ЗАЛ ОЖИДАНИЯ
- Ну, за астрономию! – на правах главного спонсора произнёс первый тост Иван Андреевич, слегка копируя при этом интонации известного телегероя, и быстро опрокинул до пупа налитый стакан. На поминках пьют не чокаясь, хотя вряд ли кто-нибудь из сидящих вокруг с такими же стаканами понял, что это именно поминки. Но, в самых общих чертах посвященные в историю своего соседа по палате, они почувствовали, что тут не так-то всё просто, что за фасадом шутки спрятаны развалины чего-то важного, глубоко личного, и так же молча, сосредоточенно запрокинули свои, окаменевшие на миг, лица…
Четырёхместная палата замерла на секунду, привычно оценивая прозрачность ауры, только что плескавшейся в стаканах, и дружно потянулась к разложенной на тумбочке И. А. закуске, предварительно снесённой сюда всеми участниками мероприятия. Щедрые дары ранней осени захрустели на зубах, разом перебив резковатый дух сорокаградусной, стеклянная тюрьма которой сразу же была задвинута за ту же тумбочку - от греха, как говорится, подальше.
- Эх, хороша! – привычно выдохнул кто-то хвастливую водочную саморекламу, и хрустевшее зелёным луком молчание лопнуло, как воздушный пузырь поднятой со дна глубоководной рыбы, и рваными лоскутами забилось под железные больничные койки. Все заговорили разом, перебивая и недослушивая друг друга, посыпались стандартные застольные прибаутки; грубоватый мужской смех, приглушённый кляпом конспирации, наполнил тесное пространство унылой больничной кельи, и Ивану Андреичу вдруг показалось, что всё самое лучшее у него ещё впереди. Жизнь наладится потихоньку, подслеповатый правый глаз, поддавшись стараниям опытных эскулапов, обретёт прежнюю зоркость, чёрное пепелище подернется зеленоватой дымкой торжествующей жизни и белая, ослепительно-белая, чистая полоса придёт на смену только что пройденной – чёрной, словно сажевое нутро сентябрьской ночи…
Черты этого будущего, пусть и очень размыто, стали проглядывать уже сейчас. И они очень напоминали нежные, прекрасные черты практикантки Оленьки, третьекурсницы местного мединститута, несколько раз в неделю, во время дневных дежурств, чарующей весь мужской контингент их травматологического отделения. Вообще-то, Ивана Андреича, с его обожженной сетчаткой, следовало бы положить в более специализированную больницу, но таковых не было в радиусе доброй сотни километров, а потому, трезво рассудив, что это тоже травма, его и определили в обычную городскую травматологию. Поначалу это сильно нервировало И. А., ибо давало формальный повод усомниться в компетентности местных врачей, но глаз потихоньку прозревал, переставал слезиться на свету, и только небольшая резь и расплывчатость напоминали ему теперь о собственной неудачной попытке «покинуть Землю».
И вот недавно, едва начался очередной учебный год, здесь впервые появилась она, Оленька, стройное чудо с золотистой косой, чуточку близорукими, густо голубыми глазами, приветливой доброй улыбкой и лёгким искренним смехом. Ей безумно шли белый халатик и кокетливая голубая шапочка, хотя, наверное, девушкам с такой фигурой и грацией идёт всё, ибо уже не вещи их украшают, а они делают вёщь привлекательной и красивой. А иногда он видел её утром или ближе к вечеру, когда она была в своей обычной одежде, и лишний раз убеждался в своей правоте – во что бы ни была она одета, смотреть на неё было одно удовольствие.
Вообще, вспоминать, представлять, описывать её стало одним из любимых развлечений Ивана Андреича. Да даже трудно сказать, можно ли это назвать развлечением, если от игры воображения начинало колотиться сердце, если… О-о-о-о-о-о, как часто он сам себе описывал и представлял её! Как подолгу лежал без сна, мысленно перебирая её изгибы и контуры, сравнивая их с чем-то, ранее познанным. Как, затем, в ожидаемый сон проваливался, увлекая за собой нежно лелеемые образы, и мгновенно вскипал, словно брошенная на жаровню капля, и просыпался, на излёте гася рвущийся из груди стон торжествующей страсти, запутавшейся в паутине иллюзий и вожделений.
Поначалу он пытался гнать от себя это наваждение, это оранжевый всплеск некстати растревоженных чувств, будучи совершенно уверенным в их полной бесперспективности. Но жизнь дарила ему надежду, а точнее, сама Оленька, её ласковые, доверчивые, чуть прищуренные глаза, её щёки, вспыхивавшие даже от пристального взора Ивана Андреича, её милая улыбчивость и радушие всё сильнее убеждали его, что всё не так безнадёжно. Что не такая она, как об этом пишут в газетах и говорят по телевизору, не хищная и меркантильная тварь, обмирающая над журнальными фото швейцарских банков и под грузными, волосатыми телами их клиентов, а чистая, робкая и деликатная девочка, быть может, и видевшая изнанку этого мира, но сама живущая жизнью совершенно иной, особенной, к которой даже слово «личная» подходит не совсем. Он быстро и искренне поверил, что она способна и на любовь, столь же чистую и яркую, как и сама, и на серьёзные, волевые решения, особенно, если ей будет на кого опереться при их принятии, и на безграничную преданность. Последнее он заключил, конечно, опираясь лишь на свои впечатления, а может, скорее даже на желания, но в том же его убеждали и её открытый, искренний, начисто лишённый лукавства и ненужной кокетливой игры взгляд, её осанка, походка, то, как она несла свою чудесную головку, плечи, грудь – ровно, легко, изыскано, не семеня и не вихляясь, что тоже о многом говорит человеку знающему.
