Как будто, издали горя,
Ещё не видимая многим,
Ждал их светлая заря,
А не закат в конце дороги.
Иосиф Уткин
Днестр называли иногда рекой, иногда границей. Изредка по ночам Таля будили громкие хлопки со стороны границы. Мать прижимала к себе маленькую Жанет, сестричку Таля, успокаивая и приговаривая, что стреляют на нашем берегу, значит, наши солдаты, а это не страшно, не страшно, не страшно… Отец проверял окна и двери, свет не зажигали. И хотя в несколько мгновений тишина снова возвращала ночь, заснуть долго не могли, переговариваясь в догадках, прислушиваясь в ожидании. Утром от забора к забору рассказывали, что кто-то хотел переплыть реку или порыбачить, так не дали ему границу перейти и утопили в реке.
Утреннее солнце, пробиваясь сквозь заросли деревьев, будило Таля. Жмурясь от солнечных зайчиков, он некоторое время прислушивался к гугуканью Жанет с няней, потом шлёпал к умывальнику и окончательно просыпался от его перезвона и холодной струи воды. Няня помогала одеваться, собирала завтрак на стол, однако большую часть времени отдавала Жанет.
Дома на подходе к берегу стояли редко и, как правило, в глубине дворов среди фруктовых деревьев. Зелёная аллея соединяла двери дома с воротами, за которыми начиналась для Таля жизнь познаний и неожиданностей.
Со своими соседскими сверстниками он встречался возле заросшего высоким бурьяном оврага. Взрослые обходили его, и поэтому никто не мешал и в войну поиграть, и в прятки. Овраг выводил к реке, и, хотя это запрещалось, мальчики не могли себе отказать в любопытстве проверить, что выбросило течение реки за ночь, или понаблюдать из-за насыпи за тем берегом. Жизнь на той стороне была иная: люди свободно гуляли вдоль берега, купались и даже ловили рыбу.
Совсем недавно в овраге поселилась собака. Впервые увидев детей, она грозно зарычала. Мальчики отбежали, но, не чувствуя опасности, остановились. Собака лежала на том же месте, в её брюхо тыкалось несколько крошечных щенят, глаза её выражали скорее беспомощность, нежели агрессивность. Так началась дружба между ними. Таль засыпал вечером с мыслью пораньше проснуться и принести ей поесть. Собака вежливо приветствовала мальчиков помахиванием хвоста, но к щенятам подойти не давала и, когда они приближались, грозно рычала. Еду ставили поодаль. Собака освобождалась от щенят и, как бы нехотя, делая одолжение, медленно подходила и ела не торопясь. Потом в знак благодарности обходила детей и облизывала им руки, а они целовали её во влажный нос.
В один из дней военные окружили охраной городской парк. Парк находился в центре города, и потому всё, что происходило в нём, интересовало горожан. Под сенью деревьев начали строить что-то большое и непонятное. Ходили слухи, что строят лодку, на которой Красная армия переправится на ту сторону и освободит угнетённых трудящихся. Возле парка было шумно и интересно. Подъезжали полуторки, замаскированные зелёными ветками, суетились солдаты, разгружая их. Под аккомпанемент жиганья ручных пил, доносящегося из парка, молотки выплясывали звонкую чечётку. Когда подкатывала чёрная легковая «эмка», на мгновенье всё затихало, у мальчиков захватывало дыханье, раздавались звонкие команды, солдаты вытягивались в струнку. Иногда Таль возвращался домой с полосами на ногах от крапивы – солдаты гоняли. Вскоре взрослые начали обходить парк стороной, чтобы не заподозрили в шпионаже. Заподозрённые исчезали.
В одну из ночей Таль проснулся от громкого шёпота из спальни родителей. Говорили на еврейском, как всегда, когда хотели скрыть что-либо от сына или когда затрагивались сугубо важные семейные дела. Мать плакала и часто произносила имя дяди Землинского. Друг родителей, он был и другом Таля, играл с ним, высоко подкидывая под самый потолок. Приходил часто и первым делом, даже не поднимаясь на цыпочки, такой он был высокий, заглядывал на шкаф, куда прятали от Таля протвени с печеньем. Несколько дней дядя Землинский не появлялся. Отец успокаивал мать. Таль уловил слово НКВД и понял, что его друг уже никогда не придёт. После этой ночи отец приготовил зачем-то возле порога чемоданчик с вещами, хотя вроде и не собирался никуда уезжать. Свет по вечерам начали зажигать только при закрытых ставнях, чтобы «не привлекать внимание», так говорили между собой родители.
Сомнений не оставалось. Листва парка уже не могла скрыть остов громадной лодки. С её ростом тревога охватывала город. Взрослые говорили о войне.
В детских книгах, которые мать читала Талю, война представлялась праздником в образе быстрых тачанок, лошадей, звенящих сабель, солдат с красными звёздами, дружных и громких песен.
Когда лодка в парке выросла выше деревьев, отец принялся рыть яму в глубине сада, подальше от дома. Яму он называл щелью, в которую нужно будет прятаться от самолётов. В воображении Таля самолёт и имя Чкалов олицетворяли мечту. Яму накрыли старыми досками, на них насыпали слой земли и поверху набросали ветки. По приставной лестнице отец взобрался на крышу дома и рукой показывал Талю куда положит ещё ветку, чтобы с воздуха нельзя было распознать щель. Наконец закончили и спустились туда всей семьёй. Пахло сырой землёй, отец беспрерывно зажигал спички, было душно и тесно. Жанет начала плакать, протягивая ручки к светлому проёму. Выбираться оказалось труднее, осыпались ступеньки, скользили ноги.
Вскоре узкая немощёная улочка, на которой жил Таль, заполнилась солдатами, гулом моторов. Несколько тракторов волочила лодку к реке. Солдаты суетились, подкладывая под её днище круглые брёвна. В узких местах лодка не помещалась в улицу, движение останавливалось, разбирались заборы к громкому неудовольствию владельцев домов. Когда солнце перевалило на другую сторону реки, подкатили к берегу. Солдаты со всех сторон облепили лодку и под громкое «ура» столкнули в воду. Быстрое течение подхватило её.
