Это? Это, милый, для клозета!
Вы меня не проведёте,
Говори, куда плывёте?
П.Неруда. «Звезда и Смерть
Хоакина Мурьеты».
Причин заняться, развлекаясь, именно литературным творчеством было не слишком много, всего две. Но хватило бы за глаза единственной: за пять лет тридцать девять человек экипажа осточертели друг другу настолько окончательно, что уже двенадцать раз подряд на ежемесячном большом совете вставал вопрос о выведении из анабиоза хотя бы парочки-другой некоторых так называемых пассажиров. Но Фёдоров был неумолим и с изящной неотразимостью аргументировал решение груз не трогать – все двенадцать раз. В страстных дебатах прошёл ещё один год, к концу которого мы исчерпали все возможности Пью и забили его чердак своими всяческими «опытами», каждый имея теоретическое и практические права на собственное видение мира, искусство и себя в том и в другом. Ограничились живописью, кино, музыкой и виртуалкой. Но и это наскучило неимоверно, споры школ опустились на бытовую почву, и я первым, и пока – единственным, из всех решил попробовать себя в литературе, загрузив Пью только лишь текстом, то есть не тратя слишком огромных объёмов его памяти в индивидуальном порядке. Не думаю, что он испытал ко мне чувство благодарности или обиды за недоверие, но я просто сменил вид развлечения с одного на другое, как только выкопал в библиотечном подвале Пью жуткую мерзость какого-то древнего мудрилы, утверждавшего уже в их-то, всего лишь двадцатом, веке, что писать книги уже не имеет никакого смысла, и, значит, литература, умерев в бозе, по его сверхправильному мнению, приказала долго жить. Возможно, да. Наверное, так, раз это он так думает. Он, конечно, прав, пораскинулось мне мозгами в скучно забитом гигиенической и физкультурной чепухой ежеутреннем, ежедневном, ежевечернем, еженощном распорядках дня, и я твёрдо решил с ним не согласиться… Что сейчас и продолжаю делать.
Я не успел отписать о той трудности литературного процесса в замкнутом и, к тому же, минимальном коллективе, что невозможно выдумать неких совершенно оригинальных персонажей, наделяя их ролями героев, не очень героев и антигероев, в которых бы маниакально страждущие увековечиться или маниакально не желающие этого читатели вопреки всякой логике и твоим действительным персонажам не нашли бы себя. Ручка зависла над порядком уже поперченной бумагой и, сопровождённая весьма неприличным ругательством, употребляемым, как правило, только в исключительных случаях, того требующих, и только в одиночестве, шлёпнулась на стол. Стук в дверь был нетактично настойчив, пришлось ответить и впустить, вошёл Фёдоров. Опять будет навязчиво и без мыла в душу лезть. Прямо с порога он и настоял на своём, подтвердив моё искреннее о нём знание, будто бы и оправдался, нисколько не придавая этому извинению значения:
- Извини. Джек. Работа у меня. Такая.
Собственно, этим он сказал всё и мог бы ограничиться, подумалось мне, да только вот он сам, как раз, почему-то считал совершенно иначе:
- Есть разговор. Серьёзный. Девять человек не выходят из кают.
- Совсем?
- Совсем.
- А зачем? – я тоже, собственно, всё сказал. – Ты должен просто уступить Гринблату и его сплочённой команде, они-то, насколько я знаю, и не собираются закрываться в своих каютах. Уговори капитана.
- Так. Ты окончательно. Думаешь?
- Если это и есть весь предмет разговора, то теперь ты извини, не отнимай моего драгоценного времени. Принародно ты излагал это уже никак не менее двенадцати раз.
- Ни один из доводов Гринблата не достаточен.
- Что с твоим языком? – поинтересовался я, перебивая никчёмный переброс репликами.
Фёдоров замялся, сбитый с толку, потом отошёл к зеркалу-монитору около двери, высунул изо рта свой язык, повертел его вовсе стороны, потрогал пальцем, внимательно таким образом изучив, и повернулся ко мне, в недоумении разведя руками:
- Что? Ты имеешь. В виду?
- Я. Имел. В виду. – демонстративно пожал я плечами. – Твою речь. Ты говоришь как Хемингуэй в двадцатом веке, а это нестерпимо плохо для человека высокообразованного и обладающего незаурядным интеллектом, каким я тебя, безусловно, знаю уже, минимум, семь лет.
- Кто это?
- Не важно. И уже не нужно. Так вот, я! Считаю! Достаточным! Всего лишь один. Аргумент, и принадлежит он, не Гринблату, а тебе самому: на корабле зреет что?
- Не знаю. – насторожился Фёдоров.
- На корабле нашем зреет бунт, истерия, психоз, революция или Содом с Гоморрой. Что угодно, но, в любом случае, что-то ненормальное, если по-прежнему не принимать никаких безотлагательных мер.
Фёдоров прищурил глаз и с излишней для растерянного, каким я его сейчас представлял, долей самодовольного ехидства известил меня, медленно, слово за словом, ворочая языком, впрочем, эффективно:
- Спасибо за. Понимание. Джек. Сегодня я. Пришёл. Не. Агитировать. Мы с капитаном. Придумали. Как совладать. С ситуацией, но. Особенность плана такова, что. Необходим. Третий человек. И всё.
Так-так, я, кажется, чуть совсем не опоздал с осознанием, что они даже не попросили, не потребовали моего согласия, и едва успел бросить в спину выходящему из каюты бортовому (мимоходом я попытался запомнить для своей будущей писанины: бортовому, как журнал, психологу), как журнал какой-нибудь или комПьютер, психологу:
- Ну-ка остановись, Коля!!! Пока я не надумал испортить ваш план!
Он обернулся уже за порогом, и всего лишь для того, чтобы добить:
- Ты уже. Не испортишь его, потому что. Всё, что будешь. Делать с этого момента. Соответствует.
- Да ты сам спятил!
- Нашему плану.
- Вместе со своим Мбванге! Это же подло!!! – впрочем, вскочив из-за письменного моего стола, я кричал это уже в пустоту коридора, скрываемого, к тому же, и дверью уже. – Почему вы выбрали именно…
Что-то надо было, безусловно, предпринимать, но что? Ведь я не хочу работать на какой-то неизвестный мне план, а он сказал, что всё, что бы я не предпринял теперь, входит… Значит, предпринимать ничего нельзя. Но жизнь по обычному моему распорядку, если дело и впрямь обстоит так, как пообещал Фёдоров, тоже будет являться частью их с Мбванге плана! Теперь, кажется, я по-настоящему понял, почему никогда не любил представителей загадочных и невнятных гуманитарных наук и всегда терпеть их не мог, в частности – психологов и психиатров. Тем более, бортовых! – закончил я раздачу проклятий. Мало того, что они постоянно, каждым словом и всяким взглядом, ухитряются в душу без сколько-нибудь приличиям подобающей смазки залезть, так они ещё при этом, оказывается, постоянно всего лишь экспериментируют! «Всего лишь экспериментируют» означает именно то, что они всего лишь экспериментируют в том месте и в то время, когда и где мы с вами, обыкновенные мирные обыватели, живём по-настоящему, тратя наши душевные силы и слабости. Подлецы! – добавил я и сел за стол, но писать был уже не в силах, в голове занозой сидела мысль, чёрная и разрушительная, как червяк, съедающий яблоко изнутри: «Теперь ты стал всего лишь орудием, а как личность, имеющую права на себя и свободы для себя, как для личности, тебя уничтожили в несколько секунд!» Я заказал пачку сигарет, и Пью исполнил заказ в пару-другую, примерно, за столько же, за сколько уничтожили меня как личность, секунд, но – как всегда: как всегда, не забыв проворчать о несомненном вреде моей дурно-архаической привычки. Я ответил ему крайне нелюбезно:
- Заткнись. Скажи лучше, кого это несёт ко мне по коридору?
- Гринблата. – лаконично, как язык Фёдорова, ответил Пью. – Впустить?
- А ты как считаешь, дружище? – очень злобно пошутил я, зная, что Пью такие шуточки не нравятся.
- Никак.
- Вот и жди, не лезь вперёд батьки.
- Сколько вас тут, батек-то, на мою одинокую голову! – он, видимо, тоже умеет шутить.
- Всего лишь тридцать девять, в миллион раз меньше, чем мог бы обслуживать ты одновременно, отпуская, кстати сказать, более остроумные шуточки.
- Это если забыть, про ваш задрипанный корабль.