Всё чаще и чаще думал о ней Джон Сильвер, как прозвали его соседи по палате за повязку с марлевым тампоном, пересекавшую правый глаз и довольно долго делавшую его похожим на одноглазого пирата. И всё чаще приходил к выводу – желанному, о, да, желанному выводу – что всё не так уж безнадежно, и почему бы ей не полюбить его, полюбить глубоко и проникающе. Ему нравилось это слово, это образ – проникающая любовь. Казалось, что именно она, такая - проникающая, пронимающая, всевидящая - поможет ей разглядеть в нём что-то сокровенное, настоящее, гораздо более ценное, чем заплесневевшие счета в стране сырных голов и каменных подвалов, хранящих куда больше кровавых тайн, чем все архивы Лубянки.
А недавно появились и отношения. Что-то неуловимо сокровенное, личное, чуть-чуть выходящее за рамки больницы и боли, назначений и процедур, обычно связывающих тут персонал и пациентов, что-то волнующе интимное, выпуклое, несмотря на очевидную невинность свою. И это что-то воодушевляло, почти окрыляло Ивана Андреича, превращая унылый больничный корпус в вибрирующий от внутреннего напряжения зал ожидания, приютивший его перед стремительным броском в неизвестное, но прекрасное, безусловно, прекрасное будущее.
Несколько реплик, пара легкомысленных анекдотов, комплименты, скомканные деревенеющим языком, но неизменно заставляющие её зардеться – всё это было не в счёт, как показалось бы со стороны, как прежде казалось и самому Ивану Андреичу, но судьба дунула тихонько в серебряную флейту, извлечённую из каких-то немыслимо глубоких запасников своих, и этого дуновения хватило, чтобы наполнить его вялые, рваные, обвисшие паруса.
Это случилось около недели назад. Обитатели палаты разошлись на утренние процедуры, оставив своего Джона Сильвера в одиночестве, и он лежал, лень свою усердно пестуя, делая вид, что увлечён высказываниями Заратустры, на днях приобретёнными им прямо тут, в больнице, у какого-то пронырливого коробейника. Утреннее солнце неспешно влезло к нему на постель, и под его призрачным покрывалом стало вдруг так хорошо и уютно, что Иван Андреич едва не соскользнул в вязкую, как патока, сладкую дневную дрёму. Помешала этому именно она, Оленька, глупышка-практикантка, усердно изображающая повидавшего виды доктора, желающего, для разнообразия, измерить давление у своих подопечных. Войдя и увидев, что подопечный всего один, она слегка повозмущалась, понегодовала из-за потери драгоценного для неё времени, тут же, правда, выдав себя, свою игру упоминанием об Олеге Васильевиче, главвраче отделения, который и поручил ей эту ответственейшую миссию. Но решив, видимо, что делать ей всё равно нечего, она удовлетворилась и тем, что было в наличии…
Уложив присевшего было Ивана Андреича, она опустилась на табуреточку, предварительно придвинутую к кровати почти вплотную, привела в боевое положение походный инструмент, и тут оказалось, что рука пациента, придвинувшегося к самому краю кровати, свисает, и нет для неё более удобного места, чем её плотно сомкнутые бёдра. Надо отдать должное Ивану Андреичу – он колебался, он как-то пытался пристроить свою руку, даже думал чуть отодвинуться от края, но уже сама Оленька взяла её за запястье и уложила туда, куда сам И. А. ни за что бы не осмелился…
Сидела она очень близко. На Ивана Андреича сразу полился медовый взвар её запахов, разогретый жарким сентябрьским солнцем почти до кипения, и начал сладко жечь пазухи его носа. Какой-то сладкий цветочный аромат духов, тонкая линия косметики, легкая примесь неистребимого тут больнично-лекарственного духа и едва уловимые флюиды её собственного разгорячённого тела проникали ему прямо в мозг, разрываясь в нём гирляндами беззвучных салютов.
Рука, предельно комфортно устроенная Оленькой, доставала бы пальцами до большой белой пуговицы, застёгивающей халатик чуть повыше интима, если бы эти пальцы не были бы деликатно подогнуты Иваном Андреичем, не желающим смущать и без того прячущую глаза девушку. Но, вынужденная несколько раз наклониться, поправляя и застёгивая манжету тонометра, она всё равно касалась его пальцев сокровенной мягкостью своею, и, устроив всё, как предписывали учебники и её невеликий опыт, Оленька с видимым облегчением принялась щупать его пульс, другой рукой подкачивая резиновую грушу. Её лёгкие, прохладные чуткие пальчики нежно стиснули его запястье, внимательные глаза впились в большой, круглый циферблат, по которому забегали, заскользили какие-то стрелки, указывающие, по всей видимости, верхние и нижние пределы давления его аритмично пульсирующей крови, но… То ли давление пациента начало вытворять что-то несусветное, то ли доктор был ещё слишком неопытен, а первый замер был неудачен.