С той стороны тоже много людей наблюдали, бегали вдоль берега, размахивали руками. Голосов не было слышно, и потому люди казались игрушечными и смешными. Некоторое время реку по ширине можно было сравнить с лодкой. Но что это? Лодка начала уменьшаться в размерах, её корма начала погружаться и исчезла в мутных водах реки. Только нос, удерживаемый канатами, напоминал нечто грандиозное. Стало так тих, что слышалось журчанье воды. Первые опомнились офицеры, закричали командами, забегали солдаты, отгоняя любопытных, а некоторых силой посадили в грузовики и увезли.
В этот же день отец обещал взять Таля в школу на выпускной вечер. Отец преподавал физику, мать учила детей русскому языку и литературе. Каждый старался привлечь сына к своему любимому предмету. Физическим фокусам отца Таль приятно удивлялся, но не понимал. Однажды отец вынул из кармана белый носовой платок и поджёг его. Горящий платок упал на пол, огонь прекратился, платок остался целым и таким же белым. Мать обычно готовилась к урокам перед вечером и часто усаживала рядом с собой Таля, читая вслух стихи и рассказы. Читала мать с напевом, каждая буква чётко выговаривалась, лицо сливалось со словами, тело с ритмом. Таль любил именно эти часы общения с матерью. Он был и сыном, и учеником, и даже ценителем: мать часто спрашивала, понравилось ли ему.
Школа находилась на холме, рядом с военным городком. Таль шёл между родителями, держа их за руки. Иногда его подтягивали, и он как бы летел несколько шагов на пружинящих руках отца и матери. Мать громко смеялась. Прохожие здоровались с ними, что-то спрашивали, улыбаясь, уделяли внимание Талю. В школе играл духовой оркестр, на стенах висели портреты знаменитых людей. Громадный портрет Сталина занимал целую стену на сцене. Было много цветов, особенно сирени, смеха, улыбок, выпускниц в белых платьях и выпускников в широких брюках клёш и косоворотках, лихо расстегнутых возле шеи. Не прошло и минуты, как Таль увидел родителей, танцующих с учениками и отличающихся от них только одеждой. Таль тоже танцевал с девочкой, вернее, девочка учила его вальсировать, наклоняясь к нему и чуть касаясь телом, отчего вечер казался ещё более необычным и радужным. Оркестр затих. На сцену вышла мать Таля и пригласила всех садиться. Учителя сидели в президиуме. Таль остался с той же девочкой. Кто-то большой долго и скучно говорил с трибуны. Зал постепенно наполнился шёпотом, который постепенно перешёл в гул. Наконец-то человек кончил говорить, и все громко с облегчением захлопали. Мать снова вышла на сцену и начала вызывать выпускников, вручая аттестаты зрелости. Для каждого она находила необычные слова, а некоторым даже читала стихи.
Потом снова танцевали. Таль старался не отходить от отца и матери. Ученики называли отца Илья Григорьевич, мать – Анной Михайловной. В доме они называли друг друга другими именами. Таль не понимал, почему у человека должно быть несколько имён. Прощались долго, как бы не желая расставаться, снова возвращались, чтобы сказать недосказанное.
Возвращались поздно ночью. Устали, молчали, погружённые в думы. Таль впервые почувствовал, что отец и мать принадлежат не только ему, но и тем, которые называли их Илья Григорьевич и Анна Михайловна. И ещё Таль думал о девочке, с которой танцевал, о собаке, которую нужно накормить утром, о каникулах, о поездке на лето к деду и бабе в Новую Ушицу. Его сверстники между собой часто говорили о своих бабушках и дедушках, живущих с ними в одном доме или рядом. Таль знал, что у него тоже есть и дедушки и бабушки, но где-то далеко. Когда он был совсем маленьким, очень давно, родители навестили их. Мать иногда показывала их на фотокарточках, но для Таля это было не по-настоящему.
Миновали стороной парк, ещё охраняемый солдатами, вошли в прибрежные улочки. Тишина нарушалась ленивыми голосами собак. Луна фантастически освещала застывшие деревья, расплывчатые контуры домов за заборами, усиливая необычность уходящего в прошлое вечера.
Проснулся Таль окончательно, когда вся семья находилась в щели. Он помнил, что какая-то сила подкидывала его в воздух вместе с кроватью, что отец волоком тянул его, и что вместо двери пользовались окном. Отец помогал матери с Жаннет на руках соскользнуть с подоконника и кричал: «Это война, Ася, дай мне руку!» Сидели в кромешной тьме. Таль чувствовал дрожь матери, губы её шептали: «Готеню, готеню, что с нами будет?» Отец предположил, что бомбят военный городок, совсем недалеко от их дома. Голос его был необычайно напряжённым, срывающимся. Через несколько минут затихло, только мать продолжала дрожать и шептать. Отец пытался успокоить её: «Асенька, успокойся, пожалей детей. Что будет со всеми, будет и с нами». То ли от ночной прохлады, но, скорее всего от матери, внутренняя дрожь охватила Таля, появилось острое желание забраться под одеяло и заснуть. Жанет продолжала спать на руках матери.
Зыбкий предутренний грязноватый свет просочился в щель. Отец выбрался первым, мать передала ему Жанет, затем подтолкнула Таля. В абсолютной тишине какая-то птица безразлично через равные промежутки времени подавала голос. Жанет проснулась и совершенно спокойно, но требовательно попросила кушать: «нями, нями». Ничуть не удивляясь, что в такой ранний час вся семья не в доме, она протягивала ручку, сжимая и разжимая пальчики, повторяла своё «нями, нями». Отец с матерью не торопись войти в дом. Улочка заполнялась поспешно идущими в центр города людьми. Опасность, казалось, миновала, но напряжение осталось висеть в воздух, маской лежало на озабоченных лицах, передавалось друг другу в безответных вопросах.
