Я открыл глаза. Потолок был мокрого серого цвета. Бледно мигала вольфрамовая лампа с оголенными проводами, торчащими в разные стороны. Под ними начиналась трещина, долгой нитью тянущаяся к одной из стен, где мощным корневищем развивалась по всей ее высоте. Я приподнялся, потер глаза. Очень сильно болел затылок, А когда попытался встать, закружилась голова. Воздух был холодный и немного сырой. Где-то в стенах текла вода, ее журчание и всплески эхом слышались из щелей между кирпичами, выложенными в контур когда-то существовавшего окна, с железной, покрытой ржавчиной решеткой. Комната была узкая и длинная. Как-то искусственно сжатая. Темные ее углы с отваливающейся штукатуркой создавали ощущение ее округлости и подвешенности. Я закрыл ладонями лицо и согнулся к коленям. Ноги не доставали пола.
Кроме меня в комнате стояла кровать, деревянный со всех сторон стол и табуретка, со стершейся на ножках краской. На столе круглая чашка и деревянная ложка, кувшин из глины, потрескавшейся у основания, пара кусков ссохшегося черного с тмином хлеба. Я дотянулся, не вставая, и отломил горбушку. Вкус был пустой, сухой, несуществующий. Посидев еще минут пятнадцать, я начал медленно перемещаться по периметру комнаты, изучая каждый ровный и надломившийся кусочек стены, ромбики оконной решетки, древесину табуретки. Все было как всегда, ни одной изменившейся детали. Лишь чуть глубже стали видны трещины кирпичной стены, и чуть выше стала горка слетевшей с нее штукатурки. Думаю, прошло два года. Хотя, уже кажется бессмысленным вести какой-то счет дням. Из-за постоянства обстановки, отсутствия каких бы-то ни было событий, течение времени стало незаметным и каким-то просто остановившимся. Я не знал, что мне нужно было сделать. Уже стало трудно и просто невозможно вести какой-то анализ пребывания в этой камере. Первое мое пробуждение в ней было для меня пара минутным шоком, перетекшим потом в чувство игры, эксперимента, какого-то опыта. Первое, что я начал придумывать – это шутка друзей. Злая шутка. Я кричал, что я все понял, но не понял, для чего они все это придумали. Я прыгал в пустой комнате, кричал в пустоту, окруженную четырьмя стенами, стучал, а потом и неистово колотил в них кулаками, сдирая кожу в кровь. Просил выдвинуть условия, обещал всем все просить, вернуть долги и был готов на все, лишь бы это, в тот момент незначительное, «все» освободило меня из этого странного плена. Но никто не приходил, а стены оставались безмолвны. И тогда, измученный утомлением и голодом я упал на холодный каменный пол, неровно выложенный булыжниками разной формы. Мое бессознательное состояние длилось несколько дней. Я успел обрасти бородой и потерять в весе. Но за это время изменилась и комната. В ней появился стол, стул и кровать. Все вещи были деревянные. Кровать застелена разодранным с одного края пледом, в разлохматившуюся клетку, изъеденную местами молью; из подушки с разодранным уголком вываливались измусоленные перья. Стол был очень высоким, достающим мне почти до груди. Из светлого облупившегося дерева, со срезанными краями и выковырянными впадинами. Лака не было на нем изначально. Отдельные щепки торчали из толстых ножек. Стул на одной, широкого диаметра круглой ножке, с высокой спинкой, до самого затылка, вырезанный из цельного куска древесины. И все. Как выглядел к этому времени я, мне приходилось только догадываться. Ни одного другого материала, отражающих образ предметов хоть как-то, в комнате не было. Мучила головная боль, все тело ломило, очень хотелось есть. Я помню, на столе стояла чашка с непонятной мутной жидкостью. Не обращая внимания на скверный запах, исходивший то ли от меня, то ли от кушанья, я набросился на него со звериным голодом. Голод был неутолимый, вечный, а процесс поглощения пищи оказался очень мгновенным. Так что, в первые двадцать минут мой мозг еще не понимал, что получил подпитку и может теперь рассуждать, не мысля голодными категориями. Думать получалось только о себе. Со страхом и ненавистью. Через некоторое время мне начало казаться, что все произошедшее со мной дело рук инопланетян. Что это как раз в их духе, извлечь человека из повседневной и привычной ему жизни, без известной ему цели, в неизвестное ему место. Место мало того вряд ли существующее. Я не знал способа, которым можно попасть в эту комнату, очертания окна, заложенного кирпичами, появилось только пару дней назад. Не было дверей, вентиляционных окошек, я был в месте, выход из которого мне никаким образом не виделся.