- Всё равно, заткнись пока совсем. – я закурил. – Забрось текст в мою кладовку и пометить не забудь, а то знаю я вас, бортовых. И дай-ка мне на дисплей «Отелло».
Гринблат играл намного лучше меня; когда мы сходились на чёрно-белом знаменито-шестидесятичетырёхклеточном поле, я будто терял зрение: уже не видел элементарных комбинаций и самых простых ходов, которыми он обманывал моё внимание, опережая, по меньшей мере, на один ход. А для победы большего и не требуется: я проигрывал партию за партией в соотношении одна к девяти, но для этой единственной победы из десяти поединков необходимо было моё вдохновение, всё моё вдохновение или очень трудная проблема, занимавшая бы почти без остатка всё его мышление в данный момент. Мне всегда кажется, что он сознательно уступает мне, и эту-то партию из соображений какого-то его странного понятия об этике человеческих отношений в замкнутом коллективе. Однажды я запросил у Пью анализ выигранного мной поединка, и он подтвердил, что Гринблат допустил в расчётах ошибки, которых в другие разы просто и быть не могло.
Лицо Гринблата появилось в зеркале, заменив отражение, и спросило:
- Привет, Джек. Ты меня примешь?
- Смотря, зачем. – честно ответил я, кажется, тоже по-хемингуэевски, как Фёдоров.
Серж замялся, но решение было на ладони и на моём дисплее, и он им воспользовался:
- Я хочу научиться хорошо играть в рэндзю.
- Ты забыл, Серж, сегодня у нас день «Отелло»! – таким образом, я, занял угол, но для Сержа это не имеет никакого значения: линии, по-нескольку раз перебиты его «забетонированными», как мы их называем, шашками.
- В «Отелло» я не сдам тебе ни одной партии.
- Знаю, я запрашивал у Пью анализ твоих проигрышей.
- Я не хочу. Джек, я не хочу, чтобы ты проиграл сегодня. Давай поиграем в рэндзю.
- Неспроста это у тебя прозвучало так многозначительно, не правда ли?
- Я не в курсе, давай сыграем в рэндзю.
- А-ах, Серж! Не надо меня так задёшево покупать. Скажи честно, зачем пришёл? Или приходи завтра, и тогда я честно отработаю в рэндзю. Идёт?
- Не идёт.
- Почему же?
- И не пойдёт.
- Тогда отвечай, зачем я тебе нужен?
- И никак полегче?
- Только честно!
- Не хочу говорить с тобой через экран о таких серьёзных вещах.
Я старательно выдержал паузу, затянулся сигаретой – недолго, но он вынужден ждать:
- Хорошо, Серж. Но, видишь ли, пять минут назад я, меня как раз одолели самые разные люди с серьёзными разговорами с глазу на глаз, принял окончательное решение не говорить о таких серьёзных вещах с глазу на глаз. Мне понравилась твоя «Звезда Декаданс», она, безусловно, интереснее, и интереснее, и просто совершеннее «Президента Пингвинов», но! К сожалению, является всего лишь усовершенствованием, а не чем-то, разумеется, новым. Такую… хм-м, ювелирную, так сказать, доработку темы надо оставлять Пью, бортовому лично и бортовым же программистам, а самому, как и подобает настоящему гению, не задерживаясь на мелочах, изобретать что-нибудь бесспорно новенькое и, желательно, пооригинальнее прежнего достижения. А так – это шедевр, нет сомнений.
- Вот об этом, Джек, не кажется ли тебе, безусловно и разумеется, мы могли бы, так сказать, кстати, поговорить, наверное, и не через экран, конечно, а, именно, с глазу на глаз, выражаясь фигурально.
- Естественно, Серж, но ты ведь не очень жалуешь критику, если она не умеет играть в «Отелло», находя два-три хода, которыми стираешь нас, недовольных потребителей, в пух и прах? Ты просто обязательно заговоришь, ни с того, ни с сего о таких серьёзных вещах. А я о них вообще не хочу говорить: ни с глазу на глаз, ни прилюдно, ни через экран. Никак, извини, Серж. Только «Отелло», твоя последняя виртуалка или литература двадцатого столетья.
- Я согласен. Ты можешь сразу же указать мне на дверь, как только я выбьюсь из этих узких тем. Но обещаю тебе торжественно и безоговорочно, в «Отелло» тебе сегодня у меня не выиграть.
- Входи.
Экран вновь стал зеркалом, а в дверь рядом с ним вошёл Серж Гринблат, сильно раздосадованный, как мне хотелось думать, плохо сыгранным дебютом:
- Что же это вынудило тебя на такие крайние меры? – он попытался улыбнуться, что ему, человеку, столь слабому в актёрском мастерстве, сколь и в рэндзю, где я не оставлял ему ни шанса даже на случайную победу, улыбка не удалась. – Фёдоров?
- Дверь ещё не закрыта. – напомнил я и подвинул второму и последнему вслед за мной обладателю в экипаже вредной и дурно-архаической привычки пепельницу и пачку сигарет. – Какое имя ты выберешь себе сегодня?
- Наполеон.
- Было.
- Нерон.
- Тоже.
- Тогда Сарданапал. Или тоже было?
- Пью, дай список имён Сержа.
- Зачем же экран загромождать, господа интеллектуалы? Вы спрашивайте, я отвечу.
- Что-то ты слишком разговорчив стал. – Гринблат тоже любил иногда пошутить. – Уж не приболел ли? Или стареешь, к старости мы все становимся слишком разговорчивы.
- Так то вы. – Пью чуть было не растерялся. – А мне просто скучно.
- Отвечай, балабол. – поторопил Серж.
- Что отвечать? – спросил Пью, а я улыбнулся, потому что он соблюдал предписанную мною дисциплину диалога. Так удобней расставлять ловушки, а мой юный начинающий интриган, хоть и с трудом, но – только что выкарабкался.
- Не люблю дрессировщиков и педантов. – бросил небрежно, глядя мне в глаза, виртуозный отеллист. – Сарданапал был?
- Был. – логический лабиринт заработал вновь, мне оставалось всего лишь слушать, расслабляясь и расширяя никотином сосуды головного мозга.
- А Навуходоносор?
- Тоже.
- А Калимантан?
- Не было. – на табло высветился очередной псевдоним Сержа, являясь всего лишь той степенью свободы, которую я оставил ему.
И всё же я сделал вид, что заинтересовался:
- А это кто же такой?
- Не «кто», а «что». Пью, расскажи Джеку о Калимантане.
- Не надо! – окурок безвольно умер в пепельнице, смятый моими пальцами. – Я подумал, что, может быть, был на этом свете кто-нибудь с такой фамилией и я просто не знаю, но, что Калимантан – это остров, я знаю. На нём, в частности, живут лори и носатые обезьяны. В таком случае, меня сегодня зовите Борнео.
- А для вас, Джек, разве не имеет значения… – начал было наш обладающий безумно-огромадной эрудицией собеседник и свидетель, но я прервал его.
- Не имеет.
- А для вас, Серж? – не унялся вежливый рефери.
- Абсолютно никакого, – поддержал меня Гринблат. – это лишь своеобразно подчеркнёт значимость матча. Будем считать, что мы делим выше указанную территорию. Пью, брось жребий, не болтай лишне.
- Вам играть чёрными. – сразу же ответил исполнительный бортовой банкомёт.
- Он мухлюет. – искренне заподозрил я, зная, что он, действительно, смухлевал. – Может, лучше монетку бросим, как в моём любимом веке?
Партнёр задумался:
- Во-первых, монета твоя.
- Давай твою, я согласен.
- Ни у кого больше здесь нет ни одной монеты, я спрашивал.
- Ну, тогда сам Бог велел воспользоваться единственной существующей здесь монетой.
- Во-вторых, только после того, как Пью снимет характеристики центров массы и обследует её на предмет вероятностей.
- Пойдём к анализатору. – с готовностью предложил я.
- Джек, ты меркантилен до мелочности, а это уже занудство. Давай играть.
- Я соглашусь с этим бортовым мошенником, только если моя монета окажется однобокой больше хоть на тысячную долю процента, чем двусторонней.
- Надеюсь, ты не надеешься уговорить меня на практическую проверку? – это снова сказал Гринблат.
Но Пью был в ударе, он опять пошутил:
- Господа звездолётчики, у всем известного бутерброда тоже всего лишь две поверхности при почти нулевой вероятности установки на ребро, однако падает он, как правило и вопреки всё той же теории вероятности, маслом вниз.
- Это не смешно, как любая из шуток Джека Принстоуна. – подгрыз меня Серж. – Здесь, я вижу, лежат спички.
