За стеной бушевало стерео. Фонтан ликования, который заглушал все. Зина листала “Бурду” бездумно, не вникая. С этих страниц наплывал загадочный лукавый мир, он ласкал и укачивал раньше. Теперь ускользал... Подумайте, как их разбирает, сразу стерео купили. Намекают на свое беспредельное счастье? Ну что ж, можно ведь и погромче - усилители в открытые окна, и пусть весь белый свет стоит на ушах, раз такое дело...
Зина забрела на кухню и застопорилась у окна. Там простиралось дымчатое поле окраины, в котором чирикало и шелестело юное лето. Вот и тогда было лето, вот уж и год прошел, и будет завтра лучше, чем вчера, но ждать не хочется, так как не хочется жить, потому что... Соседка Липа Семенна звонила даже в открытую дверь.
- Прямо утресь завели, глаз не продрамши, чаю не пимши. Слыхано ли дело? Родители шлют на обзаведение, а они на баловство, - Липа Семенна и гордилась, и осуждала. - Я уж, Зина, закупаю, что могу, а вот с платьем у них не тово. Ты бы девке присоветовала. Умеешь ты... В магазине, говорят, старье, а како старье - сверкат, глазу больно.
- Пусть, Липа Семенна, пусть что хотят, то и делают. Может, девочка захочет в штанах венчаться...
- Неужто? - озадачилась старушка. - Срамней не придумать. А я к тебе-то зачем - мои долежат до полудня, дак опять молока не застать...
- Ну уж не пойду, одеяло не сдерну. А за молоком загляну, мне все равно в гастроном идти. Забегу. - Зина старалась быть кроткой, но скоро ее доконают. Подумать только: Она! Ему! чуть не в постель молоко подавать станет...
- Поди, не барин, и сам бы сходил, - еле слышно уронила Зина.
- Он должон за водкой стоять, - это баушка Липа чистосердечно ответила уже с лестницы.
Когда Зиночка потащила им это молоко, они торчали на балконе и смеясь, грызли редиску. Опять же фонтан стерео... Степа забрел на кухню, взял у Зины пакеты и свалил в холодильник. Скользнул азиатским глазом, сказал “спасибо” в самое ухо... До мурашек. И пошел, качая плечами, на свой балкон, а красная, как рак, Зиночка - к себе. Потом вспомнила про платье, взяла рецептурную книгу, журнал мод и вернулась. Трещала про ретро, про торты в оборках, про буфы в креме... Эх...
Едва вернулась, Степа за ней:
- Имею честь, сударыня, - прислонял к чему ни попадя и целовал, - окажите милость на свадебку... нашу с Лизаветой...
- Мм, - извивалась Зина, - что ж ты меня подставляешь? Увидят - конец.
- Лизавета упивается новой “Бурдой”, а у вас маменька уехала--с. Кого стыдиться-то?
- Да как кого? Мне тебя стыдно, Степа, а тебе?
- Не пристало вам, Зинаида Федоровна, напоминать... А я вот стыдился - тогда-с! Ныне свободен от вас, потому и шалю...
В прихожке знакомо зашаркали...
- Зина, деточка, спасибо за молочко-то... Что это ты здесь, Степа?
- Да вот, открыточку Зинаиде Федоровне-с...
Бабушка дотянулась до Степина уха и так его вывела. Зина застыла у окна, отдышаться...
Год! Ровно год назад она первый раз вошла в эту проклятую соседскую квартиру. Вернувшийся из армии сосед пил запойно, бабушка его то молилась, то плакала. Однажды Зина уловила через стену звуки хриплого, ни на что не похожего рыдания и вскочила, запахнув махровый халатик. У нее был рефлекс на страшные звуки. Один раз точно так же выскочила на площадку на непонятное щелканье и шлепки и обнаружила в подъезде избитую девчонку. Не соображая, Зина налетела и толкнула того, кто бил. Ее просто трясло.
- Вафлю загораживать? - прошипел ублюдок и отвлекся. - Размажу по батарее!
Девчонку слепое битье прижимало к стене, отстали - упала. Могло кончиться ужасом, но ублюдок просто слинял. Надоело, наверно. Девчонка встала, обдернула юбку, под которой ничего не оказалось - майка, юбка, шпильки... И покрыла Зину матом. Мол, вмешалась в личную жизнь.