Версия с инопланетянами казавшаяся наиболее вероятной, не подтверждала себя больше никакими явлениями. Все было бесчеловечно, но все было совсем обычно и жестоко реально. Я просыпался и обнаруживал на столе порцию завтрака. Съедал его бродил по комнате, сидел, лежал, снова спал, снова просыпался. По началу мне снились сны, мои друзья, мой дом. Иногда снились так реально, что, проснувшись, я все еще оставался там. Но, проснувшись, я оставался все еще здесь, в этом «нигде», с этими «нискем». В другой раз я, проснувшись, не смел открыть глаз несколько часов подряд, все представляя, что вот-вот зазвонит телефон, откуда-то с улицы будет долететь будничный шум. Не услышав скрежета трамваев о железные рельсы, возгласов соседей, по поводу нечищеного крыльца, стуков, скрипов, щебетания, обнаружив полную тишину, я думал, что сегодня один из выходных дней. Не праздничных, было бы слышно шествие колон; субботний или воскресный день, когда часть людей спит, упиваясь леностью, беззаботно мечтая о сокровенном. Я тоже мечтал, в эти мгновения лишь о том, что продолжу свою работу, что увижу всех друзей и врагов, что даже не буду думать, что одни из них мне враги, а другие близкие люди. Все будут равны, мы будем болтать, смеяться, радоваться и улыбаться. У нас будут возникать ссоры, будем сердиться и гневаться друг на друга, а потом мириться, забывая все обиды, и снова кутить, а вечером возвращаться домой. Где камин, где обещает быть любимая женщина, любимые дети. Тут я все же открывал глаза, потому что вспоминать о том, что у тебя когда-то было это одно, а думать что хотел, но так и не получил это другое. Такое другое, что сердце сжимает в тиски, сдавливая так сильно, что не можешь вытерпеть собой же выдуманную жалость к себе. Вскочив с кровати, отгоняя от себя не дюжие мысли, я с усердием принимался за работу, которую пришлось придумывать себе, чтобы не сойти с ума. Я заправлял кровать, сначала поправлял матрац, чтобы он ровно, не сдвигаясь к краям, лежал, соприкасаясь со стеной. Застилал его простынкой, которую подгибал под нее, чтобы ее углы лишь чуть скрывали жухлое дерево. Сверху застилал покрывало и на него ставил подушку клином. Потом брался сметать пыль со стола, стен и стула. Разодрав свою рубашку, я ее остатками протирал пол, заметая мусор в угол. Через несколько недель его там скопилась небольшая горка. Споласкивал остатками чая чашку и кружку, ровно расставляя их в середине стола на выдуманную из платка салфетку. Строгим взглядом оценив проделанную работу, я принимался за следующее дело. Что бы дни хоть как-то скоро протекали, я решил заниматься физическими упражнениями. Подпрыгивания, приседания, потягивания, растяжки рук, ног. Через несколько месяцев я уже был в отличной форме. Я бы сошел за бойца, вот только не было видимого врага, а предмет обороны – моя жизнь - не имела ценности даже для ее обладателя.