- Как вы думаете, многоуважаемые господа дуэлянты, сколько может быть способов бросить жребий при помощи вышеназванных спичек? – вновь поинтересовался наш дрессированный глубокомыслитель, явно давая понять Сержу, что весь диалог был изготовлен мною заранее. – Даю сто мегабайт чердака, если кто-нибудь из вас сможет добавить к моему списку хотя бы три.
Пара минут потребовалась бортинженеру Сержу Гринблату для того, чтобы в молчании докурить сигарету и, задавив в пепельнице окурок, признать поражение:
- Джек, понимаешь, это игра в одни ворота. Раз ты сам подготовил его, значит, вполне мог оставить несколько способов в своём личном загашнике.
- Да, конечно, мог бы, но я люблю только честные игры, вроде «Отелло» или рэндзю, и терпеть не могу шахмат. Будешь изучать список Пью или бросишь монету?
- Да, ты прав, бросать должен я, бесспорно. – и он поймал зазвеневший от щелчка в воздухе рубль советского периода Великой России, родины этого дурацкого Фёдорова, самого Гринблата и ещё двоих членов экипажа и двадцати восьми из пятидесяти «пассажиров». – Сколько сейчас стоит эта странная монета?
Он повертел в руках никелевый кружок с насечкой по ребру, с историческим гербом СССР и лысым не менее историческим Лениным и вдруг улыбнулся широкой своею, так любимой многими, безоблачной и открытой исторически-гагаринской улыбкой:
- Не странно ли называть вот это «орлом», а это – «орешкой»?
- Смешно. – согласился я. – Только не «орешкой», а «решкой», это сокращение от «решётки», но и это тоже странно. Давай с одного раза.
- Пью, забрось свой список на мой дисплей в каюте. – хлопнули ладони, скрыв между собой подброшенную щелчком быстро с блеском вращавшуюся монетку. – Всё-таки, Джек, сколько она стоит?
- Примерно, половину этого корабля или чуть больше. Орёл?
- Тебе начинать. – он кивнул. – Спрячь подальше, я всегда был падок на знаки материального благополучия и на их содержание, да и в эту экспедицию-то устроился только затем, чтобы хоть на время – но избавиться от этого своего порока.
В отличие от только что начавшейся партии, диалог всё продолжал течь и изменяться:
- Не понял. Пока мы здесь сидим, денежки-то бегут, счётчик работает.
- Так здесь-то использовать его я не могу.
- А-а, – я сунул монету в карман. – Слушай, Гринблат, а ты с Пью тренируешься или сам по себе?
- Да какой из Пью игрок? Он ещё слабже тебя. Кстати, а где это он запропастился?
- Тихо сам с собою…
- Пью?
- Извините, господа, временный перегруз, я вернусь к вам через пару-другую минут.
В тот момент мы даже и не поняли, кажется, что произошло что-то из ряда вон выходящее, во всяком случае, я: за всё время даже земных усиленных испытаний тридцать девять (по количеству экипажа) профессиональных программистов так ни разу и не сумели перегрузить Пью, а они-то уж знали, чем и как можно было это сделать покруче. И всё же мы пропустили эту реплику мимо ушей, увлечённые своим матчем. В коридоре будто бы возник какой-то кратковременный невнятный гомон и стих, унесённый, видимо, своими создателями дальше. После того, как Гринблат обставил меня кряду три раза, и всё – с разгромным счётом, мы вновь закурили, без особых слов согласившись передохнуть, и я посоветовал:
- Вернёмся к нашим виртуальным баранам. В твоём историческом подвале насчёт двадцатого века допущена досадная и вряд ли поддающаяся оправданию, на мой взгляд, как историка-дилетанта, ошибка. Ни астрология, ни оккультные науки не играли тогда такой роли, какую по важности ты им отводишь. Уже не играли, я хочу сказать. Тогдашнему киноискусству, равно, как и художественной литературе, и даже живописи, доверять по этому поводу нельзя ни в коем случае. Миф просто использовался как удобный и наглядно… э-э, выпуклый, что ли, эффектный материал для вполне земных и обыкновенных по смыслу моралите. Мир просто устал от материализма повседневного существования и от ортодоксальных религий, потому и бросился сломя голову в веру в паранормальные явления, по сути, кстати, далеко не занимавшие в мире столько места, сколько в искусстве. Так было всегда на протяжении всей нашей человеческой истории, но кризис двадцатого века был особенно грандиозен по разрыву между реальностью и паранормальными явлениями, большинству из которых начали находить порою самые бытовые и простейшие объяснения. Очередные демографические и социально-политические составляющие общего кризиса вместе с религиозными в очередной раз изменили мышление масс в сторону субъекти… стоп, лучше будет сказать – автосубъективизации. Волны террора прокатились даже по благополучным странам, что объяснимо лишь наличием духовно-психологических дискомфортов и дисгармоний, а тотальные секты, наличие которых объяснимо всё теми же причинами и, разумеется, неизбежно, сменив на арене общественной жизни тоталитарные государственные режимы, всего лишь усилили амплитуду этого процесса. Общественные организации экологической ориентации тоже выродились, обнажив всё то же стремление к мировому господству, дискредитировав саму идею общественных движений. Массовые истерические представления той поры служили меркантильным интересам как устроителей, так и публики: одним принося материальное благосостояние, другим – давая надежду на материальное благосостояние, власть и здоровье, так что и к дьяволам, и к богам обращались за одним и тем же, но – не за гармонией между телом и духом. Так что, не смотря на искренность всех этих суеверий и размах их, оккультизм, магия, астрология, хиромантия и прочая-прочая послужили всё же всего лишь возможностью бегства от агрессивной реальности, такой же возможностью, как в этом же веке, только чуть раньше, были, например, кинематограф, рок-н-ролл и наркомания. С наступлением эры безопасных наркотиков и виртуального искусства в начале двадцать первого века человечество вновь избавилось от псевдореальности, и тогда впервые восторжествовало сразу несколько доктрин индивидуального самосовершенствования и позитивного воздействия на мир.
- Так. Остановись, Джек! – Серж от носа большим и указательным пальцами расправил усы и, миновав уголки губ, по подбородку свёл их вместе под нижней челюстью. – И зачем же ты, Джек Принстоун, рассказываешь мне, Сергею Гринблату, школьную программу? Учебники, если тебе, конечно, не изменяет память, врали всегда, и наши с тобой учебники – не исключение, они тоже врут больше, чем мы хотели бы допустить этого. Астрология, например, как и при зарождении своём в глубинах мифологических систем раннего человечества, не только в твоём двадцатом веке была чрезвычайно актуальна, но и в нашем просвещённом, так сказать, времени не утратила, далеко не утратила ещё своего смысла. И знаешь, благодаря чему?
- И чему благодаря?
- Потому что объясняет мир и взаимосвязь его явлений в совокупности, целиком, читай – «в гармонии», а не так узко и выборочно, что для науки, кстати сказать, порочно, как представляют его аналитические современные науки.
После такой отповеди я невольно повторил жест Сержа, с отличием лишь, состоявшим в том, что походя сплющил и раскатал по подбородку нижнюю губу, отчего она, освободившись, вполне объяснимо и естественно шлёпнула по верхней.
- Кстати, принципиальность этого подхода к изучению мира и служит главным доводом в пользу так называемых оккультных, мистических и религиозных методов познания мира, как более честных и не избегающих всех сложностей познавательного процесса.
В это время мои порядочно заникочиненные зубы по ранее описанному алгоритму сперва открылись необоснованно-жутким оскалом, а потом закрылись, не испортив, как и ждалось и надеялось, наших с бортинженером чисто эстетских взаимоотношений. Какой абсурд! – подумалось мне со вздохом.
- Хотя я должен признать, Джек, что синтетические науки имеют очень большой недостаток: опираясь на индивидуалистические доктрины, они не предназначены для своевременного объединения школ и продвигаются в изучении мира гораздо медленнее, чем объективно-научные.
Пережёвывая, в общем-то, понятное последнее заявление оппонента, я подумал по-прежнему: «Какой абсурд!» – со вздохом и услышал ответ на свой уже порядочно поднакопившийся со времени визита Фёдорова сумрак в душе:
- Согласитесь, господа звездолётчики, приятно наконец-то услышать слова, не лишённые здравого смысла!
- Пью, что с твоим голосом? – спросил я.
Но Серж, вдруг побледневший и неузнаваемо как-то изменившийся настроением от хорошего к худшему, прошептал, констатируя непонятный мне факт:
- Это не Пью, Джек. Здравствуй, Растабан!