Но рефлекс был сильнее Зины...Она пошла на тревожные звуки.
В пустой квартире соседей не было, но в ванной стоял некто в костюме и ковырялся с трубой. Он ее обкручивал какой-то проволокой.
- Я занят, - прорычал он, - занят, убирайтесь!
- Там же дверь открыта, - сказала Зина низким учительским голосом,- а у вас что, труба потекла?
- Потекла, - морда у него тоже была подозрительно мокрая.
- Время - ночь, - промолвила Зина, преодолев неловкость. - Слышу звуки рыданий и поневоле думаю на бабушку... Значит, не она.
- Не она, не она. Идите!
- А что вы собираетесь делать вообще-то?
- Вешаться.
- Не смейте, я сейчас милицию вызову.
- Вызывайте, я подожду, пока уедет. А бабушке придется штраф за ложный вызов платить, ага.
И он продолжал крутить эту проволоку с визгом и скрипом.
- Вас Степаном зовут? Вы не одолжили бы мне... - поискала глазами, - вон то, что у вас там в ящике? - Зина обнаружила в ящике пять бутылок водки.- Вы пьете водку ящиками?
- И пью, и баб вожу, - скорготал Степа, - могу и вас взять в компанию.
- Так поставьте пока на очередь, я подам заявление. Буквально не с кем... Пузырь раздавить, понимаете, до чего дошло.
Степа устал пререкаться и сел на корточки, опустив на руки лицо. Зина сходила на чужую кухню, пляшущими руками достала чашки и банку с лохматым грибом. И сидя в тесной ванной, верней, она в своем махровеньком - на краю ванны, а он - перед ней на корточках, - стали они пить потихоньку. Визави - две враждебных державы. Но с этого момента - уже не враждебных, нет... Хотя картина была удручающая - глухая ночь, бутылка, этот паршивец, соседский дембель, так хотелось врезать ему, на худой конец - отчитать. Такие же лбы у нее в девятом, громадины ростом, а глупенькие... Да не то что отчитать, а даже уйти она не решилась. Она уйдет, а он сцепит зубы и полезет опять крутить свою проволоку... Что придумать, как отвлечь?
- Ты мог попасть в Афган, тебя бы убили! Остался живой...
- Лучше бы меня убили.
- Нет ничего такого, что нельзя пережить...
- Это уже не жизнь. Когда из тебя сделали подстилку, жизнь такая ни к чему.
Замолчали. Никакие слова не годились.
- Ты посмотри мою характеристику... Нарушений дополна. Я же нарывался, как мог, лишь бы под замок попасть. А когда выходил, то все равно били до посинения, а потом имели как хотели...
Зина проглотила комок. Ей показалось, что он что-то скрыл от нее, что-то более страшное, чем даже это...
- Все равно не дам тебе сдохнуть, - сказала она тихо, - не надейся.
И она стала ходить к нему каждый день. Она была очень упрямая. Выдумывала всякие предлоги, тащила Степу в магазины, заставляла навешивать карнизы, дергать сорняк на бабушкином огороде, красить парты на своей работе. Принесла ему кассетник, дала пленки любимые от битлов до птиц дальневосточного леса. Решила поднатаскать его по химии, что зря время-то вести. Степа упирался, но недолго. Обычно он сидел как истукан и молчал. Случалось - пропадал по пьяному делу, но на следующее утро уже листал учебник. Зина сердилась, а он шпарил параграфы наизусть.
Красивый смуглый мальчик с монгольскими глазами и ярким ртом, если бы не подлая его история... “Стоп, - говорила себе Зина, - позор! У нас разница в десять лет. “ Она и не заметила, как появилось у нее это “у нас “...
Зиночка была миниатюрная, но сильная и независимая женщина, привыкшая быть одна. Глаза меланхоличные, в завитках челки, а волосы - узлом, по-старинному. В то лето у нее был сарафан из посадских платков, тяжелая розовая финифть в ушах и на шейке, и вообще она была редким существом, о чем не подозревала. Зато Степа подозревал. Но он был уверен, что до него такая ни в жизнь не дотронется, ее тошнить будет после всего, что узнала...
