ВОШЬ ПРОТИВ ТАРАКАНА
Виктор Борисович Лукин, человек невзрачного вида, сорока двух лет, стоял в туалете и рассматривал в тусклом, замызганном зеркале небольшой гнойничок, который выступил у него на подбородке сегодня утром после бритья. Туалет был пуст. Лукину нравилось посещать его в эти первые минуты после прихода на работу, когда ещё не было накурено и воздух, отстоявшийся за ночь, благоухал.
«Выдавить или не выдавить?», - решал он гамлетовский вопрос.
Лицо его было сумрачным и неприветливым. Выдавался вперёд крупный, нос, не римский и не славянский, а какой-то бесформенный. Большие носогубные складки обхватывали щелевидный рот. Вялый подбородок был чисто выбрит и, глубоко запавшие, маленькие тёмно серые глазки смотрели тускло и невыразительно.
Он мало улыбался и на вопросы по этому поводу отвечал: «На то есть причины».
И причины, действительно, существовали. Лукин был твёрдо убеждён, что в жизни ему не везёт. Он избегал слова «неудачник», а вот «не везёт» звучало не так трагично и даже вызывало сочувствие.
Самым крупным невезением Лукин считал свою болезнь. С юных лет Виктор Борисович страдал аллергической астмой. Он скрывал от людей свой недуг, долго и самоотверженно боролся с ним: занимался закаливанием, йогой, стоически делал по утрам изнурительную зарядку. Но астма не сдавалась. Она могла на долгие месяцы затаиться, но, как коварный предатель, подстерегала его, чтобы выскочить, как из засады, и наброситься на свою жертву в самый неподходящий момент.
Вторым невезением находил Виктор Борисович то обстоятельство, что он был евреем. И это он тоже скрывал. История умалчивает, каким образом он добыл себе вполне благозвучную фамилию «Лукин», и как оказалось, что в паспорте, в графе национальность, было написано «русский».
«Буду русским, - решил Лукин, – так прожить легче».
Лукин осторожно потрогал свой гнойничок: «Не буду давить», - подумал он, тщательно вымыл и вытер руки большим, чистым носовым платком. Виктор Борисович был брезглив и любил чистоту. Выйдя из туалета, он двинулся по длинному коридору, направляясь на своё рабочее место.
В этой конторе он работал недавно: почему-то Лукин подолгу не задерживался на одном месте и, хотя не любил конфликтов, но с людьми не уживался.
Лукин сел за свой стол, привычно раскрыл папку с бумагами. Сидящий справа от него, старший инженер Стороженко, искоса глянул на Лукина и на лице его расплылась загадочная улыбка. Виктор Борисович чувствовал, что от этого Стороженко исходит какое-то враждебное поле.
В первый день, когда Лукин пришёл на работу, он протянул Стороженко руку и представился:
- Лукин.
Тот внимательно посмотрел на него сверху вниз, поскольку был выше на пол головы, остро сверкнул хитрыми, светло голубыми глазами:
- Лукин? А почему «Лукин»?
- То есть, как «почему»? Моя фамилия Лукин, Виктор Борисович.
- Ну что ж, Лукин, так Лукин, если это ваша фамилия. А я – Стороженко, Никита Евдокимович, - он протянул два пальца для пожатия, и сел за свой стол, с какой-то ядовитой складкой у рта.
В помещении, просторном, но темноватом, кроме Лукина и Стороженко, находились ещё два сотрудника. Позади Лукина работал пенсионер: худой, лысый, сквозь толстые линзы очков едва виднелись крохотные глазки. На рукава серого, поношенного пиджака, всегда были надеты чёрные, лоснящиеся нарукавники. А позади Стороженко стоял рабочий стол женщины, лет 45-50, видимо, старой девы. Эта женщина была очень аккуратной, но косметика уже не могла скрыть увядания её лица. Поскольку она была плоскогрудой, для Лукина, как женщина, она не существовала, ему нравились полные, пышные формы.
