Затерянное лето
Издалека... Из юности развеселой и бесшабашной, стихающим с годами эхом, слышатся иногда голоса, едва различимые в сумбуре жизненном; неясные и не совсем понятные - как обрывки сновидений, путающихся при пробуждении. Вслушиваешься в те голоса - чьи они, что пытаются разбередить в костенеюшем разуме и расшевелить - в задремавшей душе. И лишь расплывчатые контуры вырисовываются сначала в туманных видениях. Но вот и лица начинают проступать под воздействием слабого проявителя очнувшейся памяти. Сливаются голоса и лица в единое, будто киношное действие. Встрепенулось в один миг всё - и память и мысли, и чувства - заново начинается ушедшая жизнь. Прокручивается былое обрывками хроник. Несколько по иному видится одно; несколько сглажены углы; несколько сдобрена речь, освобожденная от дикого мата, заковыристого, порой такого яркого и забористого, что жалко оставлять его за бортом писания; несколько спутаны и смещены временные интервалы; несколько приукрашены картины; несколько скомкан сюжет непрерывного и ровного течения повествования, будто из русла реки убрали некоторые перекаты за излишнюю буйность и непокорность, чтоб, о чернеющие в стремнине глыбы и валуны, не разбился плотишко россказней - но основа событий, высвеченная на экране памяти незыблема, как утес, на котором взросла иссекаемая ветрами и снегами-дождями бесстрашная березка, символизирующая жизнь нашу - и ту ушедшую, которую, как не истязали года-время, все же состоявшуюся; и ту будущую, в которой немыслимо без этой сиротинки выстоявшей и несломленной, уже опекающей молодую поросль и разбрасывающей семена по всей округе щедро и добро...
Палатки на берегу реки. Высокий берег метров двадцать в высоту, но не скалистый. Сбежать можно криулястыми тропками-промоинами от стекающей талой воды между клочьями дернища к речному перекату, что дробит речушку Среднюю некрупными валунчиками. Наверху большая поляна. Пеньки да мелкий березняк по ней. Посреди поляны из бревен настил слажен - вертолетная площадка - солидное сооружение. Даже вертолеты Ми-10К садились, когда он на подвеске буровикам тягач приволок.
С краю поляны, на берегу речки палатки - упомянутые. Одна большая – шатровая - в ней склад. И несколько «шестиместок» на каркасы деревянные вздетых, внутри нары из доски-двадцатки и печка-экономка, сваренная из пятимиллиметрового стального листа несколько замысловато, но с толком, отчего и дров меньше надо, и тепло от печки уютной размеренностью исходит. Одна «шестиместка» вроде штабной. В ней рация «Ангара» или «Гроза» - уж и не помню. А за радиста и завхоза главный начальник Геннадий Александрович по фамилии Кошкин.
В конце мая,когда еще снег в лесу лежал, речка бурлила внизу под берегом по весеннему громко, как взбалмошная пьяная орава, прилетели и мы - два Сереги, два недоучившихся студента на лето поработать в экспедиции. С нами еще два мужика прибыли.
Пока работа не началась, должны мы были хозяйствам заниматься, две избы рубить - баню и камералку.
Поселил нас Александрыч всех в одну палатку. Оно и ладно - на широком топчане всем места хватит. Тем более летом, когда все время в основном на улице проводим: там и варево ладим на костерке; там и за самодельным столом, сидя на лавках слегка струганных, под навесиком тентовым то варево и употребляем; там чаевничаем, всяк на свои манер: кто «купеческого», кто чифирку мутит в соответствии с потребой; там и словесную баланду из анекдотов, былей-небылей травим. В палатке только спим, да в затяжную непогодь бока пролеживаем.
Работой нас Александрыч не перегружал. Лишь слегка озадачивал - вроде извиняясь при этом. Мол, не вина моя в том, мужики, что поставлен случаем над вами. Мы его понимали. По возможности работали - и лес валили, и бревна для будущих строений готовили.
К нам с Серегой как-то сразу он расположился - покровительственно, что ли. Серега, понятно, охотник. В лесных таежных местам вырос. Ружьишко с малолетства освоил. А я что? Во мне все крестьянское - и говор, и простодушие, и отвратность к охоте. Да и как иначе? Крестьянин оружье в руки брал лишь на войну, чтоб страну защитить. И за многие поколения в нём такое отторженье к воинственным причиндалам вжилось, что еще многие веки не вытравить его. Уж кто-кто, а крестьянин российский не единожды испытал у кого, за что и как «чубы трещат». Но вот порыбачить, и дед мой горазд был. И я слабоват против такой страстишки оказался.
