Спустился мирный сон, но сон не освежит
Тебя, страдалица младая!
А.И. Одоевский.
Зачем сейчас, в бессонном утомленье,
Со мною нет твоих прохладных рук?
Усталая от тяжкого боренья,
Я тщетно жду спасения от мук.
От мук телесных. Что же до сердечных,
То им конца давно не мыслю я.
Обвитая чредою бесконечных,
С смиреньем их несет душа моя.
Ты близко так, но, слабый, не пробьется,
К тебе мой голос чрез холодный камень.
Но чувствую, с незбывной силой рвется
Ко мне твоей души застылый пламень.
И верую я в час соединенья,
У Господа прося его приблизить.
Он не оставит нас, и радость исцеленья
Сольется с счастием тебя, родной, увидеть.
Надежда во мне на сей сладостный час
Горит то свечой, то лампадой.
И теплиться: нежный свинец твоих глаз
Вольет в меня жизнь и отраду.
Рука неожиданно быстро устала и не могла больше писать. Евдокия положила перо и бумагу на уставленный лекарствами столик перед кроватью и поплотнее укуталась одеялом. Простудилась она, скорее всего, после прогулки, состоявшейся на Екатеринин день в честь именин одной из фрейлин императрицы, на которую попала случайно, придя навестить Россетти. Ездили кататься на санях на Елагин остров, возвращались - уже темнело, и мороз стоял градусов под двадцать пять…
Два дня она пролежала в горячке, лишь изредка приходя в себя и произнося «Володя» или спрашивая, какое сегодня число. На третий почувствовала облегченье, даже попросила поесть и смогла записать свои «горячечные бредни», а главное - ощутила себя способной хоть сейчас ехать на Н-скую станцию. На самом деле это, конечно, было не так. Оставалось еще три дня до отъезда Рунского, нельзя было исключать, что Владимиру придется ехать одному. А от него не было никаких известий…
* * *
Обыкновенная послеобеденная суета в департаменте Министерства внутренних дел. По коридорам снуют, то и дело сталкиваясь друг с другом, неуклюжие канцеляристы со стопками бумаг в руках, и блестящие франты, чиновники для особых поручений, решившие мимоходом заглянуть на место своей службы. Среди них - Павел Сергеевич Муранов, в последнее время появляющийся в департаменте только затем, чтобы «поклониться тестю». Без очереди входит он в вице-директорский кабинет, не обратив внимания на нескольких министерских служащих, дожидающихся у дверей, и во весь голос произносит: «Мое почтение, уважаемый Николай Петрович…Егор Ильич», - кланяется еще ниже, увидев директора департамента Ветровского. «Павел Сергеевич, - прячет в усах невольную усмешку Николай Петрович, - вы так исправно всякий день выражаете мне свое почтение, - сейчас я не буду указывать вам на то, что на этом заканчивается круг ваших служебных обязанностей…» Ветровский отворачивается к окну - усы у него изящные и тонкие, он каждый день ухаживает за ними с помощью всевозможных щеточек, но все же они имеют один недостаток: усмешки в них не спрячешь.
«…Но меня удивляет другое, - продолжает Николай Петрович, - почему вы ничего не спрашиваете о своей жене?» - «Моя жена находится в вашем доме, и я уверен, что с нею все в поряд…» - «А между тем Евдокия тяжело больна», - не дослушав его, медленно произнес Николай Петрович. Ветровский невольно развернулся от окна, и стало видно, как он изменился в лице. «Хотя, впрочем, это, должно быть, вас не интересует, - сбивчиво проговорил Николай Петрович, холодное презрение в голосе которого уступило место плохо скрываемой горечи, - пусть войдут с докладом». «Каков подлец!» - сквозь зубы, но достаточно громко произносит Ветровский и Павел, так ничего и не ответив, торопливо покидает кабинет, в порыве бессильной злости сталкиваясь в дверях с небольшой фигурой добросовестного чиновника с папкой в руках. Только что закончившийся разговор был полностью услышан Одоевским (а это был он), и потому не без волнения входил он в кабинет вице-директора. «Добрый день, Николай Петрович, Егор Ильич», - произнес Владимир со свойственным ему полным изящного достоинства легким поклоном. «Владимир Федорович, - с некоторым удивлением берет из его рук папку Ветровский, - вы уже закончили?» - «Да, превосходительство, - ответил Одоевский, - я осмелюсь просить у вас позволения идти. Это срочно», - после небольшой паузы добавляет он. - «Что же, князь, ступайте. Я доволен вами», - не долго думая, разрешил Ветровский, все мысли которого сейчас - поскорее услышать от Николая Петровича, что Евдокия в самом деле не так тяжело больна. Каково же было разочарование Егора Ильича, когда вслед за Одоевским из кабинета вышел и Николай Петрович.
