ЕСЛИ ДРУГ ОКАЗАЛСЯ ВДРУГ…
Димка с матерью вернулись в город ранним летом, через пол года после его освобождения от немцев. Комната, где они жили до войны, была занята: там обосновался какой-то военный, служивший в райвоенкомате. Он воздействовал, и Димкиной семье освободили небольшую комнатку в этом же доме, но в другом парадном, на третьем этаже.
В городе разрушен был только центр, а в остальных районах большинство домов оставались целыми. На улицах было уже многолюдно: редко, но ходили трамваи, увешанные висящими на подножках людьми; работали предприятия, магазины, горело электричество. Ещё шла война, и по ночам в домах делали светомаскировку – завешивали окна чем-то тёмным.
Единственное окно комнаты, в которой жили Димка с матерью, выходило на гору Щекавицу. На горе этой, заслонявшей весь горизонт, покрытой оврагами, кустарником и редким лесом, были оборудованы позиции зенитчиков. Иногда по ночам над городом появлялись вражеские самолёты. И тогда зенитки открывали стрельбу. Димка просыпался от грохота, и потный, подходил к открытому окну – ночи стояли летние, знойные – и смотрел, как длинные лучи прожекторов обшаривают тёмное небо, как куда-то ввысь, пронизывая темноту ночи, к тёплым звёздам стремительно летят огненные змеи трассирующих снарядов. Сотрясался воздух, звенели стёкла, но к этому все давно привыкли.
Мать где-то работала с утра до вечера, отец был на фронте; Димке исполнилось семь лет, до школы оставался ещё год, и он был свободен, как птица.
Можно было отправиться к озёрам, что притаились в плавнях на широкой пойме Днепра – купаться и ловить рыбу. Или вскарабкаться по крутому склону на Щекавицу, и в старых, заброшенных окопах разыскивать пустые патронные гильзы, а случалось, и целые патроны с пулями и порохом. Там на Щекавице можно было встретить местных мальчишек, враждебных к чужакам. Они обыскивали карманы и отбирали патроны и всё, что находили и, вдобавок, могли хорошо отколотить.
И ещё было заманчиво поехать зайцем на трамвае в пригород, на Куренёвку, перебраться через забор в чей-нибудь двор, где росли фруктовые деревья, и набить полную пазуху яблоками, грушами, сливами. Это был риск – хозяева могли поймать и надрать уши. Но мальчишки военных лет не боялись риска.
Неплохо было послоняться по большому базару, что находился в двух кварталах от дома. Напробуешься ягод, наслушаешься хриплого мата и ругани. Некоторые торговки гоняли вороватых мальчишек от своих рядов, другие же, наоборот, совали в руку то яблоко, то помидор, то орех.
Но верхом ловкости считалось пробраться без билета в кино, искусно прячась за спинами людей, проходящих мимо контролёра, отрывающего билеты.
И всё это очень здорово, если есть друг, готовый всегда подать руку, поддержать и словом, и кулаком: ловкий, надёжный, смелый. И у Димки был такой друг – его звали Лёнька. Он жил во дворе напротив. Лёнька был на год старше, на пол головы выше Димки, сильнее его, больше знал и умел. В этой паре Димка был ведомым. Но не раз они, стоя спиной к спине, отбивались на равных кулаками от чужих мальчишек. Помогали друг другу, пробираясь тайком в сады; делили поровну базарную добычу и наловленную рыбу. И если в руке был кусок хлеба, пирога или яблока, то, переломив его, Димка отдавал большую часть Лёньке, и тот, бывало, поступал точно так же.
День начинался тем, что, выслушав наказ уходящей на работу матери – никуда со двора не отлучаться – Димка садился у окна, ожидая, когда раздастся молодецкий свист, вызывающий его на новые подвиги. Дверь закрывалась на ключ, который затем прятался под коврик у двери. Вся одежда – вылинявшая майка; на дворе лето - солнце ли, дождь или ветер – всё нипочём босоногим, загорелым мальчишкам с дублёной кожей на руках и ногах.
Многолюдные улицы со звенящими трамваями, золотые пляжи полноводной реки, шумный базар – этот широкий, доступный мир неудержимо манил своим не иссякающим интересом.
Но однажды утром Димка не услышал знакомого свиста.
Он вышел во двор и увидел Лёньку. В своих неизменных коротких штанах, в вылинявшей майке, босиком, белобрысый, крепкий и загорелый, Лёнька стоял возле сарая и разговаривал с двумя незнакомыми мальчишками. Димка быстро подошёл к ним:
- Привет, Лёнька!
Но Лёнька даже не обернулся.
Димка похолодел от недоброго предчувствия. Он тронул друга за руку:
- Лёнька, привет.
