Галерейка

 Глава 1
 * * *
 
 Галерейка наша с пышным названием «Cloud Nine» расположена в живописнейшей подворотне Праги-1, то есть в центре.
 В центре-то оно в центре, да только чуть в сторону от «Кабаньей тропы».
 «Кабаньей тропой» художник Шитый называет улицу Мелантрихову, соединяющую две главные площади Старого города – Вацлавскую и Староместскую. Если двигаться с Вацлавака, как и делает каждый, впервые попадающий в Прагу турист, то по правой стороне от Мелантриховой окажется улица Железная, где до сих пор процветает любимая кондитерская художника Никольского, а по левой – улица Михайльская, в самом начале которой, хотя и на задах большой чешской галереи, и имеет место быть наша вышеупомянутая подворотня.

 * * *
 
 Сразу за массивными дубовыми воротами, запирающимися на ночь, в нише направо стоят три мусорных бачка, налево – скромная дверь туалета, но если по сторонам не смотреть, а смотреть непосредственно вперед, то взглядом упрешься в нашу дверь, за стеклянным верхом которой разглядишь холсты из первого зала и кусочки холстов из второго; если же приглядишься внимательней – увидишь и меня, пишущую эти строки.
 Сколько раз так бывало! Смотрит человек внутрь галереи, делает несчастные семь шагов ко мне, и вдруг пропадает из пределов видимости: это он шагнул левее нашей двери, в глубину двора, где находится «Чайная комната».
 «Чайная комната» даже с виду вызывает оторопь у свежего человека своей пошарпанностью и неестественностью поз пьющих чай посетителей. Шут их знает, может быть, наркотики они подмешивают прямо в чай или продают в пакетиках вместо заварки, только публика этой «чайовни» невероятно омерзительна, и лишь два месяца спустя мы отучили отдельных ее представителей мочиться на ступеньках лестницы во второй этаж, которая находится сразу за бачками, и где живет пара чешских семейств, имеет контору какой-то надменный адвокат, снимает помещение фирма по прокату киноаппаратуры и располагается что-то уж совсем несусветное под названием «Soft Pillow».
 К наркоманам у меня счет особый, я их в покое не оставлю, но вот сейчас пришло на ум: какая, собственно, разница – «Soft Pillow» или « Cloud Nine»?!

 * * *

 Первый зал у нас «армянский», а второй «русский», хотя, деление условное, и правильней было бы сказать – первый зал у них армянский, так как снимают его художник Карапетян с художниками Сукиасяном и Мурадяном, а второй зал – наш, я снимаю его вместе с Мариной Гаглоевой и Людмилой Сташинской.
 Марина Гаглоева – автор знаменитой работы «Пить или не пить?...».
 На картине изображена изрядно дородная и довольно нарядная особа, перед которой на столике стоит бокал красного вина. Особа полулежит, фактически обняв не только бокал, но и столик, и длинный ее нос уже свесился на плечо, но зеленый глаз, глядящий в бокал и одновременно на зрителя – хитер, осмыслен и нежен.
 Каждый, взглянув на картину, сначала вздрогнет. А потом облегченно рассмеется: в этом ярком, веселом, добром существе любой может узнать свою собственную душу.
 Марина Гаглоева – для меня нечто большее, чем молодой, подающий надежды, художник. Когда мы открывали галерею, мы были компаньонками.

 * * *

 Хотели-то мы открыть галерею со Светой: еще одна моя подружка, жена художника Асхата Ахметова. Через Ахметова и помещение это нашли. Бизнесмен с Урала четыре комнаты арендовал, ему показалось, много. Решил две из них в субаренду сдать, каждую за двадцать пять тысяч крон в месяц. Двадцать пять тысяч! Света – человек осторожный, мусульманский, в последнюю минуту пошла на попятный «Не потянем!», но я уже закусила удила. Позвонила Маришке, взмолилась – выручай! Давай все пополам. Всю оставшуюся жизнь – пополам! Без обмана. Без дураков.
 Подхватила меня моя ветка золотая, взвинченную и растрепанную, я сняла пятьсот долларов со счета ( папа полторы тысячи на компьютер прислал), она сняла пятьсот долларов со счета ( у нее тоже папина тысяча была), заплатили по двенадцать с половиной тысяч, и через два дня наступал август.
 В тот же день в галерею после работы приехал Франтин ( моего зятя) папа с инструментом и своей собственной стремянкой: за три часа работы просверлил тридцать три дырки в стенах четырнадцатого века, вставил туда насадки и привинтил крючки. На следующий день я заказала шесть рам под Катиного Черныша, купила четыре стояна под папки и четыре папки под графику, и вечером мы занялись развеской того, что имели.
 А имели мы кот наплакал: три Маришкиных холста, причем, один совсем маленький, со станка; две работы Рема Пирумова – одну большую, другую маленькую; да две работы Асхата – огромную «Шахерезаду», да средненького «Деда», и только Василий Тютюник отличился – предоставил целых шесть холстов.