Лукин с работой освоился быстро. Как и другие сотрудники, он большую часть рабочего времени бесцельно ходил по коридорам, простаивал у широкого, готического окна, рассматривая прохожих и, особенно, женщин; мог писать письма, читать газеты и журналы, в обеденный перерыв, «прихватывая» время и после него, ходил по близлежащим магазинам. Всё бы неплохо, но платили так же, как работали.
Сотрудники подобрались молчаливые. С утра – пару слов о погоде, болячках, несколько свежих новостей, футбол... и всё. Интересы у всех были разные. Стороженко, в пол голоса, начинал ругать правительство, реформы, президента. Трудно было понять, что ему, вообще, в Украине нравится. Лукин иногда поддакивал, но больше отмалчивался. Ему не хотелось встречаться взглядом со Стороженко. Это был взгляд удава.
Сегодня был понедельник. И Лукин частенько поглядывал на часы. Дело в том, что по понедельникам, к 10-ти часам, обычно приходила красивая, пышногрудая девушка-курьер из вышестоящей организации. Она приносила новые папки с работой и забирала старые.
Лукин питал слабость к женщинам с большой грудью. За большую грудь он мог простить многие недостатки. Например: кривые ноги, некрасивое лицо, маленький рост и, даже, скверный характер, за что и пострадал. Он был дважды женат, и оба раза неудачно. Первый раз – на еврейке по имени Фира, с пышной, роскошной грудью, но большими запросами и скверным характером. Через 2 года они разошлись, и Лукину пришлось платить алименты. С тех пор он подыскивал себе работу с маленькой зарплатой, чтобы меньше платить алиментов. Не так обидно, когда четверть зарплаты уходит на сторону. Поэтому ему и подошла эта контора, где зарплата была небольшой.
Второй раз он тоже был женат на женщине с большой грудью, но очень маленького роста. Её звали Наташа и она была русская. И в этом его браке произошло такое, отчего Лукин долго потом не мог опомниться. Вот уж не повезло, так не повезло! Сначала они жили, как говорится, душа в душу. Но потом… Как известно, Виктор Борисович страдал аллергической астмой. Он вдруг начал сильно болеть. Дикие насморки чередовались с приступами удушья. Наташа героически ухаживала за ним. Лукину становилось всё хуже и хуже… Но вот как-то Наташа на 3 дня уехала в другой город к своим родственникам, и Лукин вдруг ожил. Приступы резко прекратились. Потом он сам взял путёвку и один, без жены, уехал на две недели в дом отдыха. И чувствовал себя там прекрасно. Он опять начал делать зарядку, бегать, обливаться холодной водой. Однако, стоило вернуться домой, к Наташе, и астма снова схватила его за горло удушающей рукой. Как-то, в отсутствие жены, он раскрыл шкаф с её одеждой и, вдруг, забился в диком кашле. Страшная догадка, на миг, чуть не лишила его сил. Лукин осознал, что у него аллергия на собственную жену. Пришлось с ней расстаться, хотя он и любил её, и она его тоже. Наташа так и не поняла, в чём дело. Она упрекала его в неблагодарности и неверности, но Лукин твёрдо знал, что вместе они жить не могут.
Стрелка часов уже показывала пять минут одиннадцатого, когда раскрылась дверь и зашла, давно ожидаемая, красивая девушка-курьер. В руках у неё был пакет с папками. Она приветливо поздоровалась.
- Здравствуйте, Ларисочка, - медовым голосом пропел Лукин, опережая остальных, и взгляд его прилип к её пышной груди. Ресницы Ларисы вздрогнули. Она подошла к столу Лукина.
- К вам замечаний нет, Виктор Борисович. Вот вам новая работа.
- Ну, конечно, разве мы можем вас подводить, дорогая Ларисочка! – сладкоречиво ворковал Лукин, пытаясь погладить её по руке.
Но Лариса отвела руку, мило улыбнулась ямочками на щеках и отошла к столу Стороженко. А ещё через 5 минут она уже уходила, и Виктор Борисович провожал каждое её движение плотоядным взглядом. Стороженко перехватил этот взгляд, смачно прищёлкнул языком, мол: «Хороша Маша, да не наша».
