Длинною в память

Длинною в память
The city looks at me
By eyes of lie,
And laughing ups my face.
I’m going on a stranger way
All life, among an angel
And the scoundrel

I wanted learn to pray,
But the temples are closed
For everyone such like me.
I wanted die and born again,
Can, will be everyone for me as before?

As sand though fingers
Minutes and hours.
We decide ourselves, for what
They needs for us.

Наша память – это всё, что есть у нас. Нет ничего неизменного, и только она никогда не предаст, никогда не изменит. У людей, чей срок жизни оказался гораздо длиннее, чем мог бы быть, есть только одно богатство – это память. Она сохранит все образы, не позволит именам друзей и врагов почить с миром в неисчислимых летах. Нет и не было иного сокровища, кроме нее.
Воспоминания терзают людей, не дают им спокойной жизни, они приходят к ним во сне красочными картинами прошлого. Фотографии блекнут, картины осыпаются, рукописи истлевают и превращаются в жёлтые листы с размытыми временем буквами. А воспоминания живут, покуда сам человек желает им жизни, и нет ничего более точного, чем память.
Даже, если она с годами начинает путаться.
События прошлого прочно переплетаются друг с другом, стирают мелкие детали, встают на место других картинок, но человек продолжает радоваться им, потому что сам он не знает уже, где истина, а где лишь образы, услужливо предоставленные мозгом.
Где-то глубоко внутри мы храним причиняющие нам сладкую боль и невыносимую грусть воспоминания прошлого, никак не желая расставаться с ними. Почему люди помнят только плохое? Они просто не стараются запоминать хорошего, пока оно есть. Как воздух, необходимость которого начинаешь замечать, только если его становится слишком мало.
Как сохранить в себе память обо всех, о ком стоит помнить? Не упустить никого, не забыть? Кажется, будто вы виделись только вчера, а тебе говорят: «Привет, дружище! Сколько лет, сколько зим! Ты совсем не изменился за эти годы…».
Вот так вот. За эти годы… И сколько было тебе лет? Десять, двадцать? А казалось, что прошла неделя. И это всё та же зима, в которую вы весело гуляли на чьём-то дне рождения, это то же лето, когда ты впервые увидел море, это та же осень, в которую ты узнал, что такое любить и терять, и это та же весна…
Всегда одна и та же весна.

До чего нужно довести человека, чтобы он полностью потерял интерес к жизни? Что должно произойти, чтобы личность могла существовать только в выдуманном ею самой мире? И этот мирок, такой маленький и уютный, нравится ей куда больше, чем огромная Вселенная, лежащая вокруг. А как доказать, прежде всего самому себе, что этот мир может существовать в реальности?
Каждый человек, достаточно умный, чтобы прожить хоть какой-то срок жизни и нажить себе друзей с врагами, вполне может доказать кому угодно, что его точка зрения, если уж и не правильная, то хотя бы имеет право на жизнь.
Одни сходят с ума от того, что им изменяет жена, другие убивают собственную мать ради нескольких лишних квадратных метров, ещё кто-то выбрасывает ребёнка в окно, потому что тот не даёт им спокойно выпить водки.
А другие отправляют своих детей в хорошие школы, дают им деньги на карманные расходы, покупают новую одежду, когда старая выходит из моды. А детки только и знают, что тратить свои сбережения не на вино, игровые автоматы и девочек, а на наркотики, после которых уже и начинается всё выше перечисленное.
Глупый и странный вопрос, кому из них хуже – первым или вторым? Может, хуже всего тем, кто и рад бы сменить золото на медь, а платье на рабочую робу, только никак не может этого сделать?
Но кто бы и как бы ни судил, всё равно все сходятся в одном: коротать век в попытках сделать из себя человека лучше всего с купюрами в кармане. Хоть не так тоскливо будет жевать бутерброд с красной икрой, если знаешь, что ещё остались деньги на вторую порцию.