Лишь вода спала, начал хариус по реке пониматься, тут сразу же выяснилось, что и Серега, и Геннадий Александрыч тоже рыбаки заядлые. Но «батько» наш лесной Кошкин рыбалил недалеко от базы. Мы же с Серегой, наоборот, уходили подалее. Разделялись, чтоб идти по разным берегам, и спускались с рыбалкой вниз, не задерживаясь на одном месте надолго - поймал хариуса-другого и дальше к следующей ямке-завувейке, где может пастись рыбеха желанная. Наловим рыбы, чтоб не слишком плечи давила ноша, на зимник, что вдоль рек петлял-извивался, выйдем и восвояси возвращаемся.
В начале июня геологи - дачники лесные поприлетали. Зиму по «камералкам» отъедались-отпивались, а на лето, на манер придурков, по «джомолунгмам» с жиру бесясь, шастающих, на заслуженный отдых, перемежаемый, вообщем то нелегкими маршрутами, пожаловали. И наша рыбацкая лафа закончилась.
Мы с Серегой в разных отрядах работали, но всегда парой. Уж такая в нас романтика послеармейская бурлила, что не решались начальники наши уважаемые (без всякой подковырки, замечу) разделить нас. Да и вдвоем то мы ладно работали и на металлометрии, и на магниторазведке. Нас так и прозвали в итоге –«Два Сереги». Это, когда мы самостоятельно работали. Либо уходили многодневным маршрутом, либо вертолетом или тягачом забрасывались на несколько дней в тайгу отбивать магнитные аномалии, приуроченные к возможным кимберлитовым трубкам - тогда разгар был «алмазной лихорадки» в тех местах. Металлометрию мы тоже делали вдвоем.
Магниторазведку делали следующим образом: профилей готовых не было, поэтому Серега шел впереди меня, сверяя направление по компасу, и нес все причиндалы, содержащие железо. Следом я тащился, отсчитывая расстояние шагами; устанавливал прибор через определенные интервалы над точками измерений и, сняв отсчет по магнитометру, записывал полученные данные в журнал. Серега, как настоящий охотник, всегда был при ружье. У нас в то время роман-газета была – «Хмель» роман в ней. Про декабриста беглого, который к староверам в скит угодил. В скиту народец, понятно, непрост и неординарен. Один из староверов носил на себе волосяницу и не расставался нигде с тяжеленным ружьем, плоть так свою усмирял. Товарищ мой напоминал того верижника уж очень. Потому ружье Серегино так и звал - верига. Это его злило несколько, он что-то бухтел и при случае отвечал мне тоже какой-либо не злой каверзой - то у компаса стрелки перекрасил наоборот, то еще что сотворит - но об этом впереди.
Металлометрия, вообще, изумительное занятие. Представьте - идет по глухой тайге мужик, а у него пол рюкзака ПРЕЗЕРВАТИВОВ. Самых настоящих «Изделий №2» Армавирской, кажется, фабрики. Так вот таежниками эдакими с охапкой презервативов и были «Два Сереги». И также на упомянутой металлометрии Серега (естественно, с веригой на плече) шел по азимуту. Я с лопатой на плече и полными карманами «изделий» топал следом и считал шаги. Отсчитав 50 метров, делал закопушку, и с глубины на штык лопаты брал пробу грунта; запихивал ту пробу в презерватив, завязывал узлом последний; затем выворачивал оставшуюся часть изделия, подсовывал между слоями резины бирку с номером пробы; еще раз перевязывал горловинку «мячика» и бросал получившийся шарик за спину в рюкзак.
17000 штук упомянутых изделий извели - и не только по прямому (в смысле металлометрическому) назначению за лето. И куда только не приспосабливали их - и спички заворачивали, чтоб не промокли; сигареты; и мелочевку разную, начиная от пуговиц и катушками с нитками.
Был на базе у Геннадия Александровича единственный рабочий в его подчинении - плотник Миша, на подхвате как бы. Обмороженный такой мужичишка, но с амбициями «маленького начальника». Когда Александрыч уходил на рыбалку в сопровождении кота Васьки, любителя свежей рыбки, чтоб прямо из реки еще трепыхающуюся употребить, то Миша оставался на базе за него.
И это был уже не тот замухрышка. Как он на связи священнодействовал, как представлялся при этом... Любой вопрос решит, если никакого шага сделать не требуется. Зато, если что-то разрешить надо, тут-уж следовало.
- Я начальник маленький - плотник Миша... - и тут-уж не взыщите, дескать.
