Однажды нам надоедает детство. Однажды оно всем надоедает. А спустя какое-то время, остатки твоего утра высыпаются кроткими воспоминаниями о каких-то кабинетах, в которые заглядывало солнце.
Я со страстью откусила кусок огурца. Со страстью, потому что ничто уже очень давно так не напоминало мне о весне и о жизни, которая чего-то стоит.
Я откусила огурец, и посмотрела на большое пятно солнца на стене. Я бы с удовольствием съела этот же огурец в мечтах повзрослеть.
Но вот. Мечты стали… воспоминаниями. И весенний день несёт в себе – полудённый яркий, слепящий глаза свет, две сигареты в обед, огурец, и внезапные, волной, воспоминания о краске на заборах, о летних салатах, о детстве и лагерях. О панамках, о море, о разном, что с годами становится не просто грустным, а каким-то далёким и неправильным. Как будто фильм просмотрел. Вроде бы всё правдоподобно, но… далеко от реальности.
И вдруг это начинает выходить из тебя, как рвота (простите). Насильно выходить. Идёшь по улице и напеваешь песенку. Люди на тебя оборачиваются, думают – дура, а ты просто напеваешь. Идёт дождь. Идёшь ты. Грязные такие сапоги. И до лета далеко. И всё паршиво, простите.
Сбрасываешь вещи. Чувствуешь свободу. А грудь сжимает. Банально так говорить, но её правда сжимает. Чиркаешь спичкой и думаешь, что никто ещё не писал о том, какой синий газ в горелке, о том, какое холодное оделяло по вечерам. Как странно и равнодушно вечно слышать – о чём: о том, как сходят лавины и падают самолёты, в двадцать один ноль по Москве, когда всё это происходит по ту сторону телевизора, и за много километров от тебя.
Когда нет сил терпеть, идёшь в гости. В чужой ванной я наклонилась над раковиной, и заглянула в маленькое зеркало. В их предыдущей съемной квартире стояло оно же. Там, за дверью, там, в зале они смеялись и пересматривали фотографии. Выпивали и обсуждали новости.
Когда нет сил терпеть, это приходит тебе в голову: всё вокруг тебя меняется, съёмные квартиры, бутылочки от шампуня, цвета мыла, обувь, одежда, марки сигарет, стрижки. Меняется музыка, а Голливуд всё штампует фильмы, а мы всё ходим в кино, меняются улицы, меняются съёмные квартиры, номера домов, номера телефонов. Записные книжки, блокноты, мы обрастаем фотографиями, опустошаем бутылки, пачки, баночки…
Меняются времена года и цвета на светофоре. Мы меняемся. Мы оставляем годы где-то между всех этих маленьких и значимых перемен, меняются отражения в зеркале и глазах.
Накипающей волной во мне, протест – подогревает будни. До смешного - одно и тоже: на рубашке каждый день – в одно м и том же месте – пятно.
Последние, бурные, прекрасные, три года жизни – я уже сдала в архив. И если не подписать под папкой с фотографиями год – просто не вспомнишь… это ноль четыре? Или ноль пять.. или – прошлый?
А в настоящем архиве – торжество пыли и запах чистых полов, знаете - такого мокрого дерева. В настоящем архиве, корешки дел – белые, заклеены, приписаны шариковой ручкой. И стул стоит между полок, куда совсем не проникает свет.
Я бы с ума сошла среди жизни, сданной в архив, я бы боялась этого стула больше чёрта с рогами. Однажды сесть на него и подумать о жизни, знаете, что значит – саму себя на блюде отдать будням. Отдать пыли и годам, и прочим обстоятельствам.
И в наставшее субботнее утро я раскрыла глаза, за окном был спокойный серый дождь.
И такое же небо. Было душно. Пели птички. Была весна.
Они говорили:
-ты постоянно мешаешь мне!
- отойди…
- зачем тебе туда?
- ладно, чёрт, что у нас – днём?
- не знаю… надо купить обои. Ты отвезёшь меня?
- да, поедем вместе.
Она звенела тарелками, переходя на обычный тон. Он, хрустя суставами, ходил по кухне. Я лежала на спине. Смотрела вверх. Пространство кончалось потолком.
Забивали сваи. Звенело в ушах. В моём окне строилось чужое счастливое будущее.
Единственным, что действует исцеляющее, это побыть в толпе. И я стояла в огромном гипермаркете, одна, перегнувшись через перила, смотрела вниз. Они где-то выбирали обои, внизу пела девушка, и шипел фонтан.
Знаешь, будь я гимнасткой, я бы совершила тройное сальто с третьего этажа. Тогда, наверно, в газетах бы написали что-то вроде: «самоубийцы в мегацентрах».
Нет.
Среди всей чешуи, цепочки магазинов, я купила не больше и не меньше: красную помаду. Лифт. Мы молчим.
Автомобиль. Светофор. Я смотрю в окно.
- я говорила, лучше жёлтые!
- да ладно тебе, уже купили.
- надо было жёлтые. Хотя, что теперь!
Он кашлянул и закурил. Спасительно запахло табаком. Я молчу, чтобы не расклеиться, выкручиваю, и вкручиваю помаду.
Плечи пиджака весь день были изумрудными, падал свет.
Мы утоляли только простейшие желания
Я всё думала об этом, поднимаясь в кабинет к начальнику.
Меня объявила секретарша, я зашла, села на стул напротив него. Было солнечное утро. На часах над его головой – одиннадцать утра. Он что-то мне говорил своим спокойным деловитым тоном, я кивала, и, выходя, чувствовала, что свет умирает в этих кабинетах. Даже здесь, у него, с большим лучистым взглядом, и большой управленческой хитростью.
Стих вечер, зашумели машины, Растянулись пробки. Загорелись светофоры, фонари. Большим пятном в 20-е марта цветёт дерево в моём городе. Первое для меня дерево в моём городе. А вокруг – погасли цвета пиджаков, белизна блуз, осыпалась на нижнее веко пыль с ресниц, спустя восемь, девять часов рабочего дня.
Когда умерла ещё одна порция света в кабинетах, собирающих её за день, я заметила первое цветущее дерево, цветущее этой весной.
Все движения отработаны. Ключи – в дверь, бросить ношу. Верхнюю одежду, скинуть обувь.
И прочие. Чиркнуть спичкой. Я уже писала об этом. Знаешь, всё, что мы делаем изо дня в день: смеемся мы или плачем – неважно. Мы умываемся, стучим каблуками, перебираем бумажки или чертим чертежи – кто занимается чем, чиркаем спичкой, торжественным залпом побеждаем унитаз, раздражаемся на капающие краны, в то время, как вокруг нас постоянно всё меняется: баночки с шампунем, цвета мыла, этикетки, запахи духов.