- Очень приятно, что ты меня узнал, Расальхаг, а то в последнее время у меня с этим была напряжёнка.
- Ты уже один? Или ещё с попутчиками?
- Да, конечно. А как ты догадался?
- Так ведь мне известно, что от Лаки ты слинял не в одиночестве.
- Так зачем же тогда колешь меня? В конце концов, неприлично говорить за глаза, да и о присутствующих в третьем лице – тоже!
- Большая Охота давно кончилась, но ты, небось, намерен вернуться? Или тебя расклад устраивает?
- Честно говоря, Расальхаг, я ещё никакого расклада не просёк. Только я сперва подготовлюсь, чтобы второй раз не лопухнуться, а для этого, сам понимаешь, мне нужны левые ворота, например, ваша консервная банка.
- Сам ты селёдка! А если я тебя не пущу?
- А куда ты, чёрт побери, денешься? Давай начистоту. Моя команда не доверяет ни друг другу, ни мне.
- Враг врагу, я бы уточнил. – поправил Гринбл… Расальхаг. – Я очень уважаю человека, сидящего рядом со мной, Растабан, поэтому я хочу представить ему тебя, а тебе – его. Возможно, он мало чем сможет помочь нам с тобой, но, я думаю, надо уважать представителя территории, которой ты пользуешься. – этот не наш Расальхаг на секунду снова стал будто родным Гринблатом. – Как ты полагаешь?
- Я подумаю, стоит ли признавать его хозяином территории, которой, кстати сказать, сейчас уже управляю я. Лучше проясни-ка мне ситуацию насчёт Елены.
Сидя в своей законно-собственной каюте перед личным терминалом Пью и рядом с человеком, которого совсем недавно, искренне заблуждаясь, как оказалось, считал человеком, я ничего не понимал, но мне нестерпимо хотелось сопротивляться, ругаться неприличными словами древнего происхождения, крушить налево и направо, потому что только что меня второй раз уже на дню за последний, дай Бог, час уничтожили как личность! Я закурил, проклиная в полный голос про себя двадцатый век, русских, евреев, австралопитеков, психиатрию, астрологию, свой университет, свою фамилию и день, когда меня угораздило появиться на свет. Дальше я перешёл на короля Артура, старого блудодея Мерлина, на тупого Утера и излишне увлекающегося Амброзиуса Пендрагонов, на всех рыцарей Круглого Стола и Иосифа Аримафейского, перенёсся стихийно, развивая мощь моего разнузданного гнева до мощи термоядерного генератора промышленного назначения, Антуанов и Гансов Христианов с Перро, Гриммами и Гофманами, Гоголями, Достоевскими и Булгаковыми, Ричардами и Иоганнами Себастьянами, карлосами и Леонидами Андреевичами, Джонами и Элвисами – я всех обложил, но это не принесло облегчения, как ни странно, и я сделал вывод, как мне кажется, правильный, что кого-то забыл проклянуть, заклясть, проклясть, оклясть, ёшь твою… Елена! Я вслушался в диалог, пропустив в увлечении своём самодоказательствами собственной значимости что-то важное, но делать-то всё равно нечего, разве что застрелиться! Так что я прислушался, говорил гость.
- …ни принять чувствами, ни понять умом, Расальхаг. Не хватает какого-то очень важного звена в твоей цепи, и ты до сих пор не торопишься раскрыть свои карты. Вот… пойми… странная штука, странная… Меня все стараются обвести вокруг пальца, дурят, будто соревнуясь между собой, но я почему-то до сих пор не могу понять одного: проще было шлёпнуть меня ещё на Земле, однако этого никто не сделал, ещё проще можно было расправиться со мной у Лаки при Дворе. Сейчас… да, Расальхаг, я прекрасно осознаю, что и ты можешь расправиться со мной, но, в свою очередь, почему-то не делаешь этого. Курить хочу.
Растабан, высказав неожиданное для компьютерного вируса желание, замолчал, а Гринблат закурил, наверное, всё-таки не потому, что хотел подразнить беднягу, а просто из того, что действительно сильно задумался. Мне же, Джеку Принстоуну, обречённому на бездействие наблюдателю, происходящее вдруг начало неуловимо, постепенно и помаленьку нравиться, почти так же, к слову будет добавлено, как гениальная виртуалка Сержа, я не боюсь ни одного из произносимых мною слов, и это означает только то, что и «Звезда Декаданс» вызвала поначалу только лишь отрицательную реакцию, интерес же восторжествовал после того, как сюжетные переплетения завязались в крепкие, уже не поддающиеся распутыванию узлы, затянув в них свою жертву, то есть меня. Или любого, кто сюда попал на свою беду, потому что это – здорово, потому что это круче, чем сама жизнь.
Распространив сферу действия проклятий на все эти дурно звучащие и плохо запоминающиеся древнеарабские имена, проделав это мимоходом и с изяществом, моей речи присущим, я подумал, что другими воспользоваться пока не могу, если пишу сейчас всю эту же дрянь, ничего в ней по-прежнему не понимая, но стараясь ничего не упустить из внимания и по возможности сохраняя объективное спокойствие свидетельствующего генезис как чьей-то мало трогающей меня за живое глобальной катастрофы, так и личного, горького и безысходного, катаклизма.
- Пока в товарищах согласье нет, на лад их дело не пойдёт. – совершенно неожиданно для самого себя сказал я вслух. Скорее, безадресно, чем с умыслом. – У времени, как, собственно, и у пространства, нет парадоксов, и любое кажущееся таковым явление как макроскопического, так и микроскопического порядка легко объяснимо с точки зрения системы, воспринимающей Вселенную шире, чем та, которая считает это явление парадоксальным, не так ли? Товарищи?
- Тамбовский волк тебе товарищ!
Я был искренне и наповал поражён фактом, что эту короткую фразу, ставшую, как выяснилось впоследствии, поворотным пунктом этой неприятной и странно-прекрасной истории, бросил не я, далеко не самый слабый в нашем веке эксперт по искусственным языкам двадцатого века, и не Серж Гринблат, что, впрочем, тоже было бы, разумеется, удивительно, но – не в такой же степени, как то, что произнёс её… этот, как его?.. распроклятый захватчик Растабан, акула космического империализма, блин. Я был потрясён до самых Марианских впадин моей души так, что автоматически ответил:
- Ты, фраер захарчёванный, кончай, в натуре, пальцы гнуть!
- Только не надо мне понты рисовать, этот чувак себя в законе канает?! Я не по! – удивился Растабан, обращаясь ритуально будто уже и не к Гринблату, а к какой-то уголовно-занюханной русской братве двадцатого столетья, жадно ловящей алмазный базар пахана. – Ты, кадр, допрежь стойку держать, лучше бы потумакал, раз такой нашпигованный, какое я вам тут хезалово заделаю.
- Шабаш, братва, кончай порожняки гонять! – на этом уровне мне не пришлось обыграть Гринблата, видимо, он тоже где-то нахватался. – Растабан, я рад представить тебе Джека Принстоуна, он серьёзно увлекается двадцатым веком и, в частности, искусственными языками двадцатого века. Джек, извини, мне трудно как-нибудь хоть чуть-чуть вразумительно представить тебе Растабана, просто пользуйся именем.
Короче говоря, я не помню точно, долго ли, коротко ли, но поведал звёздный скиталец Растабан, что в переводе на цивильные языки значит «Голова Змеи», нам, вернее будет сказать, мне, потому что, как выяснилось чуть-чуть позднее, Расальхаг, что в переводе на современные преобладающие языки звучит как «Голова Заклинателя Змей», знал эту плаксиво-средневековую историю лучше и шире, свою местами жизнерадостную, а порою и жутковатую, сказку о заколдованном не то принце некогда, не то о просто колдуне когда-то неопределённого в смысле родословной происхождения, расколдовавшемся либо благодаря по случайному стечению обстоятельств набранному нечаянно коду, либо – по неведомо кому взыгравшему в голову капризу, на что Гринблат ответил вполне доброжелательно:
- Ты, между прочим, и сам не так давно из землян, поэтому не сможешь отказать себе в понимании моей осторожности, ведь я уважаю людей и не хочу зла экипажу этого космического корабля, этим отважным путешественникам с воистину мужественными сердцами, на утлом судёнушке бросившимся в погоне за неуловимой истиной в неподкупно-жестокую пучину Вселенского Океана.