Мы с Серегой незлобиво любили над ним подшутить, как умели. И про презервативы его просвещали, что, мол, вещь очень нужная и в хозяйстве, и в супружеском сожительстве. Посему Миша, когда сезон закончился, выманил у нас втихаря целую ко-робку «изделий» - а это 400 штук, мол, надо обязательно испы-тать, вдруг старухе (ему лет сорок с небольшим было) понравится, не побежишь же потом в аптеку.
Однажды вертолет сел - вне всякого расписания. Ми-4 век свой доживали. Собрали их в одну эскадрилью - ас на асе. Казалось, что летали они по собственному разумению - когда хотят, как хотят и где хотят. Приспичило Александрычу на таком блудном вертаке за водкой слетать. Быстренько сбегал он в погребок, врытый в обрыв речной, за рыбкой; наказал Мише на связь ежедневно выходить, нам с Серегой поручил продукты со склада и железки разные под запись выдавать, если буровики, либо с отрядов поисковых кто пожалует за тем. В вертолет прыгнул - и был таков.
Дня три или четыре втроем жили на базе - мы с Серегой рыбку промышляли помалу - жара стояла июльская, рыба не хранилась в таких условиях; Миша исправно выходил на связь, исправно докладывал, что «он-де начальник маленький и потому...» - вообщем пошли, вы подальше и сутками пролеживал бока. Но жизнь на одном месте не стоит, приехали буровики. Набрали они круп, банок разных. Еще масла бы сливочного, мол, надо.
- Идите, в погребе у Кошкина возьмите, если он не на замке - погреб, в смысле,- говорим.
Пошел кто-то из них, кажется тягачист. Поднимается минуту спустя.
- Там замочище амбарный висит, - и лыбится.
- А что смеешься то?
- Вы, - спрашивает – Гениного кота в последний раз, когда видели?
Призадумались с Серегой. Друг на друга глянули - и верно, не видали Ваську со дня, когда Александрыч упорхнул.
- Наверное, с Геной и улетел, - предположили.
- Ну-да... Он в погребе под замком сидит. И орет по дикому. Здесь то не слышно, а под берегом жуть берет от Васькиных воплей. Спустились с Серегой под берег – точно, голосит Василий. А что делать - не знаем. Потом прикинули - три дня не помер, еще день-два не помрет. Не ломать же замок. Кошкин прилетит - освободит узника.
Но Александрыч на следующий день не прилетел. В последующий тоже. Потому каждый день с утра под берег спускаемся послушать Ваську - орет, значит жив.
Только на четвертый день зависла, наконец, потом шмякнулась стрекоза на площадку. Из нее выполз пьянющий Александрыч с портфелем водки. Вертолет тут же взмыл. Кошкин, сделав шаг-другой рухнул, сел задом, сбрякав об бревна настила. Мы с Серегой рядом сели. Александрыч первым делом «пузырь» из портфеля извлек, два стакана граненых, полкруга колбасы и буханку хлеба, общипанную со всех сторон. Стаканы водкой на три четверти наполнил и нам протянул. Выпили, колбаской зажевали, хлебушком занюхали, как подобает. После этого я закемарил, по-гружаясь в пучину пьяного блаженства. Серега по иному решил блаженство вкушать - извечным своим ехидством.
- Вот, Геннадий Александрыч, сидишь, водку кушаешь с колбасой, а Васька твой в фашистском, можно сказать, застенке загибается. Уж неделю в твоем погребе томится, воем исходит…
Не сразу дошло сказанное до Кошкина. А когда дошло, вскочил, будто и не выпито преизрядно и преизлишне, засеменил в сторону погребка. Пьянка пьянкой, но дружище Васька в беде, выручать надо. Выручил.
Выполз Кошкин из-под берега с Васяткою спасенным на руках, как с чадом малым несмышленным. Лялякает что-то Другу своему. А тот и не орет уже: то ли обессилел, то ли опьянел от света и воздуха да перегара, от Александрыча исходящего.
- Васенька... Вася, - и слезы из глаз. Такое покаяние на лице, точнее на опухшей от пьянки физиономии, что невольно думается о Высшем суде, и неотвратимости наказания для всякого преступного элемента, как перед людьми, так и перед всем живым...
Естественно, возник вопрос: а что же поедал узник, ибо, глядя на него нельзя было сказать, что совершенно исхудал котяра в неволе. Бак с рыбой железной крышкой закрывался и камень тяжеленный сверху. Каково же было коту дух рыбный, из бака шедший переносить, околевая с голодухи. Еще были в погребке ящики деревянные с маслом сливочным. Один из них и раскурочил узник. Угол одного из ящиков прогрыз, настолько, чтоб башка пролазила, и, сколько радиуса шеи плюс голова хватило, столько масла и вылизал. А радиуса того хватило на то, чтоб ящик ополовинить...