Лукин ещё не пришёл в себя от приятного зрелища, как услыхал, что Стороженко постукивает пальцем по столу и что-то напевает. А когда прислушался, то слегка растерялся. А Стороженко напевал всё громче:
- Трахтенберг, Баренбойм! Трахтенберг, Баренбойм!
Глубоко запавшие глазки Лукина лихорадочно забегали: «Что это? Как это? На что он намекает?»
- Трахтенберг, Баренбойм! Трахтенберг, Баренбойм!
- Кто это такие? – слегка повернув голову, спросил Лукин.
- Как кто? Фамилии такие. Вы что, не встречали? Вот ваша фамилия – Лукин, а есть Трахтенберг, Баренбойм. Звучно и всё ясно, как божий день!
- А ваша фамилия – Стороженко!
- Ну, Стороженко – совсем другое дело, - сосед справа с деловым видом потёр руки.
Лукин сжал желваки на скулах и сделал вид, что углубился в свою папку.
«Откуда он знает? Как он догадался?», - ломал голову Виктор Борисович. - Никто не угадывает во мне еврея. Вот скотина! Антисемит проклятый.
Но для Стороженко, патологического юдофоба, не было секрета в том, что Лукин еврей. Никита Евдокимович понял это сразу, едва тот переступил порог, открыл рот и протянул руку для приветствия. Стороженко безошибочно определял еврея, какое имя или фамилию тот бы не носил, под кого бы не подстраивался. И особое удовольствие для него было – указать, намекнуть тому, кто скрывал своё еврейство, ткнуть, что называется, мордой в говно. Пусть знают, что не скроешься.
От него, как от собаки ищейки не мог ускользнуть ни один признак еврейства. А таких признаков, как он считал, было множество. Это и форма головы, волосы, глаза, веки; нос, его форма, его крылья; уши, линия подбородка и шеи. Он мог прочитать целую лекцию о голосе. А походка, жесты, линия спины, наклон головы! И все эти признаки распадаются на под признаки. Конечно, не все евреи имеют полный набор этих черт. Но достаточно трёх, двух или даже одной, и Стороженко выносил свой приговор. Он не ошибался.
«Мне бы работать в гестапо», - думал он. И особой мечтой была та, что наступит время здесь, в Украине, в Киеве, который и сейчас, хотя многие уехали, кишит евреями, что можно будет устроить охоту на них: увольнять с работы, сгонять в концлагеря и этапом отправлять в Израиль. Украина должна быть для украинцев.
После работы Стороженко любил заглянуть на Майдан Нэзалэжности. Так теперь называлась бывшая площадь Октябрьской Революции. Здесь был уголок, где продавалась, ныне разрешённая, литература. На раскладках лежали: «Майн Кампф», «Протоколы сионских мудрецов», биографии Симона Петлюры, Степана Бендеры; всевозможная символика: жёлто – голубые значки с трезубцем, православные и католические кресты и прочая религиозная атрибутика и литература. Тут же стояли группки людей, дискутирующих на различные темы и, чаще всего, по национальному вопросу. Вывешивались плакаты, вскрывающие «вредительскую» деятельность евреев в Украине во все времена. Особое внимание привлекал список видных государственных и политических деятелей прошлого и настоящего, а также прочих известных людей, где указывались их, якобы, подлинные еврейские фамилии, имена, отчества их, или ближайших родственников: жён, бабушек, дедушек. Список этот часто менялся, - что-то стирали, что-то дописывали. Возле этого списка всегда толпился народ.
Стороженко читал и смаковал этот список. Как умный, образованный человек, он, конечно, понимал, что большинство, из написанного здесь, чепуха. Но ему нравилась эта чепуха: «Пусть народ читает, пусть озвереет немного».
На следующий день, с утра, он снова стал донимать Лукина не хитрой, звонкой песенкой:
- Трахтенберг, Баренбойм! Трахтенберг, Баренбойм!