Призывной пункт и прилежащие к нему улочки кишели людьми, телегами, лошадьми; всё это двигалось, издавало звуки. В одной руке отец держал чемодан, собранный после исчезновения дяди Землинского, на другой устроилась Жанет. Мать смотрела на отца, и порой из её больших, покрасневших от бессонной ночи и переживаний глаз выкатывались слёзы. Очередь продвигалась медленно. Говорили мало. Подходил знакомые. Прощаясь, заполняли пустоту словами. Паспорт отца бросили в мешок. Много таких мешков, уже заполненных человеческими жизнями и аккуратно завязанных верёвочкой, стояли в ряд за регистрационным столом. Кто-то предположил, что формируют бригаду в район города Сороки, где немцы прорвали оборону и что, там же выдадут оружие. Время остановилось. «Асенька, береги детей, я скоро вернусь. Видишь, много нас…», потом, помолчав, добавил, как бы для себя: «Но неизвестно сколько вернутся».
Наконец подогнали подводы. Каждый старался сказать в последнюю минуту что-то особенно важное, немедленно забывавшееся в неимоверном шуме и сутолоке. Целовались второпях, когда подводы уже тронулись. Мать с двумя детьми отстали быстро. Издалека отец прокричал: «Если придётся уходить, то в Харьков…. Там и встретимся!»
Возвращались домой медленно. Жанет хотела спать, плакала. Дом казался неуютным, чужим. Радио, висящее на стене и похожее на большую чёрную тарелку с глазом посредине, издавало скрипучие звуки, ещё более усиливая ощущение пустоты. Мать с необычным вниманием прислушивалась к этим звукам. Спать легли рано, не зажигая света. Ночью снова слышался гул самолётов, но в щель не пускались. Мать забрала детей к себе в постель и только прижимала их при каждом взрыве.
Город пустел. Ко дворам подъезжали подводы, иногда машины. Люди грузили самое необходимое и покидали дома. С приходом вечера тревога и неизвестность усиливались. Электростанцию разбомбили. Лампа на столе еле тлела. Фитиль прикручивали, экономя керосин. Мать всё время к чему-то прислушивалась, иногда вскакивала и подбегала к двери. Ночные бомбёжки прекратились, но самолёты слышались высоко. Днём мать с детьми находились в саду. Нелегко Талю было получить разрешение от матери, и, захватив объедки со стола, побежал проведать собаку, но та исчезла вместе со щенятами. В первый и второй день приходили прощаться много людей, особенно учеников в военной форме. Говорили оптимистично, но тревога не покидала глаз.
К концу третьего дня за матерью из школы прислали подводу, предложили эвакуироваться, но она отказалась под предлогом, что ждёт мужа. На четвёртый день ни один человек не посетил мать. Соседние дома казались безжизненными. Чёрная тарелка на стене замолкла. Кто-то через забор, не заходя во двор, сообщил матери, что ночью военные покинули город. Мать заметалась по дому, складывая в лежащий на столе цветной платок тёплые вещи для детей, остатки еды, коричневую сумку с документами, потом приподняла, взвешивая, вынула что-то и связала концы платка крест-накрест двумя узлами.
После ухода отца в армию мать разговаривала с Талем как с взрослым, как бы приобщая его к ответственности. Он слушал, кивая головой и делая вид, что понимает. Мать думала вслух, уговаривала себя, что нет времени ждать отца, что с минуты на минуту немцы могут войти в город, что нужно уходить, пока ещё есть возможность, потому что они, немцы, не любят евреев. Талю вспомнились тихие, полушёпотом разговоры отца и дяди Землинского о немцах, о какой-то ошибке правительства.
Мать дала Талю тяжёлый чайник с водой, перекинула за спину узел с вещами, подняла на руки Жанет. Таль закрыл дверь, ключик положил под половичок у входа, как это делали всегда для близкого человека, который обязательно должен был прийти. Шли теми же улицами, что и на выпускной вечер, но не встретили ни одного прохожего. Город, казалось, вымер. Полуденное солнце расплавляло день. Матери было тяжело, она то и дело останавливалась, чтобы поправить узел, сменить руку, на которой сидела Жанет. Чем ближе приближались к школе, тем сильнее пахло горелым. Наконец-то увидели тлеющие остатки школы. Мать опустила Жанет на землю и заплакала, заголосила в полный голос: «Зачем… Зачем они-и это сде-ла-ли, ко-му шко-ла м е ш а е т…» Жанет, уткнувшись в материнский подол, тоже залилась слезами. Таль не знал, как утешить мать и возможно ли это вообще. Всегда она утешала. Он обнял мать и, инстинктивно подбирая слова, повторял одно и то же: «Не плачь, не плач… Скоро отец вернётся». Постепенно успокаиваясь, всхлипывая, мать уговаривала себя: «Нужно идти… идти… уходить…» Она достала немного еды, поделила между детьми, напоила из чайника. Ей нужно было немного времени, чтобы перестроиться, оторваться от близкого благополучного, но уже необратимо разрушенного прошлого, сконцентрировать свои силы для спасения детей. Движения её стали жёсткими, она взвалила за спину узел, подняла на руки Жанет, и они двинулись, миновали последние дома и влились в редкий поток беженцев, бредущих в сторону Балты.
Вдоль бугристой грунтовой дороги, изрезанной глубокими колеями, стояли брошенные танкетки, тачанки, подводы, машины, пушки…. Шли по полю по нахоженной тропе параллельно дороге. Видно много людей прошли по ней среди хлебного неубранного поля. Старались идти вровень с остальными и не останавливаться, пустой чайник выбросили. Таль иногда забирал у матери тяжёлый узел. Рядом шли солдаты, большинство без оружия. Небритые, в грязной одежде, они выглядели неимоверно уставшими и подавленными, совсем не похожие на солдат из книжек или на тех, которых видел Таль совсем недавно на Первомайском параде.
Солнце клонилось к закату. Вдали тёмным островом виднелся лесок. В сумерки вошли в него и удивились множеству людей, солдат, подвод с нагруженным домашним скарбом и даже коров. Мать остановилась возле небольшой группы беженцев, странно одетых по сравнению с окружающими. Говорила она с ними на еврейском. Они отнеслись к ней с участием, постелили одеяло, дали Жанет молока с белой булкой, несколько огурцов и ломоть хлеба. Мать, готовясь к ночи, одела в тёплое детей, уложила, накрыла платком, и сама прикорнула рядом, согревая их своим телом. Костров не зажигали, говорили вполголоса, иногда доносился детский плач, чьи-то стоны, фырканье лошадей. Приглушенные звуки то затихали, то усиливались, и от этого лес казался живым дышащим телом.
