3.
Я вложил мою высохшую левую ногу в аппарат, зашнуровал его, надел
сатиновые шаровары взамен больничных штанов: сегодня, вернее, вчера вечером,
когда меня привезли в эту комнату, началась моя новая жизнь. Меня усыновил
замдиректора нашего лечебно-учебного учреждения для физически неполноценных
сирот Виталий Александрович Пенцов.
Мне уже исполнилось восемь, я и мой новый отец знали - я не смогу звать
его папой. Называть Виталием Александровичем было тоже неудобно. И сегодня
утром я решил его звать приснившимся необыкновенным именем Валтасар.
Умный, занятый делом каждую минуту, он, даже когда ел, клал на стол
несколько книг, из которых торчали разноцветные закладочки, и его рука то
макала яйцо в соль, то открывала книгу на закладочке; голубые подвижные
глаза попеременно взглядывали в книгу, в тарелку и опять в книгу...
Он все время учился; незадолго до моего усыновления окончил
аспирантуру.
Итак я стал, вместо моей, носить его фамилию - Пенцов. Но эстонское мое
имя осталось - Арно. В школу я буду ходить обычную, со здоровыми детьми.
* * *
Поселок, чьим жителем я сделался, был почти в часе езды от старинного
города, что расположился в низовьях реки, впадающей в Каспий. Валтасар и
Марфа, хирург городской клиники, добирались до мест работы в тряском, до
отказа набитом автобусе. Они боролись за пространство для умеренных движений
в жуткой связанности жизни, и их отмечал дар - слышать звон родника...
Впоследствии, с ощущением всей полноты сознания, я представлял две
человеческие точки с огромным, уместившимся в них миром. Воспоминания
неизменно доносят до моей нынешней секунды пронзительное нежелание быть
просто материей и не менее терзающий страх растительного быта, что
перегорали в почти исступленную неутомимость, с какой Валтасар поливал
насаженные перед окном кусты кизила. За ними тесно торчали серые прутья,
перепутанные повителью. Вправо и влево раскинулся двор, окаймленный
непролазными зарослями донника, тархуна, конопли. По нему бродят куры,
изредка пробежит крыса.
В нашем густонаселенном бараке первыми познакомились со мной Павел
Ефимович, продававший в киоске газеты, и его жена Агриппина Веденеевна. Она
принесла мне пирожок с повидлом. Я уже собирался откусить кусочек, как вошел
Валтасар.
- Так. Начинаем день с удовольствий?
- Доброе утро, - сказал я тоскливо и положил пирожок.
- Доброе, доброе... - произнес Валтасар с терпеливым неодобрением, в
котором понималось: "Ну вот, плюем на гимнастику, вместо горячего хватаем
сладкое..."
Он был не один - за ним вошла, по обыкновению озабоченно, слегка
наклоняясь вперед, Марфа. Она всегда морщится, слыша свое имя, и хочет,
чтобы ее, на худой конец, звали Марой. Я побаиваюсь обращаться к ней без
отчества - ведь она хирург, она делает операции, а что для таких, как я,
может быть страшнее?.. После операции тебя рвет, два-три месяца надо лежать
в гипсе. Марфа работала не в нашем учреждении, но часто у нас бывала, мы
знали - на самые тяжелые операции отвозят к ней в клинику.
Она подошла к моей койке, ткнула кулаком в матрац, стала
многозначительно глядеть на мужа.
- Ну и?.. - спросил он безразлично, но под безразличием чувствовалась
робость.
- Мягко! - заявила она тоном вынужденной сдержанности, до скрипа вжимая
матрац в койку. - Больной всю ночь проспал на мягком!
В учреждении неукоснительно, словно в странной страсти вылечить нас и
именно этим, подкладывали нам под матрацы фанерные щиты. И врачи, и
медсестры, и няньки с ревностной важностью относились к исключительно
любимой мере.
Валтасар нагнул голову, потер рукой шею.
- А ты куда смотрела? Ты же была вчера тут!
- Вчера - это в одиннадцать ночи! Почему, после невозможного дня, я еще
и...
- Потому что давать советы все мастера, а быть ответственным... - он
упер испепеляющий взгляд в спину Агриппине Веденеевне, которая, до того как
проворно пуститься из комнаты, стояла в молчаливой скорби.
- Почему это я ответственна за постель? - спросила Марфа едко, с
вызовом отставив ногу.
- Потому что... потому что это твоя сфера...
- Да? А я считала, что моя сфера - операционная.
- И операционная, и постель, и... морг.
- Морг?.. - внезапно губы у нее искривились, задрожали, она, ярко
побледнев, отвернулась к окну.
Валтасар поглядел на меня с насильственной самоуверенностью, хмыкнул,
развел руками, что надо было понимать: "Вот так мы сами вызываем на
резкость, а потом обижаемся и плачем". Он подошел к жене, нежно ей зашептал
- я разобрал: "Малыш..." Между тем она на каблуках заметно выше его.
- Хамство - намеки с моргом! - запальчиво отмахнулась она, потом
повторила сказанное, но уже другим тоном, означавшим: "Хорошо, что ты
извиняешься, но, как хочешь, а такие шутки непростительны".
* * *
Впервые в жизни я завтракаю не с гурьбой детей, а с двумя взрослыми. Я
потрясен: до чего вкусной оказалась горячая пшенная каша, сваренная с мелко
нарезанной вяленой воблой! Поглядываю на взрослых: их немногословие,
непоколебимо-серьезный вид одушевляют поедание пищи настроением деловой
внушительности. Стараюсь быть чинным и терзаюсь: не нахальство ли -
попросить добавки?.. Вдруг Марфа, бросив: - Не возражай! - накладывает в мою
тарелку еще каши.
Я расцвел весельем, которое впервые в моей жизни не было одиноким.
Когда она спросила, чего мне хочется на десерт, попросил лакомство, о каком
бесплодно мечтал в учреждении: ржаной хлеб с подсолнечным маслом и
сладким-сладким чаем.
- Интересный вкус! - отметила она с вдумчивостью сомнения.
Наблюдала, как я обмакиваю хлеб в блюдце с маслом, подсаливаю,
откусываю, запиваю приторно сладким чаем - и неожиданно чмокнула меня в
щеку.
- А белый хлеб со сливочным маслом ты никогда не ел?
- Ел. По праздникам.
Она переглянулась с Валтасаром.
- Будешь ежедневно есть!
От небывалой сытости стало скучно: нельзя, как у нас в учреждении,
сыпануть кому-нибудь соли в чай.
Марфа, как бы сосредотачиваясь на тревожном, обратилась к мужу,
требовательно постукивая ложкой по чашке, на которой нарисован заяц:
- Наш словоохотливый сосед в э-ээ... феерической куртке... Раньше он
мне рассказывал - всю войну был разведчиком, а вчера объявляет - он летчиком
на этом... на боевике...
- На штурмовике, - поправил Валтасар с выражением нарочитой
внимательности.
- Да. И якобы немцы кричали: "Ахтунг, ахтунг! Спасайтесь кто может - в
небе Черный Пауль!" А завтра скажет - был танкистом.
- Ну и что - безобидно.
- Когда взрослый так лжет и постоянно?.. Надо оградить Арно от этой
семейки!
- Попробуй - в бараке, с общей кухней! И не собираюсь - пусть все как
есть.
Марфа прищурилась, выговаривая ядовито вопрос:
- В чем тогда твоя роль?
- Вмешиваться лишь при обстоятельствах особенного рода...