- Ой, извините, - смущённо произнесла девушка, - что-то у вас тут… Или с давлением что-то, или я закрепила неплотно…
Снова затрещали липучки манжеты, снова рука упокоилась на бёдрах, отделённая от них лишь чулками и тонкой полой халатика, снова ладони её мягко касались его руки, его плеча, стараясь как можно тщательней подготовить вторую попытку «медицинского вмешательства». Снова живот её мягко льнул к его поджатым судорожно пальцам, а молодые мышцы девичьих бёдер чуть подрагивали при наклонах, и рука Ивана Андреича, словно самый чистый проводник, передавала эти движения куда-то вглубь, в самую потаённую часть его тела, сразу вспомнившего о своём мужском статусе.
Он вдруг почувствовал, что вот-вот выдаст себя, свои чувства, застучавшую в ушах кровь, что тонкое трико начинает сдавать под натиском разбуженной физиологии, что сдерживаемое пока дыхание уже бьётся о рёбра, уже ищет выход их тёмного, душного ящика мнимого спокойствия, но это не напугало его, почему-то совсем его не напугало. Какое-то мгновение он пытался поймать её взгляд, но не смог, увидев лишь трепещущую, густую бахрому ресниц и вспыхнувшие на щеках бесформенные гвоздики, и ладонь его, раскрывшись вдруг, как цветок на солнце, легко, но плотно легла ей на бедро.
Она пролежала там совсем недолго, всего какое-то мгновение, наполненное незаметным, но жадным осязанием, пока юная докторша, уже пунцовая от смущения, не произнесла чуть слышно:
- Мне нужно руку… вашу… чтобы пульс…
Её пальчики снова улеглись на его запястье, деликатно приподнимая ладонь с облюбованного ею места, и ему ничего не оставалось, как поддаться этому усилию, предварительно – сильно, до сладкой боли – стиснув бедро своей Белоснежки.
Смущённая и чуть растерянная улыбка Оленьки наградила его, наверное, только за отсутствие излишней настойчивости, но он-то знал, как знает любой мужчина, что она бы не улыбнулась ему вовсе, будь ей это по-настоящему неприятно. Он тоже улыбнулся в ответ, но тут, проследив за её взглядом, увидел своё вздыбленное естество, едва прикрытое тщедушными трениками, и услышал, как она полушепотом сказала:
- Вдруг зайдёт кто-нибудь, а вы – так…
Как «так», что «так», объяснять было не нужно, ему и самому не хотелось, чтобы кто-нибудь увидел этот взрыв, беспардонно замерший в своём апогее, но всё, что он мог сделать прямо сейчас, сию минуту, не дожидаясь, когда «само остынет» - осторожно поправить всё, не влезая рукой под резинку, и замереть, прикрыв холмик ладонью. Выглядело это почти нарочитым, как ни старался Иван Андреич сделать всё как можно незаметнее, да и холмик его был на зависть многим, даже крупная мужская ладонь полностью всего не скрывала. Молчание мгновенно стало более, чем неловким, возникло какое-то искрящее напряжение, а глаза Оленьки заметались, как испуганные ласточки над водою. Она силилась сосредоточиться на циферблате тонометра, но тут ей поневоле приходилось встречаться с глазами Ивана Андреича, и она мгновенно отводила взгляд, натыкалась на руку, прикрывающую вздыбленные чресла, снова на тонометр, снова встреча, и побег, и возврат, и снова по кругу, снова… Мятые гвоздики на щеках девушки превратились в небольшие букеты, нежные губы плотно сомкнулись, а нижняя оказалась даже прикушенной. Ивану Андреичу показалось в какой-то миг, что в глазах девушки промелькнула тень возбуждения, но слишком мимолётными были эти касания взглядов, чтобы делать какие-то выводы, а именно к таким выводам он был внутренне не готов. Показалось, просто показалось…
- Слышь, Андреич, ты тару-то не задерживай, – донеслась до пустившегося в воспоминания Ивана Андреевича фраза одного из участников застолья.
- А что, уже налито? – искренне удивился он оперативности компаньонов, и поднял с тумбочки очередную дозу. – Чей тост?
- Да какая разница… Всё равно за здоровье выпьем, – говорящий обвёл соседей глазами и, не встретив возражений, с воодушевлением произнёс:
- Ну, за здоровье!
Чтобы отдать дань здоровью, нездоровому больничному сообществу потребовалось всего какое-то мгновение. Посуда снова стукнула донышками о тумбочку, кто-то хекнул, кто-то крякнул, кто-то опять захрустел зелёным луком…
- Хорошо пошла! – промычал набитым ртом сосед с кровати напротив, и Иван Андреевич был вынужден с этим согласиться. Он и сам не отставал от компании, с удовольствием налегая на салат из помидоров, ещё днём принесенный домочадцами одному из болящих, на тающий во рту мягкий сыр, на порезанные дольками яблоки, на ломтики копчёной колбасы и сала. Аппетит был завидный, в обстоятельствах места и времени даже удивительный, но был, был, чёрт его подери!
Был, и это было здорово. А ещё был свежий воздух сентябрьского вечера, его пряный запах и гомон каких-то пичуг в больничном сквере, долетающие до пирующих сквозь распахнутые настежь створки одного из окон, был весёлый кураж, возникающий после второй стопки и пропадающий после четвёртой, были анекдоты, забородевшие до неузнаваемости, а потому смешные, были ожидания того, что вот-вот станет ещё лучше, ещё веселее и непринуждённее…
Наверное, в эту минуту все они были счастливы. Всё ещё будет хорошо, жизнь наладится потихоньку, и пройденная недавно чёрная полоса будет напоминать о себе лишь лёгким жжением на самом донышке правого глаза.