Ночь ещё не выспалась, но лагерь начал вытягиваться в дорогу. Жанет посадили на подводу с другими детьми, такими же малыми. Таль шёл рядом с матерью. Одной рукой она держалась за подводу, другой сжимала руку Таля. Дети пробовали разговаривать с Талем на языке их родителей и удивлялись, обнаружив, что он их не понимает. Колёса, как бы нехотя, перекатывались из одной рытвины, заполненной грязью, в другую. Множество рук тянули телегу назад, лошади приседали от напряжения, особенно на подъёмах, и тогда их подстёгивали громкими голосами.
Солнце пригревало уже достаточно сильно, когда издалека послышался нарастающий волнами звук. Послышались крики: «Немцы… Самолёты!» И хотя самолётов ещё и видно не было, люди бросились врассыпную от дороги в пшеницу. Мать подхватила с подводы Жанет и побежала, не отпуская руки Таля. Звук приближался, настигал убегающих, и когда он стал невыносимым, мать толкнула Таля на землю, бросила не него Жанет и навалилась на них, закрыла своим телом. Таль почувствовал дрожь земли. Через мгновенье мать поднялась и почти волоком продолжала тянуть детей подальше от дороги. Таль видел бегущих, открытый ротик Жанет, солдата, который всё хотел опереться на руку и приподняться, а вокруг него примятые стебли пшеницы стали красными. Нарастающий звук самолёта возвратился, и снова мать закрыла детей своим телом.
На большую дорогу не вернулись. Узел с вещами остался на телеге. Некоторое время брели по пшеничному полю, пока не наткнулись на заросшую просёлочную дорогу. Мать несла находившуюся в забытье Жанет. Небо заволокло тучей, полил проливной дождь. Вода стекала по подбородку, одежда облепила тело. Идти в обуви стало трудно, пришлось её снять, ноги скользили, не слушались. Дождь прошёл. Брели совершенно одинокие среди необозримого поля. Наконец-то вдали увидели деревушку, празднично приткнувшуюся в свете радуги к склону далёкого холма. Время, казалось, застыло.
Измученная мать постучалась в первую же избу. Хозяйка приняла гостеприимно, помогла раздеться. Накрывая на стол, она распевно на украинском выспрашивала и не переставала удивляться решимости матери покинуть дом в неизвестное с малыми детьми. Её дети молча с любопытством наблюдали за пришельцами и за хлопотами. За дверью ещё продолжался день – граница между прошлым и неведомым будущим.
Никакая сила не могла бы поднять спящих на мягком тюфяке и укрытых тёплым одеялом смертельно уставших матери и детей. И всё же Таль проснулся от голоса хозяйки. Она будила мать со словами: «Проснитесь! Проснитесь! Немцы в деревне!» За окном фырчали машины, доносились резкие голоса. Собирались, не зажигая света. Мать натянула на себя и на детей ещё не высохшую одежду. Хозяйка приготовила узелок с едой, прикрыла Жанет платком. Чуть только притихло за окнами, выскользнули в темноту и по тропинке торопливо пошли в обход села, а там уж и лес. Женщина объяснила дорогу, поцеловала мать и детей, приговаривая: «Да хранит вас Бог», и растаяла в темноте, возвращаясь к своим детям.
Тропинка просвечивала, петляя между лесом и полем, иногда уводя в гущу деревьев. Шли медленно, сливаясь с ночной тишиной. Внезапные шорохи, звуки пугали, но не останавливали. Небо было густо усеяно россыпью звёзд, и Талю чудилось сверху доносящийся еле слышный звёздный перезвон. Роса густо облепила стебельки травинок, отражая в капельной синеве загадочные миры. Постепенно ночная синь начала уступать робкому рассвету. Тропинка расширилась и вскоре влилась в лесную дорогу. Не решаясь выйти на открытое место, присели отдохнуть, переждать до утреннего солнца. Жанет безмятежно спала, согреваемая теплом материнского тела.
Вскоре послышался тележный скрип, редкое понукивание лошадей. По дороге двигались несколько санитарных двуколок. Пожилой солдат, устало шагавший во главе обоза, придерживал лошадь за уздцы. Солдат не удивился, увидев в столь необычное время одиноко стоящих на обочине дороги, однако остановился и спросил мать, ведёт ли дорога в Балту и может ли она помочь ему в уходе за ранеными. «Да, да, конечно, - обрадовалась мать, - вот только детей устроить. Здесь, совсем рядом, деревню заняли немцы». Солдат махнул в сторону, откуда шёл и ответил, что немцы и там, поэтому нужно двигаться только вперёд, может и удастся с божьей помощью уйти от них.
Солдат посадил Таля на козлы передней повозки, дал в руки вожжи и коротко объяснил, как нужно править. Жанет устроили в ногах у Таля на дно повозки, устланном сеном. Рядом лежали прикрытые шинелями двое раненных солдат. Они что-то нечленораздельно говорили, потом умолкли надолго, и только трудное дыхание связывало их с жизнью.
Солдат с матерью переходили от повозки к повозке. Помочь раненным они не могли, нечем было, но их присутствие и забота успокаивали, вселяли надежду.
Ещё недавно Таль отвечал на вопросы взрослых, что хочет быть извозчиком. Немного повзрослев, он решил, что лётчиком быть лучше. И вот, его первая мечта, хотя и в необычных условиях, свершилась. Он пробовал натянуть то одну, то вторую вожжу, лошадь слушалась. Вскоре ему удавалось объезжать глубокие рытвины, тормозить и, подражая настоящим извозчикам, понукивать, легонько похлёстывая вожжами круп лошади. Мать появлялась изредка, поила детей водой и, поправляя изголовье раненных, внимательно прислушивалась к их дыханью. Узкая лесная дорога влилась в более широкую, заполненную идущими и едущими.
