Не по сезону легкая куртка с оторванным рукавом, кроссовки болтаются на потрескавшихся липучках, шапка, примерзшая к водосточной трубе, осталась где-то в соседних дворах - декабрь, леший бы его побрал!
Напротив витрина ресторана. Там, наверное, тепло. Чужое пространство за иллюзией стыдливости стекла. Растения и цветы в пенопластовом багете неуместного лета, раздаривающие сверкающую морось простывшему вечеру.
Навстречу по обледеневшему тротуару катится мусорный бак. С трудом уворачиваюсь, пережидая в жерле парадного. Посреди мостовой пар из-под крышки люка. Можно остановиться и согреть подошвы, но ненадолго. Из-за поворота выскальзывает очередное авто - приходится уступить незаконно занятое место на проезжей части.
Еще один круг вечной мерзлоты по улицам. Закусочная. Едва теплая шаурма с запахом прогорклого масла. Продавщица вышла неизвестно куда. Неизвестно насколько, неизвестно когда будет, но будет. И еще будет что-то такое с мясом, или запахом мяса. И пиво - только с прилавка – холодное. Все равно. Давайте холодное.
Оглядываюсь по сторонам.
На перекрестке телефонная будка. Стекла разбиты, трубка оторвана – болтается на остатках проводов. Телефон! Пальцы, промахиваясь, не с первого раза набирают номер. Замерзшее ухо склоняется к замерзшей ладони. Это ты? Нет, не ты…
Денег хватит на хот-дог и пару банок джин-тоника. Только зачем?
Поехать к тебе? Я знаю, что ты ответишь, словно пробегая мимо, сквозь дверь: отогревание блуждающих по городу - дело ног самих блуждающих по городу. Не задерживаясь на вывесках магазинчиков, кафешек, забегаловок, палаток, соскальзываю взглядом под ноги – не споткнуться бы. Однажды, кажется, это уже было – ты оставила меня рядом с таким же пластиковым павильоном, и в такой же снеговерти куда-то ушла, может быть, в кафе, где пиво в стеклянных кружках, где люди, где тепло, где никого не надо обходить стороной.
Поехать не к тебе? Дурацкая мысль, дурацкая и холодная. Я знаю, что спросит замерзший домофон на сером подъезде в противоположном конце города. И трястись сейчас с двумя пересадками в спальный район – как они там спят рядом с железной дорогой – ну, уж нет!
Поворачиваю к реке – там дебаркадер освещает кусок промерзшей набережной.
На языке ни одного слова, в горле ни одной фразы, в голове ни одной памяти. Капли джин-тоника, стекающие после каждого глотка, примерзают к жестяной крышке. Индевеют на глазах. Запорошенные птицы на проводах, ночные кошки выглядывают из подвалов сквозь тесные окна. Собаки петляют зигзагами, сокращая круги вокруг остатков шаурмы.
Вечер привычным движением усмирил неоновые вывески; лишь кое-где еще редкие фонари, неплотно закрытые жалюзи, спешащие маршрутки с приглушенным светом в салонах, обдающие мокрым снегом вперемежку с выхлопным смрадом, спорят с ним, но как-то нехотя, через силу; исполнительным фонарщиком вечер прошелестел по городу - поправить растрепавшиеся облака, задернуть шторы на окнах, разогнать одиноких прохожих, прибрать сугробы - чтобы ничего не блестело, нигде не нарушало, никого не одобряло - и последним щелчком обожженных пальцев затушил курительную трубку. Аккуратная прогулка капризного вечера, замерзающим движением не оставившего места для следующего шага.
Опять поехать к тебе? Я все знаю уже сейчас. Услышать задолго отрепетированное, услышать срывающимся истеричным голосом: «не приходи больше».
Выхода нет, тепла нет. Ничего больше уже нет.
Поехать не к тебе? Опять я, как Бог – даже неуютно от этой мысли - знаю все заранее. Как же скучно предугадать это твое - «навечно»! Идиотское слово – навечно. За каким чертом? Как будто оно существует, хотя бы, в каком-то одном, из всех придуманных измерений.