В чём разница между ребёнком, выросшим на улице, и ребёнком, выросшим в Оксфорде? В том, что первый икру на бутерброд намазывает, а второй накладывает. И нет ничего зазорного ни в том, ни в другом случае. Просто их научили есть именно так. Один стремится до самой старости не съесть лишнего куска, словно ему до сих пор надо делиться с такими же, как он, живущими в соседней помойке, ребятами. А второй просто боится, что почувствует вкус поганого свежего хлеба, который так портит фигуру, поэтому и наваливает полбанки икры на один кусок, чтобы хлеб заесть.
Есть, правда, ещё одна категория человечества. Это «герои судьбы». Среди обычных людей вдруг всплывает человек, чья судьба оставляет желать лучшего, даже если у него и не было трудного детства и юности в тюремной камере. Его судьба преподносит ему всевозможные сюрпризы, как правило, по мелочам, которые в конце концов сплетаются в одну верёвку, что петлёй обвивается вокруг шеи.
«Герои судьбы» – это люди, которых делает героями сама судьба, причём ещё и исключительно в глазах других людей. Про таких говорят: «Он всё может, если захочет, а раз не делает, значит и не надо». Ко всему, что делает или не делает такой человек, относятся как к должному. Таких людей боятся слабые, им завидуют сильные. Потому что все окружающие инстинктивно чувствуют в «героях судьбы» скрытую силу, которой они сами начисто лишены.
Да, «герои судьбы» не умеют красиво падать на скользкой дороге, жизнь, как правило, не наградила их лучшими внешними данными или удачей, но они прекрасно справляются со своей работой, или призванием, как угодно.
То, что скрывают в себе «герои судьбы»,  есть предмет зависти и желания всех, кто лишен одного: желания иметь больше, чем может быть дано.
Тайные знания, потерянные реликты, забытые языки, сила воли, способная двигать звёзды, любовь в душе, которая способна сжигать изнутри всякий раз, когда ты вспомнишь о ней…. Звуки музыки, картины прошлого, никак не желающие отпускать измученную душу.
Разве этого мало для зависти? Порою те, кто обладает такими качествами, сами завидуют вам, простым смертным…

Часть первая
 Дорваться до желаемого
Ссора была крупная. С битьём посуды, криками и истерикой. В меня летели тарелки, вазы и прочие предметы, которые нашлись в доме. Катя кричала, что я её предал, оскорбил и вообще оказался скотиной. Что я мог сказать в своё оправдание? Что мне было хорошо с другой, которая не выпытывала у меня, кто я такой, чем занимаюсь и смогу ли купить ей квартиру? Или надо было признаться Кате, что и мужчинам хочется простой тишины и тепла, когда ты не приносишь домой груз дневных проблем, когда приходишь, съедаешь ужин (хоть яичницу с хлебом, но только чтобы было видно, что тебя ждали!) и идёшь в постель, где от тебя не требуют олимпийских рекордов?
Мужчины не признаются в этом никогда. Это закон. Мы не привыкли плакаться на плече у женщин, нам проще пива выпить с друзьями в баре, снять шлюху и долго винить себя в том, что не успели протрезветь до прихода домой.
Женщина не должна знать, откуда берутся в семье деньги, и уж точно не должна знать их реальное количество. Иначе эта планка будет постоянно повышаться. Как, интересно, случается так, что раньше денег хватало на всё, но как только Катя узнала, сколько я зарабатываю (хорошо хоть не узнала, как…), то ей тут же стало их не хватать даже на хлеб?
Как у людей, как у всех, как у подруг…
Блин, как надоели эти мелкие бытовые проблемы, вроде денег и задержек допоздна! Если это и есть семья, то я, пожалуй, останусь холостяком.
Я вышел из подъезда, постоял под мелким противным снежком и двинулся к метро.
– Чтоб я ещё раз… – повторял я по дороге. – Чтоб я ещё раз попытался стать обычным человеком…
Я закрыл глаза, и мир померк. Умерли звуки, умерли картинки, умерли люди. Тишина и темнота. Всё так, как и бывает при окончании жизни. Но я не могу просто взять и умереть по дороге к метро. Я просто ухожу на время в себя, ищу там ответ, может, был неправ я сам? Надо подумать над этим, ведь всё бывает в первый раз. И иногда приходится смириться с обстоятельствами, даже если тебе кажется, что это несправедливо, что правда на твоей стороне.