Постепенно пройдёт и оно…
Да, именно так всё и ощущалось. Именно так в это верилось. Именно об этом, под аккомпанемент позвякивающей посуды, пела серебряная флейта и стучали колёса поезда, билет на который почти уже лежал в его кармане…
А ещё Ивану Андреичу казалось, что он понял, что же имел в виду Эйнштейн, когда говорил об относительности времени. А точнее, не самого времени, а одного из его многочисленных воплощений – возраста. Хотя, возможно, именно о возрасте знаменитый учёный не произнёс вообще ни слова, но речь немного о другом. А именно о том, что ещё неделю назад он чувствовал себя почти стариком, несколько дней назад – молодым и полным сил зрелым мужчиной, а теперь он и вовсе был юн, он стал почти подростком, глупым мальчишкой, способным увидеть свою любимую даже в коряво написанном имени на заборе. То, что совсем недавно показалось бы ему верхом глупости, сейчас выглядело вполне нормальным – даже беспричинная улыбка, не покидающая теперь его лицо всё то время, пока объект его страсти ходил по коридорам и палатам травматологии, вовсе не казалась ему неуместной.
Да и разве он какой-то глубокий старик? Ведь ему и сорока ещё нет! Что из того, что в какой-то момент он был растерян, надломлен? За несколько минувших дней в нем произошли разительные изменения, и сейчас он чувствовал в себе достаточно сил для штурма такой вершины, какие ему раньше не покорялись. И вообще – не секрет, что многие девушки предпочитают зрелых, сложившихся мужчин, едва ли не в отцы им годящихся. И весьма, весьма вероятно, что в глазах той же Оленьки его возраст выглядит не помехой, а настоящим преимуществом.
Как человек опытный и неглупый он понимал, конечно, что со временем большая разница в возрасте может превратиться в серьёзную проблему. Но это так относительно, так далеко, за такими горами-лесами-долами… А он устал думать о будущем и постоянно сверяться с ним, надоела вечная оглядка на грядущие десятилетия. Сейчас, как никогда, хотелось жить настоящим, сиюминутным даже, хотелось схватить свою удачу за золотой локон, притянуть, крепко-крепко прижать к себе и навсегда утонуть в её голубых, прищуренных, немного близоруких глазах…
Если бы кто-то знал, на чём основан оптимизм Ивана Андреича, то этот кто-то, скорее всего, просто усмехнулся бы. Этот случай в палате не получил прямого продолжения, между ними ещё не завязалось отношений в привычном смысле этого слова, они не встречались тайно или явно, не выражали намерения такого и даже телефонами не обменялись. Но что-то, безусловно, было. Да, безусловно, безусловно, тут Иван Андреевич не сомневался. Ведь ясно же, что если бы она была расстроена его поведением, вообще этим случаем, то её отношение к Ивану Андреичу изменилось бы не в лучшую сторону. Но как раз этого и не произошло – да, она прятала глаза при встречах, она слегка пунцовела, говорила иногда невпопад, но её доброжелательность к нему ощущалась явно, и была она несколько большей, чем её обычная доброжелательность к пациентам. У них было всего несколько мимолётных встреч в больничных коридорах и одна в сквере, и времени у неё, как правило, катастрофически не хватало, но уделить ему несколько мгновений, притормозить, развернуться, стрельнуть глазами прямо в его сердце ей всё-таки удавалось. Но и он осмелел, он теперь в глаза ей заглядывался, и негромко комплименты, комплименты, комплименты… Ах, фигура, Оленька - вас обязательно похитит Юпитер. Ах, глаза, Оленька - два океана, в которых купали звёзды. Ах, волосы, волосы - не туда плавали аргонавты за золотым руном, ох, не туда… А она алела, глаза в пол, а потом вскидывалась и стреляла ими, и легким горловым смешком его милостиво награждала.
И - опять наваждение - всё казалось Ивану Андреичу, что глазки Оленьки нет-нет да и стрельнут на причину его конфуза, точнее, куда-то в середину его тулова, и всё как-то так совпадало, что происходило это после того, как он слишком пристально всмотрится в одну из пуговок её халатика. Треугольник, однажды обозначенный его руками, продолжал жить своей жизнью, только на более тонком, неосязательном, уровне. И где-то глубоко внутри зрела у Ивана Андреича мысль, что однажды этот треугольник превратится в прямую, которую можно будет так восхитительно часто сокращать до точки. Без глаз, без рук, без пуговок над интимом и тонкой ткани старого трико…
Как угодно, но она определённо выделяла Ивана Андреича из общей массы пациентов. И теперь это говорило о многом, это уличало её в симпатии к нему, в готовности поддержать игру и в понимании того, какие в ней серьёзные ставки. Ведь не совсем же она ребёнок, к двадцати-то нынешним годам. Ведь и замуж уже наверняка хочет, и прекрасно понимает, что в ней привлекает мужчин, к чему все они стремятся и на что облизываются. А значит, он всё-таки прав, значит, ему пора, пора делать какой-то решительный шаг к сближению, ему нужно добиться хотя бы встреч с ней за пределами больницы, хотя бы возможности иногда проводить с ней время, гулять по осенним паркам, ходить в кино или театр, провожать её в сумерках до дому. А там, кто знает, не рискнёт ли она однажды заглянуть в его холостяцкую квартиру, чтобы проверить способность Ивана Андреича галантно угощать даму кофе с ликёром и нежно слизывать с её пальцев растопленный шоколад.