Не могу больше слышать: «не звони». Не могу больше слышать: «навечно».
Хочу только «сегодня», хочу «до утра». Хочу, чтобы было всего лишь тепло. Позвонить не ей, и не тебе, а той, что…?
Хочу на дальнем конце бесконечных проводов услышать равнодушное: «сейчас». И, наконец-то, идти, бежать, ехать, лететь, все равно куда, выбрав направление – навстречу, или от себя, или от этого чертова вечера, или навстречу с этим чертовым вечером, который никогда не закончится. С чувством облегчения. Избавления. Без всякой цели. Без всякой боли. Лишь бы тепло.
- Эм! Так меня зовут – Эм. Вообще-то, по-настоящему, меня зовут Эммануил – так хотел дед - в тот год, когда я родился, ему дали какую-то премию в Кембридже. Бабушка, хоть и противилась внутренне, но демонстративно не возражала. Во-первых: в нашей семье возражать демонстративно деду было не принято, а во-вторых: потому, что в тот год деду дали какую-то премию в Кембридже. И вот уже полтора года, я - Эм. Это меня уравнивает с собаками на тротуарах.
- Эм! Тебя где черти носят?
- Чтоб вас самих черти взяли! – даже в детстве меня никто не называл собачьей кличкой, и плетусь с разноцветной улицы во двор, где меня среди завалов пустых ящиков ждут. Как-то их тоже зовут по-собачьи. Нет, не помню. Может быть, послать их всех к чертям и позвонить тебе? Или не тебе? Только зачем?
Взлохмаченная ночь снова навела на небо неосмысленность. Звезды изменились, глядя на меня, искривились в насмешливую гримасу.
А я не пью джин-тоник в одиночестве и слоняюсь по темному городу, вместе с собаками высматривая недоеденный кусок в залежах мусора у палаток на тротуарах. Тротуары - спорная территория между нами. Как место снесенной пятиэтажки посреди давно нежилого жилого квартала. Как разрушенный Кембридж, а вместе с ним и вся последующая жизнь.
И все-таки я звоню той.
Ты стремительно и гулко врываешься в дверь кафешки, приносишь с собой нашу самую первую ночь запоминаний, громкие разговоры, шубу, под которой ничего, и сквозняки. Под легким взмахом руки прическа мгновенно становится похожей на неприбранный вечер.
– Ну! - говоришь ты категорически, выкладывая в центр столика кошелек.
Голос, не причесанный телефонной трубкой, звучит грамотно и глупо. Мне хочется тут же сбежать. Почему мне всегда хочется ровно через минуту сбежать от тебя куда угодно – пусть даже там будет совсем не тепло.
Потом была растрепанная ночь, и ничего не было. Или было: дешевая забегаловка, бутылка водки, неожиданно появившаяся на столе из твоей сумочки, висящей на подлокотнике барного кресла.
Томно: - Принеси мне текилу!
Сейчас ты меня будешь учить правильно пить текилу, и я наливаю тебе водки.
У меня дрожат руки – никак не могут согреться.
Ты это видишь – ты вообще все видишь и замечаешь - и усмехаешься, глядя на мои вздрагивающие руки.
Везущее только нас, лично нас двоих на заднем сидении такси, все время расплескивающийся пластиковый стакан, ты смотришь мне в лицо, ты смеешься.
Полчаса дороги к тебе и вся ночь – у тебя.
Пока ты плещешься в ванной я, сидя за столом, засыпаю, прислонившись спиной к батарее парового отопления, обнимаю наполовину пустую бутылку. Я улыбаюсь о своем, и сейчас мне, наконец-то, тепло. Потом мне будут сниться сны, и даже если ты сейчас захлебнешься в ванной под свою вечную «Yesterday», я узнаю об этом только завтра.
Я машинист поезда дальнего следования, проносящегося сквозь спальные районы. Под мои железные колеса падают люди. Они лезут и лезут. Люди прикипают к раскаленным сверкающим ободьям моих колес, оставаясь лежать на шпалах, пока за ними не придут голодные собаки. Вот под колеса вывалилась из своей кровати благообразная старушка, перед Рождеством отмолившая все грехи, вот не успевший совершить ни одного греха послушный ребенок, вот его родители, отработавшие по три ночные смены за грехи совершенные и не совершенные. А вот под мои колеса вползает мой страх, и следом - я сам. Только я еще не умер. Я живу в прочной скорлупе своего страха.