Надо уйти на время, подумать, чего же я хочу и где это искать. Когда-то давно я заключил сделку с богом, не помню, как именно я нашёл такой выход из своей жизни, кажется, об этом способе получить милость божью упоминалось в одной старой книге, которая хранилась в храме. Но это не важно. Важно то, что после призыва божества оно действительно согласилось на мои условия и предъявило только одно требование: в течение своей теперь уже длинной жизни я не имею права менять религию и просить других богов о помощи, а уж он (или оно, или она?) сам позаботится о «технической поддержке» меня любимого.
Как я понял, хоть и не сразу, подобные вещи вроде скандала с Катей, это тоже была та самая поддержка. Как говорится, сможешь пройти через все испытания, смириться с тем, что из тебя верёвки вить будут, то пожалуйста, найдёшь то, что ищешь. Дорвёшься, так сказать, до желаемого.
Не стану лукавить, цель моя была весьма обычной и тщеславной: я хотел идеальной, красивой и самое главное не бесцельной жизни. Хотел жениться, завести детей, а ещё хотел риска и адреналина. Как и любой нормальный мужчина, дома я сидеть не желал, да и особо верным этому дому быть не стремился. Хорошо, если дети и жена будут где-нибудь на горизонте, есть, так сказать, к чему стремиться, ну а пока можно и с парашютом на сноуборде попрыгать в каких-нибудь богом забытых горах…
Перед глазами поплыли картинки приятных воспоминаний.
В тот же миг откуда-то издалека послышался шум, который нарастал с каждой секундой, и вот уже я различил  визг тормозов. Резко открыв глаза, я почувствовал, как будто рухнул в своё тело с седьмого неба. В тот же миг я ощутил сильный толчок в бок, тело пронзила боль.
– Спаси и сохрани, – прошептал я, почувствовав, как внутри тела разливается что-то горячее, а само тело при этом немеет. Я не врач, но мне почему-то показалось, что дело плохо. Самое оно, чтобы обратиться к богу за помощью.

Часть вторая
Бога нет
– Слышишь музыку? – спросил меня чей-то голос, который, казалось, слышался отовсюду и одновременно только внутри меня.
– Да, – я кивнул. – Слышу. Ну и что? Разве это что-то значит для меня? Ведь ты всё равно спасёшь меня, даже если я ничего не услышу и не увижу. Какая мне, к чёрту, тогда разница?
– Ничего, – спокойно ответил голос. – Просто мне хотелось понять, что ты ещё способен слышать. Итак, чего тебе надо? Ты умираешь?
– Наверное, – я пожал плечами. – Кажется, меня машина сбила. Ты должен мне помочь.
– Ты знаешь, что именно последует за твоими словами, за твоей просьбой. Ты готов увидеть всё заново?
– Готов, – я сжал кулаки и стиснул зубы, хотя и понимал, что это не поможет.
– Расслабься, – голос усмехнулся, – не каждому дано прожить свою жизнь заново, увидеть давно ушедших друзей, врагов, родных, любимых. Ты можешь пережить всё это снова, задержаться в любом из отрезков времени…
– Но не остаться, – прошептал я. – И сколь бы долго ни длился отрезок, он всё равно не целен, он всего лишь часть целого, и даже если никто и никогда не узнает об этом, я буду помнить всегда.
Я стоял где-то далеко-далеко ото всех и от самого себя, раскинув в стороны руки и запрокинув назад голову. Я закрыл глаза, но даже сквозь опущенные веки яркий белый свет, который опустился на меня сверху, был столь нестерпим, что мне захотелось кричать. Мне захотелось кричать так громко, как только это было возможно, обхватить голову руками, кататься по земле и кричать.
Всякий раз мне неизменно кажется, будто я кричу, но на самом деле это не так. Я лишь открываю рот в беззвучном крике, и крик разрывается внутри меня, там, где и родился.
После этого я начинаю видеть картины прошлого….