Вышел и остановил Владимира у ближайшего окна, где не толпились чиновники. «Владимир Федорович, я вас надолго не задержу. Я знаю, что вы торопитесь. - Одоевский удивленно поднял глаза. - Более того, я даже знаю, куда вы торопитесь». Изумление Владимира было настолько велико, что он, ничего не отвечая, смотрел в глаза Николая Петровича, с каждым его словом переполняясь каким-то необъяснимым смешением чувств горечи и радости. «Сейчас вы - единственный человек, который может помочь моей дочери, - без предисловий начал тот, - она звала вас в бреду, и, как любящий отец, я не могу препятствовать этой встрече. Но вы сами понимаете, что не могу я и одобрить этих отношений…Ступайте». - неожиданно и резко произнес Николай Петрович. Одоевский, ничего не сказав, порывисто сжал его руку и, словно испугавшись этой вольности, почти побежал по коридору. Не прошло и минуты, как Николай Петрович увидел его, выбежавшего на 20-ти градусный мороз без шапки и в расстегнутой шубе. Почти сразу подъехал извозчик, и предзакатную тишину розовеющего воздуха пронзило громкое «На Большую Мильонную!..»
* * *
«Зачем такой жестокий сон, Господи...» - произнесла Евдокия, увидев, за кем закрылась дверь. Он подошел ближе, присел на колени у изголовья, но она упорно не хотела верить своим глазам. И только когда к ее лицу приблизились прохладные руки, которых ей так мучительно не хватало, к Евдокии пришло осознание этого невероятного, казалось, счастия. «Как же, родной?... - в перерывах между поцелуями спрашивала она, - еще закат, служба ведь не закончилась?» - «Твой отец, он позволил нам встретиться…как же холодны твои руки», - пытался согреть их дыханием Одоевский. - «Папенька, - почти не удивилась Евдокия, - я знала, что он поймет…Посмотри же на меня, Володя, посмотри в глаза». Одоевский поднял лицо и так умильно взглянул на Евдокию, что она, не удержавшись, расцеловала его глаза.
«Я так рада, что ты здоров - столько волновалась из-за этих морозов». - «Тогда представь, каково не было узнать…» - начал Одоевский. - «Полно, дорогой, я уже совсем оправилась. Хотя первые два дня было действительно плохо», - проговорила она и протянула Владимиру недавние стихи. «Нежный свинец…прелесть, как жаль, что «Северные цветы» уже печатают», - через минуту произнес Одоевский. - «Причем здесь «Северные цветы»?» - «Неважно», - Одоевский пока не хотел открывать Евдокии, что послал ее стихи в альманах.