В общем, чувствовал Иван Андреевич, что сама судьба ему ворожит, что она ему, в кои-то веки, из краплёной колоды козырного туза выдала. Может, просто недоглядела, устала от игры с ним, а может, решила вознаградить за былые проигрыши, за обожжённый глаз, за упорство, с которым он поднимал и поднимал ставки. Да и в причинах ли дело? Главное, что она дала ему шанс, и кем бы он был, если бы от него отказался…
А в палате тек, между тем, разговор. Иван Андреич даже принимал в нём участие, время от времени выныривая из розового омута своих грёз. Правда, вынырнуть совсем ему не удавалось, да и не хотелось, честно говоря. Он чувствовал себя дельфином, на несколько секунд высовывающим из воды свою мордочку, чтобы услышать несколько слов, усмехнуться, сказать к случаю что-то забавное и снова погрузиться на доступную глубину. Выпитое делало его всё более и более безучастным ко всему происходящему, голоса соседей по палате постепенно превращались в монотонно вибрирующий отдалённый гул, изредка доносящий всплески хохота и отдельные слова, выныривать становилось всё тяжелее, а погружаться всё проще и проще…
Вывело его из этого состояния только упоминание его Оленьки. Это имя, в каком-то не совсем хорошем контексте, упало на дно облюбованного Иваном Андреевичем омута и разорвалось там, как глубинная бомба. Взрывной волной зачарованного дельфина вынесло на поверхность, пару раз перевернуло, обнажая мягкое белое брюхо, и почти прибило к берегу. Он заинтересовался беседой, прислушался, хотя и постарался не слишком явно выказывать свой интерес.
Но ничего нового, тем более оскорбительного, порочащего предмет его обожания, Иван Андреевич не услышал. Обычный трёп захмелевших мужиков, наконец-то нашедших интересную тему для разговора. А вот что бы, а вот кабы, да дала бы не дала бы… И цена ему грош, и всерьёз воспринимать глупо, и странно даже, что раньше о том не заговорили. Всё-таки, что ни говори, а хороша Оленька, ни среди персонала, ни среди больных равной ей красавицы не было, да и близко никто не стоял. И ничего не почувствовал Иван Андреич, кроме затаённой гордости и собственной крутости. - Эх, - подумалось, - говорите, говорите. Посмотрим, что вы скажете потом, когда, даст бог, я кого-нибудь из вас на свадьбу приглашу, когда вы мою красавицу в белом платье у меня на руках увидите, когда вы нам «горько» кричать будете.
И совсем бы потерял Иван Андреич к этому разговору интерес, и снова легко погрузился бы в вожделенные глубины свои, если бы не услышал вдруг, что кто-то видел его Оленьку совсем недавно, уже после того, как тут остался только дежурный персонал, а все остальные разошлись по домам. – Интересно, что она может тут делать сейчас? – подумал удивлённый Иван Андреевич. – Может, пришла к кому-то, простое посещение? Ведь она просто студентка, она на практике, рано ей ещё на круглосуточные дежурства оставаться. Или не рано?
А вот этого он точно не знал. Не так уж велик был его больничный опыт, чтобы свободно ориентироваться в таких нюансах. Может, и положено уже, все-таки третий курс. А может, договорилась с кем, просто подменяет какую-нибудь медсестру, подружку свою. А может, всё-таки, в гости… Но к кому? Кто стал ей так близок, что она удостоила его – почему-то не сомневался, что «его», мгновенно вспыхнувшая ревность сразу подсказала самый опасный и болезненный вариант – позднего, вечернего посещения?
Он сдержал себя, хотя очень хотелось немедленно броситься на поиски, увидеть, узнать, развеять или укрепить сомнения. Даже остроумно, с дальним прицелом пошутил – а её ли ты, брат, видел? Может, уже мерещится тебе Оленька, от долгого больничного воздержания? Но нет, собеседник был уверен, как бы он такую красавицу не узнал, тем более, что и увидел её в упор, и поздоровался, и ответное её «здрасти» услышал. Ну, мало ли, гнул своё Иван Андреич – может, не узнал ты её в цивильном, просто похожая девочка забрела с визитом к бой-френду, а ты и рад обманываться, старый греховодник. А ему на это – а с чего ты взял, что она в цивильном была? Не прав ты, Андреич, была она в своей обычной форме, так что не мог я ошибиться, и не думай даже. Мы, дескать, из той породы, что и после литра на нос галлюцинациями не страдает и миражей не видит…
И у Ивана Андреича отлегло. Правда, он просто физически ощутил, как успокаивается и уходит куда-то невесть откуда взявшаяся боль в груди. Словно на раскалённый железный обруч, сдавивший его сердце, кто-то плеснул воды, и он треснул и зашипел, остывая. Дежурство, обычное дежурство. Даже не обычное, а ночное. А по ночам больше свободного времени, и кто знает, не захочет ли она выкроить несколько минут для него. Кажется, ему предоставляется возможность сделать первый шаг, тот самый первый шаг к более серьёзным, осознанным отношениям, которых оба они, похоже, с нетерпением ожидали. Ну и кто скажет, что судьба в этот раз сдала ему плохую карту?