Так они сидели над учебниками и занимались самоедством, а тем временем лето продолжало буйствовать, липы шипели на солнце лощеной листвой, все жарело и накалялось. Ветер на балконе бил в грудь резиновой волной, обстановка была нереальная.
Азиатский взгляд исподлобья показался Зине чингисхановым. Хватая улетающие с окна занавески, они столкнулись руками и - шарах! - проскочила тайная искра... Они дернулись в стороны, но было уже бесполезно, слишком было сладко и слишком страшно, и казалось, что в последний раз он увозит ее, умыкает, и будто нарастал стук копыт, так что ударившей грозы и первого грома они уже не слыхали...
Пробезумствовали три дня, потом Степа сорвался и уехал в институт, а Зиночка стиснула зубы, ушла в очередной поход. Она долго была как в горячке: кляла себя, костерила; а в зимние каникулы, когда Степа явился прищуренный и заиндевевший и сразу стиснул в прихожке, просто застонала от наслаждения... И в тот же момент поняла, что ей суждено весь век ждать и ложиться “по первому свисту.” И загордилась, и погнала прочь неположенную, неприличную радость. Надо было соображать: десять лет что-то да значили! Степа от обиды офонарел: “Ага, я себе еще лучше найду? Так пошел начинать, чего теряться... Ну, Зинаида Федоровна, что же вы с человеком делаете?.. “
Вот приехал с девочкой и собрался жениться. Как будто не жить-не быть, надо свадьбу играть только тут, а не у себя там... Губастенькая и угластенькая Лизавета безусловно Зиночке доверяла и делилась с ней, какой Степа нежный любовник. Зина ее слушала, сдерживала дыхание и думала: “Он и это предусмотрел?..”
...В который раз шел консилиум насчет платья. Зина удивлялась - девочке не нравились многослойные юбки, воланы, фестоны, в общем была чужда вся эта ретро-романтика.
А Степа с изуверской хитростью подстерегал, когда Зина была одна и принимался за старое. Зина, конечно, вскипала и давала волю рукам, но он только смеялся: “Захотели - спасли, захотели - погубили-с... Какая вы, Зинаида Федоровна, однако... “
Это был конец света. В одно ослепительное утро, когда Степа и Лиза еще нежились в постели, баушка Липа передала им хрустящий пакет. Там лежал тонкий белый комбинезон с атласной розочкой и кружевная накидка...
- Какое чудо, - сказала Лиза, - вот именно зто я и хотела.
- Я тоже, - сказал Степа и вздохнул.
...А Зина затянула рюкзак и пошла на вокзал. Отступать было некуда, на перроне ожидала орда учеников. Думала, они один металл любят, а они сами предложили... Да сдались ей эти страсти, эти свадьбы с подтекстами! Пламенный привет молодоженам!
В сосновом приволье среди бликов света и щебета кипела непринужденная жизнь. Легко знакомились и откровенничали. Многие встречались после длинной разлуки, многие были потрепаны бытием, обросли детьми и мотоциклами, но здесь опять молодели и дурачились. На Зину заглядывались, но осторожничали - вид больно заносчивый. Она мелькала в компании школяров, а от остальных отстранялась. За плечом же реял Чингисхан, усмехался. “Никогда больше такого не будет! “ - жмурилась Зина в отчаянии. Чуть задумывалась - любовь хватала так, что ныли суставы, озноб пробивал. “Физиология”, - ненавидела себя Зина.
Неподалеку от их палатки был большой костер, который затеял рыжий из городского клуба. Днем рыжий бегал с плакатами и усилителями, что-то орал в мегафон, потом мотался к реке, гремя ложками и мисками. Он кривлялся и смешил всех, светил железным зубом и был на подхвате. Негордый. На конкурсе хохмочек явно работал на публику и переборщил, шут-собачатник.
