Хочу рассказать про одну примечательную девушку, с которой я познакомился, когда выполнял свой почетный гражданскй долг в Армии. Звали ее Таня. Но это сейчас не важно. Была она прапорщицей и служила в секретной части нашего штаба.
Трудно сказать, почему женщины идут служить в Армию на подобные должности. Некоторые девушки мне признавались, что мечтали попасть в Армию, когда учились в школе. И как главную причину называли большое количество мужчин. Но Таня не из тех. Она была очень скромной и, казалось, совсем не обращала внимания на солдат, прапорщиков и офицеров. Хотя являлась незамужней молодой девушкой. Если бы я взялся описать ее внешность, то справедливости ради должен был бы сразу признать, что красавицей она назваться не смогла бы. Внешность ее представлялась крайне противоречивой. В лице отчетливо прослеживались азиатские корни. Лицо немного широковато для европейской внешности, но раскосость глаз едва ли бросалась в глаза своей очевидностью. Вроде азиатка, а вроде и нет. Метиска скорее. Прапорщица Таня не смогла бы похвастаться красивым лицом. Зато фигура у нее была, как будто приделана совсем от другой девушки. Это просто совершенство! Стройные, плавные линии бедер, тонкая талия и ноги, от которых становилось трудно дышать.
Конечно, надо учесть, что дело происходило в Армии. А там, даже бром, принимаемый вместе с компотом - слабое утешение для молодого мужского организма. Мне до сих пор интересно знать, что она чувствовала, когда шла утром на работу? В тот самый час, когда мы стояли строем на утреннем разводе.
Представьте. Морозное осеннее утро. Уже холода стоят нешуточные, а приказ о переходе на зимнюю форму одежды еще не вышел. Следовательно, раз нет приказа, по всем документам выходит тепло. Но наши тела, которые от студеного ветра прикрывала только хэбэшка, да нательная рубашка были в корне с этим не согласны. А знаете, как выглядит поза солдата, когда ему холодно, но шевелиться нельзя? Приказано стоять смирно, а комбат ходит вдоль строя и бубнит что-то нравоучительное. Спину пробирает озноб, солдатики синеют, и их начинает трясти мелкой дрожью. Мышцы спины при этом напрягаются непроизвольно так, что руки оттопыриваются локтями назад, как будто человек держит под мышками два арбуза приличных размеров. Такая стойка у солдат называется "сибирской". Когда все мышцы напряжены и это напряжение позволяет хоть как-то сохранять тепло.
И в этот самый момент: Цок-цок-цок..., каблучки. Оборачиваться нельзя, не положено! Но все и так знают, что это Таня идет позади строя на работу в штаб. Каждый "цок" ее каблучка заставляет всех еще больше напрягаться, и каждый этот "цок", как будто молоточком забивает гвоздики нам в затылок. Очень хочется обернуться и хоть краем глаза увидеть ее. Хоть на секунду запечатлеть взглядом ее хрупкое стройное тело в обтягивающей юбке и приталенной защитной рубашке. Но нельзя! Командиры уже знают, какое действие производят ее каблучки на нас и шипят строго:
Смирно, смирно, не шевелиться, кобелюки! Ишь, встрепенулись! Думать замерзли?!
Таня всегда держалась на дистанции, и обращаться к ней иначе как "товарищ прапорщик", было не положено. Хотя какой она нам товарищ?! Разве мечтая о товарище, солдатики стали бы дрочить под одеялом?
Она была начальником секретного отдела, и эта жутко ответственная должность налагала на нее епитимью быть немой и глухой к нашим душевным страданиям. Служили в части и другие прапорщицы, но тут разговор отдельный. Медичку старослужащие передавали друг другу по наследству когда уходили на дембель. Кто на нее только не лазал. Один я, наверное. Так что у нее всегда было много членов под рукой. И если по тревоге нашего старшего сержанта нигде не могли найти, то все и так знали, куда бежать и в какую дверь ломиться.
