Каждый человек знает, что когда заканчивается день, то начинается ночь. Есть короткий промежуток – вечер. В этот момент каждый по-своему чувствует, что сейчас на землю опустится мрак. Кто-то упоительно ждёт этого момента, чтобы отдохнуть, расслабить натруженные руки и погрузиться в сон, кто-то же готовится отдаться пороку, который не демонстрируют при дневном свете, а кто-то боится, что под покровом ночи до него доберутся те, кого он так охотно притеснял днём. Заходящему солнцу глубоко безразлично, кого оно оставит без своего света до утра. С одной и той же натянутой приветливостью оно прощается и с дворцами, и с хижинами. И даже заглянув сюда, на слияние Вислы и Салы, светило не чувствует ничего. Равнодушно скользят его последние лучи по рядам колючей проволоки, заглядывают на караульные вышки и гуляют по хмурым лицам стоящих на них солдат в чёрной форме. Солнцу не страшны петлицы с изображением черепа и костей, грозные винтовки тоже светилу по барабану. С тем же равнодушием оно прощается и усталыми, едва волочащими ноги колоннами заключённых. Гефтлинги , глядя на закат, понимают, что некоторые из них не увидят рассвет. Шумят, матерятся капо , выстраивая своих подчинённых на проверку. Мрачно поглядывают на гефтлингов эсэсовцы: одним больше, одним меньше – без разницы. Скоро будет отбой, кто-то пойдёт в бараки, а кто-то отправится в казармы и общаги. Солдаты СС мало, чем отличаются по своему положению от узников: срочная служба, невозможность никуда уйти или перевестись, порой побои от офицеров, но было очень важное отличие. Эсэсовцам не предстояло в скором времени с неизбежностью умереть. И напоминанием об этом служили беспрерывно чадящие густым, сальным дымом трубы крематория. Здесь, в Биркенау, заканчивают свой земной путь все те, кто надел в Освенциме чёрно-белую одежду. Хоть капо, хоть «мусульманин» , все выйдут из лагеря только в виде дыма. А вот эсэсовцы после войны, возможно, вернутся домой, к семьям и гражданской жизни. В каждой отсечённой от других рядом проволоки части лагеря идёт вечерняя проверка. В женской части лагеря холодные, грациозные эсэсовки с овчарками на поводках слушают доклады капо и неясно, отправятся ли заключённые в бараки или же на них спустят собак. В мужской части лагеря то и дело слышатся мат и удары. Здесь капо, по большей части уголовники, для развлечения пускают в ход дубинки и нагайки под одобрительный смех эсэсовцев. Возле шеренг заключённых лежат их умершие на работе товарищи. Им тоже поставят присутствие, а уж потом поволокут в печь.
Есть лишь один, совсем крохотный сектор лагеря, где не слышно ругани, где почти всегда тихо, не видно зелёных винкелей капо. Кажется, будто здесь склад или какая-нибудь подсобка. Но нет: зачем бы отгораживать пустое здание рядом колючей проволоки и даже ставить вышки с охраной? Иногда из странного блока выходит женщина средних лет в белом халате, из-под которого кое-где торчит форма СС. Дама безразлично курит и возвращается в блок. Иногда, в основном по воскресеньям, сюда под конвоем приходят женщины заключённые. А всё просто – здесь содержат детей, которые родились уже «за проволокой». Так как сеть лагерей Освенцим существует ещё совсем мало (полтора года), то и дети пока ещё совсем малютки. Когда они хоть чуть-чуть подрастут, то для них будут искать адекватное применение: кто-то отправится в детский концлагерь в Чехии, кто-то – в детский дом, а у кого-то и родственники на воле могут найтись. Но последняя привилегия относится лишь к детям немок. Если же мать отправится в крематорий, то в судьбе ребёнка всё равно ничего не изменится. Если родители были «расово полноценными», то даже усыновить кто-нибудь сможет. Таких прецедентов, правда, ещё не было, но когда-нибудь, возможно, будут. Так как дети ещё совсем маленькие, то комендант Освенцима, Хёсс сделал для них маленькую поблажку: на двери красуется табличка с недвусмысленной надписью: «Бить запрещается». Это несбыточная мечта каждого гефтлинга, но про битьё заключённых не сказано ничего. Их положено убивать, а не колотить. Если же забить до смерти, то это не расценят как нарушение правил. А вот за детей сам комендант вступился. Потому даже нянечку им подобрали соответствующую: Розмари Крестетсен до войны была учительницей начальных классов. Потому она предпочитает нервно курить, а не издеваться. Ещё иногда приходит унтер-штурмфюрер Петер Штейнер. В принципе, ему нечего здесь делать, он вообще в конвое служит, но любит детей младший лейтенант. Каждый вечер, отправив солдат в казармы, он приходит в детский блок. Только затем, чтобы посмотреть на детские лица, послушать их плач или смех. В начале войны у Штейнера родился ребёнок. Но эсэсовец так и не узнал, какого тот был пола и как его назвали. В один день унтер-штурмфюрер получил и счастливое письмо жены, и «похоронку»: бомба попала прямо в родильный дом. С тех пор Штейнер в свободное время приходит в детский блок и наблюдает за детьми. Может, представляет, как выглядел бы его ребёнок, может, просто наслаждается видом будущих людей.
Солнце село, и на лагерь опустилась непроглядная, холодная осенняя ночь. Штейнер привычно вошёл на территорию детского блока. Стоявший на вышке часовой машинально вскинул руку и буркнул себе под нос: «Хайль!». Офицер вяло ответил и приблизился к прочной, окованной железом двери. Он вдавил кнопку звонка, и сейчас же на пороге появилась Крестетсен. Она здесь и блок-фюрер , и арбайтфюрерин , и дисципфюрерин в одном лице. Но все, кто имел дело с детским блоком, знали, что здесь нет ни нарушений, ни работы, ни заключённых, а Розмари занимается тем, к чему привыкла в гражданской жизни: заботится о чужих детях. Маленькая, замордованная постоянными придирками начальства и насмешками других эсэсовок, Крестетсен стояла на пороге блока перед Петером. Тот в который раз отметил, что работа в Биркенау сказывается на Розмари не лучшим образом. Ей было не больше тридцати, а выглядела уже на сорок лет.
- Хайль, фройляйн Крестетсен.
- Хайль, герр унтер-штурмфюрер, - устало кивнула эсэсовка. Весь день промыкавшись с детьми, Крестетсен едва держалась на ногах. Её коллеги, работавшие в отрядах заключённых, почти не уставали, да и развлекались, как хотели, нанося женщинам-гефтлингам побои. Но Розмари была довольна тем делом, которое ей вверили. Неизвестно, каким ветром её занесло в СС, незамужнюю и далёкую от военного и полицейского дела. Однако вот работала, и справлялась со своим делом лучше, чем, если бы на её место поставили арбайтфюрерин Грезе или дисципфюрерин Мандель. Мысленно Петер поблагодарил Бога за то, что именно этой женщине поручили возиться с детьми.
- Вы снова к малышам?
- Да, - кивнул Петер и вошёл. – И, как всегда, не без гостинцев.
Бывая в увольнениях, Штейнер покупал большое количество конфет и во время визитов в детский блок напропалую угощал ими малышню. Вот и сейчас, стоило ему войти в штубу , как лежащие в кроватках дети (отбой един для всех) открыли глаза и радостно уставились на него. Офицер снял шинель, повесил на дверь и, вытащив из карманов полные горсти конфет, двинулся между койками. Некоторые дети спали, а те, кто не спал, не спешили отрывать головы от подушек. Тётка Розмари хоть и добрая, но строгая, так что лучше не высовываться. Тощие, болезненного вида дети ещё не умели говорить толком, но инстинктивно чувствовали, что в Освенциме ошибиться можно только один раз. На спинках их кроваток были прикреплены бирки с номерами их матерей и именами малюток. В основном польские фольксдойче да немцы, поляков да евреев в любом, даже в грудном возрасте в крематорий гонят. А на некоторых бирках номера матерей написаны не были. Это значило, что либо таковая заключённая уже вышла в расход, либо находится в другом лагере, не в Биркенау. Таких детей никто не посещает. Потому они больше всех рады визитам Петера.