 * * *

 Чтобы Васи много не показалось – повесили по две работы на сторону углом, а две поставили вниз, правда, потом одну прикрепили на решетку входной двери, решили при первой же возможности мольберт купить, так ухайдакались с этими лесками, что еле живыми выползли в девять часов вечера на летнюю веранду « Ля Фабрик» и заказали себе по бокалу пива.
 - Да не может такого быть, чтобы столько усилий было напрасно, - со стоном сказала Маришка.
 - Я мечтала об этом дне семь лет! – воскликнула я, - пусть сейчас тяжело – не бывает начало легким, но мы это сделали, Маришек! Мы это сделали!! Это настоящий прорыв в другую жизнь, в другое измерение, на другой уровень! Спасибо тебе, моя голчичка! («девочка» по-чешски).
 - Да ладно, - рассмеялась Маришка, - Тебе спасибо. Сама бы я ни за что на это не отважилась.
 - Значит, так. Я сажусь в галерею, а ты завтра же начинай писать метровый холст. Рем сказал на твою «Виолончелистку», что если бы она была метровая, ей бы цены не было. Пиши метровый холст.
 - Боюсь. Я сначала 60Х80.
 - Ну, хорошо, 60Х80 через два дня.
 - Через два нереально. Через пять.
 - Через три.
 * * *

 Через три дня два своих холста принес Тарас Плищ, и приехал Гагик аж с триптихом. Я до того воодушевилась, что пошла и купила мольберт на рекламу. Хозяин помещения, тертый калач Саша, выдал мне во временное пользование цепь с замком, которой я приковала мольберт к решетке входной двери и взгромоздила туда Гагика. Ведь все остальные уже художественно висели. К вечеру примчалась Света и с криком «Ведь не поссорились же мы! Вот я Асхату хыоста накручу, скажу, что твою стену уже Гагик занял!» подарила мне розочки. К закрытию явилась Маришка с холстом «Пеппи - длинный чулок» 60Х80, и я торжественно Гагика вынула, а ее поставила на мольберт.
 На следующий день Асхат, увидев это, пошел и купил два холста 80Х100. Маришка, оценив качество этих холстов, пошла и купила один. Метровый.
 Еще через три дня Рем принес две своих работы на холстах, да положил графику в папку, а Асхат, сияя от гордости, приволок метровых «Трех дедов». «Пеппи» отправилась в зал, «Деды» заняли рекламное место, и пока мы со Светланой обедали, Виталик чуть не продал их каким-то немцам за две тысячи марок. Он до того возбудился, что пришлось нам два часа просидеть в «Винарне» напротив.
 - Это, - говорил Виталик, дрожа, - все равно, что выходить на сцену! Внутри поднимается какой-то столбик и трепещет… И тебя несет… Просто захлестывает восторг! Ты все-таки молодец, Ира. Я уверен, все у вас получится…


 * * *

 За десять дней ничего не продалось, даже бумажки. Так неучтиво мы именуем графику, когда совсем берет зло. Но меня не то, что зло, жуткая депрессия взяла за горло и терзала днем и ночью, мол, плакали папины денежки! Правильно он всю жизнь говорит, что мне деньги давать – все равно, что в форточку выбрасывать.
 Не рано ли я распрощалась с Гавелаком?!
 Как-никак, он кормил и одевал меня все четыре года, пока я – в зной и в стужу – пропагандировала там русское искусство!
 На субботу я решила взять продавцом Далека. Хоть и идет о нем слушок, что он нечист на руку, да зато английский какой, да и друг он Виталиков, тоже музыкант, интеллигентный человек. Наташка-американка утверждает, что продавцы воруют все, без исключения, главное, чтобы расклад выглядел прилично. Далик производит впечатление приличного человека, я с утра, перед галереей, заскочила на базар, и показала, как нужно правильно картинки развешивать. Поймал меня Рем и начал плешь есть:
 - Тебе ведь нужно что-то делать! Посади лучше в галерею манекен – того же Далека – а сама возвращайся на станек! Ты пойми, никто, кроме тебя, твоих авторов не продаст! А на одних ксероксах, которые так любят ваши музыканты, далеко не уедешь.
 - Да не могу я бросить галерею! – простонала я, -посадить туда манекен – это значит расписаться в собственном бессилии. Признать свою ошибку, «выкашляться» на дело, о котором мечтала целых семь лет! Признать себя побежденной, опустить руки…