- Но не дави на меня, Расальхаг, прошу тебя, не дави! Я – не железный, ты же и сам знаешь. Поздно, так или иначе, а мне всё равно пришлось изменить курс!
- Я так и знал!!! – со злостью Гринблат жахнул по столу ладонью, и всё бы обошлось бескровно, если бы между ладонью его и столешницей письменного стола не имела несчастье оказаться моя пепельница, полная пепла и окурков. – Ты что, не мог для начала со мной посоветоваться?!
Любимая, между прочим… одна из любимых вещиц.
Я, конечно, знаю, что на свете есть великое множество причин, толкающих людей на полную невзгод и лишений дорогу преступлений и злодеяний. Не менее уверенно я могу утверждать, что причин вступить на полную невзгод и лишений дорогу праведной жизни не меньше ничуть. Ах, как часто на моём веку мне приходилось слышать от преступников и праведников, как одни и те же события их жизни становились для одних причинами обращения во зло, для других – в добро, и именно этому я давно перестал удивляться, ибо такова сама наша жизнь, но сделанное мною наблюдение всегда толкает меня на горькие раздумья и сомнения, полные трагической безысходности, о той ничтожной роли, которая отведена людям при самом этом выборе между добром и злом. Меньше всего, почти никак, я не сочувствую тем немногим, кто считает, наивно заблуждаясь на свой счёт, что сами принимали все важные и неважные решения в своей жизни, они упорствуют до конца своей эфемерной судьбы и только лишь злятся и искренне выходят из себя, когда по ошибке пытаешься проявить к ним своё участие. Я думаю, не стоит ни низводить себя, ни возвышать напрасным трудом. Более симпатичны и понятны мне люди, что одолеваемы при жизни вопросами выбора и серьёзным решением представших их, уступающие обстоятельствам только лишь по причине их непреодолимости. Как правило, многие из них когда-нибудь приходят к пониманию того, что ни разу в своей жизни они не принимали решений по-настоящему, только лишь констатировали факт свершившегося без их участия поворота судьбы. Судить их или превозносить я не вправе, потому как и сам принадлежу к их несть числа… Но я плакал, плачу и буду до конца дней моих плакать над людьми, живущими по стечению обстоятельств и не отдающим себе в том отчёта. Во всём прочем они не лишены ничего человеческого, столь любимого мною, они любят, ненавидят, бывают талантливы и бывают бездарны, они рожают и убивают, но… Чего же не хватает мне в картине их жизни? Жизни. С каждым годом, прожитым мною на прекрасной планете Земля, они всё больше и страшнее напоминают мне призраков: вот они и есть, кажется, но я-то знаю, что их нет здесь. Странно, почему я ещё борюсь с этим несправедливым по отношению к человеку чувством, но, чем дальше, тем сильнее ненавистно мне – до безысходно-кошмарного ужаса – их неумение и нежелание видеть и слышать, и, размышляя, идти к совершенству понимания мира во всём его органическом многообразии.
Пепел, табак, папиросная бумага, хрусталь смешались, их медленно заливала кровь – расцвечивая, перекрашивая, преобразуя. «Кости целы?» – хотел спросить я, но спросил, не спрашивая, и – совсем о другом – Растабан.
- Да ты сам подумай, разогрей чайник! А что ты смог бы мне предложить взамен?!
Повисла тягостная тишина, неведомое содержание которой вновь навеяло на мои порядком уже поседевшие мозги мысли о том, что меня в очередной раз прокинули. Или посадили в преферанс болваном: самым обидным стало, однако, теперь уже даже не это, а то, что эти астрологические картёжники всячески соблюдали приличия и иногда даже будто бы уже и позволяли себе нуждаться в моей помощи. Я шепнул:
- Серёга?
- А? – шепнул он, глядя на приподнятую над столом ладонь, с которой из нескольких порезов продолжала капать кровь, расцвечивая, перекрашивая, преобразуя.
- Катедрал будешь?
Правда, масштабы этой моей помощи были издевательски-мизерны, как то: помочь Расальхагу остановить кровотечение из изрезанной битым хрусталём ладони. Это немногим отличалось от той миссии, которую походя возложили на меня Мбванге с Фёдоровым: не думай О ХРОМОЙ СОБАКЕ, О БЕЗРОГОЙ КОРОВЕ. О СЛЕПОМ МОНАХЕ, О ПРОКАЖЁННОМ МАТРОСЕ. Психологический этюд, всегда заканчивающийся возвращением потока сознания именно к той теме, о которой тебе велено не думать. Избавиться от запрещённой мысли…
- Да, Джек, парочку штук, пожалуйста! – голос Сержа был тих и спокоен, разве только едва более исполнен усталости, чем обычно.
- Растворить или так проглотишь?
- Запить.
…невозможно, мыкаясь в глубинах твоего подсознания всё то время, пока ты старательно забиваешь мозги всяческим дерьмом, вроде самых разных, самых неожиданных ассоциаций, ребусов и шарад, задачек из высшей математики, воспоминаний и мечтаний о будущем… да всем, чем только забить мозг, она выныривает из глубин совершенно неожиданно и при странном ожидании одновременно и навязывается сознанию лишь потому, что главной причиной твоего старательски самоотверженного труда является именно она. Ведь вначале было слово. Нет никакой разницы, какое слово. Бог? На здоровье, если того хочется. Или ХРОМАЯ СОБАКА? Или – «ты будешь третьим участником». Пока Расальхаг тяжело ворочал извилинами, я решил всё-таки поболтать с Растабаном и спросил первое, что взбрело на ум:
- Растабан, а как вам удалось перегрузить Пью? До самых сих пор это считалось невозможным для экипажа в тридцать девять человек, притом, что Пью ведёт телеметрические измерения, астрономические наблюдения, управляет навигационными системами и системами жизнедеятельности корабля, следит за состоянием груза в анабиозе и Контролирует и корректирует курс.
- Очень просто, Джек. Сейчас ему приходится выполнять работы в два раза больше, потому что летит-то он в одну сторону, то есть по моему заказу, а для экипажа по полной программе создаёт видимость, что продолжает следовать прежним курсом. А для этого нужно что?
- Что?
- Считать и пересчитывать нужно. Заново, а не корректировать и подправлять отклонения от шаблона.
- Ещё вопрос можно?
- Если осторожно.
- Для каких же это таких «ворот» необходим вам наш звездолёт?
- Понимаешь, когда я стал вирусом, а до этого был пучком электромагнитных волн, я вдруг понял, что мне очень хочется есть, пить, спать и… и, сам понимаешь, всё остальное прочее, а для этого надо быть, минимум, лысым чёртом, хотя лучше – человеком. Пусть даже Зигмундом Фрейдом, но – человеком! Я не зря сказал, что ужасно хочу курить, а потому, что я, действительно, смертельно хочу вновь обрести кровь и плоть.
- Так что же?! – я по-прежнему недопонимал этой его логики. – Почему для этого нужен корабль?
- А то и есть, что в памяти вашего многострадального Пью имеется отличная программа, которую сотворил присутствующий здесь наш общий знакомый, это по сути – готовый для материализации агрегат, и всё, что нам теперь с ним нужно – это, чтобы «Звезду Декаданс» не уничтожили, пока Расальхаг будет меня оттуда вытаскивать. С другой стороны, можно ли доверять всем вам, то бишь землянам, когда вот так, из ничего, из воздуха, можно сказать, на ваши слабо подготовленные, прямо скажем, чайники из компьютера высыплется чёрт знает что в количестве трёх существ, которых при ближайшем рассмотрении трудно и людьми-то в привычном смысле слова назвать?
- Зачем ты мне это рассказал? Теперь я знаю слабые места в вашем плане.
- А я и сам не знаю, зачем. И вправду, зачем? Как ты думаешь, Расальхаг?
- Не мешай мне, я думаю. – ответил Расальхаг.
Я посмотрел в его глаза и понял, что вряд ли то, на что был сейчас способен Гринблат, можно назвать думанием. В своё время я долго изучал на собственной шкуре воздействие так называемых «безопасных» наркотиков, так что сейчас прекрасно представлял себе состояние Сержа после приёма двойной дозы катедрала. Но Растабан, знакомый (знакомый ли?) лишь с действием на человеческий организм древних, а потому - безоговорочно примитивных и слабых, наркотиков, предпринял попытку не уняться:
- Я о том и спрашиваю, как ты думаешь?!
- Почти никак! – после минутной паузы ответил Расальхаг. – Когда ты материализуешься, Растабан, тебе нужно будет обязательно попробовать катедрал. Я почти уверен, тебе понравится. Во всяком случае, больше, чем вся эта «большая охота» за сферами влияния.