Так моя камера всегда была в чистоте и примерном порядке. Содержать ее в таком виде стало ежедневной обязанностью моей совести. Чтобы содержать в таком же порядке мои мысли требовалось много терпения и сдержанности. Дабы все так же не сойти с ума, я стал решать проблемы ее обустройства. Передвигать ту немногочисленную мебель, что в ней имелась, хоть и было довольно сложно, но приносило мне удовлетворение на несколько дней. Так, стол сначала стоявший у левой стены, побывал в центре комнаты, у стены противоположной, был развернут боком и стоял в углу комнаты, то в одном, то в другом. Остальная мебель следовала в какой-нибудь последовательности, складывая фигуру полукруга, замкнутого круга, выкладываясь в сплошную линию, строго или беспорядочно располагаясь вдоль стен. Не владея достаточными материалами, вся чудесная обстановка вырисовывалась лишь в моих мыслях, дополненная шторами, люстрами, книжными шкафами, коврами, в зависимости от того, каким интерьером мне хотелось себя окружить. Со временем мне хотелось окружить себя не только предметами быта, как-то бы украсившие это скудное место, расширившие его, придавшие образ настоящего человеческого жилья, мне очень хотелось, чтобы в нем появились хоть какие-нибудь обитатели. Сначала я был не против домашнего, а ныне комнатного животного. Лучше бы, наверное, кошки или кота, но в еще детском возрасте, позволяющем вырастить и воспитать из него достойного соседства существо. Я придумывал для него разные имена, выбирал окрас и породу. Даже проигрывал в мыслях процесс его приобретения с кошачьей выставки, с орденом или медалью на груди за заслуги кошки-мамы и кота-папы. Должно быть, я все-таки сходил потихоньку с ума, потому как расширять границы моего понимания и мыслей вообще больше не представлялось возможным. С каждым днем все сложнее становилось придумать занятие своему телу и воображению. Безграничные мысли в ограниченном пространстве все же находили свои рамки, дальше которых не имели способности к рациональному существованию. Я устал думать о будущем, которое никак не наступало, и был измучен прошлым, поскуливающим где-то уже за пределами воспоминаний. Я раскис, поник. Если все это время мне удавалось подбадривать себя, уверяя, что изменилось только окружение, что я то остался прежним. И раз я жив, я должен жить. Жить хоть чем-то, хоть как-то. Что именно сейчас я свободен, хоть и заперт. Что именно здесь, я могу посвятить себя себе, не становясь чей-то волей, чьим-то желанием. Но как я сам мог здесь что-то пожелать! Пожелать что-то - значит захотеть владеть этим, и, значит, в конце концов, получить. Я же мог получить только чашку несоленой похлебки. Я не мог приблизить исполнение моих желаний какими-то своими действиями. Я не мог что-то сделать, чтобы потом за это что-то что-то получить. Но ведь до этого весь мир был построен на такой вот работе. Чтобы ощущать себя частью этого мира, нужно было что-то для него делать, и тогда он отвечал мне взаимностью, позволяя выбирать; из двух, из трех вариантов или из огромного их количества, смотря сколько я их видел, и сколько хотел проверить; мне предоставлялись возможности или просто не было запретов. Ведь запрет возникал тогда, когда желал получить все сразу или избегая каких-то неважных моментов. Когда то, что мне казалось единственно нужным не могло быть возможным без какой-то детали, тогда вырастала стена, по которой приходилось карабкаться или огибать ее еще длиннейшим путем, пока не понимал еще раз, нужно ли это вообще, или пока не улавливал ту малость, приняв в очевидное которую, быть может, чуть возвратившись назад, все удавалось. Я мучился всеми этими мыслями, вновь и вновь обращаясь к ним. Днем и ночью, не давая покоя своему рассудку, я искал какой-нибудь итог этим рассуждениям. Хотя, настоящего дня и ночи у меня все же не было, лишь только электрический, поскрипывающий свет, растворяющий все тени и разбавляющий всякую мистическую мысль одинаковой четырехстенной реальностью. Я умирал. Тремя ударами суповой чашки мне удалось разбить лампу, и я лежал на кровати и умирал. Я больше не ел, больше не пил, и свет больше не включался. Включился он в следующий раз, когда я открыл глаза. И светился не из под потока, а откуда-то из середины стены, слева. Я лежал лицом к противоположной стене и наблюдал, как поднимается и опускается на ней моя тень. Я остановил дыхание, тень не исчезала. Я приготовился к глубокому вздоху и стал смотреть на словно глыбой вырастающую серую массу, на фоне желтых обоев. Когда я достиг пика и не мог больше расширить свои легкие, я замер в восторге, забыв выдохнуть. Была не просто тень, была тень на обоях. Желтых, с рисунком темного золота в виде ветвящегося растения с бутонами то ли хризантем, то ли гвоздик. Я с шумом начал кашлять, хватая воздух руками, наконец-то начав дышать. Приподнявшись, отбросив покрывало, потянувшись, махая руками в разные стороны, я улыбался и все это время не отводил глаз со стены, наблюдая за движениями двойника моего тела. Я устроил танец каких-то дикарей прямо на постели. Прыгал, кувыркался, отделывал поклоны, роняя себя на подушку, обнимая ее, строя из нее разные фигурки зверей с ушами и хвостами, так, что полетели взбившиеся перья, и я начал чихать. А потом вдруг остановился и посмотрел на противоположную стену, откуда шел свет, так возрадовавший меня своей игрой. Свет исходил от небольшой лампы, стоящей на углу стола на высокой плетеной черным шнуром ножке, плафон был металлический темно-зеленого цвета. Я прошел на середину комнаты и заметил, как-то она даже расширилась: чтобы дойти до стола уже требовалось не шаг как раньше, а почти три. Это обстоятельство меня насторожило. Стол оказался накрыт светло-коричневой скатертью, с бахромой в виде веревочных кисточек. Изменилось вообще все. Куда бы я ни посмотрел, это уже было не то, что раньше.