…Старые стены храма неизвестного мне бога, люди в плащах, стоящие кольцом вокруг горстки старых монахов и детей-сирот, которые нашли убежище в этом ветхом строении. Кто-то из солдат целится в сбившихся в кучу обитателей храма из лука, пресекая любые попытки бегства…
Я стою у самой стены, мне видны щербинки и трещинки, которые, словно витиеватые узоры художника, расходятся в стороны по всей ее поверхности. Я смотрю на них, на лица стариков и детей, я смотрю на солдат герцога, который сжёг и разграбил уже не один монастырь в поисках древнего фолианта – Книги Пути, которая должна была исполнить его мудрости в жизни. Вот и это пристанище сирот и стариков не стало исключением.
Конечно, я также не забывал, по каким откровенно мягким законам доводилось существовать этому и другим храмам. Монастыри, церкви, храмы и прочие «сооружения веры» прятали за своими стенами многих государственных преступников…
Я посмотрел на небо, которое было затянуто тучами. Моросил мелкий, холодный осенний дождь, к вечеру он превратится в тонкий наст льда, чтобы вновь разлиться водой с первыми лучами солнца.
– Боже, спаси и сохрани нас, – прошептал я, сжав в ладони крест на тонкой верёвке. Но бог в тот день был где-то далеко, может, он не слышал нас из-за туч, которые мешали его величию снизойти до нас, смертных. А может, он просто спал…
– Убить всех, храм – сжечь! – раздался голос командира.
Я закрыл глаза и закричал, но мой крик утонул в десятке таких же криков, раздавшихся со всех сторон. В тот миг, когда первый солдат проткнул своим мечом послушника храма, я сорвал с шеи крест и накинул верёвку на шею стоявшего ко мне ближе всех воина…
– Спаси и сохрани! – крикнул я небу. – А не можешь, так я сам тебя и спасу и сохраню!
Со всех сторон уже пылал огонь, я чувствовал, как жар приближается ко мне, вверх поднимались клубы чёрного дыма, смешиваясь с гарью человеческих тел, которые остались в стенах храма. Я не помню, сколько на мне было ран, не помню, сколько человек я убил: может, одного, а может, дюжину. Я обводил слезящимися от дыма глазами сад, в который согнали всех служителей и детей, смотрел, как разбегаются последние, кто остался в живых, как горят огромные вековые деревья, выросшие когда-то давно на территории храма.
– Спаси и сохрани, – шептал я, как сумасшедший, словно других слов и не было вовсе.
«Не сейчас», – услышал я голос у себя в голове, а потом была пустота.
– Вероотступник! Смерть вероотступнику! – крик одного человека был тут же подхвачен множеством голосов. Я открыл глаза. Меня привязали к толстому столбу, вокруг стояли сотни людей, которые с ненавистью буравили меня взглядами. Подо мной были навалены сухие ветки, политые маслом. Человек в маске палача стоял рядом со мной, держа в руке зажженный факел.
– Смерть ему! Смерть!!!
Народ кричал и бесновался, требуя моей смерти
– Что… я… сделал? – слабо шевеля языком, спросил я. Палач сделал жест и народ замолчал.
– Ты сжёг храм, убил его служителей и жрецов и совершил ещё много ужасных дел!
– Почему… я?
– Ты – колдун. Ты единственный, у кого не было креста на шее, когда мы нашли сгоревший храм. Мы заметили дым и поехали на помощь, а там был ты. В твоей руке была верёвка, красная от крови, с колечком на ней.
– Это… колечко от… креста…
Палач минуту смотрел на меня, потом на толпу, а затем сказал мне, тихо-тихо:
– Ты же понимаешь, что я не могу сейчас просто взять и отпустить тебя? Иначе толпа потребует моей крови. Они собрались здесь, чтобы увидеть колдуна в костре. И что же ты хочешь, чтобы я вышел и сказал им, что колдун на самом деле оказался святым и ничего не будет? Они разорвут меня вместе с тобой. Потом, правда, памятник поставят, нам обоим, но только после всего. Им нужно чудо, неоспоримое и желательно божественное, чтобы я смог развязать на тебе верёвки. Извини, друг... Бог тебе в помощь.
– Меня зовут Эрамер, а Бога нет...