Таль увлёкся и не заметил, как солнце оказалось с другой стороны. Появилась мать с солдатом. Остановили обоз. Солдат помог Талю слезть с повозки, отнёс Жанет в тень придорожного дерева. Лошадь косила глазами, громко фыркала. Мать подержала руку сначала одного раненного, потом второго, затем накрыла их с головой шинелями. Обращаясь как будто к матери, солдат разговаривал с самим с собой, решая продолжить ли путь с умершими или похоронить. «По счёту я должен их сдать в Балте. Да и имён не знаю. Нельзя без имён хоронить. Бог не простит…»
Раненные в сознании Таля не относились ни к стареньким, ни к больным, и потому должны были только поправиться. Ему вспомнился рассказ матери, что ещё до его рождения она работала в Одессе в детском доме «Красное солнышко». По утрам воспитатели, в том числе и его будущая мать, выходили на улицы собирать детей, полуживых и умерших от холода и голода. Матери была знакома зыбкая граница между жизнью и смертью.
Телегу с умершими солдат отвёл в хвост обоза. Детей пересадили в другую, в которой раненные разговаривали и даже угощали кусочками сахара. Немцы не появлялись. К вечеру обоз остановился на окраине Балты у въезда в военный городок. На прощанье солдат завернул в тряпицу кусок хлеба, сало, несколько луковиц и подал матери.
К эвакуационному пункту, который находился в здании школы, добрались уже в темноте. В поисках места мать переходила из класса в класс, пока кто-то не сжалился и, отодвинувшись в сторонку, освободил кусок пола, прикрытого жидким слоем соломы. Таль успел почувствовать, как мать накрывает его и сестру платком, обнимает рукой, прижимая к своему телу, и провалился в бездонную пропасть забытья. Проснулся он холода. Темнота ещё не покинула школьную комнату, заполненную звуками спящих уставших людей. К своему ужасу Таль обнаружил, что одежда на нём мокрая. Рука матери успокаивала, вытирала навернувшиеся у него слёзы безвыходности. «Не переживай, Таль… Что нам делать? – шептала, всхлипывая, мать – Жанет перестала просить кушать… Я боюсь, она может не выдержать… Боже, дай мне силу спасти детей, помоги нам, помоги нам сегодня…. Помоги отцу детей моих…» Человек, лежащий вплотную к Талю, закопошился, встал, перешагнул через мать и детей и исчез.
Таль снова пришёл в себя от голоса матери. «Вот и Таль проснулся. Жанет, посмотри на него. Таль прокукарекай». Жанет улыбнулась, открыв беззубый рот, и в это время мать ловко вынула пальцем из своего рта месиво разжёванного хлеба с салом и всунула в рот Жанет. Таль делал рожицы, кудахтал, лаял, Жанет открывала рот, и всё повторялось. Комната почти опустела, а те, кто не ушли, собирались это сделать, заговаривали с матерью и даже делились остатками припасённого из той жизни. Широкая чёрная доска на стене с аккуратно выписанными белым мелом предложениями напоминала, что совсем недавно, помещение, похожее сегодня на хлев, называлось классом.
Начальник эвакуационного пункта, директор этой же школы, отвечал однозначно: «Помочь ничем не могу, выбирайтесь сами». Узнав, что мать учительница, рассказал, что власти покинули город, и что с минуты на минуту он ждёт подводу со своей семьёй, и что дети смогут сесть на подводу. «Под Первомайском живёт мой брат, останусь у него, пережду лихую годину, здесь меня все знают. Может, с Божьей помощью, и пронесёт», - делился он с матерью. Раньше Таль или не обращал внимания, или не слышал приговорку «с Божьей помощью», а теперь она у всех на устах. Он даже не понимал смысла этих слов, почему разные люди ждут помощи от кого-то единого для всех.
Вскоре подъехала подвода, запряжённая двумя лошадьми и нагруженная доверху домашним скарбом; за ней на веревке шла корова. Талю и Жанет сначала выделили место на самом верху, но мать, имея уже печальный опыт, упросила посадить детей ниже, поближе к ней, рядом с клеткой с кроликами. Вскоре перезнакомились, и матери изредка удавалось даже отдохнуть на подводе. С большой дороги съехали. Останавливались на короткие привалы напоить лошадей. Таль научился двигать ноздрями, подражая кроликам, и смешил всех, «нями, нями» Жанет вызвало улыбки. Ночевали в брошенном доме, одиноко стоящем в стороне от дороги. Вокруг стояли вразброс сельскохозяйственные машины. Разожгли печку. Мать помыла детей, постирала. Ночью с высоты слышны были самолёты и, хотя они казались не опасными, тревога неприятным страхом сжимала сердце.
Распрощались тепло. Директор по-украински наставлял мать. «Выйдешь на большую дорогу, - при этом рукой показывал направление, - она приведёт к реке. Переправишься, и сегодня же уходи из города. Никто тебя не спрячет. По мальчику понял, что евреи. Вас не любят не только немцы».
Большая дорога, как широкая вода в половодье, впитала в себя человеческие речки, ручейки, только не от весны в радости, а от бури в несчастье. Люди, подводы, машины, танки – всё двигалось к реке с желанием скорее переправиться, с одной мыслью: «авось река поможет остановить беду». Казалось бы, близко, но с Жанет на руках приходилось часто останавливаться и только к вечеру удалось зайти в прибрежные, ведущие к мосту, улочки. Пропускали медленно, сначала армейские части, в коротких промежутках – беженцев.
Эвакуационный пункт располагался в бане выше по течению реки от моста. Людей оказалось на удивленье мало. Издалека, с высоты обрывистого берега, железнодорожный мост казался ажурной игрушкой, рядом тонкой ниткой виднелся понтонный. Лучи почти спрятавшегося солнца охрой окрашивали наступающий синий вечер. Неожиданно, никак не вписываясь в окружающее, оглушая и подавляя страхом, завыла сирена. Мать, крепко схватив руку Таля, с Жанет на руках побежала, как и другие, в сторону щита с надписью «Щель». Едва успели скорее упасть, чем спуститься на дно выкопанной ямы, как грохнуло, оглушило. Таль пробовал двигаться, но не мог, что-то тяжёлое придавило его со всех сторон, рот забился землёй. Теряя сознание, Таль ощутил на лице ощупывающую руку матери.