Через пару дней нас с Серегой запрягли основательно на металлометрию. Тем же занималась еще одна бригада - четыре студента, прилетевшие на практику. Методика у них была отличной от нашей и напоминала некий конвейер. Первый студент идет впереди и вся его забота лишь на компас смотреть и некуда с выбранного направления не сворачивать. Следом идущий отмеривает шагами полсотни метров и делает закопушку, копнет лопатой, как бы по сторонам правильного треугольника, дерн откинет на сторону и дальше шаги считает. Третий из закопушки грунта берет, и на ходу в презерватив его упаковывает. Четвертый - также, не останавливаясь, запись в журнале делает.
Как и с любым,с этим конвейером тоже сбои происходили. То лопату усердный закопушник поломает, то презервативов не хватит, то еще какой казус произойдет.
А однажды студент, который закопушки делал, по запарке то крутанулся вокруг ямы, и неожиданно свернул в лес под девяносто градусов. Следовавшие за ним не среагировали на этот поворот и тоже повернули. Передний же студент шел, не оглядываясь. И когда хватились друг друга - поздно. То ли ведущий ведомых потерял, то ли наоборот. Но так до конца дня и проискали друг друга...
У нас с Серегой подобных сбоев не было. Не терялись, инструмент, если и сломаем – тут же починим. К вечеру неподъемные рюкзаки проб приносили и были, в общем то, всем довольны.
Студенты же роптать начали. Мол, мы геофизики, а нас заставляют с презервативами путаться. И преподавателю о том пожалились, оказавшемуся по какой-то надобности в нашей партии. Тот успокоил ропщущих и вечером, когда у костра сидели, рассказал им о том, как сам занимался металлометрией и о фокусах, которые они проделывали с «изделиями». Парочку примеров привел о былых забавах. Первый - широко известен, что в презерватив ведро воды можно залить и тот вполне такую нагрузку выдерживает. Второй пример о том, как бутылку водки затолкали в пузырь, что было пооригинальней.
Но не для нас с Серегой. Мы ту «рекордогинессию» уже к тому времени давно переплюнули. Сами посудите, извели на это полкоробки изделий - около двухсот штук, но все-таки напялили крепчайший из презервативов на квартальный столб прямо до спилов, на которых были выписаны черной краской номера квар-талов. После чего столб напоминал то, что и должен напоминать. Вот такой «секс» был в то время - это для тех, кто утверждает об-ратное.
На следующий день преподавателю тому вместе со студентами привелось мимо того столба прошествовать. Что-то потом они говорили, вспоминая увиденное на таежной тропе-визире в сотнях километров от городов и цивилизации.
Более двух десятилетий минуло. Разные события - радостные и пчальные - слагали, будто камешки то цветастой, то черно-белой мозаики, нехитрую нашу судьбу. Как поживает мой друг Серега в далекой Сибири - не знаю, не ведаю. Может, извелся охотой и рыбалкой. Может, в коммерцию, либо еще какую нелегкую занесло. Разве это теперь важно. Важно, что лето давнее то особым репером означилось на жизненном пути. Возможно, как противовес армейскому безволью и ограниченности, когда представлен практически лишь себе да работе, в которую верится. Не давит тебе на душу всякая замполить. И от этого сама душа взвиться хочет, а вослед ей и в ногах легкость, будто семимильные сапоги-бродни сменили казенную кирзушную коряжистую обувку. И знать, не так уж плох монолитно-плакатный лозунг, что «труд облагораживает человека». Есть в этой затасканной плакатщине какая-то затаенность. Благо - есть с чем сравнить. Ну, чем те призывы отвратней нынешнего вселенского дикого базарного гвалта, призывавшего все и вся продавать-покупать. Конечно, за деньги можно приобрести что-то, но не открыть нового. Наверное, и книгу не написать, коли видеть за каждым словом и буквой количество рублей-копеек, полученных за написанное, суммирующихся в куш-гонорар. Потому и хочется спросить себя - для чего, для кого эти строки. Пробежит ли глаз, чей по ним, споткнется ли взор о слово, какое либо несуразность пусть и нелепицу, чтоб шагнуть далее к открывшейся дали - пусть не мудрости, но слабого света за горизонтом...
А таежные наши странствия продолжались. К новому «выкидному» лагерю отвезли нас на вездеходе. Геолог Николай и мы два лесных шаромыжки. Продуктов дней на десять взяли. А вот рации - даже маломощного «Карата» - не было, не оказалось на базе исправной.