Но долго сохранять невозмутимость он уже не мог. Посидев ещё несколько минут и дождавшись, когда же, наконец, говорящие найдут другой объект для обсуждения, он придумал какой-то благовидный повод и вышел из палаты. Почувствовал, что чуть-чуть, самую малость, всё-таки перебрал, и забеспокоился – а вдруг она не переваривает пьющих? Заставил себя собраться, усилием воли сфокусировался и пошёл на её поиски.
Хотя первым делом, всё-таки, он сходил в ближайший киоск, просто купить бутылочку какой-нибудь колы и жвачки, прополоскать и освежить рот. Не хотелось, совсем не хотелось дышать на неё смесью водки, лука и копчёного сала. Ему почему-то казалось, что сама она питается исключительно молоком и шоколадом, делая исключение только для варенья из розовых лепестков. То же самое можно было бы сделать и в палате, но не хотелось столь явно выдавать себя перед соседями и становиться объектом их насмешек. И кола, и жвачка в ларьке нашлись, да и как могло быть иначе. Заодно и продышался, разогнал застоявшуюся от долгого сидения кровь, посмотрел на первые звёзды, улыбающиеся ему в этот вечер особенно белозубо, собрался с духом и, уже внутренне ко всему готовый, отправился на поиски.
Первым делом он обошёл всё свой отделение, потом прошел по другим этажам - никого, конечно, ни о чём не расспрашивая, изображая из себя праздного выздоравливающего, убивающего последние минуты перед отбоем. Но внутри он был весь напряжение, тонко настроенный камертон, готовый чистой нотой отозваться на звук её голоса или на мелькнувший где-то силуэт. Длинные больничные коридоры оставались позади, сменялись лестничными пролётами, площадками, какими-то закутками, где он нередко натыкался то на курящих больных, то на обжимающиеся парочки, но камертон его так и не сработал, хотя, признаться, он и обмануться был бы рад. Иван Андреич сменил тактику, стал задерживаться у ординаторских и сестринских комнат, прислушиваться к происходящему там, но и это ничего не дало. А вламываться внутрь ему было неловко, да и повода подходящего придумать не удавалось. И осталось только одно – спросить у дежурной медсестры, не в курсе ли она, почему тут, да в такое неурочное время, оказалась его Оленька.
Он бы, наверное, так и поступил, и даже начал уже варианты продумывать, как именно спросить, чтобы это не прозвучало странно и вызывающе. Но тут ему пришла в голову простая и на удивление неприятная мысль – а ведь его просто разыграли. Наверное, соседи уже заметили его неравнодушие к этой девочке, и решили подшутить. Ну конечно, олух, как он сразу не догадался, ведь видел же эти ухмыляющиеся рожи. И разговор они специально затеяли, чтобы спровоцировать его и скормить эту свою выдумку. И говорили об Оленьке не слишком грубо, чтобы не вызвать его раздражения, чтобы он с готовностью проглотил эту кислую пилюлю. А сейчас они, допивая остатки водки, дружно ржут над ним. Ну конечно, конечно ржут, конечно, перебрасываются шуточками, пародируют его якобы безразличную речь и снова смеются, смеются над ним…
- Как глупо, глупо попался, - думал Иван Андреич, возвращаясь в палату. - Как школьника, как мальчишку провели, дураком выставили. Но когда, как успели догадаться, прознать о моих чувствах? Ведь и сам-то я в них толком не разобрался, и проявить себя никак не успел…
А в палате было на удивление тихо. Посиделки уже закончились, дожидаться его никто, конечно же, не стал. Один сосед уже лёг, второй возился над умывальником, третьего вообще не было. – Наверное, где-нибудь в соседней палате рассказывает, как они меня разыграли, – подумал Иван Андреич и мысленно выругался. Желания общаться не было никакого, и он, не раздеваясь, как был, улёгся поверх одеяла на кровать. Отвернулся к стене, чтобы не видеть этих рож, и уснул.
Ну а что ещё ему оставалось делать?..
Проснулся Иван Андреич ночью, от того, что кто-то осторожно, деликатно тормошил его за плечо.
- Какого чёрта… - начал было он вялую, но искреннюю ругательную тираду, одновременно поворачиваясь к источнику беспокойства. Сон его был глубок и безмятежен, ему снилась его Оленька, куда-то нежно зовущая, чего-то нежно, но настойчиво требующая от него, и выбираться из вязкой, ласковой трясины этого желанного и сладкого забытья ему совсем не нравилось, а потому хотелось, очень хотелось грязно выругаться. В палате было темно, только небольшая полоска света пробивалась из приоткрытой входной двери, и разглядеть того, кто столь беспардонно вторгся в его сладкие ночные грёзы, не было никакой возможности. Но голос, голос! Сон не заканчивался, он плавно перетекал в явь, он продолжал нашёптывать ему голосом его обожаемой Оленьки:
- Иван Андреич, тише, пожалуйста, тише… Ну просыпайтесь же, Иван Андреич, ну пожалуйста, ну просыпайтесь…
- Оля, вы? - недоумение его постепенно, по мере пробуждения, сменялось восторгом. – Это вы? Тут, в такое время?