Таль открыл глаза от головной боли и сильного звона в ушах. Он лежал на кровати, рядом с ним сидела мать и смотрела в сторону не похожим на неё безучастным взглядом. Рядом стояла Жанет с перевязанной головкой. Не понимая, что с ним и где он, Таль позвал мать и не услышал своего голоса, но для матери этого было достаточно. Она повернулась к нему и обняла, начал целовать, обливая его лицо слёзами. От боли в голове Таль снова потерял сознание и, когда пришёл в себя, увидел доктора, который строго отчитывал мать: «У него сильное сотрясение головы. Ему нельзя волноваться и делать резких движений. Через два дня я разрешу ему сесть». Доктор, то ли проявляя нежность к Талю, то ли проверяя его, положил свою большую ладонь на его шею, легонько сжал и довольно улыбнулся, почувствовав реакцию.
Мать, кормя Таля с ложечки, рассказывала, что им повезло, потому что находились у самого входа в щель и откапали их раньше всех, и что в тот же вечер их переправили вместе с ранеными, и что на следующий день немцы разбомбили мосты, и что находятся они в селе Аджамка в госпитале, и что с тех пор прошло два длинных дня, и что доктор еврей, и что у Жанет только царапины на голове, до свадьбы заживёт, и что привозят много раненных; может, даст Бог, остановят немцев и не надо будет продолжать путь, потому что нет сил. Мать часто прерывала рассказ, отлучаясь к раненным, у которых боль невмоготу прорывалась в крике.
Прошло ещё два дня. Таль учился ходить. Кружилась голова, тошнило, ватные ноги не слушались. Мать упорно просила, настаивала, и Таль шаг за шагом с её помощью восстанавливал способность самостоятельно передвигаться. Жанет тоже училась ходить. Улыбаясь беззубым ртом, она разнообразила суровую жизнь в палате. Те, кто могли, окликали её, и она семенила кривыми ножками, балансируя и судорожно хватаясь за всё, что попадалось под руку, падала, упорно поднималась под чей-то забинтованный ободряющий голос. Иногда навещал доктор, давно небритый, в грязном халате, давал столовую ложку тёмного с неприятным запахом лекарства, шутил и смеялся вместе с матерью, позволяя себе даже разговаривать на еврейском.
Ночью керосиновые лампы тускло освещали большую палату. Одна кровать принадлежала им троим. Мать почти не спала, ухаживая за ранеными. Таль тоже не мог уснуть. Болела голова, комариным писком отдавалось в ушах. Сквозь окна не прекращался глухой, то нарастающий, то стихающий гул. Мать объясняла, что это наша артиллерия не даёт немцам переправиться через реку. Раненные всё прибывали и приносили далеко не утешительные вести. И уже не на койки их клали, и не на тюфяки, а на голый пол, загромождая человеческими телами и без того узкие проходы.
Под утро третьей ночи тревожно затих гул. Ярче стали проступать в ночной тишине крики и стоны. Свет керосиновых ламп ещё не растворился в рассвете, как зашёл доктор и, наклоняясь к матери, тихо, скорее приказал, чем сказал, чтобы собирала детей. Не дожидаясь, пока она сообразит, что к чему, он поднял Таля на руки и вынес во двор. Крытая брезентом подвода готовилась в путь, спешно погрузили раненых. Через несколько минут переполненный страданиями госпиталь с доктором исчезли в утренней неизвестности.
По дороге густым потоком тянулась отступающая армия. В телеге, кроме матери с детьми, лежало ещё двое. Один беспрерывно бредил, от него осталась половина тела. Второй, с перебитыми ногами, лежал молча, неподвижно глядя в серый брезент, усиливая висящее в воздухе чувство безвыходности. Голова Таля лежала на материнских коленях, но каждая рытвина отзывалась болезненным эхом. Старик-возчик, заросший густым рыжим волосом, рассказывал матери, что подняли его ночью и приказали отвезти до ближайшей деревни «больших людей». «Говорят немцы обошли Буг и могут появиться в любом месте. Зря положили так много людей», - то ли жаловался, то ли говорил сам собой старик.
Внезапно половина человека перестала бредить и, как бы издалека, а не из тела лежащего, донеслось: «Полковник Бабушкин я, Ефрем… Фима…. В Москве у меня жена и сын, Слава…. С тридцать девятого они не знают обо мне. Передайте, что не в тюрьме умер, а погиб в бою…» Голос прервался, забулькал и затих. Возчик остановил подводу, слез и, часто крестясь и бормоча, подошёл к усопшему. Постоял мгновение и ловким движением прикрыл его глаза.
Вскоре телега въехала в деревню. Возле сельсовета, большой избы с вывеской, стояли подводы и среди них легковая машина. «Так и наказали, что машина будет ждать», - произнёс возчик. Ожидавший офицер, как бы извиняясь перед матерью, сказал, что ему приказано забрать только двоих. Внезапный громкий бас раненого с перебитыми ногами заполнил пространство: «Генерал-майор Аксёнов приказывает с почестями похоронить полковника Бабушкина. Его место в машине займёт женщина с детьми». Голос был настолько властный, что извозчик в испуге перекрестился. Офицер попробовал уговорить генерала быстрее покинуть село, но генерал резко осёк его, и телега с живыми и мёртвым, а за ней машина тронулись в сторону кладбища.
В сторожке нашлись лопата и заступ. Рыть начали рядом со свежей могилой, над которой стоял крест. Мать, ничего не сказав, пошла в сторону, как будто бы что-то искала, потом вернулась и решительно обратилась генералу: «Товарищ генерал, нельзя Бабушкина хоронить рядом со всеми. Еврейских могил здесь нет…. Вон там, - мать указала рукой, - за оградой и без креста». «На этом свете можно жить вместе, а на том, - возразил генерал, но запнулся, - впрочем, кто знает…» Офицер неодобрительно покосился на мать, но повиновался генералу. На небольшой холмик положили камень с ограды, писать было не на чём и нечем. Генерал приказал салютовать из личного оружия. Три резких хлопка, от которых у Таля зазвенело, заломило в ушах, болью остались на всю жизнь.
