ВСТРЕЧА НА ПЛЯЖЕ
Борис Каминский медленно прохаживался по хайфскому пляжу. Его худощавое, слегка сутулое тело легко несло груз шестидесяти пяти лет. Солёный, морской ветер щекотал гладко выбритое, широкоскулое лицо и пытался сорвать с плеч белую тенниску, наброшенную на, заросшие редкими, седыми волосами, плечи. Горячее, средиземноморское солнце разливалось в синеве неба и ручейки его, жаркие, обжигающие, сбегали по тенниске вниз на, уже покрасневшие, ноги. Пальцы ног тонули в мокром, золотистом песке, нанесённом вековыми усилиями волн сюда, на пляж Дадо, за сотни километров из дельты Нила. Этот, заполненный людьми берег, чем-то напоминал ему киевский центральный пляж, на котором Борис оставил много дней юности и зрелости.
Жена и внучка сидели под навесом, а Борис отошёл уже далеко. Он раздвигал ногами набегавшие, тёплые волны и смотрел на море, которое, без устали, откуда-то из сине-белёсой дали, накатывало всё новые валы. Лазурная эмаль их кипела на горячем песке с лёгким шипением.
Впереди из воды вышла светловолосая женщина. Она была уже не молодая, узкий чёрный купальник плотно облегал загорелое, полное, но, сохранившее пропорции тело. Капельки моря искрились радугой на её коже. Казалось, что она обсыпана горстью крошечных бриллиантов. Каминский засмотрелся на неё, прикидывая, что лет 20 – 30 назад, она, наверное, была замечательно стройной. Женщина прошла мимо него упругой походкой, откинула головой волосы назад и провела тыльной стороной правой руки по лбу. Это движение показалось Каминскому очень знакомым, таким знакомым, что у него по телу, снизу вверх, пробежала тёплая, но, вместе с тем, острая волна. Он вздрогнул и, пристально вглядываясь в фигуру удалявшейся женщины, вдруг узнал её…
Киев. Подол. Пятидесятые годы. Двор на одной из центральных, многолюдных улиц. Стоят большие, четырёхэтажные дома.
Их было три сестры, с разницей в пять лет. Вся семья до войны носила фамилию не то Штейн, не то Штерн. Отец их занимал высокую должность, но в 1939 году был арестован и пропал в сталинских лагерях. Гигантский монстр ГУЛАГа поглотил миллионы людей и они исчезли бесследно в его чудовищном чреве. От них отказались жёны, дети поменяли фамилии. Троцкий был убит в Мексике. Но в огромной России не осталось ни одного человека с такой фамилией, все они стали Троицкими или Тоцкими.
После войны, в парадном дома, где жили сёстры с матерью, появились новые таблички с фамилиями. Рядом с номером их квартиры теперь стояла надпись: Круглова - девичья фамилия матери.
Девушки были не похожи друг на друга, но, вместе с тем, их объединяло нечто общее и, когда они находились рядом, становилось ясно, что это сёстры. Все три, стройные и привлекательные. Старшая, Мила, - миниатюрная, полногрудая брюнетка. Средняя, Рая - шатенка, с фигурой легкоатлетки, метающей диск. Таких рисовали на стадионах, их гипсовые статуи на постаментах украшали аллеи в парках и домах отдыха. Но самой красивой была младшая, Маша, ровесница Бориса.
В её внешности было больше славянского, от матери: синие глаза, ровный, красивый, утиный нос, светлые волосы. От отца, - только чёрные брови, густые, ровные, - прекрасное обрамление для сапфира глаз. Ну и, наверное, характер: кипучий, неукротимый. Во дворе она на равных с мальчишками бегала и прыгала, бросала камни, лазила по заборам и деревьям. Но не дралась. Любой задира, под взглядом синих глаз становился тихим, как ягнёнок. В играх была заводилой. Играла в шахматы, как Капобланка, а в карты, как шулер, - всех оставляла в дураках.
