Cедьмая. Допою свои песни земные, догляжу свои сны до конца
Я выросла среди книг, газет и журналов. Уже в октябре начинала бабушка откладывать деньги на «периодику», а в декабре торжественно шла на почту и «осуществляла» подписку на сумму, равную месячной зарплате простого советсткого инженера. Помню были такие многостраничные «Советская культура» и «Литературная газета». А тяжелые журналы «Театр», уложенные штабелями на нижней полке стеллажа, привлекали своим заграничным глянцем и прекрасными титульными фотографиями. Были журналы и потоньше и поматовей.
Мы собирались за круглым столом и почитывали газетки. Изредка молчание нарушалось кем-то из нас кратким комментарием или возгласом удивления, радости или огорчения. Затем – снова тишина. Но не простая, а сотканная из книжных и газетных букв и мыслей читающих. Новые книги тоже клались на стол. Сначала они перелистывались, вычитывались выдержки. Происходил взаимообмен удачных текстовых находок и мнений о них.
Однажды, когда я была маленькой, на столе появилась очередная книга. Год издания – начало восьмидесятых. Я только что пошла в школу, но с чтением проблем не было, с книгами дружила с четырех лет. Взяла в руки небольшую книжку. То, что я прочла, показалось мне таким смешным, что я мгновенно прыснула, а потом долго не могла остановиться. В моем представлении вырисовывались несуразные картинки.
«Огненные ясли». Я не могла поверить, что название может быть ТАКИМ. В моей фантазии ясельная группа, куда я до трех с половиной лет ходила, пылала невыносимым пламенем, а вокруг прыгали дети, радостно хлопая в ладоши, и страшно голосили нянечки. Но чтоб так называлась книга – было самым смешным. Я с трудом успокоилась и взглянула на книгу еще раз, чтобы узнать, кто же автор горящих детских яслей. Тут одолел меня еще один приступ хохота – Николай ТРЯПКИН. Пушкина знала, Лермонтова, Ершова, Маршака, но чтоб поэтом был Тряпкин?!
Много позже, перед выпускными экзаменами, набрела я на эту книгу вновь. Раскрыла и – уже не смогла оторваться, пока не дочитала до оглавления. Читая, периодически посматривала на обложку, как бы удостоверяясь: неужели это и есть тот Тряпкин?
Ничего мне не надо от жизни моей –
Только б видеть тебя,
Только б видеть тебя да коснуться рукой
До плеча твоего, -
Чтобы ты простучала по звонким мосткам
И вбежала ко мне
И запахло бы снова зеленой травой
От сапожек твоих.
И пускай там всю ночку поют соловьи
И скрипит коростель,
И под лунным сияньем воркует река
И блестит серебром, -
Ничего мне не надо от жизни моей –
Только б видеть тебя,
Только б видеть тебя да коснуться рукой
До плеча твоего.
Ложный насмешливый образ, ненарочно, а по детской ассоциации, создавшийся ранее, разрушался с каждой прочитанной строфой. И с каждой новой строфой выстраивался новый, другой, романтический образ поэта-избранника.
...И где-то там, в неведомом пространстве,
как некий сон, мерцают острова.
И снится мне: со всех миров и странствий
Нед головой проносится молва.
И вот стою – безвестный и печальный,
Как будто сын бог весть каких веков,
Стою опять – пред миром изначальным –
И провожаю стаи облаков.
А мир скрипит крюками и узлами,
И, словно дух, проносится баклан.
И трубными, как вечность, голосами
Передо мной рокочет океан.
Русским духом повеяло. Чувствуется, что не умом писаны стихи, - сердцем. Не вымучивались строки, а накладывались на музыку, которая возникала вначале напевом. Как эхо давних времен, с полей - с покоса и жатвы – ветром доносимое, чутким ухом едва уловимое, оседало на сердце. А как начинало петь все тело, все существо – тут уж беги за карандашом – записывай скоренько! Деревенский поэт. А стихи - всей России.
Скоро к вечному пределу
Стану отплывать.
Захвачу я со стихами
Лучшую тетрадь,
Разверну ее пред Богом
И прочту о том,
Как сажал я здесь картошку
За своим двором;
Как я валенки зимою
Утром подшивал,
А потом в лесу дровишки
Ночью воровал;
И как в поле за граблями,
Дома у свечи
Добывал я эти песни
И свои харчи...
Бог стихи мои похвалит,
Скажет: «Вот поэт!
Избирать умел для песен
Деловой предмет.
Эй вы, ангелы связные!
Кройте поскорей.
Попросите к нам Кольцова
И его друзей:
И Есенина и Бёрнса –
Знатных мужиков.
Жаль, что нету Гесиода:
Верой не таков.
Но и от по телеграфу
Будет извещен,
Что явился к нам достойный
С посевных сторон,
Что стихов за ним хороших –
Непочатый край,
Что зовут его в России:
Тряпкин Николай».