Да и стол был накрыт светло-коричневой скатертью, с бахромой ввиде веревочных кисточек. Я провел по ним рукой, а они чуть отклоняясь назад вновь возвращались на прежнее место, лишь немного колышась. Я глубоко вздохнул. Моя инфантильность куда-то испарилась, не оставив после себя ни капли радости и чудаковатости. Я снова спрятал голову в ладони, будто пытаясь опять уснуть. Мне предстояло пройти какой-то путь, прийти к сознанию чего-то. Но я понял одно, чтоб что-то здесь получить, нужно что-то делать. По-прежнему нужно стараться что-то делать. Выжимать из последней фантазии самые сухие капли реальности. Моя теперешняя реальность преобразилась, я должен радоваться. Или по крайней мере надеяться. Нужно снова получить представление о новой камере. Узнать все ее несовершенства и слабости, в которых мне удастся найти силы для размышлений и хоть каких-то действий.
И вот. Все начало повторяться. Я изучал предмет за предметом, с такой щепетильностью запоминая детали цвета и формы, что закрыв глаза, мог без труда восстановить все подробности моей обстановки. На полу появилась красная дорожка, с уже примятыми ворсинками, будто по ней не один год ходили. Над столом висела полочка, на ней в ряд были составлены книги вперед совершено одинаковыми корешками. Я поборол желание тут же в них заглянуть, обещая сделать это незамедлительно после осмотра камеры. На верхней части полочки стояла карандашница в форме сапога на подобии тех, в какие Санта-Клаус в рождественскую ночь складывает сотворенные за год подарки. На столе как обычно еда, только вот в сервировки стола появилась посуда, украшенная орнаментом. Например ложку с вилкой украшал небольшой орнамент из цветов, между лепестками которых витиевато тянулись к ложечной части волнистые спирали, а кувшин был украшен гроздьями винограда, то вдавленными в деревянную поверхность, то наоборот выступающие из нее. Справа от стола, в углу, я даже поверить не мог, стояла ванна. Чугунная ванна с тремя винтиками крана в форме длинных, переплетенных в середине концов. Оба были одинаково поржавевшими, но из обоих текла вода. Горячая била струей, обжигающей, пускающей пар, вихрящийся вокруг моей склоненной головы, вызывая мурашки на коже, неприятным холодком пронизывающие все тело. Комната теперь больше напоминала квадрат. Еще пока не совершенный, но вот-вот четко вырисовывающийся. Под ванной стоял небольшой деревянный приступок высотой в три сложенных пальца, сверху к нему был прибит кусок рефленной резины. Я принял это за "коврик для душа" и выдвинул вперед на столько, чтобы с него было удобно забраться в ванну. Исследуя дальше по периметру комнату, по-прежнему обнаруживал изменения, реакция на которые меня пугала. Я уже не прыгал от восторга и не огорчался, лишь оценивал, как будто бы полученное по заказу, выполненное чьей-то рукой творение, требующее толкового взгляда. Вместо решеток, на казалось бы когда-то существовавшем окне, были ставни. Точнее одна ставня, никуда не открывающаяся, но имеющая в своей середке не настоящее, лишь отмеченное для прорези на двое деление. Орнамент присутствовал и на ней: два квадрата вверху и два прямоугольника внизу, так или иначе символизирующие окно за собой. Работы была как бы недоделанная или сделанная в спешке. Края не отшлифованы, не покрыты лаком. Квадраты имели неровности, а впадины от них были различной глубины, что создавало ощущение неряшливости. Был мной обнаружен и небольшой подоконник, выходящий ровно на половину моей ладошки за края ставней. Это была вторая, исследуемая мной стена. Окно на ней располагалось точно в центре и что я заметил, слева от ставень на ней выделялся выцветший круг обоев, положенному быть на противоположной стене, если бы окно когда-то пропускало солнечный свет. Вдоль третей стены стоял шкаф, такой высокий, что до его верхнего конца я не мог дотянуться даже привстав на цыпочки. Дверцы его тоскливо