Чтобы не нарушать отбой, младший лейтенант тихонько прошёл между кроватей, положив бодрствующим детям конфеты на край одеял, а спящим – под подушку. Когда утром малыши будут застилать постели (если малыш умеет ходить, то постель застлать ему положено самому; и Розмари знает, как этого добиться), то обнаружат подарки. Вот радости-то будет! Было дело, на Рождество Штейнер нацепил себе бороду из белой ваты. Где-то достал красный колпак и поздравлял детей. Со стороны смотрелось дико: Санта Клаус в чёрной форме СС. А на Пасху был «пасхальный зайчик» в фуражке с черепом и костями. Но уж лучше так, чем никак.
Снабдив конфетами обитателей первой штубы, эсэсовец перешёл во вторую, где жила совсем мелюзга, ещё даже ходить не научившаяся. В дальней части помещения находился манеж, сделанный по личному распоряжению коменданта Освенцима. Днём здесь Крестетсен учила малышей ходить, а ночью дети спали в своих, топорно сделанных колыбелях. Петер некоторое время укачивал тех из них, кто ещё не уснул. А уж потом приблизился к люльке, где лежала та самая девочка, ради которой, считай, он и приходил. На бирке было написано, что это польская фольксдойче, что ей шесть месяцев и что её мать находится неизвестно где, но не в Биркенау. Бирка бесстрастно сообщала, что зовут девчушку София Зарецкая. Петер давно уже приметил, что девочка похожа на него внешне: те же вьющиеся светлые волосы, те же наивные серые глаза. При иных обстоятельствах она могла бы даже быть дочерью эсэсовца. Но это, конечно же, было невозможно. Потому Штейнер просто стоял над её колыбелью и мечтал о том, как было бы здорово, если бы у него самого была такая дочь. Если бы София была его дочерью, то эта колыбель висела бы в его комнате в общежитии. И, принимая сослуживцев, можно было бы хвастать, мол, какая у меня чудная дочка. Офицер мог бы видеть, как София растёт, как становится всё старше, как она впервые пойдёт самостоятельно по комнате, как впервые заговорит, а потом можно будет научить её читать, одевать в лучшую одежду, которую только удастся достать у местного населения… Хотя зачем доставать, можно просто подойти к гаупт-штурмфюреру Эфингеру, который занимается сортировкой вещей только прибывших в лагерь гефтлингов, дать ему бутылку и взять всё, что хочется, от детского платьица до драгоценностей. Но есть одно препятствие: София Зарецкая – не дочь Петера Штейнера и никогда ею не будет. У Софии нет матери, точнее, есть, но где-то далеко, а, может, уже и на небесах. Потому Петер старается сделать хоть что-то.
Девочка заворочалась в люльке и начала плакать. Из коридора между штубами послышался тихий, усталый голос Розмари:
- Герр Штейнер, успокойте ребёнка.
- Т-с-с, - приложил палец к губам офицер. – Тихо, София.