Первые дни с геологом в маршруты ходили. После все той же металлометрией занялись. Надо же 17000 «изделий» изводить. Вот и изводили. Больше, конечно, на дело. Но и на баловство разное не жалели.
По приезду на «выкидной» первым делом брагу поставили. Целую флягу - сорок литров. Выхаживалась она все десять дней. Когда работу закончили, из еды только эта брага и оставалась. Да еще кое-что по мелочам.
В означенный срок тягач за нами не пришел (как после выяснилось -поломался крепко). Вертолет тоже не давали. Неведенье в тайге хуже всего. Всякие мысли в голову лезут. Пришлось Николаю выбираться на базу в одиночку, чтоб после уже нас, бедолажных, выручать да пробы с барахлом вывезти. Остались мы втроем - я, Серега и фляга браги. Но закуска знатная нашлась - по берегу речушки, на берегу которой наша палатка стояла, можжевельник рос в изобилии и березки да елки редкие. И столько по берегу рыжиков вдруг повылазило - диво, да и только. Есть ли что вкуснее жареных рыжиков? Наверное, есть. Но я не знаю. А тогда и вообще кроме упомянутого деликатеса ничего не было из еды.
Сначала мы просто ели жареные рыжики - день или два. Но и любая сладость, если переусердствовать в ее употреблении колом начнет вставать в горле. Рыжики не исключение. Но под брагу очень даже хорошо пошли...
Когда вертолет все же прилетел за нами, мы даже из палатки не вышли, чтоб радость от спасения излить. А тот лишь на секунду сел. Выскочил из него Николай, а вертолет взмыл и скрылся за лесом спустя минуту, как обычно, сперва сократившись размером до вороны, затем мушки и, помелькав в далях-высях мизерной точкой, исчез.
Спустя минуту Николай зашел в палатку. Да не один, как нам сначала показалось, а еще с одним геологом. Песню прервали нашу. Мы так хорошо пели-бодрячили себя под неизменное «держись, геолог, крепись геолог…». А тут и песню прекратили петь, и еще угощать надо гостей. А пришельцы еще и возмущаются.
- Ничего себе, с голодухи подыхают... - только и смогли они молвить.
- Заходите, Николаи, - второго геолога тоже Николаем звать - Серега, наливай - который Серега, которому приказал - неважно. Может даже хором проорали.
Выяснилось, что вертолет еще куда-то полетел по делам и вернется за нами часа через два. Геологи, чтоб поддержать нас, жратвы захватили. И благо.
Как по такому случаю не фугануть. Фуганули. После палатку свернули. Унесли ее и прочее барахло на болотце, куда вертолет садился. Времени на это потребовалось совсем мало. И, чтоб время до отлета скоротать, сели за преферанс.
Но преферанс не получился, естественно. А Николаям заботы прибавилось при погрузке: палатка, рюкзаки, ящики с пробами и два полутрупа-полусереги. И фляга - наполовину полная или наполовину пустая - но с брагой. На базе выгружали из вертолета уже всех. Пустую флагу, что недопили, то перевернули да разлили - тоже. Ох, и поматерились пилоты...
Посветлели-повыцвели травы дикие некошенные на речных луговинах; приподнялся небосвод, посветлев голубизной, порастратив синь; деревья на ветру уж не так беззаботно шумели, а перешептывались будто в предчувствии перемен - осень лишь слышалась больше, но взору не открывалась, затаясь в извечном невидимом эфире далей и высей.
Последним стоянием нашим была речка Изьель. Два ручья, прячась и изгибаясь в причудливое завитье, стремясь навстречу друг другу, сливаются, а далее уже единым потоком устремляются по таежному распадку, ширясь да перемежаясь водами, меж лобастых каменюг долгого переката. Перед перекатом глубокая яма скалой, как козырьком шапки-малахайки, обомшелой да драной прикрыта. Наверху скалы площадка ровная - метров пять в окружности. А дальше лес стеной. На опушке палатка наша. В ней впятером бичуем: геолог Николай с рабочим Саней и мы два Сереги да Халик - бригадка магниторазведчиков.
Закинули нас на Изьель вертолетом. Число охотников в «бич-банде» увеличилось вдвое. То один Серега ходил верижником, обтрясая кусты от перезревших ягод да елки с можжевельником от переживших иголок, тут же ему сотоварищ объявился - Саня. Но это еще не весь «убойный» колхоз. Они еще с собой пса умыкнули у буровиков по кличке Вермут. По легендам пес знатный, лося к буровой пригнал. И тем осталось лишь подстрелить зверину, да разделать, а затем сожрать самым ахидским образом, перенабивая кишку халявной начинкой.