- Тише, Иван Андреич, пожалуйста, тише! - в голосе её явственно ощущалось волнение, или даже лёгкая тревога.
- Да, конечно, конечно… - он тоже перешёл на шёпот, ему вдруг передалась её тревожность, он даже заозирался.
- Вы можете помочь мне, Иван Андреевич? Можете пойти со мной?
- Да, конечно, конечно могу! – хотя ему, если честно, хотелось вечно лежать вот так, чувствуя совсем близко её лицо, ощущая хлынувшие запахи и легкий ветерок её шёпота на своём правом ухе.
- Только тихо, пожалуйста!
- Да-да, конечно. Секунду.
На то, чтобы одеть тапочки, ему потребовалось, действительно, всего несколько секунд. Под ним противно поскрипывала кровать, заворочался кто-то из соседей, забормотал что-то бессвязно, и всё это сгущало ауру лёгкой тревоги, заставляло её почти осязаемо вибрировать. Оленька уже отошла к двери, а спустя секунду и выскользнула из палаты. Иван Андреевич, не теряя времени – просто боялся выпустить её из вида, всё ещё сомневаясь в том, действительно ли он проснулся – двинулся следом.
В коридоре было чуть светлее, где-то вдали горели дежурные лампочки, слегка рассеивая мрак, и Иван Андреич увидел, что слух его не обманул, это действительно она, его Оленька.
- Иван Андреич, вы извините, пожалуйста, что я вас разбудила.
- Ну что вы, Оленька, рад быть вам полезен! – теплая волна благодарности приподняла его, и понесла куда-то в розовую даль. Надо же, ей потребовалась помощь, и она вспомнила о нём, выбрала его из десятков мужчин, которые были бы рады оказать ей любую услугу!
- Нет, правда, вы спите, а тут я. – она негромко рассмеялась. – Знаете, а я ведь была на операции, представляете? Вы думаете, что я тут делаю, да? А я на операции была, первый раз, представляете? Ужас, там столько крови, это просто ужас какой-то! Больного несколько часов оперировали, и я присутствовала всё время, заменяла Иру, операционную сестру, представляете?
Иван Андреевич в который раз убедился, что сложные для понимания вещи находят, порою, самые простые объяснения. Ну конечно, конечно он не мог её найти, когда она готовилась к операции, или была уже в операционной. И никто его не обманывал, не разыгрывал, зря он грешил на соседей. Хорошо, хоть не разругался с ними вчера, молча улёгся спать, а то, действительно, вышел бы конфуз.
А Оленька повлекла его за собой, возбуждённо щебеча о первой операции, на которой ей довелось побывать. Иван Андреевич улыбнулся – похоже, она не запомнила ничего, кроме крови, разрезов, кровавых тампонов и окровавленных инструментов, которые ей приходилось держать или передавать.
- Представляете, я так боялась упасть в обморок, от этой крови, от этого запаха. Думала, стою вот тут, а сейчас как грохнусь, прямо на операционный стол. И перемажусь вся в этой крови, как вампирша. Это ведь не то, что в анатомичке трупы резать, там просто противно, там крови нет. А вы не боитесь крови, Иван Андреевич?
- Да я, в общем…
- Ой, не надо, конечно, не боитесь, вы ведь мужчина, а они иначе устроены. Я тоже не боюсь, но там такие лампы, там ведь под лампами всё, понимаете? Там она яркая очень, и ещё запах, это запах резкий, он просто везде лезет, просто везде, никуда от него. Я не знаю, если бы не повязка, что бы я делала, представляете? А лучше бы нам противогазы выдавали, самые натуральные противогазы…
Ивана Андреича совершенно не интересовало, куда они идут. Честно говоря, он готов был хоть вечность ходить по тёмным коридорам больницы, слушая взволнованное щебетание этой красавицы. Его переполняло нежное сочувствие к ней, он видел, что эта операция очень нелегко далась девушке, что она возбуждена почти до истерики, готова в любой момент сорваться хоть на смех, хоть на безудержные рыдания. Её бы обнять сейчас, подумалось ему, прижать к себе крепко-крепко, постоять так, на ушко что-нибудь ласковое нашёптывая. Но не те, увы, пока у них отношения, и не обременять же её своей порывистой нежностью, к которой она, скорее всего, совсем ещё не готова.
Так, негромко переговариваясь, а скорее, под её приглушённую болтовню, перемежаемую легкими смешками, они прошли в другое крыло больничного здания. Цели этой ночной экспедиции он всё ещё не знал, но понял уже, что ничего страшного не произошло, а Оленькина тревога вызвана была лишь возбуждением и нежеланием разбудить его соседей по палате.
Проходя мимо очередной двери, Оленька остановилась. Слегка дёрнула за ручку – дверь не поддалась.
- Кажется, тут. Хотя не уверена, - она негромко хихикнула, - я тут ещё сама плохо ориентируюсь.
- Мы пришли? Что это?
- Это… Ну, в общем… - девушка немного смутилась, очевидно затруднившись с ответом. – В общем, тут помочь надо…
Достав ключ, Оленька вставила его в замочную скважину, слегка налегла на дверь плечом и провернула. Замок поддался, несколько раз хамовато лязгнув, и девушка проскользнула в открывшееся помещение. Щелчок выключателя разогнал темень, стали видны штабеля и полки с каким-то хламом, сложенные на полу матрацы, бельё. Больше всего это походило на какой-то склад, набитый разными больничными принадлежностями. Наверное, нужно будет что-то таскать, подумал Иван Андреич и улыбнулся. Таскать так таскать, дело не хитрое, да и не новое…
- Это комната сестры-хозяйки, вроде склада, – подтвердила Оленька его предположения.