А вот вечером! Вечером у большого кострища возник нереальный образ в драной ветровке. Этакое лохматое шалое цыганье с крестиком на худой груди. Он запел неизвестную песню, от которой у Зины перехватило дых... Его должны были расстрелять наутро, и он понимал, что его разнесет в клочья чернь, за которую страдал. Если бы Зина не была твердой, как алмаз, она бы рыдала. Но странный тип тут же запел издевательскую колыбельную, где младенца хотел загрызть медведь. Вот радость - толкнул в небо и тут же наземь рожей... Что хотел, то и творил... Идиллия была разрушена и странный, засмеявшись, ушел к реке в сопровождении малолетних поклонниц. Зина видела, что лохматый и рыжий на миг скрестили взоры... Тут же рыжий отвернулся и сказал кому-то: “Когда считаешь себя выше толпы - она чувствует. И отталкивает. А тебе кажется - не понимает. Все она понимает и устраивает тебе ба-а-альшую пакость. А когда я думаю - толпа выше, толпа - за милую душу...”
Но его уже просили, протягивали гитару. И тогда этот рыжий сгорбатился в своем синем ватнике, тронул струны, произнес: “...Смелым соколом не падай, соловьем не пой, не пой - не мани меня, не надо, не зови меня с собой... “ Но это было про нее, про Зину! Как он угадал? Про запретную навеки радость,про самое начало разлуки, первую, обжигающую горечь...
Она даже не заметила, что рыжий пел мужским хриплым голосом абсолютно женскую нежную песню... Ласковая мелодия рекой уносила ее сердечко за поворот, туда, где все это осталось...
Зина пробралась поближе к этой компании, и ей молча дали тетрадку со словами, и никто не удивился. Потом пели такое, что знала даже Зина. “Как здорово, что все мы здесь сегодня собрались...” Неважно - что. Сложилось заклинание, и оно помогало. Тут сидели чужие люди, у которых одинаково влажнели глаза и получалось что-то вроде рывка друг к другу... Глянула на своих школяров - они все были тут и все понимали. За спинами они показывали ей большой палец, вот тебе и металлисты. Как же они любят ее, с ума сойти. Почему она догадалась именно в такой момент? Кстати, как звать рыжего?
Она узнала только на конкурсном прослушивании. Ах,Кондауров. Еле дождалась, пока настала его очередь. А вообще она ничего не понимала. Люди вроде те же, а все скучно. Не было лохматого с крестиком. Он ходил между кострами с камерой, а на сцену не захотел. Почему? Говорили про него, что к нему домой ездят барды из столицы, вот как он знает систему...
Как только выходили “под Никитиных” или “под Розенбаума”, так все шло хорошо. Как выходил кто корявый, свежий, так начиналось: “Почему выбрали это, а не то?” Одобрили унылую особу за то, что пела Цветаеву. А тот, с крестиком, подошел к ней на пригорке и заподкалывал: “Всю жизнь будешь под Марину Иванну работать? А где же твое? “ Один бритый пацан в невыносимо зеленых штанах спел про войну, и его пустили в финал, а он там как заорет, в финале-то: “Я вам спою про ужас детства, как дням застойным верен был... “ Жюри в шоке, публика в хохоте...
Зина утомилась от крика и пошла посидеть у речки, помечтать... Рыжий Кондауров бесцеремонно выдернул ее из блаженства. Хлопнул по плечу:
- А ничего ты поешь, училка. Приходи опять к костру, покажу одну штуку - только для тебя. Ну?
- Потрясена и польщена. Сам Кондауров, дважды лауреат, оказал мне честь. - Зина не скрывала досады.
- При чем тут? Не понял. - Красный Кондауров поднял бесцветные брови, растопырил уши. И почти шепотом: - К тебе как к человеку...
- Иду. - Зина примиряюще улыбнулась.
Он показал ей изумительную вещь: “Мне сегодня снилась осень, Но не та, не золотая, Что хранит, лелея, озимь, Провожает птичьи стаи... Мне приснилась осень злая С диким холодом ненастья, И тоскливая такая, Как предчувствие несчастья...” Этот стих Зина знала раньше, но то, как он теперь зазвучал в ней самой, как выпевался, было уже выстрадано, она почувствовала кожей, горлом... “Давай попробую”. А Кондауров тоже “открывал Америку”. Сколько раз он слыхал, как пели эту “Осень” девочки из городского клуба, и все они делали верно, только очень уж красиво выводили свое трехголосие, прямо нимфы какие-то. Низкий голос Зинаиды поддевал под ребра, сдерживал волнение, срывался от подступающих слез. От своей же песни нутро замирало. Прямо как в детстве, когда в ночном дворе раздавалось: “Девочку с распущенной косой целовал он нежными губами... “ Гена Кондауров тогда вообще был человеком сентиментальным: жуков ногой давили, он рыдал...