Переносила генерала в машину неловко. Прибинтованные к ногам доски мешали, и любое прикосновение к ним отражалось на лице генерала гримасой боли. Похороны сблизили. Называя старика-возчика отцом, генерал извинился, и непонятно было за что. Генерал знал, что Аджамку уже заняли немцы, и не известно как доберётся ли возчик домой и доберётся ли?
Легковая машина выглядела инородным телом в усталом потоке отступающей армии и беженцев. Таль впервые ехал в легковушке, но не испытывал ни восторга, ни мальчишеского интереса. Генерал не стонал, и Таль, подражая ему, старался тоже не стонать на очередном ухабе. Матери казалось, что Талю легче. Ей не верилось в везенье. Она занимала Жанет и старалась не нарушить молчаливого равновесия. Генерал сам его нарушил. Интересовался откуда она с детьми идёт, где её муж. Оказалось, что прежде, чем их пути пересеклись в госпитале, они прошли через одни и те же насёлённые пункты с разницей два-три дня. Не утешая мать, он рассказал, что под Сороками было очень «жарко», мало кто вышел из окружения, поэтому, может, и не стоит ей добираться в Харьков для встречи с мужем. Отвечая как бы на свои мысли, генерал подытожил: «Невозможно воевать на конях против танков…. Из Черниговки я, что под Куйбышевым. Добирайся туда, обратись к моей матери, Аксёновой, живёт напротив школы, поможет она тебе… Место далёкое и глухое, бездорожье, немцы туда не дойдут, техника не выдержит. Там и переждёшь…»
Ехали, не зажигая света, останавливались из-за разбитой дороги, многочисленные объезжая заторы, офицер выходил на разведку… Таль впадал в забытье. Жанет капризничала. Генерал терял сознание и пугал внезапными буйными криками; потом надолго тревожно замолкал.
В Александрию приехали под утро. Офицер объяснил матери, что по данным двухдневной давности немцы стремятся перерезать единственную дорогу к Днепру, и поэтом ей необходимо, пока ещё «мешок» не завязан, выбраться из города. Расстались возле госпиталя. Генерал был без сознания. Мать прижала к губам его руку.
Волна беженцев и отступающей армии с Буга захлестнула город. Слухи один страшнее другого о немецких десантниках наполняли сердца отчаяньем. С каждым часом надежда покидала огромный стан беженцев. Счастливчикам на редких попутных военных машинах удавалось покинуть город, но никто не был уверен, что проскочит простреливаемые участки дороги.
Время для матери остановилось. В стремлении спасти детей она натолкнулась на нечто, несоизмеримо превосходящее её силы. Она уже испытывала похожее ощущение бессилия в послереволюционные годы, когда спасала своего отца. Власти арестовали его, требуя громадный выкуп в золотых монетах. Ей было двенадцать лет, она была старшей в семье, мать её умерла. Она хорошо помнила громадные тюремные ворота и своё бессилие перед ними. Помог случай. И вот он снова – случай. Громадный «ЗИС» остановился возле них. Водитель, то ли шутя, то ли серьёзно прокричал матери, показывая на её золотые часы на руке: «Ты мне часики, а я тебе жизнь, полезай в кузов». Мать не раздумывала.
Армия эвакуировала свиней. Шофёр был пьян и всю дорогу горланил. Стреляли, брезент светился дырами от пуль. Дорога была разбитая, но машина шла на большой скорости, визжали простреленные свиньи. Когда уже не было сил скользить по залитому кровью днищу кузова, грузовик остановился. «Эй, которые живые, приехали». Вид матери и детей, которым водитель помогал спускаться из кузова, был настолько страшным, что он отрезвел. Машина, как и многие, стояла недалеко от берега. В продолжение дороги виднелся разрушенный мост. Шофёр достал из кабины солдатскую скатку и отдал матери: «Пригодится ночью, накроешь детей». Повернулся к машине, из которой лилась кровь свиней, доносилось их предсмертное хрюканье, махнул рукой и ушёл.
Таль и Жанет находились в полуобморочном состоянии и не могли передвигаться. Мать перенесла их к берегу, раздела, закутала в солдатскую шинель. Силы её иссякли. Ей казалось, что это не она, а кто-то другой машинально отстирывает одежду в крови, разговаривает с людьми, утешает детей. Подходили люди, удивлялись, давали советы, помогали, в том числе и одеждой. Наступила ночь. Кто, как мог, устраивался на ночёвку, огней не зажигали, говорливое монотонное течение успокаивало возбуждённый день. Подарок отца матери, золотые швейцарские часики на руке матери, о которых водитель даже не вспомнил, продолжали отсчитывать время.
Всё, что могло держаться на воде, приспосабливалось к переправе. Доски, двери деревянные, коряги, бочки, тазики, корыта. Днепр в этом месте был не очень широким, но течение сильное, в водоворотах. Отчаявшиеся люди, держась руками за зыбкую опору, не знали, сколько времени им придётся пробыть наедине с рекой и, вообще, удастся ли пристать к противоположному берегу.
Громадная кричащая, толкающаяся толпа беженцев пробовала пробраться на единственный, возможно, последний, паром. Командовал переправой молодой офицер с группой солдат. Мать сразу узнала своего ученика, но пробиться к нему было невозможно. Расчищая для раненых путь, он буквально натолкнулся на неё. Их отделяло всего несколько человек. «Бросай, бросай ребёнка», - крикнул он, и мать, это было так непохоже на неё, в отчаянном порыве бросила ему Жанет. Таль, услышав крик Жанет, ринулся за ней, расталкивая и кусая всё, что ему мешало на пути. Никакая сила не могла остановить мать и сына. Прошло всего несколько мгновений. Жанет дрожала, захлёбываясь, как будто ей не хватало воздуха. Мать обеими руками прижимала её к себе. Людской поток вынес их на верхнюю палубу, с которой матери удалось увидеть на берегу среди группы солдат своего спасителя, вчерашнего ученика. Паром не мог отчалить, люди не отпускали его, военные отрывали людей друг от друга. Наконец, перегруженный трёхэтажный паром отчалил, но люди продолжали прыгать, срываясь и оставляя в воде человеческий шлейф.