Годам к 12 – 13, когда у неё округлились коленки, поднялась грудь, линии тела стали более выпуклыми, Маша всё реже появлялась во дворе. Мальчишки тосковали по ней, потому что все, поголовно, были тайно влюблены, но тщательно скрывали это. Когда случайно встречали её и спрашивали, почему она не выходит во двор и не играет с ними, Маша отвечала, что много времени занимает школа (она, конечно, была отличница), кружок балета, музыка, спортивная секция.
В те времена многие грезили спортом. Основным развлечением были спортивные соревнования. В сакраментальном лозунге: «Хлеба и зрелищ», который должен был отвлечь народ от серой повседневности, правители делали перевес в сторону зрелищ. Кроме этого, спорт был инструментом политики, - тем рычагом, который мог повернуть общественное мнение в пользу существующего строя и режима. На слуху у всех звучали имена спортсменов-подолян, прославившихся на спортивной арене: рекордсмена мира по штанге в легчайшем весе Киршона, чемпиона Европы по плаванию на спине Барбиера, чемпиона Олимпийских игр по фехтованию Крисса. Борис в седьмом классе ходил в секцию гимнастики, потом занялся штангой, боксом, не зная, на чём остановиться. От природы он был малорослый, слабый, но к 10 классу вытянулся и окреп.
Повзрослев, Маша стала стройной, очень красивой девушкой, и почти не показывалась во дворе. Сгорая от тайной страсти, Борис подолгу стоял на своём балконе, глядя в сторону балкона на третьем этаже, где жила Маша, на котором она могла появиться.
Его Борис увидел на балконе слева, этажом ниже. Он сидел и упорно смотрел в сторону Машиного балкона. Это был такой устремлённый и откровенный взгляд, что не оставалось сомнения: он влюблён и, в отличие от других, не скрывает своего чувства.
Этот парень был не из их двора, и возникал вопрос, как попал на этот балкон. Ну, наверное, попросил, объяснил, и его впустили. Борис, как и все мальчишки со двора, хорошо его знал. Это был Митька Мокроусов, боксёр-перворазрядник, чемпион общества «Спартак» в лёгком весе. Клуб «Спартака» находился в двух кварталах. Мальчишки со двора заходили туда смотреть соревнования по борьбе, штанге, но чаще на открытый ринг, проводившийся каждое воскресенье. Мокроусов, которого называли просто «Мокрый», выступал на открытом ринге, сокрушая своих противников.
Митька Мокроусов, конечно, понимал, что конкурентов в этом дворе у него нет, поэтому властно предъявил свои права на Машу. Где и как он с ней познакомился, никто не знал. Ни Борис, ни ребята со двора, никто открыто не высказывал своих чувств к Маше. И все как-то молчаливо признали превосходство и приоритет Мокрого, смирились с тем, что такой соперник им не по зубам. Мокроусов начал появляться во дворе, заводил разговоры, подсаживался к игрокам в шахматы и карты, всячески показывал, что он – свой парень. Борис знал, что, некоторые, наверное, тоже скрипят зубами от обиды, видя, что приходится отдавать свою, годами выстраданную, любовь, невесть откуда взявшемуся, чужаку. Но бросить вызов Мокрому никто не решался.
На помощь пришла сама Маша. Она решительно отвергла Мокрого и не желала с ним встречаться.
В те времена на Подоле было много всякой шпаны: воров, карманников и прочих блатных. После войны прошло не так много времени, и жизнь была полуголодной, тяжёлой. Гордые лозунги партии и комсомола уныло отражались в пустых витринах магазинов. А “героический” труд народа не воплощался на полках. На улице правили бал первобытные законы. Улица уважала силу. И пацаны тянулись к таким видам спорта, как бокс, борьба, самбо. Оказалось, что спорт действует облагораживающе. Приходится уважать правила, подчиняться судьям. Хочешь – не хочешь, а нужно соблюдать определённый порядок. Ходить на тренировки, слушать советы тренеров. И кое-кто из бывшей шпаны выбивался в люди. Одним из таких и был Дмитрий Мокроусов. Он даже поступил в институт физкультуры. Правда, по протекциям тренеров, ему «вытянули» оценки на экзаменах.