Он выдохся, из любопытства я засёк время монолога – тридцать две секунды, это чуть больше, чем мой личный рекорд, но зато сейчас бедолага вырубился минут на двадцать-двадцать пять, минимум. Растабан вряд ли сможет сейчас чего-нибудь добиться, и я спокойно пояснил:
- Кстати, этим его словам можно совершенно не доверять, потому что он их потом даже и не вспомнит. Продолжим наш гнилой базар? А, начальник?! Кстати, ты можешь ради приличия хотя бы проявиться на экране?
- Зачем тебе это? – по голосу собеседника мне показалось вдруг, что он вовсе даже веселится и нисколько не смущён отсутствием сотоварища. – Что, ни разу чёрта лысого не видал?
- Представь себе! Уж очень хочется посмотреть! – я вынужден был ему подыграть, чувствуя, что продолжается игра в «Отелло» и передо мною – не менее, чем прежний, виртуозный отеллист.
Душа моя неприятно зависла над пропастью отчаянья, а это верный признак, что скоро раскроется подлинный рисунок проигранной мною партии. Я наблюдал, как строятся на экране линии, раскрашиваются, перестраиваются: вырисовывающийся чёрт явно забавлялся, если не надо мной, так над слабыми возможностями каютного дисплея, технически не предназначенного к процессу высокохудожественного творчества. Он был мохнат, едва прихвачен сединой по вороной щетине, лицо создавало впечатление сильного, волевого человека средних лет, не такого уж и лысого, кстати сказать, глаза у него были каких-то совершенно неопределённых цветов, но никогда не совпадали, наконец, он закончил картинку и попробовал оживиться, время шло, зря я предложил ему это занятие.
- Зачем ты рассказал мне про программу?
- Видишь ли, одно из моих земных имён – Зигмунд Фрейд, я уже говорил. Конечно, это психология несколько иного уровня, не такая прикладная задача, как стоящая сейчас предо мною, тем не менее. У меня есть серьёзные основания не доверять Расальхагу, и он об этом знает, естественно, лучше меня, потому что он готовил ворота и сам же расставлял ловушки. Так что извини, настала пора посвятить тебя в свои подлинные далеко идущие коварные планы. Итак, ты готов…
- Ни к чему я не готов! – попробовал возразить я, но чёрт улыбался безобразно обезоруживающей улыбкой, без лукавинки, без тени смущения или издевательства, он сейчас жутко напомнил мне давешнего Фёдорова. Не к добру мне сегодня везёт на психиатров!
- Готов-готов, я знаю. Так вот, у нас с вами состоится очень честный и справедливый обмен заложниками: я вам оставляю Расальхага, делайте с ним, что хотите, хоть на ремешки порежьте, а ты, Джек Принстоун, войдёшь в виртуалку и станешь моим заложником, пока я не материализуюсь.
- А ты меня спросил, Голова Змеи? – мрачно поинтересовался отсутствующий Расальхаг. – Я не согласен.
- Джек, нехорошо обманывать старших! Ты же сказал, что он ничего не понимает?
- А кто тебе сказал, что он что-нибудь понимает? Ты у него потом спроси. Но я повторю точно тот же вопрос: а ты меня спросил, чёрт лысый?
- С большой буквы, пожалуйста!
- Хорошо. А ты меня спросил, Чёрт Лысый?
- Вообще-то, ультиматумы, насколько мне помнится из практики борьбы с терроризмом в девятнадцатом, двадцатом и двадцать первом веках, принимаются умными людьми без сомнений и голосований. Если, конечно, ты намерен избежать человеческих жертв. Кстати, тебе ещё предстоит научиться пользоваться ямой! Может, прямо сейчас и попробуем? Вот на нём, – Растабан шаловливо покосился на Гринблата. – и попробуешь. Надо только посмотреть в глаза правильно…
Я встал, очень хотелось, чтобы это выглядело как ярость, но вряд ли получилось, всё это мистическое барахло, конечно, меня развеселило по-своему, но не настолько ведь, чтобы я снова засунул язык глубоко в задницу и снова безропотно снёс унижение:
- Меня здесь снова забыли спросить, так что – до свидания!
- Ты куда, Джек? – судя по тону, Растабану всё-таки было неприятно так обращаться со мной.
- Я. Иду. К капитану. - - почему-то из меня вдруг попёрла хемингуэево-Фёдоровщина. – Доложить о сложившейся. На борту. Ситуации. – но оказалось, что, в какой форме это ни подавай, всё было глупо, дверь просто заблокировали. – Ах так?! Хорошо же!
Я нещадно разбивал свои кулаки об дверь, надеясь, что такое моё странное поведение в собственной каюте привлечёт внимание кого-нибудь из проходящих случайно по коридору мимо. Рано или поздно, уговаривал я себя, кто-нибудь обязательно пройдёт мимо, в отчаянье своём я нисколько не сообразил, что вряд ли мне, даже если снаружи услышат мои удары, вряд ли удастся поговорить через эту идеально-непроницаемую из всех идеально-непроницаемых дверь, но, честно говоря, мне уже было наплевать на всё, когда, выглядя на все сто смешным и глупым, я понял это, мне просто хотелось протестовать, быть несброшенным со счетов, имеющим вес, предпринимать хоть какие-то действия, которые могли бы меня спасти. Меня и мой корабль. Обидно, когда единственное, что ещё можешь – это всего лишь стучать головой в закрытую наглухо дверь.
- Джек, извини меня, я тебя слишком хорошо понимаю, совсем недавно я был таким же. Но ты можешь… конечно, это слабое утешение, но поверь, Расальхаг сотворил идеальную реальность, в том числе – твой любимый двадцатый век.
Гринблат слабыми и замедленными движениями, но – уже в полном почти сознании, бинтовал мой разбитый в кровь правый кулак и ворчал вполголоса:
- Это даже смешно, как ты так умудрился руку раздербанить? Кости целы?
- Кажется, да. – мне и впрямь стало больно.
- Сначала я, потом ты. Интеллигентнее надо быть, нет, ей-Богу, глупо и смешно…
- До обидного. – добавил я.
- До обидного. – со вздохом согласился он. – Катедрал будешь?
- Да, полтаблетки в стакан воды, пожалуйста. – теперь пришла настоящая послешоковая боль, и больше всего на свете мне хотелось отключиться. Я не совсем понял твои грязные намёки, Растабан, поясни.
- Джек, у тебя есть реальная возможность окунуться в атмосферу и реалии двадцатого…
- Виртуально-реальная, не так ли?! – сердито поправил я.
- Да. Неважно. Ты узнаешь двадцатый век изнутри. Подумай только, только представь…
- Покупаешь меня?
- Если хочешь, то – да, покупаю. Представь, что ты напишешь лучшие учебники…
- Заткнись минут на десять-пятнадцать. – на этот раз прервал его Серж, когда я проглотил дозу катедрала. – Он сейчас всё равно ничего не поймёт.
Покидая это гнусное помещение этого гнусного мира, сейчас для меня сравнимое разве что с выгребной ямой, я бросил взгляд на монитор, и, о ужас! – не знаю, насколько это возможно для изображения на каютном, со слабой разрешающей способностью, дисплее, но мне показалось, я увидел сочувствие в глазах лысеющего средних лет кругловатолицего круторогого представителя библейской мифологии. Чёрт с вами со всеми, считайте, гады, что вы своего добились, думал я вновь и вновь, вы уничтожили Джека Принстоуна, заставили его танцевать под ваши электроорганы и муги-синтезаторы эти свои варварские танцы конца двадцатого века и вашего космического безвременья. Наверное, всё-таки нельзя полностью снимать с себя ответственность за происходящее, особенно, тогда, когда, как ни рыскай в обратную сторону, пугаясь собственной непредсказуемости, а всё равно работаешь на чей-то план, чей-то стратегический генератор крутишь, и даже плюса с минусом не в силах поменять, потому что ток – переменный…
Так в чём же тогда доля твоей ответственности? Ответственности за выбор между чем и чем? Перед кем, перед чем – ответственности? Такое ощущение возникало у меня, когда в идеальном без искажений турбо-стерео я слушал Иоганна Себастьяна Баха. Ведь, если нет выбора, значит, получается, нужно делать то, что тебе приходится делать, даже если оно – зло, даже если оно претит тебе. Но ведь кто-то же должен и говно есть! Хотя бы ради того, чтобы другим, которых любишь, не пришлось. Остаётся надеяться только на то, что его будет не слишком много…
К пяти часам утра 31 декабря 1995 года мы ухрюкались почти в свистопляску раз в третий или четвёртый, и я вряд ли уже понимал, почему же всё-таки эти славные ребята никак не хотят поддержать моего простого и вполне заботою о здоровье объяснимого предложения освежиться. Они старательно уверяли, что мне давно уже и без того хорошо и я просто непонятно зачем капризничаю и сопротивляюсь тем удовольствиям, которые предоставляет нам: такие божественные таким смертным – обыкновенная, древняя, простая, как сама жизнь и природа человеческая, водка. Я соглашался в очередной раз, выпивал, закусывал и, когда мне снова становилось нестерпимо худо, бежал в совмещённый санузел, где, засунув два пальца в рот, прилежно – до головокружения и до желчи – избавлялся от алкоголя, найдя, как это ни забавно, в процессе процедуры особый кайф в наполнении уже пустого желудка холодной водой из-под крана и в новом опорожнении его вышеописанным способом тотчас же. Но это – между делом. И в рэндзю, и в «Отелло» нельзя допускать ошибки, в этом заключается сходство двух игр. Коренное же отличие состоит в том, что «Отелло» всё-таки предполагает стратегию, а рэндзю – тактику. В рэндзю инициативу не захватишь, тебе её отдают по ошибке, а в «Отелло» инициативой необходимо владеть, но как? А так: изо всех сил показывая видимость, что выигрывает соперник, а не ты.