 * * *
 
 Опущенные руки – это то, за что не похвалит ни одного продавца ни один «маитель» станка. Хорошо не хвалить другого. Но что делать с собой?! Я пулей умчалась в галерею. Схватила Академический словарь русского языка. Углубилась в букву «Г». Гибель. Гибельность. Гибельный. Гибнуть. «Капитализм гибнет; в своей гибели он еще может причинить десяткам и сотням миллионов людей невероятные мучения, но удержать его от падения не может никакая сила». Ленин. Вот урод. Ей-богу. Гибнет не капитализм, гибну я, не в силах приспособиться к капитализму!! И во многом, блин, благодаря именно этому прохвосту.
 Вдруг на пороге возникло видение. Солидная пара с тубусом в руках. Наперебой загалдели:
 - Марина… Марина… Марина…
 - Гаглоева! – подхватила я и повела их смотреть Маришку. Маришка их очаровала. Но Асхат их потряс. И самое смешное – потряс хит всей экспозиции, «Шахерезада». Там, заломив крутое бедро, лежит Светка на восточном ковре в окружении восточных сладостей. Из восточного одеяния – на ней один газовый шарфик, прикрывающий крутое бедро.
 Для наглядности называю все цены подряд. Двенадцать. Двадцать семь. Сорок пять. А это… Ну, это… Это историческая работа. Картина с судьбой. Ее каждый день по телевизору показывают. В рекламе йогурта «Данон». Конечно, раз вы уже купили у Марины две пастели, я вам за шестьдесят тысяч эту работу уступлю.
 - Хорошо, - говорят, - у нас уже есть ваша визитка, там и-мэйл, мы с вами свяжемся, - и… пошли. Тут меня что-то приподняло. Какой и-мэйл, думаю, ведь вижу, что Асхат их потряс! Выбегаю следом. Аж на Михальскую. Кричу:
 - Пятьдесят тысяч?!
 Они переглянулись и он тихо сказал:
 - Берем.


 * * *
 
 Конечно, всю остальную суету с оформлением карты (хорошо, что пришел Армен), со снятием холста с подрамника (дай я сам, а то у тебя так руки дрожат, что того и гляди, холст пропорешь), с бегом рысью за большим тубусом (бегала Маришка) и биографией автора (бегала я) мы как-то пережили за полтора часа.
 Но, когда обменявшись адресами и рукопожатиями, распрощались и гостей проводили, я подпрыгнула, как четыре года назад, когда получила «обчанку» и завопила:
 - Свобода!!
 Света умеет быть благодарной. Дня через два мы сидели с Маришкой у Ахметовых в гостях, и она потчевала нас мантами. К ним прилагались жареная курятина, запеченный в сметане картофель, баклажаны в помидорах, свекольный салат, селедочка, и все это под хорошую водочку.
 Когда уже хозяйка стала подавать свой фирменный душистый чай с молоком, позвонил Борис, Маришкин муж, музыкант. Марина раз в неделю подменяла меня в галерее – нынче Маришку подменял Борис. В течение двадцати минут звонил еще трижды. А в результате продал Васиного «Рыцаря» ( мы называли картину «Конем», потому что конь занимал там почти весь метр) за пятьдесят пять тысяч.
 Расплатившись с авторами – по двадцать тысяч, с Арменом за карту – десять, и продавцами (мне – пять и Борису пять), мы с Маришкой заработали по двадцать две тысячи с половиной каждая. За август продалось еще около десятка «бумажек» - в основном ню Шульмана, маслом, и акварели Плища, что принесло нам еще по восемь тысяч. Итого, заплатив по двенадцать с половиной, мы получили по двадцать тысяч чистой прибыли и были счастливы, как могут быть счастливы только две русские девчонки, расположившись на пороге собственной галереи в центре Праги с бокалами чешского пива в руках теплым августовским вечером.
 Мог ли хоть кто-нибудь из нас предположить, что наступит сентябрь?!