– Вероотступник! – раздался крик из толпы, подхваченный десятками голосов. Я засмеялся, а мой палач спрыгнул на землю и стал поджигать костёр в разных местах. Я смеялся и кричал от боли одновременно. Сквозь дрожащие языки пламени, оранжевым светом пляшущие со всех сторон, я видел лица людей, ненавидевших меня за то, чего я не делал. Им просто надо было кого-то ненавидеть, надо прийти к кому-то на казнь и крикнуть ему, что он вероотступник. Я не винил их, я кричал, не закрывая глаз, стараясь успеть посмотреть в глаза каждому, кто был ближе всего.
«Спасай и сохраняй, а меня оставь в покое», – успел подумать я.

Часть третья
Какой пустяк
Я услышал собственный крик, который заставил меня открыть глаза. Я лежал на дороге, рядом со мной стоял помятый автомобиль. Девушка, сбившая меня (а это точно была она, только в её глазах был неподдельный страх), склонилась надо мной, не подпуская толпу. Перед моими глазами ещё мелькали образы прошлого, лица знакомых, чьи жизни остались во мне, как песчинки в сапогах. На секунду мне показалось, что и эта девушка-водитель мне знакома. Я тряхнул головой, и видение исчезло.
– Всё в порядке, – я медленно встал, отряхнулся и посмотрел на девушку, – всё хорошо, уезжайте, я не стану писать жалоб, протоколов и прочей ерунды.
– Но… – девушка растерялась, а люди, сбежавшиеся на зрелище, стали постепенно расходиться. Поток автомобилей тоже восстанавливал привычное ленивое движение в переулке.
– Я понимаю, – кивнул я с серьёзным видом. – Вот, – я протянул ей несколько крупных купюр, – это на ремонт.
– Как вы смогли... Я думала, что после такого удара…
– А я когда-то думал, что сгорю, – улыбнулся я ей и пошёл прочь. К моему великому облегчению за мной она не пошла. Я продолжил свой путь, совершенно не представляя, куда мне направиться. Я шёл по улице и думал. Когда я успел захотеть нормальной жизни? Когда я сумел убедить в этом себя? Разве мог я представить себе, что моей целью станет построить «идеальную жизнь», в которой всё будет только так, как я захочу.
Что случилось с теми пустяками, которые так были важны вначале? Наверное, удар по голове привёл моё сознание в норму, я одумался, переосмыслил своё существование. Ага, кажется, вот она, первоначальная нить. Существование, а не жизнь мною движет. Вот я и захотел превратить своё существо в рыгающее жизнью тело. А для этого мне потребовались идеальные условия. Теперь ясно, какого хрена я стал искать себе склочных, истеричных женщин и пытаться с ними жить.
Не хочу больше. Лучше просто жить и не думать о будущем, только изредка позволяя себе мечтать о том, что в нём может быть. Это сложнее, остаться одному, когда никого не осталось. Это труднее, сказать перед смертью, что нет никого, и не успеть об этом даже пожалеть. Это страшнее, знать больше, чем хочешь, и пытаться изменить то, что должно стать неизбежностью.
– Ты слышишь музыку? – раздался голос внутри меня.
– Да, – я закрыл глаза, пряча просящиеся наружу слёзы. Вот так просто оно и бывает, едва только решаешь жить, как спускается бог и спрашивает тебя о том, что ты слышишь. И ты знаешь, что значит этот вопрос. Он всегда звучит, когда тебе грозит смерть.
– Это хорошо, – голос Бога был грустным.
– Да, я слышу музыку неба, это хорошо, потому, что она прекрасна. Ответь мне, какой ты бог? Я всегда хотел знать, почему ты спрашиваешь меня, что я слышу, когда я обращаюсь к тебе?
Мне было обидно и тяжело. Я прожил долгую жизнь, я видел, как этот мир развивался и тонул в войнах, я видел, как появились первые машины. Я чувствовал себя причастным к каждому делу, которое так или иначе двигало прогресс, я дышал этим воздухом, когда ведьм ещё сжигали на кострах, и я дышу им сейчас, когда до этих ведьм уже никому нет дела.
– Я боялся, что ты перестанешь слышать мою музыку. Она вечна, и только так я могу понять, что одна вечность сменяет другую. Я – Бог Перемен. Мне хотелось, чтобы хоть кто-то смог понять её. А понять эти звуки может лишь тот, чья жизнь похожа на мою. Посмотри, ты сумел коснуться части моего существования, сумел оценить его и поэтому ты слышишь мою музыку.