Так уж получилось - она выступила с ним несколько раз. Но не любила Зина этот конвейер, беготню по вечерам, развлекать зубную поликлинику и юбилейный цех. Она изредка заходила в клуб смотреть, как кто-то прибегал с новой песней. Счастливца так и распирало - вот оно, выдал! Такого еще не было. Но на концертах было просто дежурство, отбываловка.
Зине было некогда в учебном году. Работала на полторы ставки, да внеклассная, да к родителям насчет условий надо было ходить. То и дело Зина звонила маме, что задержится... Но Гена сам вырисовывался возле учительской. Он писал огрызком карандаша на батарее новую песню и посматривал хитро. Он был какой-то неистребимый. На них оглядывались. Зиночка - в ажурной самовязке, замшевой юбке, Гена - в драном тренировочном костюме, весь в мелу. Зина с сомнением изучала его черные руки с обломанными ноггями.
- Ты кто?
- Человек... А по работе слесарь.
- Наверное, сильно устаешь?
- Почему? Видно разве? Устаю, но не так, чтобы трупом лежать. Жизнь-то какая! Всего охота.
- А настоящим композитором стать?
- А я и так композитор, даром, что образование коридорное. Может, мои песни уже за “бугром” поют. Только вот гонораров не шлют, мерзавцы! - Он оглушительно гоготал на весь холл.
- Тише! - Зиночке было стыдно. Но она не уходила.
Однажды их вот так застала завуч.
- Зинаида Федоровна, педсовет сейчас. А личные дела отложите на вечер.
- Какие же личные? - Генка честно выпучил глаза. - Мы планируем мероприятие.
- В смысле? .. - завуч засыпала от презрения.
- В смысле вечера романса - в десятых, да? - и шмыгнул носом.
- Из городского клуба авторской песни, - пояснила Зина. - Кондауров, дважды лауреат...
- Превосходно, - прошипела завуч и зацокала прочь.
Зина засмеялась. Конечно, она не верила ни в какой вечер. Но ведь он сделал ей этот вечер, не обманул. Десятые неделю обсуждали, а потом трое клюнули и пошли в клуб. Вот так.
Когда Генка Кондауров не пел, он пил и говорил. Он столько говорил! И о чем! Не про сам концерт в деревеньке, не про то, какие были глаза у старух, которых согнали, а про то, что сломалось в автобусе, как искали воду, как курили, какие анекдоты вчерашние травили. Бабки спрашивали, нет ли акробатов. А почему ты, Кондауров, не акробат? Ты же все умеешь, ну? Он не слышал. Он ставил локоть мимо стола и проливал свою стопку.
- Нет, - важничал Кондауров, - у меня дед был гениальный портной, я в него пошел! Я всю жизнь сам себе штаны шью, да еще и баские...
Надо же, всерьез принял. Весь вечер в этих исторических гостях он шумно чавкал, скреб в затылке, ложился грудью на стол и хрустел посудой. И говорил, говорил. О, господи! ..
Барды такой народ, что они на вечеринке практически не пьют. Им что стол, что костер. Но не было того родства... Разве дело в горящих ветках? К тому же дети. Они дергали бардов и бардесс за полы и требовали зрелища.
И Гена Кондауров заблеял и пошел им навстречу на четвереньках, морща новый голубой костюм. Он надел его для Зины, но коль она закаменела, он ушел от нее и стал жить на полу. И плюнул на это дело! Зину очень кольнуло. Она поговорила с девочками и стала править на выход. Где-то внутри она признавалась себе, что дети зря не любят, но себя ей было все равно жалко. Разве с этим чудищем можно выйти в люди? Станет вилкой в зубах ковырять... В передней среди сваленных пальто отыскала свое и замерла. Мечта всей жизни, ушаночка, ее жемчужная норка была скручена сапогом и торчала из рукава... Все погибло. Форма сломана, и сотни тысяч рублей пропали даром. Это он, больше некому.