Сразу же после отплытия появилась в небе «рама», самолёт-наблюдатель, за ней последовали истребители, пикировщики. Они летели совсем низко. Можно было различить даже лётчиков. Расстрел людей на беззащитном пароме был для них забавой, разминкой перед бомбардировкой города на другом берегу. С палуб кровь человеческая стекала в воду, красным следом стелилась за бортом.
Безлюдные прибрежные улочки Кременчуга поражали чистотой. Мать с детьми прижались к тёплой стене каменного дома на аккуратно замощённой площади. Бежать в щель мать не решалась. На противоположной стороне площади стоял катафалк с запряжённой лошадью. При каждом близком взрыве мать вжимала детей в стену дома. Неожиданно на площадь выбежал солдат и, увидев несчастную, прижавшуюся к стене троицу, жестами, криками пригласил их на катафалк. Застоявшаяся испуганная лошадь понеслась, подгоняемая взрывами и криками солдата, по пустынным улицам. Копыта лошади громко цокали по мостовой, отдаваясь болезненным эхом в голове Таля. Солдат остановил лошадь возле вокзала, помог матери слезть с катафалка и исчез во входном проёме громадной двери.
Вокзальный перрон был пуст, но вдалеке на путях стоял длинный пассажирский состав, в голове которого громко дышал дымом и паром паровоз. В вагонах не было свободного пространства, люди сидели и стояли плотно прижатые друг к другу. Таль почему-то оказался в туалете между чужими телами. Матери он не видел, но она время от времени окликала его. Постепенно Таль просунулся к ней. Пожилая женщина, из сидящих, взяла Жаннет. Кто-то протянул Талю яйцо. Воды не было. Поезд всё стоял и стоял, подбирая немногих последних. Немцы продолжали бомбить город, но вокзал и одиноко стоящий состав не трогали: возможно, берегли для себя. Никто толком не знал времени отправления. Наконец-то, ближе к вечеру, загудел, запыхтел тяжело паровоз, и колёса, как бы нехотя, начали отстукивать свой последний путь из Кременчуга. В пути выяснилось, что состав движется точно по расписанию «Кременчуг-Харьков».
Родные в Харькове, они покинули Новую Ушицу в период раскулачивания, ничего не знали об отце и о ушицких родных матери. Они с недоверием слушали рассказ матери. Победа над немцами и окончание войны им казались более близкими, чем вероятность эвакуации. На следующий день после приезда мать, наказав Талю следить за Жанет, ушла доказывать властям своё существование, восстанавливать утерянные документы. Она решила как можно скорее покинуть Харьков, боялась ошибки, которую совершила в Рыбнице, надеясь и ожидая до последней минуты.
К рождению сестры Таль отнёсся равнодушно, не понимая, что ему придётся пройти с ней всю жизнь и называться братом. Впервые сознание неразделимости его и сестры Таль понял на пароме, когда невидимые связывающие их нити натянулись, готовые разорваться.
Неловко выговаривая его имя «Толь» и глядя на него большими, широко раскрытыми серыми глазами, Жанет доверчиво тянулась к нему обеими ручками. Таль отзывался на её доверчивость и, как мог, забавлял, подразнивая «нямолэ, нямолэ», от чего Жанет смеялась. Большую часть времени они находились за домом, в старом, заросшем, никем не присматриваемом саду. Таль ещё не пришёл в себя после контузии, и потому тишина у него сливалась с перезвоном колокольчиков, и каждое движение отдавалось болью и напоминало об опасности.
На третий день мать вернулась из города рано и начала собирать детей к отъезду. Родным она объяснила, что её с детьми согласились взять на санитарный поезд, идущий в Куйбышев: «Если появится Изя, или кто-либо из родных, то меня можно будет найти в селе Большая Черниговка». На вокзал добрались засветло. Поезда не было, и никто не знал, когда он придёт. Наконец-то ночью, в кромешной темноте, прорываемой тусклыми лампадами путейцев, послышался шум и свисток приближающегося паровоза. Мать уложила спящую Жанет на мешок с тёплыми вещами, заботливо упакованный родными, и, наказав Талю ожидать, исчезла. Мать была уверена, что её детям не угрожает опасность; она была среди своих и доверяла людям.
Из затемнённых вагонов выносили носилки, наглухо закрытые одеялами, вносили бидоны, ящики, сквозь деловитую суету прорывались приглушенные голоса, молоточный перезвон железнодорожников. То ли от ночной прохлады, то ли от чувства пугливого одиночества, Таль почувствовал мелкий противный озноб.
В Черниговку добирались долго. Степь и степь, полуторку сменили лошади, заночевали в каком-то селе. В памяти остались клопы, почти бессонная ночь. На утро лошадей сменили верблюды. Поселили их в громадной деревянной избе с русской печью посредине большой комнаты. На следующее утро после приезда Таль вышел из дому по нужде, уборная находилась за домом, там же и начиналась степь. Напротив двери стояли два белобрысых мальчугана. Они с любопытством уставились на Таля, потом скороговоркой затараторили с необычным акцентом: «Поговорить бы надо быть маненечко… пойдём за сено, туточки, недолечко…» Таль не понимал, что от него хотят, повиновался скорее их жестикуляции, нежели словам. Они зашли за стог сена недалеко от дома, и один из них сразу же начал ощупывать голову Таля, приговаривая: «Мамонька сказывала, что нехристь ты, а у всех нехристей на голове рога…. Ой, дура-то какая…. Говорил ей, что не могет быть…». Мальчики засмеялись, да так заразительно, что Таль присоединился к ним. Они втроём катались от смеха на сене и не могли остановиться. Таль не знал, от чего он смеётся, но продолжал этот безумный смех. Когда успокоились, представились: «Ево Алёшкой, а я Вовка, а ты как?» «А меня зовут Таль». «Что это Таль?» Таль пожал плечами. «А как ложка по-вашемскому?» - добродушно допытывались новые друзья. Таль поморщил лоб и непривычно произнёс «Лефель». Они снова начали смеяться и повторять слово с различными прибавками. Таль не присоединился к их смеху.
Таль спросил мать, что означает его имя? «Твой прадед дал тебе это имя. Он был служитель Бога. «Таль на нашем языке означает роса, роса освежает природу и предвещает хороший день».