На самом же деле я судорожно соображал, как мне удрать из этой жуткой квартиры, наполненной до отказа водкой и двумя дюжими молодцами, которые не выпускали меня уже в течение целой ночи за дверь, мотивируя это тем, что таким образом продемонстрирую своё неуважение к ним, покинув столь добрых и гостеприимных хозяев, что чревато, в свою очередь, их смертельной обидой. Они трудились без грана лукавства или иронии, тупо и тяжело, а моя главная трудность заключалась в том, чтобы не вызвать никаких, абсолютно никаких, подозрений. Случайно посетивший этот мир, я так же случайно должен был его и покинуть. Случая только всё никак не представлялось, связанный такими идиотскими условиями существования по рукам и ногам, я не мог даже классифицировать ловушку: то ли целевая, и тогда мне необходимо действовать агрессивно, возможно, с применением насилия и – точно – с потерями, но преодолеть её во что бы то ни стало, то ли она циклическая, существует сама по себе и совершенно неопасна… с малым «если»: если знаешь алгоритм прохождения. Ну. Или код её преодоления.
Но в том-то всё и дело, что кода я пока не обнаружил, вместе с тем, что несколько раз попытки примитивного бегства окончились всего лишь констатацией факта непреодолимости. Может, прав этот рогатый Зиги Фрейд, и просто нужно поменьше думать и побольше действовать? Крошить налево, направо, назад и вперёд?! Каждый раз по возвращении в комнату за накрытый стол казалось, что они так же трезвы, как я - после промывания желудка. Я посмотрел на часы и подумал, наконец, окончательно пытаясь убедить себя в том, что само время, единственный неповторяющийся параметр запойной этой реальности, идущее только в одном направлении, заставляет убить их насовсем, но: во-первых, я совсем не умею убивать; во-вторых, я вряд ли могу справиться с двумя сильными мужиками конца двадцатого века, не стеснёнными, к тому же, в отличие от меня, моральными табу на насилие; в-третьих, я не мог даже представить себе какого-нибудь сколько-нибудь способа…
- Ну, что же ты опять задумался-то, Яшка, наливай давай, и – нет проблем! А то я тебя когда-нибудь точно ударю за твою хлебанную задумчивость. Не уважаешь ты традиций и особенностей менталитета нашего великого русского народа! И свистишь всё, никакой ты не американец!
- Это почему же? – слабым голосом смертельно уставшего человека попытался обидеться я, вернувшись на замозоленные рельсы многократно надоевшего уже сценария. – Сейчас ты скажешь, что американцы так не пьют, не умеют и – вообще, не дано нам! Слышал уже…
Всего лишь секунда потребовалась для усовершенствования алгоритма:
- Да, и скажу! Да! Больно уж мы стали догадливые, а ты наливай-наливай. Витя, посмотри на него в упор, ну какой он в жопу иностранец, в натуре?! – Лёша толкнул Витю в бок, тот включился. – Ты что, тоже язык проглотил?
- Нет, в нашей глуши я в последний раз иностранцев видел три года назад. Помнишь, цех химволокна на комбинате запускали? Да и то – не это толстые американцы были, а обыкновенные черножопые арабы. Их тоже пришлось учить, как надо пить русскую водку.
- Ребята, я это уже слышал где-то. – я взял бутылку за горло, приподнял над столом. А смотрите, мужики, фокус показываю. Новый способ употребления. Целиком.
- Чего-чего? – поинтересовался кто-то из них насмешливо, не скажу точно, кто, потому что я в это время упёрся трезвым и злым взглядом в блик на зелёном стекле, но они пошли всё-таки по запущенной мною дорожке. Значит, предусмотрена такая возможность. – Ща-а, зырь, земляк, это жиро жидовское будет русских суровых мужиков учить, как водку пьют.
Вернув бутылку на стол, я перехватил её как гранату и без замахов и терзаний совести – наверное, от усталости – вложил всю силу своего уважения в удар по кумполу того, что сидел справа, не то Вите, не то Лёхе. Тот вполне одобрительно и согласно хрустнул черепом, заваливаясь назад, бутылка разбилась, шибанув воздух запахом низкопробно бодяжной водки, и я полученным холодным оружием, носящим уголовно-романтическое имя «розочка», втёр налево, полоснув, кажется, именно туда, куда хотел: что-то там вскрылось, руда хлынула алая, заливая стол с яствами, раскрашивая соусом салаты и паштеты, преобразуя реальность в ещё большую реальность. Получилась вполне привычная для любой игры передышка, заполненная созерцанием, осязанием и обонянием конвульсий приконченных врагов. Или нет?
Похоже, того, что справа, первого, тоже надо… убить, а то ведь очнётся, гад недорезанный, озверевшим, тогда мне – крышка, но очень хотелось есть, и, безответственно не отдавая себе отчёта в том, что творю, я пошёл до холодильника – на кухню, там нашлась банка хорошей натуральной, как они постоянно подчёркивали – не импортной, тушёнки, и я буквально проглотил её содержимое, опьянев на этот раз не от водки, а просто от хавки.
- Я-ашка, хренов туземец, иди сюда! Ты, сука, опять что ли сортир поганишь? – орал тот, которого я по голове… или? Или!
Сразу же послышалось бряцанье гитары, и второй собутыльник, фоном к первому, запел что-то сугубо менталитетное про то, «как хочется стреляться среди берёзок средней полосы». Напрасно всё, всё – псу под хвост! Со злобой я смял в руке пустую банку и швырнул в коридор, кисть отозвалась на напряжение нездешней болью, будто я давеча долбил кулаком в какие-то беда твёрдые стены. Послышались шаги, и тот, которому накануне я перерезал глотку, появился в кухне – довольный чем-то своим, чем-то исходным, что всегда было поначалу, немного сердитый, как всегда, моим поведением, но больше – картинно, чем по-настоящему, и – абсолютно целый и невредимый:
- Слышь, Джек, ты лучше расскажи-ка нам про ваших американских ****ей!
- О-о, ёшь твою ети, – со стоном вслух сматерился я, поднимаясь с корточек и выпрямляясь. – может, про что-нибудь другое поговорим? А, Лёха?! Надоело мне про проституток рассказывать.
- Это тебе надоело, – он ничуть не смущён. – всем подряд рассказывать, дак ведь мне-то ты ещё не рассказывал. Не каждую ночь приходится вот так вот с настоящим американцем бухть. Слушай, мне очень интересно, а вот в рот – это, наверное, особая цена, а? Ну-у скажи, Джек! – почти заканючил друг Лёха.
- Да, наверное, особая. Это стоит, кажется, дешевле всего.
- Да не может быть! – искренне удивился он.
Я серьёзно пожалел, что представился иностранцем, ведь выяснилось вдруг, что всё-всё про те времена, в которые ты не жил, знать просто невозможно, ни если это хобби, ни даже если это призвание. Лучше уж было инопланетянином бы или честно – гостем из далёкого будущего. Дак ведь в психушку сдадут! Но и без того я порядочно гнал несусветную пургу. Обнявшись, мы вернулись к столу, я обречённо продолжал:
- Потому что делается это мимоходом, прямо в машине, иногда на стоянке, вместе с гамбургером и кока-колой, а некоторые пулемётчицы так и вовсе в пробках успевают работать. Вить, а Вить? Кончай горло драть, лучше уж налей.