Ну теперь никакой жалости, ребята. Пошел провожать? На-прасно! Стихи читать? Просто сме-шно! ..
- Ты хоть понимаешь, что такое жемчужная норка?
- Не-а, - отозвался Генка. - У меня вон видишь какая собака на голове? И ничего, живой. Да что ты, с ума сошла, о какой все хреновине думаешь...
“И это у него - хреновина?! “
- Ты никогда не сомневаешься, - бросила Зина, - в этом весь ужас. Другие должны жить по-твоему! Неужели твои мерки самые справедливые?
- Перестань мне вешать лапшу на уши. В чем дело? - Генка вытер лоб заскорузлой ладонью. - Слышь, училка. Хочу тебе штуку одну показать напоследок. Послезавтра, а?
- Хватит с меня, Гена, твоих штук. Спасибо, но...
- В шесть я за тобой приду, понятно?
Это был диктат отчаяния... Зиночка сдалась. Ну, придется потерпеть еще разок... Пора вычеркивать из жизни лишнее... В троллейбусе ветер задувал в окно, и завитки Зинулиной прически скользнули по щеке дурака Кондаурова. Желваки заходили, но ничего... “Куда тебе, - мелькнула злорадная мысль у Зины, - ты не Чингисхан... Тот запястье поцелует - хоть в обморок падай... “
Добрались до мрачного дома, где по лестнице сновали крашеные девицы. Тесный зальчик, ящики вместо сидений. Полутьма и скрипы, приглушенный смех. Вышел усталый бледный человек в черном, похожий на Солоницына и мягко сказал:
- Это пока не премьера, а прогон... Не совсем готово, правда, но зато вы скажете свои суждения, которые вплетутся в творческую ткань...
Понеслась карусель, почти водевильная. Вышел в подтяжках и тапках наивняк Сарафанов. Его дурили до потери сознания, а он еще вдобавок себя винил - за то, чего не делал. Сарафанов соединял немыслимое. Он хотел, чтоб с ним остались те, кого он любит... Но все расползалось по швам... Добрый до идиотства - прощал наказуемое. Что за жизнь он прожил, не желая знать какой-то страшной правды? ...Да, это был настоящий Кондауров, Сарафанов в своей жизни. Кондауров - не реалист, а костровик со сдвигом по фазе... Зина смотрела из первого ряда, но не узнавала его. Кондауров - не шут на побегушках, а центр, к которому тянулись нити. И он был самый настоящий и простой, Нина - связанней, Бусыгин - наглей, а он как раз! .. “Плох я или хорош, но я вас люблю, это главное”, - выдохнул опозоренный Кондауров, в смысле - Сарафанов...
Оглушенная Зина не осталась говорить суждение. Она сказала бы, но не залу... Она понимала, что он как главный герой не уйдет, будет ждать, пока обсуждение не кончится, но все-таки ждала, что он подойдет, он должен же, ну как... Телефон позвонил лишь к ночи.
- Разбудил, да?
- Нет. Так где ты обретался, Гена, ведь...
- Не поверишь ты, наверно, но пришлось домой Алинкиных детей тащить. К ней мать прикатила, она и поехала ее искать в аэропорт...
- Как всегда, тебе больше всех надо, и ты жутко любишь детей.
- Да ты не иронизируй. Они же хныкали и все такое.
- Мне было что сказать...- нажимая на каждое слово, проговорила она.
- Да я чую, что упустил шанс. Ну чего там.
- Как в тебе умещается столько? Не понимаю. Я забыла, где я нахожусь...
- Ты была на ящике.
- Не пытайся меня сбивать. У меня душа разрывалась.
- “У Зинаиды чайные глаза, и вся она орехового цвета! - запел не к месту Кондауров...- В платок посадский с розами одета, На тонком пальце камень бирюза...” Зина бросила трубку, нервно улыбаясь... В принципе, если содрать с него этот поганый тренировочный костюм, эту латаную куртку с прикрученными проволокой карманами... В полутьме ночника Зина полезла в шкаф. А, вот он - с незапамятных времен отрез плащевки... Но отрез лежал и пылился, а Кондауров не шел. Нарочно! Почему? Звонила в театрик - дали адрес. Ехала с тремя пересадками с автобуса на троллейбус... В деревянных трущобных домах проживал этот сомнительный тип!