Как только поставили палатку, замутили чаек под это дело, завели «верижнички» беседу о предстоящей удачной (другое не принималось) охоте. И все вечера, как злой дух витала эта тема над забубенными головушками лесовичков. И по их рассказам должно было вот-вот произойти важное событие - поживимся свежей лосятинкой. Но пока ели все тех же пернатых консервированных болгарских молодых цыплят (а то они старыми бывают), кур и уток.
Встреча с лосем все-таки произошла...
На Изъеле, как уже упоминал, делали магнитную съемку. В помощь нам Халика определили. Объем не малый работ предстояло сделать, и обнаруженные аномалии магнитного поля нужно было означить на местности. Вот Халик и обязан ходить за нами хвостом и делать на деревьях затески. Был он в отличие от нас романтикой не бабахнутый. На ногу тяжеловат. Да еще и жаловался постоянно, что на одной ноге у него шестой палец растет. Мы ему верили. Потому что, глядя на его нескладную фигуру в безразмерной, спецодежде; на то, как он шкандыбает по таежным буеракам-буреломам, верилось бы даже, скажи он, что у него шестой палец растет на обеих ногах, руках и еще не в одном месте. В том числе и на пятках.
В остальном же наше шествие оставалось прежним. Впереди Серега с ружьем и компасом. Вермут у него в ногах крутится либо лает где-то в чащобах на не виденных зверей и птиц; отстав метров на двадцать-тридцать, шествовал, я и в «арьергарде шаромыг» мелькала где-то в отшибах среди деревьев либо пойменного ивняка кепка Халика, смастыренная из накомарника.
Показания прибора, чтоб экономить время, я прямо на корпусе его карандашом выписыал. Когда садились перекурить, отработав «профиль», переписывал цифирь в журнал. Потом отсчитывали в сторону полсотни метров шагами и шли в обратном на-правлении: Серега с Вермутом, я и замыкающий шествие Шлеп-нога шестипалая.
Переходим однажды с профиля на профиль. Получилось так, что впереди я иду, а чуть сзади Серега со псом. Луговина травой в рост человека поросшая, редкие шары-кусты ивняка. Обхожу такой куст слева, Серега с другой стороны. И вдруг передо мной метрах в двадцати лось поднимается. Я замер, но рукой Сереге знаки подаю, мол, зверюга. Он не сразу, но сообразил. Ко мне осторожно приближается. А лось также за куст уходит. А затем побежал нескоро так, лениво ноги свои переставляя. Я сразу Сереге лежку показал, с которой поднялся рогатый-сохатый. Вермута носом ткнули. Тот вслед за лосем кинулся. Серега не отстает.
Я же остановился, не зная, что делать: ждать ли окончания охотничьего действа, а, может, следом двинуть, лось то убежал.
Но тут мысли мои споткнулись, будто о пень-колоду какую. Вспомнил, что «верижники», асы в охоте на лосей, рассказывали. Мол, раненый зверь бежит на охотника, все сметая на своем пути. И даже перешибить может ударом копыта дерево толщиной с руку. У Сереги ж пуля то одна, подумалось. Ранит зверюгу, тот сюда ломанется. Оказалось, что и березы то, на которой можно спастись, поблизости приличной нет. Одни криулины толщиной с руку. Где спасенье? Нашлось. Куст из березок на глаза попался. Три ствола из одного места тянутся.
"Не сообразит же вражина три березки перешибить", - спасительная мысль ободрила и к действию подтолкнула.
На березки полез. Сам уже на полтора метра взобрался. Стал прибор затаскивать. Тут Халик выполз, меня увидал.
- Ты, чо, Серега?
- Лося погнали Серега с Вермутом. Пуля то одна... Ранит лося, а он на нас попрет. Лезь тоже куда-нибудь...
Халик тоже знал, куда бежит раненый зверь - рассказы «верижников» тоже внимательно слушал. И про березки, перебиваемые ударом копыта, слыхивал.
Покрутив башкой туда-сюда, ничего для спасения, кроме трех берез, на которых уже громоздился-гнездился я (кто раньше встал, того и валенки), не узрил. И ладиться стал, как бы ко мне пристроиться. Я, конечно, противлюсь такому татьству.
- Ты, чего Халик, у меня же прибор дорогущий и точный. В нем нити хрустальные. Шибанет зверь по нему, век не расчитаемся.
Но Халик в прибор крепко вцепился. Скорее я с березок слечу, нежели магнитометр из вражьих объятии вырву. Последний довод привожу.
