Запись пятая. Духом одолевая душевно-телесную стихию
На меня дуется бабушка. Я изменила многолетней традиции – по вечерам усаживаться за круглый стол в большой комнате и обсуждать что-то из прочитанного. Теперь бабушка сидит за столом одна, демонстративно держа перед собой книгу, поглядывая недовольно поверх очков в сторону двери, ведущей в бывшую детскую, где я, кажется, поселилась навечно. Не только по прописке, но и по тому, что теперь (уже три вечера подряд, а сколько их еще впереди!) я не отрываю своей милой задницы от крутящегося стула перед компьютером. Я – в сети. Естественно, в сети литературной. Только поэтому мне удаётся избежать бабушкиных нагоняев. Литература всё-таки.
Я нашла себе новых собеседников. Кажется, помоложе бабушки. Один из них, А.Ч., подкинул занимательную тему, которая таким, как он (цитирую) «уже по ночам снится: проблема катарсиса в русской литературе - у кого он явно есть, у кого нет». Сразу возникла ассоциация с оргазмом: кто-то испытывает его, а кто-то нет. С врачебной точки зрения отсуствие оргазма говорит о некотором нездоровье человека. Некоторое – потому что человек работоспособен, деятелен, а оргазма нет. Так и с нашей литературой. Приболела она что-то. Произведений много, а катарсиса нет. Ведь оргазм и катарсис где-то в чем-то схожи.
Хорошо, что эти аналогии я записываю в дневник. И никто их не прочтёт. Не дай Бог сказать кому-нибудь – засмеют. Особенно, бабушка - ругаться будет. Ну да ладно. Постараюсь не терять нить суждений.
Здоровое творчество всегда «отягчено» катарсисом. А всё остальное, как у Тарантино – чтиво. Рутина. Прочитал – забыл. С катарсисом – не забывается. Даже если очень хочется забыть, не получится. Простой пример. В возрасте восьми лет я прочитала рассказ А.П.Чехова «Ванька». Буду умирать – не забуду. Потому что это был первый катарсис, испытанный мною, еще ребенком, и перевернувший что-то в моём сознании.
«Ванька вздохнул, умокнул перо и продолжа писать:
А вчерась мне была выволочка. Хозяин выволок меня за волосья во двор и отчесал шпандырём за то, что я качал ихнего ребятёнка в люльке и по нечаянности заснул. А на неделе хозяйка велела мне почистить селёдку, а я начал с хвоста, а она взяла селёдку и ейной мордой начала меня в харю тыкать. Подмастерья надо мной насмехаются, посылают в кабак за водкой и велят красть у хозяев огурцы, а хозяин бьёт чем попадя. А еды нету никакой. Утром дают хлеба, в обед каши и к вечеру тоже хлеба, а чтоб чаю или щей, то хозяева сами трескают. А спать мне велят в сенях, а когда ребятёнок ихний плачет, я вовсе не сплю, а качаю люльку. Милый дедушка, сделай божецкую милость, возьми меня отсюда домой, на деревню, нету никакой моей возможности... Кланяюсь тебе в ножки и буду вечно Бога молить, увези меня отсюда, а то помру...
Приезжай, милый дедушка, - продолжал Ванька, - Христом-Богом тебя молю, возьми меня отсюда. Пожалей ты меня, сироту несчастную, а то меня все колотят, и кушать страсть хочется, а скука такая, что и сказать нельзя, всё плачу. А намедни хозяин колодкой по голове ударил, так что упал и насилу очухался. Пропащая моя жизнь, хуже собаки всякой... А еще кланяюсь Алёне, кривому Егорке и кучеру, а гармонию мою никому не отдавай. Остаюсь твой внук Иван Жуков, милый дедушка, приезжай.»
Детская девчоночья душонка разрывалась от ужасающего несоответствия Ванькиных «проступков» и его наказаний. Я плакала «шепотом» и испытывала такое чувство, как будто сейчас произойдёт что-то страшное, и мне нужно очень торопиться это неминуемое событие предотвратить. Едва дочитала до конца письма. И – как обухом по голове:
«Подумав немного, он умокнул перо и написал адрес: На деревню дедушке».
Помню, я перечитывала предложение несколько раз. Сейчас, по прошествии стольких лет, можно проанализировать мои чувства. Сознание отказывалось принимать такое сообщение. Оно было не только неожиданным, но и парадоксальным. Вдруг вздыбилось сомнение, и я уже читала его по буквам, проверяя, правильно ли оно написано. Потом откинулась на спинку стула, ничего не видя перед собой и, наверное, от потрясения открыв рот.
КАК?!!!
Ванька, так нуждающийся в помощи, страдающий ребенок, описал свои горести в письме, которое НИКОГДА не дойдет до адресата. И никто не узнает, как ему плохо. И никто не поможет ему. Читая письмо, я злилась. На хозяев за их поганый нрав, а на Ваньку за то, что он бестолочь такая. И вместе с тем – очень жалела мальчика. Два чувства пылали во мне: ненависть и сострадание. Первое тянуло влево, второе – вправо. Со словами «на деревню дедушке» произошел разрыв, как будто струна, которую «тянули» эти противоположные чувтва, лопнула. Я еще не совсем понимала смысла, но чувства...
Помню, я даже отказалась от ужина. Организм не мог принимать пищу – перерабатывал информацию, а иначе – находился в затяжном катарсисе. Перемена, которая произошла после «Ваньки», отозвалась в новом ощущении себя. Я повзрослела. Дурашливость, присущая мне с измальства, в мгновение ока испарилась. До этого события, я прыгала, как козочка на пружинах, без всякого повода. А теперь, как будто кто-то перекорёжил моё тело, свернул его кренделем, а потом разворачивал обратно медленно-медленно. Каких моральных усилий стоил мне чеховский «Ванька»! Но я об этом нисколечко не жалею.
С тех пор хорошая литература проверяется мной по самоощущению, которое я сравниваю с подобными переживаниями. Они имеют разную мощь, но всегда оставляют СЛЕД. В душе и в теле.
Так что моему собеседнику А.Ч. (но не Антону Чехову!) отвечу: катарсис должен быть! Иначе это не литература, а поделка типа Пауло Коэлье. Или Мураками.
И в поддержку возьму Николая Бердяева: «В подлинном творчестве всегда есть катарсис, очищение, освобождение духа от душевно-телесной стихии или одоление душевно телесной стихии духом».