Мы сидим на ступеньках незнакомого подъезда. Сидим как-то глупо и не вовремя. Ты все время куришь. Говоришь и куришь.
- Я видела маленького щенка в воде, когда мылась. Сначала он плавал из конца в конец, плавал, и скулил. А потом проскользнул сквозь решетку, туда, в канализацию, и всплыл в пузыре воздуха огромной красной собакой…
- И что из того? Собака и собака. Мало ли собак по городу плавает?
- Ты не понимаешь! Она была ярко-красная, как кетчуп. Нет! Как кровь!
- Как кровь? Ты не преувеличиваешь!
- И до блеска вычищенная! Изящные лапы, поджарые бока. Как моя шуба!
Я скольжу руками по стенам, путаюсь в решетках перил, выбираюсь на площадку между этажами, достаю из кармана завернутое в хрустящий целлофан - твой подарок - заворачиваю еще крепче, разглаживая пальцами морщины, укладываю поглубже, на самое дно. Ты только не смейся больше, слышишь, не закрывайся наглухо изнутри в свою проклятую шубу, чтобы все было просто и по-человечески, а я не буду прятаться на лестничной клетке, чтобы достать шуршащее в целлофане. Я подойду к окну, и буду дышать вечером, который, наконец-то, перестанет быть опасным.
Мой взгляд упирается в крыши домов. Наверное, я опять ищу звезды - в который уже раз.
Она по-детски улыбается и достает банку пива из-под шубы, когда я поворачиваюсь к ней.
Ничего не изменилось. Я возвращаюсь на грязные ступеньки.
- Знаешь, - решительно начинаю я. С ней всегда начинают так говорить, но очень быстро снижают неосмотрительно взятый тон. Она не дает мне закончить. Она все говорит сама и говорит, курит одну за одной, и говорит, говорит. Я не слушаю, и никак не могу решить - как бы раствориться в ее словах, спрятать ошалевшую головную боль в одной из ее бесконечных фраз. Скольжу глазами по открытым губам – губы приглашающие, соблазнительные, способные предать в самый неподходящий момент, когда станет тепло. И насмешливые. Насмешка убеждает, что она способна предать кого угодно, только не меня. Хотя бы сейчас.
Покачиваюсь, вываливаясь на улицу. Утренний холод, как избавление. Снова начинает колотить. У меня отмерзают ноги, леденеет каждый вдох, сгорает каждый выдох. Оттираю пальцами стекла очков. Вижу деревья и фонари. И снег. Оглядываюсь и больше ничего не вижу.
Вслед за мной хлопает дверь.
Серая, разбавленная светом тусклых фонарей, ночь сквозь снег. Мы не можем понять, где мы. Сретенка? Мясницкая? Какая-нибудь Маросейка, замерзающая между…? Между чем и чем? Между твоей шубой, под которой ничего, и твоим:
- Позвони.
- Обязательно.
Обещание позвонить, зная, что никогда не позвоню. И все-таки позвоню, когда станет так же холодно, как холодно сегодня, вчера, и будет завтра.
Она поворачивается, приводя одним взмахом прическу в подарок наступающей ночи и уходит, взрывая острыми каблуками мою молитву. Уходит в падающий снег.
А я остаюсь один на один с наступившей ночью, о которой знаю все. Это совсем просто – знать: как она ходит, как она ругается, как спит и… как скулит маленьким щенком.
И совсем ни к чему вдруг дребезжит телефон. Приходится зашвырнуть его подальше в сугроб и послать всех к черту.
Я стою и жду, когда из-за спины на цыпочках подкрадется черная-пречерная ночь и станет страшно. Страшно не потому, что страшно умереть. Даже не потому, что я один посреди огромного города. Страшно от того, что может стать еще страшнее, а я пока не знаю, как это может быть – еще страшнее.