Началась вербница, и люд, как водится, ринулся навстречу весени. Города и веси раскрылись навстречу цветени: по берегам ручьёв, речушек и прудов неугомонно копошился люд. Каждому лазарю непременно хотелось оборвать вербочку и принести этот красиво распушившийся прутик к себе домой, в красный угол, чтобы достойно встретить вербное воскресенье. Верба, верба, верба – дрожал вкруг разомлевший от солнышка и радостных криков воздух.
Но вскоре приятное оживление неожиданно сменилось возмущенным топотом – ропотом – рокотом: вербы не осталось. Те лазари, которым не хватило вербы, стремились любыми способами заполучить заветные прутики: сначала выпрашивали, вымаливали, выкупали, затем – не церемонясь, сбивали друг друга с ног, топтали, выхватывали вербочки из чужих рук и, радостные, пускались прочь…
А когда настало утро следующего дня, земля открыла: груды раздавленных тел, кучи поломанных прутиков, неровные ряды ободранных, полуживых от мук верб.
Разбуженные тревожным утренним светом, лазари, со стыдом припомнив вчера, поклялись об этом молчать (ни слова!) и, попрятав свои (собственные) вербочки, даже не стали выходить из своих домов.
С тех пор, держа слово, они, люди слова, не говорили друг с другом, не глядели друг другу в глаза. А тому, кто и рад был поделиться, высказаться, как никогда не хватало слов: языки закоснели.
Но это было полбеды: с вербами оказались оборваны в буквальном смысле сами verb’ы: от такой людской холодности бедняжек слов сразила простуда. Ибо сказано: слова последуют за предметом.
Некий поэт, вопреки всем решивший повериться бумаге, кончиком гусиного пера занес в слова вирус. Словам после всего случившегося и без того нечего было больше сказать, а тут ещё… они потеряли голос. Вскоре слова почувствовали себя значительно хуже: их начало лихорадить. Позже они стали бредить, теряя смысл и значение. Они начали погибать. Первыми погибли наиболее близкие, а, следовательно, наиболее ослабленные слова. Некоторые из слов умирали в страшных страданиях. Самой мучительной (поистине мученической!) была смерть слова Осподи, его тельце покрылось бесчисленными оспинами, от тяжких страданий оно впало в забытье и…
Редким словам всё-таки удавалось на время обезопасить себя: брошенные некогда на ветер, они, крылатые, прятались в высини, но и они вскоре… Охотники до слов, словеласы мышления, вскоре находили и их: они ставили силки, ловко заманивали в них слова жалобными трелями и, поймав, – за пазуху. Таким образом слова теряли свободу. В лаборатории их препарировали и – в spirit...
Слова погибали целыми сочетаниями – слово в слово, слово за слово (Ad verbum!): это был ад, это была эпидемия.
Satis verborum! (Cлов достаточно!)
Слова умирали, оставляя после себя чёрные – синие – фиолетовые – красные скелетики, бессмысленные и омертвелые остовки. Слова умерли сначала на языке, затем на бумаге, а после и в головах. Когда умерло последнее слово, родилось Молчание и, взвалив на горб тяжелый мешок, пошло странствовать вдоль губ по миру, благодарно одаривая немотствующих людей согласием и золотом. Настало время, когда действительно не было слов, – время без слов:
Роль жаждала от актера проникновенно прочтенного монолога, вот уже двадцать три секунды зал ждал, но актер не мог вспомнить ни единого слова. Обескураженный суфлер судорожно и напрасно рылся в листах, не видя в них ничего кроме бессмысленных каракулей. В мычанье, срывавшееся с губ, актер попытался вложить все свое чувство, но выходило, как всегда, фальшиво и неправдоподобно… Verba, verba, verba… Волочь актера со сцены пришлось самому режиссеру, а роль так и осталась лежать там, распростертая ниц: и она была без чувств. Публика приняла такой неожиданный поворот в пьесе восторженно, она вскочила со своего места, занесла ладони и рот, но bravo!, bravissimo! и даже ура! куда-то подевались… Пришлось освистать.
На свидании влюбленный, найдя в себе силы признаться в любви, не нашёл для этого нужных слов – слов, известных издавна. В его груди, не находя выхода, спиралась страсть. Губы его нервно дергались, роняя бессвязные и бессмысленные звуки. Он пытался объясниться при помощи рук, жестами, но руки предательски дрожали. Наконец, уничтоженный в глазах возлюбленной своей беспомощностью и бессилием, он хотел выругаться, но и чёрта не было. Тогда он расплакался и навсегда покинул лабиринты любви.
Философ молчал, потому оставался философом.
Глупец молчал, потому казался умным.
Мыслитель перестал мыслить и, следовательно, перестал существовать, ибо со словами умерли мысли и смыслы, смысли и мыслы…
Писатель не перестал писать.
Издатель не перестал ждать, неизвестно, правда, чего (или кого), но, прогуливаясь под окнами писателя, в предвкушении чего-то он живо потирал руки.
Политика и оратора бессловесность не смутила: их тарабарщина была, как и прежде, убедительна и неоспорима...
Люди, ища надежды, втихомолку, втайне друг от друга, стали всюду – вкруг себя – насаждать вербу, не зная боле разницы меж заступом и заступничеством...
А спустя пять дней немоты измотавшийся в пух и прах, обессловленный народ инстинктивно устремился в храмы замаливать грехи, но, придя, застыл в растерянности: молитвы утратили слова, сокровенные, вышние. Народ глядел на лики и плакал, не умея обратиться к ним. Людей охватил панический страх, они пали наземь в ожидании чего-то страшного, ибо, известно: кто убивал словом, тому самому надлежит быть убиту словом. Последнее слово было за Тем, кому поклонялись, но чьё имя забыли первым.
Кто знает, к чему привело бы безвербие, не наступи день седьмый – воскресенье, что было бы тогда и было ли б вообще тогда… Но было вербное воскресение, воскресение слов. И явилось тогда Слово, со Словом – Бог… И первым словом, вымолвленным людьми, было осиянное Осанна!