Но Маша не собиралась заниматься шлифовкой этого самородка, она просто указала ему на дверь. Влюблённый, что называется по уши, Мокроусов не хотел отступать. Он был человек дела: решительный, способный на поступок. Один из тех, у кого цель оправдывала средства. Мокрый придумал жестокий, рискованный план, который, как ему казалось, мог привести к успеху. И свидетелем того, как этот план был приведен в исполнение, случайно оказался Борис.
Маша училась в университете и после занятий иногда оставалась на спортивную секцию. Мокроусов знал, когда она возвращалась домой, потому что следил за каждым её шагом.
Как-то Борис увидел неподалеку от дома, на другой стороне улицы Мокрого, разговаривающего с Изей Милявским, тоже боксёром-перворазрядником из общества «Спартак». Изя был личностью весьма примечательной. Низкого роста, плотный, крепко сбитый, с большой головой и, выступающим, тяжёлым животом, он внешне мало напоминал спортсмена, тем более, боксёра. Но Изя, или, как его называли, Миля, был боксёром незаурядным. Он обладал лошадиной выносливостью и его короткие, слегка согнутые в локтях, руки, наносили нокаутирующие удары. Особенно сильно он бил правой рукой. Его коронный удар – боковой справа, как говорили, мог свалить быка. Этот неповоротливый, медлительный человек на ринге напоминал бульдога, который неуклюже топтался на месте, но вдруг взрывался яростной и молниеносной атакой, нанося мощные удары с обеих рук. И, если попадал в голову, то противник, чаще всего, оказывался на полу. Изя (на соревнованиях он представлялся именем Изяслав) имел скверный и подлый характер, занятия спортом не облагородили его. Милявский развлекался тем, что вечерами на улице подставлял ножки прохожим. Тот, кто не знал его, возмущался и требовал объяснений, получал такой удар, что потом приходилось вставлять зубы и выравнивать носы. Никто не ожидал от такого неказистого и малорослого человека столь сильного удара. А ещё он караулил у туалетов. На Подоле в те времена почти в каждом дворе был общественный туалет. Такой беленький, выкрашенный известью, домик с кабинками. Чаще всего, Миля околачивался возле двора, напротив кинотеатра «Октябрь». Увидев, что, прилично одетый, мужчина, после окончания сеанса зашёл в туалет, он спешил за ним. Открыв кабинку, он хлопал, исполнявшего нужду, человека, по плечу. Едва тот оборачивался, Милявский наносил ему мощный удар в челюсть. Когда, оглушённый и испачканный в нечистотах, человек приходил в себя, то обнаруживал, что у него нет бумажника и с руки сняты часы.
Изя имел ещё одно прозвище: Глист. Но так называли его за глаза. Сказать открыто решались очень немногие. Милявский это прозвище не любил. Борис не понимал, откуда взялась эта кличка, пока, однажды, не оказался с Милявским после тренировки в душе. У Изи был тонкий и длинный половой член белого цвета, который огибал мошонку и, действительно, напоминал глиста.
Увидев этого одиозного типа рядом с Мокроусовым возле своего двора, Борис почувствовал какое-то беспокойство. Шестым чувством он угадывал, что они что-то затевают. Борис остановился и, спрятавшись за дерево, стал наблюдать за подозрительной парой. Вскоре Мокроусов отошёл, но не очень далеко. На углу стоял киоск, торгующий газированной водой и папиросами. Мокрый зашёл за киоск и там остановился. Борис видел, что он выглядывал из-за киоска.
В это время показалась Маша. Она шла домой, и Борису стало ясно, что они поджидали именно её. Когда Маша зашла в парадное, Милявский тут же устремился за ней.
Лестничная клетка в этом большом, четырёхэтажном доме была тёмная, пролёты длинные, так как потолки достигали почти четырёх метров. На площадке последнего этажа крутая лестница вела на чердак. В домах такого типа, построенных ещё до революции, чердаки представляли собой огромные помещения, уставленные столбами, подпиравшими крышу, и освещённые слуховыми окнами. Жильцы последнего этажа здесь сушили бельё, держали устаревший скарб и всякий хлам. Дверь на чердак запиралась на висячий замок, один ключ от которого был у дворника, другой – у жильцов.