- У тебя же топор в руках. Ты ему промеж рогов бей и в сторону сигай.
Зачем я про топор ляпнул? Халик прибор выпустил из рук. И давай березку подрубать. Благо безрукий. Я бы с одного маху перерубил. А он тюк-тюк, тюк-тюк. Ровно дятел...
Так бы я и скувыркнулся с березок. Благо Серега появился. Вермут в траве высокой запутался, след потерял.Вернулись они. Серёга тихонько стоит, наблюдает «камедь». Лишь, когда я увидел его, за живот схватился. Долго-долго проржал, прочухаться не мог.
Я же с тех пор «злобу затаил» на Серегу – так и сказал ему, когда с березок сполз. Юмор я понимал, и сейчас, вроде понимаю. Но такое пережить. И без ответа оставить. Нет...
Правда, ждать пришлось четыре года. К тому времени уже работал геофизиком на электроразведке. И Серега со мной работал. Я на приборе работал, показания снимал с прибора, а он те данные в журнал записывал. С «веригой» Серега по-прежнему не расставался. Стрелял он метко. Дичинкой покормил преизрядно. Что есть, то есть...
Где-то к весне поближе к апрелю, когда и дни подлиннее, и работали почти все светлое время - даже роскошь себе позволяли выходить из палатки засветло и возвращаться с сумерками. По-следнюю «точку» записываем. Тут диво приключилось, глухарка на дерево села метрах в тридцати от нас. Серега ее с одного вы-стрела оприходовал. Но та спланировала куда-то. Искали-искали, смеркаться стало как сквозь землю провалилась. Пришлось от за-теи отказаться.Утром поиск продолжили. Серёга в снегу копошился, а я и за прибором сидел, и показания его записывал. По такому случаю «контрольную точку» записали, что обычно не делали, ибо в палатке это делать сподручнее, «теоретически» так сказать. Но раз такое дело, почему бы не подековаться вдурную. Нашел Серега птицу. Вечером трофей дневальному сдали. Без него нельзя было. Палатка около дороги лесовозной стояла. Всякого люду ездит-ходит много. И доброго, и всякого жуликоватого.
Дневальный Славик Будянский птицу посмотрел, пообещал ощипать, под козырек палатки зашвырнул, мол, потом разберусь.
День так дичинка валяется необихоженной, другой. А тут работаем, и посреди дня прибор забарахлил. Причину нашел, но паять надо. Делать нечего – пришлось идти в палатку. День ясный солнечный. Настроение у не уработавшихся к полудню мужиков самое благодушное. В палатке чаю попили, дружно на спальные мешки попадали и удрыхли самым здоровым сном давно не пивших бичей.
Я же в приборе копаюсь. Из медной трубки сотворенный паяльник то в печь толкаю, чтоб накалился; то в приборе лужу-паяю-починяю. "По малому" приспичило. Вышел из палатки, нужду справляю, башку задрал. Промеж двух елок березка стоит - как та, на которой глухарка сидела, сраженная Серегой. Но в тот момент валяющаяся под брезентовым козырьком укором охотникам - для чего, мол, загубили дичину, коли сеть не хотите ее.
Глянул на березку, глянул на дичинку.
- Вот бы еще одна глухарка на эту березку села... - возмечтал. Но в голове и следующая мысль сложилась вопросом-ответом.
- А почему бы и не сесть...
Тут же в палатку заскочил, из аптечки бинта с метр отстригнул. Обратно на воздух с ним и замыслом подлым в мозгу выпорхнул. Лыжи пристегнул, глухарку прихватил и, кругаля приличного по лесу выписав, к березке подкатил. Глухарке вид живой птицы придал - то ли музейного образца, то ли пугала огородного, если смотреть с близи. На березу забраться, пусть и без сучков, и сейчас дури хватит, когда уж под пятьдесят. А тогда и вовсе на дурное дело много сил не потребовалось.
Как "обезьян",вскарабкался на дерево и глухарку на сучке приладил. Чтоб не завалилась раньше времени - от ветра, например, чуть назад наклонил ее к другому сучку. Излишки бинта, которым были лапы к сучку примотаны, аккуратно ножом отрезал. С дерева съехал и тем же путем в палатку вернулся.
Прибором снова занялся. Сколько сидел и химичил с прибором, неизвестно. Забывать стал про каверзу свою, увлекшись паяньем-лужением. И не сразу сообразил - почему это, как дикий один из рабочих в палатку влетел и давай Серегу за ногу тягать и шепотом орать.
- Серега, сидит.... Серега...