Однако, у нашей Тани был другой расклад. Даже порог ее кабинета нельзя было пересекать. Как же! Там же жутко секретные планы, которые фашисты мечтают заполучить. Ой, извините! Не фашисты, а американские империалисты! Там, наверное, секретные координаты нашего запасного плацдарма на случай войны, который все местные доярки знали как свой родной огород. Я же, как местный самодеятельный художник и рисовал эти карты по приказу отцов-командиров. А еще там были жутко секретные радиопозывные, которые наши радисты, общаясь, друг с другом, умело перемежали матами. И, наверное, там были еще более секретные нормативы развертывания нашей части по тревоге? Человек, который не знает, что такое Советская армия был в счастливом неведении, что если враг нападет, то мы ему покажем. Что мы ему покажем? Наша воинская часть, например, могла бы показать цирковое представление, которое называлось: "А ну-ка заведись!" Речь о наших боевых автомобилях. Они стройными рядами стояли в автопарке. Выкрашенные одинаковой зеленой красочкой, с белыми табличками. Все аккуратненько. Но в мороз завести их было проблемой. Антифриза у нас в помине не было. А ежели надо выехать срочно, то хватай канистру и беги в кочегарку за горячей водой. Залей ее в радиатор, а потом уже дрынькай стартер. А что если тревога в части, и все машины в автопарке захотели куда-то поехать? А кочегарка всего одна и кран у нее один? Да к тому же он замер и не течет из него ничего? Вы сначала извольте лампу паяльную принести, отогреть кран, а потом уже доите его. А сколько воды надо, чтобы радиатор Урала полностью заправить. Одной канистрой не обойтись. Вот и кружат обмороженные водители возле этого крана стратегического назначения. А время тикает. Еще картер той же лампой надо бы прогреть. Темнотища, света в автопарке мало. Все бегают, лбами и канистрами сталкиваются, грохот стоит. Услышав этот грохот, американцы бы точно спасовали и отменили наступление.
Но ведь чтобы выполнить норматив, достаточно секундомером засечь промежуток времени от того момента, как кто-то дурным истошным голосом завопит: Тревога!!! - до момента, когда все автомобили в парке выстроятся на дороге за воротами. Когда последний займет место в боевой колонне - стоп секундомер. Но кто сказал, что эти автомобили должны сами занять свое место? Где это сказано, что они обязаны уметь передвигаться самостоятельно? Да их не в жисть не завести! У них пол двигателя разворовано еще три года назад. Однако, приказ, есть приказ. И дежурный тягач, который никогда не глушился, умело растаскивает эти металлические трупы в нужном порядке. В армии ведь не глупые люди служили. Мотор воруй, бензин воруй, а колеса не тронь. Иначе как потом тягач машину по тревоге тянуть будет? И если этот цирк был подробно описан в документах Тани, то их следовало хранить в строжайшем секрете. А может наоборот размножить и разбрасывать с самолета над Америкой? Пусть прочитают и сдохнут от смеха. От себя я бы к тем документам пару страниц написал про нашу караульную службу. Все там было замечательно, но меня немного смущало то, что когда я выходил караульным на пост мне на мой 44 размер ноги выдавали 38 размера валенки. Это я сам дурак, что такие ноги отрастил. Превысил среднестатистический размер служебных валенок. Валенки уже много повидали на своей жизни и мои скрюченные колесом пальцы их уже не могли удивить. Вы когда-нибудь пробовали поджать до невозможности пальцы, запихать ступню в нечто на три размера меньше, одеть на себя тулуп, килограмм сто весом и ходить так два часа по кругу? В конце второго часа любой был готов выдать все пароли и шифры, лишь бы враги отобрали у него эти валенки для пыток.
Я так же как все остальные солдаты и сержанты издалека любовался на манящую фигуру серкретной пропорщицы, тихо пуская слюни на свою потертую гимнастерку. Но судьба сложилась так, что мы с ней познакомились поближе. Я думаю, в большинстве своем солдатская масса была в ее глазах неким бесформенным тестом цвета хаки. Какие-то румяные хари одинаково пялящиеся на нее. И больше ничего. Она ходила, опустив глаза, как бы бочком, незаметно, не обращая не на кого внимания. Я тоже ничего не предпринимал по отношению к ней.
Но вот я дослужился до начальника караула, и каждое утро ко мне в кабинет входила Танюшка, чтобы снять с охраны свой кабинет. А вечером я закрывал его, опечатывал и брал под охрану. Сначала, она входила ко мне с вежливым, но отстраненным лицом, думая лишь о том, чтобы побыстрее попасть к себе на работу. Но я просто так не мог ее отпустить.
Доброе утро, товарищ сержант.
Доброе утро товарищ прапорщик!… Таня, Вы сегодня так замечательно выглядите!