поскрипывали, но все же открывшись обнаружили за собой два отделения. В первом вешалки и на одной из них длинный из зеленого вельвета халат, во втором три полочки. На одной кусок хозяйственного мыла, который я тут же перенес на уголок ванны, на второй постельное белье и махровое полотенце, а на третьей, я долго не мог поверить, деревянный ящик с токарными инструментами, отвертками, молотком, правда ржавыми, но гвоздями, наждачной бумагой и сапожным ножом. Кровать моя не изменила местоположения. И четвертая стена по-прежнему оставалась пустой, настоящей стеной, огораживающей, загораживающей, скрывающей что-то за своим холодным камнем, терпеливым стражником моей темницы. Я никогда к ней не подходил, не ощупывал, не стучал по ней. Я ставил стул на середину комнаты, садился в него и просто смотрел. Сначала за направлением линий рисунка обоев, потом проводя взглядом диагонали из угла в угол и чуть ниже точки их пересечения пытался представить ручку двери. Я сидел перед голой стеной и выстругивал из части срезанной спинки стула шахматные фигурки, думая начать вести дневник.
Каждая следующая, вынимаемая мной с полочки книга, оказывалась совершенно чистой, сияющей белизной своих ровных, не обозначенных даже номером страниц. Ни корешок, ни титульный лист, ни один другой не были отмечены прикосновением пера или краской печатного станка, это были тетради, только что принесенные из типографии, никем кроме меня еще не раскрывавшиеся. Мне очень не хватало собеседника, все мысли, которые рождались в моей голове после недолгого в ней блуждания забывались или просто застывали, оформляясь в какие-то постулаты, аксиомы, ведь никто не требовал особых доказательств, а чтобы себя успокоить или чтобы на что-то надеяться, или как чаще было, просто сидеть и жалеть, хватало одной выверенной и уравновешенной во всех смыслах мысли, к которой возвращаешься вновь и вновь, убеждаясь в ее справедливости и неоспоримости, ведь поведать-то ее некому, а без стороннего судьи мы сами себе короли. Так или иначе, дни мои менялись. По старой, еще не исчезнувшей привычке, приводил в порядок комнату, стирая белье, мелко накрошив в ванну мыла, потом развешивая его на протянутой через всю комнату веревке, сплетенной в косичку из разодранного покрывала, я убеждал себя, что меняюсь, и в доказательство этому, мне казалось разумным вести записи, чтобы отслеживать хотя бы изменения своего внутреннего мира. И когда я сел сделать первую запись, сразу возник вопрос: такой ли он внутренний, этот мир? И имеет ли смысл сейчас делить мир вообще, на какие-то реально происходящие события и свое представление о них? Похоже во всем этом мире существовал только я. И так как я уже устал представлять чье-то существование здесь еще, не видимое моему глазу и не слышимое моему уху, мне казалось нелепым как-то разделять себя же между собой. И, решив, считать себя едино одним существующим целым, я был уже готов озадачиться следующим пришедшим мне в голову вопросом. Какую дату ставить после каждой заметки? Так как дни в моей прежней жизни всегда имели определенный порядок, выраженный в днях недели, числах и месяцах, всегда следующих в признанной всеми последовательности, и дающих представление о приближающихся событиях или событиях случившихся и теперь отдаляющихся, и имеющих свидетельство протекания в каких-то документах или глазах очевидцев, я никогда не задумывался над мыслью, что мне что-то приснилось и чего-то не было на самом деле. Поэтому мне нужно было знать, точную дату возникновения моих мыслей, чтобы быть уверенным, что они принадлежат именно мне. И это будет гарантией от очередного возможного сумашествия, возникновение которого, я не мог исключать, ведь я по-прежнему не был возвращен к тому самому себе, которого будучи здесь, я начинал терять. Потому как не имел такой особенной привычки задумываться над своим положением, и положением вещей вообще.