У Бориса заныло под ложечкой. Понимая, что там сейчас произойдёт нечто ужасное, он растерянно посмотрел по сторонам, словно ожидая чьей-то помощи, неожиданно для себя перебежал улицу и вошёл в парадное. С бьющимся сердцем, холодея, но, вместе с тем, решительно, Борис начал быстро, через ступеньку, подниматься по лестнице. Где-то вверху, видимо, на последнем этаже, слышалась какая-то глухая возня и борьба. Вдруг, на втором этаже, его обогнал Мокроусов, который, с озабоченным лицом, быстро бежал вверх через две ступеньки.
Дверь на чердак была открыта. Сорванный, видимо, предварительно, с петель замок лежал тут же. Борис перешагнул через высокий порог и услышал голоса. Он двинулся вглубь чердака и, выглядывая из-за столба, увидел картину, которую запомнил на всю жизнь. На песчаном полу, с кляпом во рту, возле столба сидела Маша, подогнув под себя ноги. Руки у неё были связаны за спиной бельевой верёвкой. На щеке краснел кровоподтёк. Мокроусов и Милявский стояли напротив друг друга.
- Повторяю тебе, убирайся отсюда, или я придавлю тебя, как клопа, - сказал Мокроусов. Худой и высокий он, сжав кулаки, жёстко смотрел сверху вниз на Милявского.
- Брось, Мокрый! – хрипло отвечал Изя, нагнув большую голову, он приподнял холку, словно дикий кабан. - Твоя затея лопнула. Она всё равно тебя бортанёт в любом случае, будешь ты герой, или подонок. Так что, давай, лучше, попользуемся.
Он жадно поглядывал на коленки и ноги Маши, видневшиеся из-под задранного платья.
- Ты зачем ударил её, подонок, - возвысил голос Мокроусов, и желваки заиграли на его худых скулах.
- А ты как думал? Она здоровая, как лошадь, я бы с ней не справился, если бы не отключил. Ты думаешь, легко было затащить её сюда. Не дури. Классная баба. Я не уйду отсюда, пока не попилю её.
У Изи в углах рта показалась слюна. Он, когда тащил, потерявшую сознание от удара, Машу на чердак, облапил её и, ощутив женственную ауру её тела, решил не подчиниться договорённости с Мокроусовым. А расчёт состоял в том, что, освободив Машу от насильника, Мокроусов должен был заслужить благодарность и долгожданное расположение.
- Давай, Мокрый, поимеем её на пару! Это интеллигентная баба и твоё рыло ей не по нутру. Она всё равно тебе никогда не даст и не будет твоей. Давай. Ты спереди, в рот, а я сзади, а потом поменяемся. И вообще, попилим её в своё удовольствие во всех видах и во все дырки. Ты шо, такой кайф поймаем! Всю жизнь вспоминать потом будешь!
Маша смотрела на них испуганными глазами и, наверное, не понимала до конца, что происходит, и как она здесь оказалась.
- На нарах будешь вспоминать, Глист долбанный! – Мокроусов решительно сделал шаг вперёд.
- Ну, если на нарах, то на пару с тобой. – Изя смотрел из подлобья. Он слегка отклонился назад, перенося тяжесть тела на заднюю правую ногу, готовя сокрушительный удар правой рукой.
- Уходи отсюда, Глист, по-хорошему, или я удавлю тебя.
- Это мы посмотрим ещё, кто кого удавит! – Милявский вдруг вытащил из кармана широкий нож, который тускло сверкнул. Видимо, решил, что в кулачном бою противник ему не уступит. Он с Мокроусовым был в разных весовых категориях, но неоднократно встречался с ним в тренировочных боях - спаррингах, которые не выявили победителя. - Давай, подходи, я выпущу кишки сначала тебе, а потом и ей. Но сперва попилю её до усрачки.
И тут Борис почувствовал, что пора вмешаться. Он поднял, лежащую неподалёку, половинку кирпича и вышел из-за столба.
- Уходи отсюда, Глист, или тебя вынесут! – Борис замахнулся кирпичом.