Она бросила робкий взгляд в мою сторону и отвернулась. Но кончики ушей выдали ее волнение. Они стали алыми от смущения. Прапорщица скромно улыбнулась, мы быстро поставили нужные подписи в журнале, и она выскользнула прочь.
И так стало повторяться каждый раз. Я говорил ей что-нибудь хорошее. И она начала оттаивать. Входила ко мне с улыбкой. Когда мы пересекались где-то на улице, она улыбалась мне издалека и махала рукой. Но ничего больше я не предпринимал. Пока мне не доверили ответственную задачу покрасить двери в штабе. Молодого солдата я услал в другой конец коридора, а сам стал старательно и долго выкрашивать двери секретной части. Пришла Танюшка. Позвенев ключами, осторожно открыла дверь, чтобы не запачкаться и вошла к себе. Я продолжал красить, не помню на какой слой. Краски этой дурной в Армии не меряно. Надо заметить, что для каждого предмета в Армии полагается своя уставная краска. Колер утвержден однажды и на всех просторах огромной страны он один, и никакого другого быть не могло. Это был чудный серый уставной колер. А вот из чего делали эту краску, мне было не понятно. Я думаю из побочных отходов, оставшихся после производства химического оружия. Теми валенками, про которые я упомянул выше, да этой красочкой можно было любого шпиона без пыток расколоть на допросе. Стоило бы только открыть баночку, да сунуть вражине под нос. Он бы испытал такое жжение в глазах, что мигом все рассказал. Некоторые любят запах краски, а я нет. Эта серая краска как сказали бы в телепередаче "Комеди-клуб", была очень качественной но высокотоксичной. Если ее понюхать то таких чебурашек нарисуешь! Но я продолжал упорно красить зажмурившись и терпел. Рядом была Таня.
Вдруг она сама появилась в дверях.
-Товарищ сержант, помогите мне.
Я осторожно шагнул в ее недоступный кабинет. Она попросила снять со стены полку. Я снял, поставил ее на стол. Она стала перебирать какие-то бумаги. А стоял сзади и смотрел на ее спину. Я видел ее тонкую шею, волосы, хрупкие плечи. Под ложечкой начинало сосать. Я тихонько положил руки на ее бедра сзади и поцеловал ее в шею. Она напряглась.
- Товарищ сержант! Спасибо за помощь. У Вас еще столько дверей в штабе.
Но мне, почему-то показалось, что она не рассердилась. Может быть, ей было даже приятно?
А потом меня назначили временным художником в клубе. В свободное от караульной службы время я рисовал героические плакаты и агитки. Мне даже выделили отдельный кабинет в клубе. А по ночам, я выполняя срочные заказы, был там совсем один. Весь клуб в моем распоряжении. Зрительный зал, библиотека, бильярдная. Но было много работы, и я проводил часам с кисточкой в руках. Трудился не разгибаясь. Если кто-то хотел меня позвать, то громко стучали в дверь и я открывал клуб.
В один из таких поздних вечеров спустившись на стук в дверь, и распахнув ее, я обнаружил там прапорщицу Таню. Она стояла с рулоном ватмана под мышкой.
- Можно войти?
- Конечно, товарищ прапорщик! - обрадовался я.
- Мы же сейчас не на службе, зови меня Таня.
- Хорошо Таня, а ты зови меня Леша.
- Леша помоги мне стенгазету оформить для штаба. Скоро ведь седьмое ноября.
- Для тебя Таня, с большим удовольствием.
Мы поднялись на второй этаж в художку. Я скинул все лишнее со стола расстелил ее ватман. Мы принялись что-то там мазюкать. Я рисовал, но мысли мои были далеки от изобразительного искусства. Я с трудом скрывал, что мой член вот-вот порвет брюки. Мы одни в клубе. Наружную дверь я закрыл. Она вот, совсем рядом, такая красивая и желанная. Что мне делать? Она же сама пришла. Нужна была ей эта газета сто лет. Пришла ведь не после работы, а так поздно, уже темно. Значит, хотела пообщаться со мной, не иначе?