Лёнька медленно повернул голову и смерил Димку с головы до ног холодным взглядом. Что-то испытывающее, оценивающее и, в то же время, неприязненное было в этих знакомых, но уже чужих и далёких серых глазах.
- А я с жидами не вожусь!
Он отвернулся и смачно сплюнул
- Как это, с жидами? – голос у Димки дрогнул и колени ослабли.
- А так, слыхал, что было сказано! Я с жидами не вожусь! – по лицу Лёньки пробежала брезгливая гримаса.
Оба незнакомых пацана с интересом посмотрели на Диму. Мальчик, как мальчик: волосы выгорели на солнце стали белёсыми, глаза светло-карие, нос небольшой, прямой.
- Да вроде не похож, - сказал один из них, черноволосый, в коротких штанах с одной шлейкой через плечо.
- А ну скажи: кукуруза! – предложил вдруг второй, высокий, худой, с облупившимся носом, одетый в латаные на коленях штаны и футболку непонятного цвета.
- Кукуруза! – без запинки ответил Димка, зная, что «р» у него безупречное.
- А как же, ку-ку-ру-за, растягивая по слогам, - ехидно сказал Лёнька. – Я слыхал вчера, как его мать разговаривала ещё с одной жидовкой, по ихнему, вот так: гр - гр – гр! Так кто же он, не жид?
Димка обомлел, потому что это было чистой правдой. Его мама, действительно, иногда разговаривала со своими знакомыми на еврейском языке, который, и в самом деле, напоминал Лёнькино «гр - гр – гр»! Он готов был провалиться сквозь землю от позорного разоблачения. Дима знал, что евреев называют «жидами». Что-то подлое, позорное и грязное было в этом коротком и жирном слове. Оно звучало, как хлёсткий плевок, как ярлык. Как несмываемое клеймо. Но клеймило это слово и того, кто его произносил.
Вот живут на свете и дружат два мальчика, хорошие, добрые, смелые. И вдруг один из них называет другого жидом…
И всё. Пролегла между ними черта, грань, и один оказался по одну сторону, а второй – по другую.
Всколыхнула война всю муть, всю нечисть, как грязную пену, что дремала в человеческих душах. И поднялась эта грязь и вылезла, и выперла наружу из всех нор, из всех пор, из глаз и из глоток.
Димку ещё никто не называл жидом. Он боялся этого слова. Но знал: дойдёт очередь и до него. Но не думал, что это произойдёт так скоро, и что услышит он его от своего друга. Ему показалось, что Лёнька окатил его с головы до ног из помойного ведра. Но за что?! Злость захлестнула Димку и он весь напрягся:
- Ты всё врёшь, гад! Докажи!
- Ха-ха, я вру? – Лёнька криво усмехнулся. – Слыхал сам, своими ушами, не отопрёшься. – Он словно уличал Димку в преступлении.
- Ты сам жид! – хрипло закричал вдруг Димка. – И ещё пархатый!
Он не знал, что означает слово «пархатый», хотя не раз слыхал его и догадывался, что оно усугубляет это слово «жид» и делает его ещё подлее и грязнее.
- Какой же я жид? – ехидно улыбнулся Лёнька. – Я украинец.
- Какой ты украинец? Настоящие украинцы друзей не предают. Ты и есть самый настоящий жид. Жидовская морда, вот ты кто!
- Я тебе сейчас рожу набью, жидяра! – Лёнька сжал кулаки, и в его взгляде сверкнула такая лютая, беспощадная злоба, что у Димки на миг подкосились ноги, но только на миг. В следующую секунду он тоже сжал кулаки и шагнул вперёд.
Он знал, что Лёнька гораздо сильнее его. И что у него нет шансов в драке с ним. Но иначе поступить не мог.
- Я сам набью тебе рожу, предатель!
Незнакомые пацаны, предвкушая драку, переглянулись, улыбнулись и подошли поближе. Но драки не было.
Лёнька разжал кулаки, шмыгнул носом и оглянулся по сторонам. Отчаянный блеск в Димкиных глазах остановил его. Лёнька, конечно, не испугался. Он был не из таких, но, видимо, что-то подсказало ему, что кулаками он ничего не докажет. Постояв немного в растерянности, он как-то нерешительно сплюнул, ещё раз оглянулся по сторонам и медленно пошёл к воротам…
Прошло много лет. Димка стал взрослым. И хотя в паспорте у него было написано: «Давид Янкелевич», называл себя Дмитрием Яковлевичем. Внешне, не похожий на еврея, он не раз выслушивал исповеди антисемитов. Но на всю жизнь запомнил, полный безотчётной зоологической злобы, взгляд восьмилетнего мальчика, бывшего своего друга.