Она стояла чуть сзади, ближе к дверям, и на какое-то мгновение выпала из его поля зрения. Судя по звукам, девушка продолжала возиться с замком, только уже с внутренней стороны. А когда Иван Андреевич обернулся, чтобы помочь ей, произошло то, чего он никак не ожидал – Оленька потянулась к выключателю и погасила свет.
После яркого электрического освещения тьма в наглухо закрытом помещении показалась совсем непереносимой, вязкой, даже угрожающей. Но уже через секунду он перестал обращать на это внимание – сделав всего шажок, Оленька оказалась в его объятиях. А точнее, это он оказался в её объятиях – прильнув, она обвила его руками и прижалась сильно, неистово, почти судорожно. И он, конечно, в долгу не остался, и его руки на спине её сомкнулись немедленно, беря её в замок, в захват – нежный, но уверенный и крепкий.
По телу её пробегала лёгкая знобкая дрожь, его ладони словно покалывало ею. Он гладил её по спине, всё увереннее, откровенней, всё ниже и ниже, а она лишь сильнее прижималась к нему и тёрлась лицом о плечо, о подбородок и шею. Дыхание девушки сбилось, стало прерывистым и частым, почти надрывным. А когда ладони Ивана Андреича обосновались на её ягодицах, оленькины зубки впились в его подбородок - довольно сильно, хотя и не до настоящей боли.
Собственно, всё уже было ясно, оставалось только остаточное желание быть со своей принцессой нежным и чутким, но и оно отступало под её напором. За его спиной лежала целая кипа матрацев, девушка ясно давала понять, что не против на них полежать немного, и дальнейшее промедление с его стороны становилось уже просто надругательством. Он чуть приподнял девушку, потянул на себя её бёдра, и она мгновенно откликнулась, обхватив его ими чуть пониже талии. Развернувшись, он осторожно, стараясь ничего не задеть и не упасть, перенёс свою драгоценную ношу к матрацам. Так, не отрываясь друг от друга и не размыкая объятий, они и легли…
Конечно, всё оказалось не совсем так, как он себе представлял. Её страсть, напор, готовность терпеть и причинять боль удивили, а может, даже и напугали И. А.. Она не отпускала его, почти не давала передышки, едва ли не сильнее и активнее него использовала своё тело, требуя всё новых и новых доказательств его мужественности. Их близость быстро превратилась в изнуряющую схватку, в которой ему так не хотелось оказаться побеждённым. Но и какое, всё-таки, блаженство, какой восторг от обладания этим изумительным телом он ощущал, как ему хотелось подчинить и насытить его, утолив, одновременно, и свой голод. Очень скоро он отбросил свою осторожность, и любил её сильно, грубовато, часто, на широких махах. Тело Оленьки раз за разом заходилось в судорожном биении, её стоны и всхлипы начинали отражаться от стен и потолка, перекликаясь в голове Ивана Андреича какой-то сладкой эхофонией.
А ещё она продолжала говорить, даже в самые напряжённые для него моменты вспоминая какие-то эпизоды, какие-то фрагменты сегодняшней операции. Сначала это было даже забавно, и он искренне сочувствовал ей, но потом стало раздражать, даже беспокоить.
А потом, вдруг, словно озарение на него снизошло – чёрт, а ведь она нимфоманка, да с кровавыми таракашками в голове! Самая натуральная нимфоманка, перевозбудившаяся от вида крови в операционной и поднявшая его среди ночи, чтобы утолить свой неутолимый голод.
И не то, чтобы он сильно испугался, не то, чтобы в ужас пришёл от своего открытия, но как-то вдруг скучно ему стало и безразлично. Жажду тела он уже утолил, а дух его, всё-таки, жаждал чего-то иного. А тут и Оленька, дурашка, сомнения его подтвердила:
- А знаешь, Вань, мне кажется, что кровь меня возбуждает.
Ну да, - подумал Иван Андреич, - а уж мне-то как кажется.
- У меня когда месячные, так такая чесотка нападает, хи. Да и вообще… - закончила она глубокомысленно.
Она ещё полежала с ним немного, поластилась, на ответные нежности его провоцируя, но увидев, что он остался безразличен, засобиралась. Пришлось собираться и ему – ключ от помещения нужно было обязательно отдать, и сделать это должна была она, лично.
- А знаешь, Вань, ты мне понравился. Ты сильный, и большой, - тут она, разумеется, хихикнула, обозначая двусмысленность. - Если хочешь, мы могли бы встречаться…
И он, конечно, ей ответил согласием.
А потом долго не мог уснуть, с боку на бок ворочаясь на больничной койке. Всё мерещился ему зал ожидания, слышался стук колёс подходящего к перрону поезда. Того самого поезда, который должен был увести его в чудесное будущее. И на который у него был купейный билет, до конечной. А он всё думал, стоит ли в него садиться…
От сильной нагрузки началась резь в правом глазу. Но слезился, почему-то, левый…
В. Кузовков
08.04.07
P. S. Первый рассказ из цикла можно найти тут: http://proza.ru/2005/06/21-127