– Бог, мне страшно, – тихо сказал я. – Раньше я думал, что тебя нет, и не боялся. Потом я знал, что ты всегда спасёшь, и тоже не боялся. А теперь я вижу, какой ты, как можно устать от самого себя, от бесконечного существования. И мне стало страшно, Бог! Как ты не боишься, как живёшь, если люди – твоё подобие, то почему мы слабы и пугливы, а ты – нет?
– Да если бы я не боялся ничего и никогда, то разве стал бы я заключать с тобой договор, что ты всегда будешь обращаться только ко мне? – горько произнёс голос. – Я хотел, чтобы хоть один человек всегда оставался со мной. Мне было страшно и одиноко, а ты искал… Не знаю, что ты искал. Вот я и подумал, что ты и я сможем скорее понять друг друга.
– Я стал для тебя гарантированным слушателем твоей музыки, которую ты пишешь в перерывах между тем, как спасаешь верующих в тебя, соединяешь сердца для огромной и светлой любви, даришь миру новое дитя, сотни детей. Ты пишешь её между тем, как смерть приходит за людьми, в промежутках, когда тебе не хочется смотреть на землю, вниз, где ещё копошатся какие-то организмы. А я вечен, пока мне дорога жизнь, пока я хочу сохранить её, я обращаюсь к тебе и становлюсь твоим слушателем, твоей публикой, которой тебе так не хватает. На меня не нужно смотреть, мне вообще ничего не нужно. Я просто существую где-то там, далеко, как запасной вариант, как отдушина. Единственный в своём роде, ещё не Бог, уже не человек.
– Ты сам просил об этом, ты сам хотел построить идеальную жизнь, – запротестовал голос. – Ты сам просил меня сделать всё так, чтобы дать тебе время.
– Да, – я опустил голову, присел на бордюр и стал смотреть на прохожих, на их ноги. – Только вот один ты знал, что время есть всегда, когда его мало. Только когда его мало, оно есть. Я просил дать мне время, а не вечность. И ты чувствуешь биение собственного сердца, куришь, глядя на горящие окна в домах. Ты думаешь о том, что, возможно, кто-то сейчас так же, как и ты, не спит, курит, глядя на улицу, и думает о пустяках, таких пустяках, вроде жизни. Какой пустяк, помечтать о божественном чуде, в то время пока этот самый бог сочиняет новый ритм жизни.
– Ну и что теперь? – надменно спросил Бог. – Перестанешь слушать мою музыку?
– Нет, – я покачал головой. – Я свою напишу, ещё лучше. Вдруг люди станут двигаться в моём ритме, а не в твоём? Ты никогда не думал об этом? Или ты считаешь, что человек не способен выбирать, какие звуки ему нравятся больше?
– Ты не сможешь! Это невозможно!
– Для человека? – с сомнением уточнил я. – Или для меня?
– Ты тоже человек! – едко заметил мой собеседник.
– Нет, человек теперь ты, потому что сам стал рабом, который не может жить, если его никто не слушает и не слышит.
– Ты не бог, – зло сказал голос. – Я всё равно останусь на своём месте, далеко от тебя.
– И ото всех людей, – согласился я. – А как ты думаешь, где стоит быть – поближе к людям или подальше от них, чтобы они стали слушать тебя и твои звуки? Мне кажется, что меня они услышат лучше... Скажи, а что видел мой предшественник? Картины, музыку, скульптуры, устройство мироздания?
– Свою жизнь, как ни странно, – процедил сквозь зубы Бог.
– Удивительная вещь – эволюция, – сказал я, поднимаясь с бордюра. – Мне пора, а ты заходи, если что. Поговорим.
– Эрамер! – окликнул он меня, я остановился. – Я… действительно могу зайти к тебе и просто поговорить? – с сомнением и надеждой спросил он.
– Конечно, когда тебе станет страшно, одиноко или ты исполнишься радости. К тому же, ты единственный, кто помнит моё самое первое имя…
Эмина.
06.04.06.