Тот спросонья понять ничего не может. А бичарка ему талдычит, захлебываясь словами, междометьями и матюгами:
- Е... глухарка... Ну... Прямо... Сидит... Против палатки... И все ей...
- Где? - Серега глаза продрал. Понимать что-то начал.
- Да прямо против палатки....
Из палатки носы высунули. Убедился Серега, что и верно сидит, голубушка на погибель свою, охотнику в утеху, бичевским брюхам на потребу. В палатку охотничек заскочил, ружье в охапку, пару патронов прихватил.
Я, смех удерживая со всей силой, лишь подначиваю, мол, брешите, спросонья сучок за дичинку приняли и гоношитесь. И слышу, Серега вокруг палатки, проваливаясь «по ето место», пыхтит паровозом загнанным, протаптывая в глубоком снегу тропу-канаву. Бичарки у выхода из палатки скучились, таращатся.
Выстрел раздался. Тишина на несколько секунд воцарилась. И тут ее дружный то ли выдох, то ли удивление из бичевского партерья потряс.
- Сидит...
Слышу, Серега ружье перезаряжает - клац-клац. И новый выстрел, и новое.
- Сидит...
Я рассчитывал, что глухарка после выстрела перевернется, как в тире, и повиснет на сучке вверх ногами. Тут и поймут подвох охотник и бичи. Она же подлая, как примерзла, сучком сзади подпертая.
Я все-таки не смог удержать смех. Прорвало меня. Но Серега к тому времени еще за парой патронов сбегал в палатку и по птице успел разок шарахнуть.
Озлился мой дружок прешибко, ружье кинул. Меня обматерил, на сколько смог слов непечатных насобирать. Но Слава успокоил его, мол, завтра березу завалит, глухарку обдерет и супчик заварит.
Варить, однако, оказалось нечего. Метко стрелял Серега. Голова, крылья да лапы только и остались в более-менее целостности. Все остальное повышибло-поразнесло по лесу, будто шрапнелью из пушки шарахнули, как по воробью....
Полевой тот сезон закончился в сентябре. Березовым листом заметелило по тайге; листвянки желтыми кляксами расцветили-рассветили холмы. По реке лист понесло неисчислимыми лодейками-челноками; хариус скатился по реке вниз в зимние свои ямы-обиталища. Гуси пролетели тягучими клинами. И мы с Серегой, поглазев в иллюминаторы вертолета на нескончаемые дали лесов и болот, отпив с бичами на базе экспедиции обязательный «кубометр» водки, поразъехались по своим домам.
Добрался до своей деревни, бросил рюкзачишко на веранду и увлеченный молодостью, друзьями и дивом «бабьего лета» до утра прогуливал, то радуясь, то грустя, как все юное.
Однажды утром меня мама разбудила как-то внеурочно - еще спать да спать - а она на кухню зазывает.
- Иди ко сюда, сынок...
Поворочавшись, покрутясь с боку на бок; продеря на ходу глаза предстал пред очи родительницы.
- Это, чо? - указала мне на горку скомканных пачек пре-зервативов (два изделия в упаковке) - Чем это, ты занимался, сы-ночек?
"Привет от Сереги", - подумал я. И не удивился, потому как в его рюкзачишко тоже, сколько смог натолкал этого добра.
Но маме то что сказать? Да еще и спросонья.
-Алмазы искал... - правду сказал. Но кто ж в неё такую-то поверит....
Геннадий Александрович Кошкин, наскитавшись по свету за жизнь свою, больше некуда, вышел на пенсию, успел получить однокомнатную квартиру на первом этаже и над номером один. Жил один. Я к нему, бывало, захаживал с бутылкой, а то и с охапкой оных. Пили, вспоминали то единственное лето, связавшее нас. Однажды он спросил меня - мол, почему я не забываю его, старика, заглядываю хоть и нечасто. Пьяная слезливость нашла на меня, и я сказал, наверное, как есть, как было.
- Ты, Александрыч, нам вместо батьки был... - и глаза рукой вытер, смутившись. И к двери пошел. Старик не остановил меня. Сидел задумчив. Верно - не самые плохие слова это мои были в жизни. Хоть и сказаны спьяну...
Потом он умер...
Еще раньше Серега перебрался куда-то в Сибирь, верно, там его пропащий охотничьей душе вольней и привольней. Это я - деревенщина беспутная - оторвался от дома и унесся куда-то и зачем-то - так и мыкаюсь. Другого не знаю уделу. Хоть и влечет что-то и куда-то.
Чай из кружки эмалированной пить не терплю. Бокал фарфоровый с собой таскаю по всем лесным и речным затеям. И чай у костра не жалую особо - дымом воняет...