и не было даже постоянного молока и хлеба. И он от грусти грыз косяк моей двери, полагая, что хозяин может быть и дома, только спит или заболел. С того раза стараюсь надолго не уезжать, как раньше боялся уходить из дома даже ненадолго, ожидая звонка любимой.
Я полюбил этого пса, оставлявшего следы лап на бетонном полу лестничной площадки, клочки шерсти у мусоропровода и жёлтые пятна у кустов во дворе. Он словно спасал меня от одиночества, от тоски, от злобы на весь мир, от гордости. Он словно говорил: вот, ты даже не видел меня никогда в жизни, но приносишь мне еду и даже постелил коврик под пожарным коробом с огромным красным топором и красным же багром. И мне больше ничего от тебя не нужно, просто не забывай обо мне.
И я живу и хожу работать и развлекаться, просиживаю ночи в Интернете, болтаю по телефону и рисую ладони в тетрадках и на отдельных листках. На подоконник изредка садятся голуби и глядят на меня пустыми глазами. Идёт декабрьский снег, мокрая метель второй день удерживает дома праздных гуляк. И я знаю, что за дверью, невидимый для меня Исус лакает молоко и подхватывает губами хлеб, чтобы проглотить его, не жуя. И он смотрит человечьими карими глазами на искусственную еловую ветку над глазком, который замазан жвачкой.
Однажды я найду Исуса, искусанного сворой голодных и злых бездомных псов с пустыря, он будет молча лежать на тающем грязном снегу и только легонько заскулит, будто присвистнет, когда я попытаюсь приподнять его. Конечно, я не смогу ничем ему помочь, в нашем городе не лечат переломы у животных, но зато я увижу его, рыжеватого, с чёрным животом, с опущенными от муки веками. Я принесу его домой и положу на диван и принесу ему молоко, но он уже не станет пить, а только высунет язык и снова спрячет его в обеззубевшей пасти. Я вспомню, что не раз проходил мимо Исуса, умирающего в грязи и думаю, что быть может ещё не раз пройду мимо. Утром, когда я соберусь увезти его тело за город, чтобы закопать в сосновом бору, окажется, что Исуса уже нет в моей квартире, только тёмный след останется на белоснежной простыне, которой я укрыл его на ночь.
17 декабря, 1:09