Вопрос с датой тоже решился очень быстро, я просто написал первой строчкой, что родился двадцатого ноября тысяча девятьсот восемьдесят четвертого года, и все, что вдруг начало следовать дальше, еще долго не имело отношения к настоящему моменту, а следовательно, не могло быть искажено волнением и тревогой моего бедственного положения, потому, отделял записи лишь пробелом в две строчки. Я писал беспрерывно, пока голова не падала на сложенные незаметной усталостью на столе руки. А когда это случалось, незамедлительно поднимался, закладывал страничку лиссе, выключал лампу и переправлялся в кровать, мгновенно засыпая в ней. Утром просыпался, и продолжал писать, одновременно принимая завтрак. Несмотря на то, что я отвык, от рукописной работы, на удивление четко, ровно и скоро мне удавалось выводить буквы, особо не задумываясь над правописанием и правильным построением грамматических конструкций. Я писал о своем детстве, о воспоминаниях обо мне моих родителей и их друзей, каждого человека, от которого я что либо о себе слышал.. Я был единственным ребенком в семье, и моей матери было уже двадцать девять лет, когда я появился на свет. И это было радостным событием. Было много цветов, других подарков, «ути-путь» и мой равнодушный ко всему происходящему взгляд. И никогда я не кричал без повода и очень боялся находиться в чужих руках. Меня пеленали, кормили, возили в красной коляске гулять, снова пеленали. Я быстро рос, и все вязанные мамой и бабушкой вещи становились мне малы, потому их откладывали в картонные коробки в гараже, на случай рождения моего двоюродного брата или сестренки. У меня был шок от смерти бабушки, и я смог заговорить лишь к трем годам, ужасно всех напугав своей немотой. В четыре года я уже читал, проговаривая вслух увиденные буквы в вывесках магазина, объявлении, любой листовке. Я не понимал, о чем было написано, я просто читал, складывая изученные буквы в слова, а слова в какие-то предложения, что-то значащие, что-то объясняющие или что-то указывающие. Позже я начал читать с выражением и разной интонацией, отделяющей героев сказок друг от друга. Я читал вслух, а когда кому-то мешал, читал шепотом или «про себя» Учил стихи, и забравшись на табуретку, отчеканивал их на какой-нибудь праздник на забаву взрослым и дальше оставался погруженным в свои детские мысли, возвращаясь в реальность за тем лишь,чтобы узнать предназначение незнакомого до селе предмета или слова, а получив объяснение незамедлительно начинал исследовать его со всех сторон , желая применить к чему-нибудь другому, за что часто получал подзатыльники и был наказанным. Потом была музыкальная школа по классу фортепиано, которую с удовольствием прогуливал, пока не встретил учителя, который у меня спросил, как я вообще отношусь к моему музыкальному образованию. Пару раз я говорил, что все хорошо и просто у меня болит живот, что вынуждает меня оставаться дома, не в силах находиться в сидячем положении перед огромным роялем. А потом, как-то вечером, зашла в комнату мама и спросила, хочу ли я ходить в музыкальную школу? И очень попросила подумать, прежде чем ответить. Я подумал о том, что, если скажу «да», то придется полвечера слушать наставления о том, что занятия должны быть систематическими, что чтобы добиться результата нужно очень много стараться и тренироваться. Потому, на свой страх и риск, я помотал головой, закрывшись по самое горло одеялом. Мама смотрела на меня с полминуты, а потом, пожелав спокойной ночи, вышла, оставив сомневаться в сделанном выборе и бороться с тем, чтобы не вылезти из постели и не прибежать к ней в комнату с криком «Мам! Я