Эсэсовец протянул руку и легонько погладил по головке ребёнка. Этой самой рукой он четыре часа назад застрелил спятившего от холода и голода заключённого. Тощий еврей, когда капо для смеха расплескал его баланду, не стал слизывать кусочки брюквы с грязи, а с размаху обрушил кирку на голову обидчика. Сил у него было маловато, но капо получил приличное сотрясение мозга. Если бы этим всё и окончилось, то конвой лишь посмеялся бы. Но гефтлинг бросился на солдат! Пришлось Штейнеру вытащить из кобуры «Парабеллум», неизменный его спутник с 1939 года, и проделать безумцу третий глаз. По иронии судьбы, заключённый оказался оккультистом, на воле искавшим этот самый третий глаз. Узнав об этом, солдаты конвоя ржали, как жеребцы. Но теперь, гладя маленькую польку по крохотной голове, офицер содрогнулся при мысли, что рука всё ещё может пахнуть порохом. С чего малютка должна привыкать к этому запаху смерти с раннего детства? «Если бы это была моя дочь, то я хоть в общаге мог бы, сняв форму, превращаться из палача в обычного семьянина, в «папу». Да где же её мать», - думал Петер. – «Найти бы её да попробовать перевести в Биркенау. Пусть у Софии будет ещё кто-то, кроме замордованной «тётки» Розмари, да пахнущего порохом «дядьки» Петера». Чтобы унять плач ребёнка, эсэсовец наклонился ниже и прошептал на польский манер:
- Тише, Зося.
Девочка задремала. Умилившись, офицер двинулся к выходу. Крестетсен ждала его в коридоре. Она поинтересовалась:
- Нравится Софихен?
- Зося – хорошая девочка. Попробую узнать, где её мать, и попрошу начальство перевести её сюда. В конце концов, я в очень хороших отношениях с кое-какими офицерами лагерного гестапо.
********************************************
Утром, сразу после развода, унтер-штурмфюрер собирался заглянуть в опер часть (лагерное гестапо), но его неожиданно вызвали туда сами. Едва Штейнер вошёл в кабинет, как на него воззрился один из оперативников, гаупт-штурмфюрер Персиваль Броад. Маленький, весь какой-то засушенный, неопределённого возраста, старлей Броад обладал удивительными глазами. Казалось, он видит людей насквозь и знает их прошлое, настоящее и будущее и нет такой тайной мысли, чтобы не была ему известна. Его взгляд не выдерживал даже начальник лагерного гестапо гауптман Богер, больше известный под кличкой «Лагерный дьявол». Но Штейнер почти не боялся Броада, так как был его земляком, а здесь, в Биркенау, приходился крёстным его сынишке. И если другие боялись опера, зная, что тот буквально взрывается шквалами смертных приговоров, то Петер был знаком с ним, как с интеллигентным человеком, который за бутылкой вина расскажет пару замечательных анекдотов и охотно перескажет содержание оперы Вагнера «Золото Рейна». Вот и теперь Броад тут же предложил унтер-штурмфюреру сесть и, спросив мимоходом о личной жизни, предложил:
- Хочешь подкалымить? Есть такая возможность.
- То есть?
- Командир конвойного взвода при крематории, унтер-штурмфюрер Штек заболел. Позавчера простудился, а сейчас лежит с ангиной. Сегодня вечером пришлют этап из Явожно. Сам понимаешь, всех надо пожечь, а перед этим сводить в баню, где их придушат. Но ты всего этого, ясное дело, делать не будешь. Покомандуй автоматчиками, а? Так будет взвод конвоя, двадцать пять автоматчиков и пять проводников с собаками. Просто сопроводи гефтлингов в баню, а потом, когда их будут вытаскивать, твои парни добьют умирающих. За это доплата хорошая. Хочешь?
- Хочу. Спасибо, герр гаупт-штурмфюрер. Но хочу просить Вас об одной услуге…
- Да брось! Штейнер, мы же с тобой друзья. К чему это чинопочитание? Кто тебе на хвост наступил?
- Не в этом дело. Узнайте, пожалуйста, в каком лагере содержится заключённая по фамилии Зарецкая. Польская фольксдойче. Точно в одном из лагерей нашей сети, а вот номер не знаю.
- Не вопрос. А зачем тебе, - бесстрастно поинтересовался Броад, и его глаза теперь смотрели по другому. Казалось, взгляд говорит: «Что ты хочешь сделать? Расскажи сам, а иначе окажешься гораздо ближе к Зарецкой, чем хотелось бы». Потому Петер рассказал всё начистоту. Выслушав его, Персиваль согласился помочь.