- А ты откуда взялся, шмокодявка! Тебе тоже кишки выпустить?
- Сам ты шмокодявка, Глист вонючий! – зарычал тут Мокроусов, ободрённый поддержкой Бориса. – Твой нож, подлюка, тебе не поможет!
Он нагнулся и поднял, валявшуюся рядом, ножку от стула.
- Ладно, - Изя вдруг сник и сказал уже другим тоном. – Можно было бы, конечно, сообразить на троих, но, суки, не с вами. Ещё потолкуем! – Он как-то боком прошёл мимо Мокроусова и исчез в двери.
- Маша, Машенька, - Мокроусов бросился к ней, вытащил кляп и развязал руки. – Прости меня, дурака! Прости. Я ему ещё башку оторву за то, что он тебя ударил.
Маша встала, поправила платье, волосы и сказала, не глядя:
- Подонки! Эх вы, подонки!
Она почему-то подумала, что и Борис вместе с ними.
Угрозы такого человека, как Милявский, не были пустым звуком. Поэтому Борис вздохнул свободно, когда, примерно, через месяц узнал, что Глиста убили в собственной квартире. Смерть Изи не вызвала у Бориса сожаления. Милявский, видимо, знал своего убийцу, потому что сам открыл ему дверь. Как показало следствие, попойка перешла в поножовщину. Милявский был убит ударом ножа в спину. Убийца умело замёл все следы.
Осенью этого же года Бориса призвали в армию, и он служил три с половиной года. В это время разразился кубинский кризис, и демобилизацию задержали. Правда, в конце третьего года службы, он приехал в отпуск, сдал экзамены в политехнический институт. Его даже зачислили, но Борис вынужден был вернуться в часть, и дослуживал ещё 4 месяца. Иногда казалось, что он так и родился в этой зелёной гимнастёрке и никогда её не снимет.
Но вот служба кончилась. Глубокой осенью он приехал домой. Утром, по привычке, как прежде, Борис вышел на балкон, и вдруг увидел, что на Машином балконе какой-то мужчина, несмотря на холод, обнажённый по пояс, делает зарядку. Он узнал Мокроусова…
Вскоре оба дома, и Бориса, и Маши, пошли на капитальный ремонт. Жильцов расселили по всему Киеву. В огромном, почти трёх миллионном городе, широко раскинувшемся по обоим берега Днепра, бывшие соседи почти навсегда потеряли друг друга. Ремонт затянулся, все получили новые квартиры и обжились на новом месте.
Как-то, лет через пять, Борис, случайно, в трамвае встретил Машу. Она слегка располнела. Черты лица стали более строгими. Разговорились. Не вдаваясь в особые подробности, Маша рассказала, что 2 года назад Мокроусов разбился на мотоцикле: «По пьянке», - с жёсткой складкой у рта добавила она. От него остался мальчик, и она снова замужем. Борис смотрел в её синие сапфировые глаза, которые когда-то искрились радостью жизни, и в них было безразличие, обыденность и усталость. На остановке она вышла, на том и расстались. У Бориса остался неприятный, горький осадок от этой встречи. Он словно чувствовал свою вину от того, что у девушки, которую он любил, и у этой женщины, которую он, может быть, продолжает любить, и у которой были все данные для того, чтобы стать счастливой, в глазах такая усталость и такое безразличие. Ему показалось, что всё то, чего он достиг в этой жизни: образование, положение в обществе, - всё не имело значения перед этой виной и перед той гнетущей пустотой, которую он ощутил, когда Маша вышла. Борису вдруг захотелось выскочить из трамвая, догнать её, сказать всё, что не высказано… Он думал, что нужно было что-то сделать ещё тогда, когда он решительно взял в руки кирпич…Трамвай набирал скорость…
У жизни жестокие законы. Они властно диктуют свою волю.
И вот, снова встреча, через много лет, уже на хайфском пляже. Каминский ускорил шаги, догнал её и слегка дотронулся до плеча:
- Маша, дорогая, привет! Ты тоже здесь. Рад тебя видеть!
Женщина обернулась. На Бориса удивлённо смотрели тёмно-карие глаза. Это была не Маша…