передумал, я очень-очень хочу заниматься!». Я писал о том, как проходили мои дни рождения и новогодние праздники. Как в школу я носил конфеты, угощая каждого своего одноклассника и учителя, раскладывая их на парты, получая в ответ благодарность, лукавые просьбы «А дай еще!», а от девчонок поздравления в торжественной форме, и как потом еще вручали подарок. Как я намеренно оставлял дома сменную обувь, чтобы придя в школу, быть отправленным дежурными обратно за ней, тем самым пропуская нелюбимый урок, оправдываясь потом перед учителем своей забывчивостью и непродуманными школьными правилами, не позволяющими детям получать знания без чешек в зимних сапогах. Я все писал и писал, вспоминая разные моменты в таких подробностях, что удивлялся, какое же по-настоящему детское было у меня детство, и почему это я раньше думал, что оно было очень коротким и не мог вспомнить всю его череду событий. Я как бы смотрел на себя со стороны, словами рисуя портрет мальчишки, потом юноши, подбираясь к себе настоящему или вымышленному, становясь центром когда-то случившихся событий, подвергаясь мудрственному анализу со стороны сторонних очевидцев происходящего, стараясь представить их обо мне суждения. Как я был добрым и чудесно милым в глазах нашей соседки, когда нам случалось вместе подниматься в лифте, слушая заботы друг друга о бренной жизни и ее ежедневной суете. И сейчас как будто бы стоял там, оперевшись в угол кабинки пяткой левой ноги и и чуть склоненной набок головой, я изучал своего пожилого вечернего штурмана в нашей поездке в пять этажей. Как я был равнодушным по словам моей первой девушки к ее настроениями и вообще казался ей темной фигуркой, когда не пытался противиться ни одному ее желанию, довольно не долго представляя себе нашу с ней совместную жизнь. Как я был эгоистом и неблагодарным ребенком, когда по полгода не звонил родителям, оставляя их в тревожных мыслях обо мне и неизвестности, а раскаявшись, вновь и вновь давал обещания когда-нибудь вернуться и быть им опорой и поддержкой в их зрелых годах. Что бы ни происходило и какие последствия не имело, имено сейчас я находил рациональные объяснения и причины моим поступкам и решениям. Ответы на вопросы «Почему?»и «Зачем?» хранились оказывается в будущем, а на тот момент настоящего были не то что не видны, их просто не существовало. Было легко брать, к чему тянулись руки, не оглядываясь, что после себя они оставляют пустоту и чье-то разочарование, чью-то муку и печаль или надежду, теплящуюся в сердцах любящих меня людей, светлым огоньком скрашивая оставленное им от меня одиночество. Я никогда не чувствовал себя плохо, потому что видел, что другим бывает еще хуже. Я никогда не мог радоваться по-настоящему, потому-то знал, то, что я имею мне досталось лишь потому, что было не нужно кому-то другому. И тот другой когда-то мечтал, чего был лишен я, потому что все мои мечты были невозможны из-за их выдуманности, бессердечности и жадной зависти. Я ничего не умел, не смотря на то, что хотел заниматься в жизни почти всем. Я бросался от возможности к вероятности, часто путая их между собой, заменяя резкими приступами совестливости и искаженной маралью. Мои слова повисали в воздухе, превращаясь в ложь, становясь ненавистными самому себе и приходилось бежать от себя к себе снова. Так вот я и писал обличая каждый свой прошлый день в коварстве, лукавстве и нелюбви, в каждой своей когда-то сложившейся мысли я видел форму, стандарт или неряшливое копирование чужого. Я всего лишь извлекал пользу из каждой встречи и каждого разговора, но ничто из всего этого мне сейчас полезным не оказалось.