Но все не так просто, как может показаться. Я хорошо знал повадки всех офицеров дежурных по части. Сегодня дежурным заступил лейтенант Свиридов. Розовощекая сволочь, с одной извилиной в голове. Да и та была снаружи и служила ему козырьком на фуражке. Его дурная привычка как раз именно в это время приходить и тарабанить в дверь - была мне хорошо известна. Я даже специально иногда не запирал дверь клуба, чтобы эта сволочь могла беспрепятственно войти и убедиться, что я действительно сижу и рисую, а не курю марихуану. Он тихонько-тихонько пробирался по ступенькам и резко распахивал дверь в мою мастерскую, надеясь застать, хоть что-нибудь мало-мальски неуставное. Но видел только мою спину, склонившуюся над очередным плакатом.
- Рисуешь, Петров?
- Рисую, товарищ лейтенант.
- Ну рисуй, рисуй.
- Слушаюсь, товарищ лейтенант.
Он разочарованно удалялся, а я продолжал рисовать. Этот идиот не мог понять, что я действительно был готов часам возиться с кисточками и гуашью, лишь бы не в казарме на его тупое лицо любоваться.
А сейчас я был наедине с Таней, и ситуация склоняла меня совершить злостные неуставные отношения.
Спрашивается, зачем Танюшка для того, чтобы рисовать со мной дурацкую стенгазету накрасила губы? И почему от нее так дурманяще пахнет духами? Это явно признаки женского оружия, которое она могла бы не применять. Я давно уже был и так сражен ее чарами. Ей хорошо, она не знает, что скоро этот чувырла Свиридов может заявиться. Я пытался собраться с мыслями и внушить себе, что ничего не происходит. Сейчас мы допишем пером пару абзацев и она пойдет домой. А я подрочу и успокоюсь. Если нас застукают, это будет такой залет! Сглотнув слюну, я продолжал рисовать. Она сидела рядом как будто невзначай прижавшись ко мне крутым бедром и худеньким плечиком. В голове у меня тикал метроном. Сколько у меня времени? Я тайком взглянул на часы. Не больше десяти минут до проверки. О!!! Что же мне делать?!!!
Я резко отбросил перо в сторону и обнял ее. Она как будто ждала этого. Мы так вцепились друг в друга, как, наверное, путник после перехода по пустыне впивается в кувшин воды. Наши губы так жадно глотали друг друга, мы перестали дышать. Моя рука судорожно искала пуговки на ее форменной рубашке, а потом пыталась проникнуть ей под юбку. Наконец, я ощутил в руке ее левую грудку. Мои брюки трещали, член упрямо старался их порвать. Он так вздыбился, что мне стало больно. Я обнимал ее за талию, гладил по волосам. Потом стал задирать ее юбочку. Расстегивать и снимать ее не стоило по соображениям конспирации. Тут Вам настоящий боевой норматив, который нельзя не выполнить. Я потянул на себя ее маленькие трусики под юбкой и они поползли к ее коленям, о которых я так долго мечтал. Я успел заметить, что трусишки были розовыми из атласной ткани, а по краям были пришиты изящные кружева.
И тут в дверь клуба забарабанил мужской кулак. Все внутри меня обмерло. Я не хотел понять и осознать, что это все!!! О, Свиридов!!! Как же я тебя ненавижу!!!
Мы как по боевой тревоге спешно привели себя в порядок. Остатки моей эрекции погибли пока я бежал по железной лестнице вниз, чтобы увидеть родное лицо лейтенанта Свиридова.
- Что так долго не открываешь, Петров?
- Радио громко играет, виноват, товарищ лейтенант (будь ты проклят, гад, сволочь, козел!)
- Один?
- Никак нет, «секретная прапорщица» газету к седьмому ноября принесла оформлять.
- Газету-у-у оформлять? А ну покажи газету!
- Мы пошли наверх, где за столом сидела строго вида девушка и старательно выводила гуашью лозунг: "Да здравствует..."
Дежурный стоял в дверях художки и внимательно оглядывался по сторонам, пытаясь найти хоть что-то, что нас могло скомпрометировать. Очевидно, он надеялся найти следы моей спермы на стенах? Но, явных признаков не обнаружилось.
- Ну вот, все. Готово. Спасибо, товарищ сержант, мне пора. Она осторожно подхватила со стола газету со свежей краской.
- Товарищ лейтенант, проводите меня?
- Конечно, товарищ прапорщик, пойдемте.
Татьяна пошла вперед, а Свиридов обернулся и молча строго посмотрел на меня. Поднял руку и указательным пальцем погрозил.
- Смотри у меня, Пикассо!