******************************************
Этап оказался женским. И, оказавшись вышвырнутыми из грузовика, женщины бежали между шеренгами солдат СС. Злобно скалились караульные овчарки, отпускали пошлые шутки конвоиры. Беспощадные дула МР-40 взирали на заключённых. Грязные, тощие, наголо обритые, но всё равно вшивые они бежали в баню, громко топая деревянными башмаками. Тридцать женщин, когда-то бывших чьими-то жёнами, дочерьми, сёстрами и матерями, шли на смерть. Им невдомёк, что вместо воды в бане подадут «Циклон-Б», и все они умрут в страшных корчах вдали от близких, в месте, которое формально даже не существует, за рассказ о котором любой солдат или офицер СС отправится под трибунал. Они думают, что их вымоют и этапируют в другой лагерь.
Зато всё прекрасно известно Штейнеру. Он курит сигарету и пытается отгородиться от колонны смертниц клубами сизого дыма. «Они все умрут», - думал он. – «Но они умерли бы и без меня. А вот у малютки Софии скоро найдётся мама. Так что надо радоваться, а не горевать». Петер старался не смотреть на этих женщин. Внезапно одна из них метнулась в сторону и, подскочив к одному из обалдевших от такой наглости солдат, взмахнула рукой. В свете прожекторов блеснула заточка, но Петер предвидел такое развитие событий. Он понимал, что человек, ведомый на смерть, почти не рискует. Ему нечего терять, потому он может сделать, что угодно. А так как многие из гефтлингов тронулись умом, то можно ожидать самых разных выходок. И заточки, и кастеты были у многих. Так что в самоубийственной попытке побега ничего дикого не было. Хоть эта женщина и не знает, что её ждёт, но интуиция есть почти у всех. Потому жизнь обомлевшего солдата висела на волоске.
Штейнер с быстротой молнии выхватил пистолет. Вопреки различным инструкциям он никогда не ставил оружие на предохранитель и держал патрон досланным в ствол. Был он мужиком крепким, потому возможность того, что заключённые отберут у него оружие исключалась. И теперь он лишь на долю секунды заколебался: вогнать пулю в бритый затылок или между лопаток. Если выстрелить в спину, то пуля может пройти на вылет и поразит солдата. А при выстреле в голову заряд вязнет в лобной кости. Потому унтер-штурмфюрер вколотил пулю именно в затылок. Смертница кулем рухнула на землю, всё ещё сжимая в руке остро отточенный железный штырь. Солдат-ротозей всё ещё хлопал глазами, даже не пытаясь вытереть забрызганное чужими мозгами лицо. Заключённые загомонили, но можно было разобрать лишь одно слово: «Зарецкая».
Из фургона выглянул роттен-фюрер, конвоировавший смертниц от самого Явожно. Держа винтовку на изготовку, он спросил:
- Зарецкую, что ли, замочили? Меня предупреждали, что она – особо опасная…
И тут до Штейнера дошло: «Зарецкая?!». Пистолет повис в безвольно опущенной руке, сигарета вывалилась из плотно сжатых губ: «Не будет у малютки Софии мамы никогда, потому что я только что убил её своими руками».
Примечания.
Гефтлинги – узники концлагерей Рейха. Сленговое название, аналог советских «зэка».
Капо – пособники администрации из заключённых. Аналог советских «блатных».
«Мусульмане» - опустившиеся от голода и побоев заключённые, физически ослабшие и не могущие постоять за себя. Первейшие кандидаты на отправку в крематорий. Сленговое название, аналог современного «опущенные».
Блок-фюрер – эсэсовец, отвечающий за определённый блок и заключённых, размещённых в нём. Аналог начальника отряда из ГУЛАГа.
Арбайтфюрерин – эсэсовка, отвечающая за вывод на работу определённой группы заключённых.
Дисципфюрерин – эсэсовка, отвечающая за дисциплину вверенной ей группы заключённых.
Штуба – помещение в блоке, где содержатся заключённые. Штуб может быть от двух до четырёх. В детском блоке их было две.