«Как же неважно? Ты, кажется, собирался напечатать там «Пиранези»? - «Да, он будет там. По крайней мере, Пушкин обещал. А знаешь, мне больше нравятся те твои стихи. Они радостные. Взгляни - и сейчас снег идет - Евдокия подняла взгляд - и ты склонилась ко мне на колени…» На фоне уже потемневшего неба мелькали небольшие, но частые снежинки. Под окнами проехал экипаж. Евдокии показалось, что она узнала карету отца. «Только сейчас не утро…» - проговорила она. - «Поверь, когда-нибудь взойдет и наше утро», - ответил Одоевский. Евдокия сжала его руку, он склонился к ней, потянулся с поцелуем…Весело залился дверной колокольчик, послышались суетливые шаги и голоса в передней. Но это уже не могло остановить сливавшихся губ, они разъединились, только когда все снова стихло. «Папенька приехал», - не зная, радоваться ей или печалиться, произнесла Евдокия. - «Два часа…не может быть!» - по-детски удивился Одоевский. - «Счастливые часов не наблюдают» - твой родственник Грибоедов был прав!» - «Ты была счастлива?» - в порывистой надежде он поднял к себе ее лицо. - «Я и сейчас счастлива, Володя. И завтра буду счастлива, потому что смогу сказать, что через день увижу тебя». - «Мне следует поучиться - совсем не умею радоваться, когда тебя нет со мною», - произнес Одоевский. - «А когда играешь - разве ты не счастлив?» - спросила Евдокия, искренне удивившись. - «Нет - потому что ты не слышишь меня». - «Как только мне разрешат встать с постели - обещаю, я буду приходить слушать тебя». - «Сквозь «холодный камень»?» - «Да», - горько усмехнулась Евдокия. Это выражение ее голоса всегда рождало в нем какое-то странное смешение чувств отчаяния и надежды, выливавшееся в порывистую речь: «Милый мой ребенок, драгоценная…родная, я обещаю тебе, когда-нибудь между нами не будет этой стены». - «Я почему-то тоже верю в это, - спокойно, словно прося и его быть спокойнее, проговорила Евдокия. - Самое главное, что между нами нет других стен, кроме этой, каменной». - «Не было никогда…и не будет, - произнес Одоевский. Серые глаза блестели от невольных слез. - Через два дня, в половине четвертого, я буду ждать тебя на углу Дворцовой. Мы встретим рассвет вместе», - говорил он, накрывая ее одеялом. Одоевский не ждал и не произносил более никаких слов - все было во взгляде и последнем поцелуе, сорвав который, он, не оглядываясь, вышел из комнаты.
* * *
Первые дни календарной зимы прошли для Евдокии ни в томительном ожидании, а неожиданно быстро и почти незаметно. По-детски обрадовавшись разрешению встать с постели, она тотчас велела поставить в своей комнате большой дорожный сундук и начала укладывать вещи для Рунского. Почти все место заняла теплая одежда - самое необходимое, но удалось вместить и запас письменных принадлежностей, и несколько томов «Истории Государства Российского» Карамзина - любимого чтения Рунского. В один из них Евдокия вложила конверт с небольшой суммой денег, которой она располагала, в другой - письмо от генерала Горина. На недавнем фрейлинском празднике Евдокия попросила каждую из знающих Софью девушек написать ей по несколько строк на память, и вернулась домой с объемным письмом в четыре листа. А потом еще Надина Ветровская передала от себя личное послание для лучшей подруги.
Евдокию больше не тревожило то гнетущее чувство неизвестности, что охватило ее после отъезда в Сибирь доверенной служанки Лизы - Николай Петрович согласился быть посредником в переписке дочери с Одоевским. Уверенность в том, что она сможет постоянно получать хотя бы известия от Владимира и отвечать ему, наполняла Евдокию отрадным чувством необыкновенной легкости, которое незаметно увеличивало и надежду на лучшее…
Первым, что она передала Одоевскому через отца, была небольшая записка: «Володя, не обижайся, но мне будет спокойнее, если я напомню тебе о посылке доля Александра. Сегодня вечером я смогу спуститься послушать тебя во флигель - будь в кабинете, когда только сможешь, я буду ждать тебя с восьмого часа пополудни».
В тот вечер, впервые за долгие несколько недель, Владимир играл столь вдохновенно. Он так давно не испытывал того, невыразимого чувства, что охватывало его при игре тогда, в Парголове; в последнее время музыка давала ему некоторое утешение, но не более. Лишь сейчас, зная и чувствуя, что Евдокия рядом, что она, благоговейно ловя каждый звук его музыки, представляет себе движения его рук, выражение его лица, Владимир ощущал единство их слившихся душ не только между собою, но с музыкой. Это было возвращение того, что не может выразить ни поэзия, ни искусство, ни что другое, созданное силою разума человеческого - лишь одно, то, что способно привести в согласное звучание лучшие и тончайшие струны души, лишь музыка.