Хоть с начала ведения дневника комната изменялась быстрее, все ее изменения приходились кстати, так, что я принимал их, как будто они были здесь и вчера, и позавчера. Появился холодильник, наполнявшийся раз в неделю продуктами, небольшая плитка, на которой я уже в любое время мог сам поджарить себе яиц и согреть чай. За стенами стали слышаться какие-то шумы, движение, чьи-то неразборчивые речи. Еще через время, комната приобрела форму довольно неправильной фигуры, становясь похожей на небольшую квартиру, с кухней, коридором и санузлом. Мне пришлось на целый день отвлечься от дневника, чтобы удобней расставить мебель и убрать скопившийся за недели мусор. И вот все это время, пока я трудился в своей квартире, я был погружен в размышления о том, что осталось совсем немного разобраться в себе, чтоб снова стать свободным. Нет, чтобы в первый раз в жизни почувствовать себя свободным. Я надеялся именно на это. Я уже закончил почти все тетради. Не начатой осталось лишь одна. В моей прошлой жизни больше не оставалось ни одной мысли, которую я бы не высмеял, в моей настоящей жизни остались лишь эти дни, которые я проводил в этом странном, так и остающимся для меня непонятном заключении. Я хотел надеяться, что после вот всего этого прошлого и вот этого вот настоящего должно наступить будущее, которое начнется на момент раньше, чем я оказался здесь, в этой тюрьме. Поэтому, я решил переписать свою жизнь так, чтобы в ней не осталось ни одной ошибки. Я не думал, что это получится жизнь совсем другого человека. Это получится жизнь именно моя, но с осознанным выбором на всем ее пути. Для этой цели была начата моя последняя тетрадь. Я писал очень осторожно, взвешивая каждый свой будущий день, исключая любую ошибку, из которой не смог бы извлечь урок, никакая одна моя мысль не смела противоречить другой, каждое мое начинание было заведомо успешно, потому что имело под собой цель, к которой шел я с твердой уверенностью в своем выборе. Я окружал себя всем тем, что мне было не обходимо, и отбрасывал то другое, не сумевшее вызвать во мне каких-то переживаний, необходимостей, жажды, страстей, наконец, практичной выгоды. Я поглощал только те знания, которых мне не хватало для своего, личного понимания мира, без строгих правил и чужого навязывания, всегда пытаясь возродить то, в чем исчезала жизнь, я делал для себя открытия, через осознание которых я понимал себя в полной мере. Я сохранил внутри себя гармонию, потому что был уверен, что буду счастлив и завтра, которое не будет похоже на сегодня и в котором не будет ни одного лишнего человека, которому бы я позволил строить его за меня...
Я проснулся от шума, и стука женских каблуков. В моем маленьком коридорчике была приоткрыта дверь, из окошка через занавешенный дырчатый тюль тянулись полоски солнечных лучей, под которыми серебрилась пыль. Стук каблуков приближался и шаги прекратились, когда на стене продолжающегося за дверью коридора выросла тень женской фигуры с очень правильными формами, забранными, наверное, в пучок волосами, с согнутыми к груди руками, державшими, что-то вроде ручки и тетради. Она достаточно уверенно сделала еще шаг вперед, но так, что сама она осталась невидима, чуть наклонилась, что-то списывая с какой-то таблички на двери, а потом я услышал ее голос. Голос, который я больше нигде и никогда не услышу, потому что он звучит в жизни каждого лишь один раз или не звучит вообще. Но в моей жизни он прозвучал...:
- Доброе утро. Я поздравляю Вас. Ваша книга расходится миллионными тиражами по стране. Ее перепечатывает почти каждое второе издательство в мире. Вы становитесь очень богатым человеком. В шкафу новая одежда, в конференц зале Вас все уже ждут. Поторопитесь, слава не любит заставлять себя ждать.
Как только ее шаги начали удаляться, я подошел к двери так, чтобы видеть не больше куска стены, на котором играла только что звучавшая тень, закрыл дверь, повернул ручку, принес стул и придавил им дверь. Я выдрал все листы из оставшихся, никем не унесенных на столе тетрадей, распахнул окно, впервые за несколько лет вдохнул свежего воздуха, и так глубоко, что почувствовал головокружение, листы выпали из моих рук, разлетевшись по подоконнику, маленькому балкону с клумбами, а те, что летели дольше всего, запутались в ветках зеленых насаждений, огромной стеной высившихся вдоль всего видимого пространства. Я побрел шатаясь в кровать, а когда оказался на ней уже не смог больше никогда открыть глаз...