Она уже жалела, что поехала. Искомая квартира второго этажа издавала грохот и вопли. Звонков там уже никто не слышал. Зина дернула ручку и вошла... Темная и затхлая прихожка, из темноты проступало цинковое корыто, а над ухом кричали:
- Да кто ж ты такой, слизняк! Ты мне советовать вздумал! Соваться ко мне! Да я тебя угроблю, не запнусь, понимаешь?
Упало, грохнуло, завозилось. Дверь сшибла Зину, и на нее затопало что-то невообразимое, низкое и хромое...
- Иди проспись, Танька, иди. - Кондауров стоял, закрывая лицо. Мимо Зины продвинулась по стене женщина, вся выгибаясь и подпрыгивая. Жена-а? .. Зина встала с пола, и Кондауров отшатнулся.
- Вертеп, - сказала Зина. - Что с тобой? Я военнообязанная и умею перевязывать... Это жена?
- Это... Танька, сеструха, приехала из Казахстана... Дочку хочет забрать. А муж у нее этот, как его... Пьет все, мать нашу замордовал за неделю. Я милицию вызвал, а Танька боится - другого не найдет, с ногой... Зина, не смотри!
- Я вот тебе дам “не смотри”. Чем это?
- Феном... О... Да нет, вода не там. Вон графин-то! ..
- Не указывай... Одевайся, пошли.
- Да куда я такой?
Зина оглянулась. Ей становилось жарко в пальто, но она не могла тут раздеться.
- Если ты сейчас же со мной не пойдешь, я тебя брошу, и на этот раз навеки. Зачем они тут хлещут-то тебя? А ты и терпишь!
- Так из-за дочки Танькиной. Из-за матери...
Дома маменька Зины увидела страшного мужика с расквашенной физией и в ответ на “здрасте” немедленно юркнула к себе. Кондауров покорно сел в пальто на корточки - возле туалета.
- Встань ! - осердилась 3ина, - Маменька пойдет по нужде, а тут такое безобразие.
- Я отодвинусь. Есть гитара?
- Решил выступить или так, слегка сбрендил?
- Это ты сбрендила, дорогая. Ты не понимаешь, с кем связалась?
- Иди, говорю.
Кондауров прошел, сел в пальто на диван и сказал с тоской:
- У тебя тут слишком прибрано, я боюсь.
- Потерпишь... - Зина стояла перед ним, наморщив лоб.
И вдруг!
“...Мне эта женщина нужна, не щей прошу, не полотенце, голодным сердцем отщепенца жду женщину, что гнать меня должна... “ - с этими словами он неуклюже притянул ее к себе.
- До чего же ты странный... Тебе никогда не хотелось обнять меня раньше?
- А ты посмотри, какой я урод! .. И у меня никогда никого не было. Я даже целоваться не умею. Вот так!
- Ужас какой. В твои-то годы!
- А у тебя, наверное, был кто-то?
- Я... похожа на такую?
- Просто ты слишком красивая и... властная... Не по Сеньке шапка.
- Особенно, если Сенька с таким фонарем... Больно?
- От такого ротика на ходу заживает...
- Если я тебя брошу, ты пропадешь, Композитор Слесарь. Уж слишком бестолков!
- Да, осел... Твоя правда...
Открыв глаза, Зиночка услышала, как ветер воет и тарахтит водосточной трубой. За окном был собачий холод, а в плечо дышал некрасивый чужой человек, и через это плечо у нее получалось с ним общее кровообращение... Кто он такой? Почему так страшно за него? На полу громоздились чьи-то пальто... Ах, да. Зина зажмурилась и застонала.
- Что? Что? - закричал дурак Кондауров, не учитывая, что за соседней стенкой маменька.
- Да тише ты. Прямо тошнит от тебя...
- Как, уже? - он простодушно упал с дивана. - Так я же тазик принесу. Тошни на здоровье!
Всерьез принял, надо же. Что с него взять?