Пенсионер за спиной Лукина покашливал безразличным тоном. Он, как всегда, старался ни во что не вмешиваться. Плоскогрудая, тощая дама, видимо, в отместку Лукину за то, что он явно к ней безразличен, то ли хмыкала, то ли прочищала горло, но звуки эти странным образом, вроде бы, подпевали песенке Стороженко:
- Трахтенберг, Баренбойм! Трахтенберг, Баренбойм! Трахтенберг, Баренбойм!
- Послушайте, вам не надоело?! – Лукин, наконец, потерял терпение.
- А что? Мне нравится. А вы можете не слушать. Вашу фамилию я же не называю!
«Да он явно выживает меня, - думал Лукин. – Можно подумать, я ему где-то дорогу перешёл». Мысли его заметались в поисках выхода. Обстановка на работе неожиданно усложнилась, а он уже надеялся, что нашёл тихое, спокойное место, где можно отсидеться до лучших времён.
Вечером он разгуливал по улицам, размышляя, что делать. Снова менять работу? Увольняться? Найти сейчас работу сложно. Надвигается инфляция, разруха. Уехать бы в Израиль, но по всем документам он русский…Как-то незаметно он забрёл на Майдан Нэзалэжности. Стоял тёплый, летний вечер. Как всегда, на площади толпился народ. Лукин прошёлся вдоль раскладок, невидящим взором рассматривая их, и остановился перед списком, якобы, оборотней – евреев:
«Боже, какая мерзость! Как можно разрешать вывешивать такие вещи!» Он стоял среди серых, похожих на тени людей, каждый из которых, казалось, чем-то напоминал ему Стороженко и, шевеля губами, беззвучно читал эти, типично еврейские, фамилии. Список был хорошо освещён вечерними фонарями. Вокруг что-то говорили, ехидно посмеивались. Люди менялись, но некоторые, как и он, долго не отходили. Лукин стоял отрешённо, у него пересохло во рту, какие-то мысли лениво ворочались в голове. Вдруг кто-то слегка задел его плечом. И в этот миг у него возникла идея. Словно кто-то втолкнул её ему в голову этим слабым толчком.
«Это здорово, - улыбнулся Лукин, - это мысль!»
Настроение у него сразу улучшилось. Он оторвался от списка и направился домой. Он шёл, посмеиваясь про себя, и ему казалось, что уличные фонари подмигивают, а прохожие улыбаются: «Ну, Стороженко, посмотрим, что ты запоёшь мне завтра!»
А назавтра Стороженко, как всегда, завёл свою нехитрую песню:
- Трахтенберг, Баренбойм! Трахтенберг, Баренбойм! Трахтенберг, Баренбойм! Трахтенберг, Баренбойм!
«Когда уже ты сбежишь. Когда уже ты не выдержишь, иудино племя», - думал он, глядя боковым зрением на Лукина, который сидел, уткнувшись в папку.
И вдруг он услыхал, как Лукин начал подпевать ему в ответ:
- Бендер, Петлер! Бендер, Петлер! Бендер, Петлер!
- О чём это вы? Кто это такие? – спросил Стороженко, улыбаясь.
- Как, вы не знаете? Удивляюсь, - спокойно отвечал Лукин. – Бендер – это настоящая фамилия Степана Бендеры, а Петлер – Шимон Петлюра. Они же были евреи, выкресты. Доподлинно известно. Есть документы – архивы вскрыли. Вчера слыхал на Майдане Нэзалэжности.
- Не может быть! Провокация! – хищные глаза Стороженко стали какими-то испуганными, пустыми.
- А чему удивляться? Если у Ленина дедушка был – Бланк, да и у Гитлера, говорят, рыльце в пушку. Но это же масштаб! А что Петлюра или Бендера перед Лениным или Гитлером?! Это – что вошь против таракана. История всё поставит на своё место! Рано или поздно тайное становится явным. Заходите почаще на Майдан Нэзалэжности.
Стороженко хрустнул костяшками пальцев и отвернулся. Он начал быстро листать свою папку, потом почему-то долго рылся в ящиках своего стола, шумно передвигая их.
«Давай, давай, посуетись, сукин сын!» - радовался Лукин. Он знал, что песню о Трахтенберге и Баренбойме уже не услышит.