- Лёха, он меня уже достал! – включился Витя. – Ну, совсем никакого понятия об этикете. Ты, брат Джек, сам и наливай, раз начал, початую в другие руки не передают.
Действительно, она – снова на две трети; исходные таковы, и не значит ли это, раз бутылка должна изначально быть в моих руках, что я правильно всё понял…
- Тогда смотрите, мальчики, последний в этом году американский фокус! – я уже обрадовался на предмет повтора предыдущей картинки, да не тут-то было.
Только что тихий, Витька вдруг взорвался:
- Эй ты, козло вонючее, я тебе щас испанский воротник на шею повешаю! Ты кого это тут мальчиками обозвал?! – осторожно, не смотря на обещание сделать испанский воротник, отбросив гитару в сторону, он буквально из-под моей руки выдернул со стола бутылку так же, как я – в прошлый раз, похоже на гранату, и об край сразу разбил её. – Да я тебя, пидора заморского, сейчас так порисую!!!
Что там – вздрогнул, я обмер! Понятно: больше холодному романтическому оружию под уголовно-процессуальным именем «розочка» в моих руках не бывать, теперь надо искать новый способ убийства. Я упал духом, а тем временем недавно ещё спокойный Лёха не менее агрессивно, чем приятель, принялся успокаивать его:
- Да ты чё приклепался-то, дурень! Он же – иностранец, вот некоторые слова и не знает, можно или нельзя говорить. А вот на какого хера ханку-то переводить?! Если бы на киче, да я бы тебя щас за неё насмерть похоронил! Прижми зад, кореш, и наливай, раз тебя об этом высокопоставленный иностранный гость предлагает!
Они стали агрессивны и… непредсказуемы?.. теперь они стали агрессивны, можно уже ждать и для жизни поступков опасных – это я сам себе такое хезалово устроил. Поесть, видите ли, захотелось, не мог сперва добить парня, на кухню попёрся! Да ладно уж! Нам не впервой с нуля начинать, а если сегодня всё-таки не выгорит по-нашему, в следующий раз под убого закошу, почему бы и нет? Пришельцам и людям из светлого будущего – самое место в психушке, не так ли? А если, как утверждает Растабан, здешняя реальность идеальна, то, значит, эти два чёрта наблатыканных сразу же дурку и вызовут.
- Да ладно уж, ребя! – сказал я, на дрожащих ногах опускаясь на прежнее место, стараясь придать голосу виноватость и подчёркивая тем самым готовность сейчас же извиниться. – Витя, я же не знал! Наливай давай мировую, и выпьем давай, чтобы мы, настоящие мужики, и без переводчиков друг друга завсегда понимали. Правильно чтобы понимали, я говорю, а не как попало. Извиняешь меня, Витя? Я больше не буду так, не подумавши.
Он кивнул, выбросил в угол горлышко от бутылки, на мою радость несказанную так и не ставшее орудием моего убийства, молча открыл другую, налил, мы чокнулись и выпили. Закусили, и Лёха опять развёл свою шарманочную муть:
- Джек, нет, ты послушай меня, я чё скажу. Я таких бабцов на сегодня выписал, пальчики проглотишь! Язык, точно, это… проглотишь, а вот когда они тебя обслужат по полной программе, со стереопи… со стриптизом то есть, тогда ты нам всем и расскажешь, чби лучше: наши русские, чем ваши, или хуже. Только сразу зарубим на зуб: не врать! Поражения, Джек, их ведь, знаешь ли, ещё и признавать надо суметь! А наши маши, век воли не видать, вашим мэри тыщу форы выпишут за земной рай!
Слушая его, я подумал, с удовольствием чувствуя в душе бурлящий приток весёленькой злобы, что поскорей бы уж эти ваши маши явились, что ли, и выписали нашим мэри тыщу форы, вот тут только я понял, что это – прямое указание на следующее препятствие, невольно ведь страннику на дороге, скользящей по холмам, видны и дали дальние, и свалятся мне эти местные красотки только после того, как я этих ребят порешу. Витёк тем временем снова налил и объяснил, по всей видимости, мне, непросвящённому как бы:
- А зачем нам зря время терять? Предлагаю выпить за дружбу между народами и мир во всём мире! Правда, знаешь, Яша, я тебе честно скажу, скучно стало… ох, как хреново стало без врагов снаружи. Вот мы сейчас почему воюем, как ты думаешь? – он остановил нас с поднятыми уже в руках стопками.
Лёха, живописно вывалив изо рта жирный язык, смачно и откровенно выразил недовольство:
- Ой-ля, началось! За дружбу народов, а сам?!
- Нет, ты погоди! Рука долго не держит, на один вопрос. – Витя на своём настоял и снова требовательно смотрел на меня. – Ну, Джек, отвечай, не томи, и выпьем сразу же.
- Что отвечать-то? – я делал вид, что недопонял чего.
- Почему мы теперь между собой воюем? – он вида не делал никакого, он спрашивал.
- Потому что каждая нация имеет право на самоопределение… – мне удалось продемонстрировать, что я только начал и готов умно продолжать как по писаному, но, как и надеялся, Витя вспылили не на шутку, между слов скрипя зубами, да громко как!
- Это где ты в нашем говне нации нашёл? Я прибалтов не говорю – всякое случается, а вот здесь, ты мне скажи, кто нация? Татары и башкиры, друзья степей, срядь, туркмены с таджиками?! Чечены всякие недоразвитые, азеры или ары?! Или сибирские буряты, чукчи что ли?!! Да они же, ёлки-палки, до сих пор слово «водка» выговорить не умеют, «огненная вода однако»! И срать под саксаулы ходят! Мы им цивилизацию принесли, гадёнышам, города какие отгрохали, ты видел? Учили их, учили уму-разуму, от всяких гнид заграничных… от… да чё там базлать! Они же у нас в Союзе как у Христа за пазухой жили, сволочи! Пей давай, а потом я тебе ещё такое скажу. – он замахнул, но поперхнулся и, пока мы догоняли да занюхивали, изрядно уже налился кровью, стараясь откашляться.
- Не в то горло пошло. – почти равнодушно заметил Лёха, с хрустом жуя огурец. – Нельзя так нервничать, корешь.
Судорожными жестами Витька показал мне, похлопай, мол, по спине. Я ударил раз – вот это, блин, спинища! мясо и только – он прохрипел:
- Крепче лупи, хлюпик!
Примерившись, я ударил и крепче, как он попросил, и точнее, как захотелось мне: между затылком и плечами, поперёк, ребром ладони – и, если не сломал шею, то, минимум, выключил парня. Он осел мимо табурета и сразу повалился на бок. Но до «розочки» мне было теперь далеко, до гитары – тоже, до вытаращенных глаз Лёхи – ближе, он выдавил, подаваясь вперёд:
-Ты чё делаешь, падла?! – и заорал, чутьём поняв, видимо, что дружка постиг не какой-нибудь исход, а самый, в натуре, летальный. – С-су-ука, убью-у-у!
У него в руке была вилка, в другой, пусть в левой, но ведь – в руке, тотчас оказался нож со стола. Я отпрыгнул от него, как мог, неудачно толкнув ему навстречу табурет. Лёха взвыл от боли, но и я – секундой раньше, оба – держась за передние стороны голени, где кость прямо под кожей. Наверное, вспоминали детство, дворовый футбол вспоминали…
Первое, что я услышал, был шёпот Гринблата, прямо в ухо:
- Ты молодец, Джек, почти получилось, но со второго раза надо пройти обязательно, программа совершенствуется с каждым твоим проигрышем, ты понял? Ты понял меня, мы уже повязаны, скоро разборки начнутся. Тебя Фёдоров с Мбванге допрашивать будут. Они хотят настоять на стирании «Звезды Декаданс». А этого допустить… Да открой же, наконец, глаза!
Я послушно открыл глаза, мне показалось, что серж выглядит хуже меня, хотя себя я, конечно, не мог видеть в этот момент. Он выглядел измученным. К тёмным кругам вокруг его глаз хотелось притронуться и, если не удастся снять боль, то хотя бы для того, чтобы не видеть пугающе страдальческого выражения глаз моего друга-загворщика. Ох, и нелёгкая же принесла к нам на борт этого Растабана!