Александр Клепиков
Севостьяновский спуск.
Если слева по асфальтированному тротуару обойти здание университета, то обязательно
попадешь на улицу, выложенную булыжником и идущую круто вниз. Это и есть Севостьяновский
спуск. Наряду со множеством иных чувств в душе опять возникает и острое недовольство собой – так и не удосужился узнать, поинтересоваться, а какому Севостьяну и за какие такие его заслуги обязаны мы названием спуска, столь дорогим сердцу каждого, я думаю, старого воронежца.
До войны на месте нынешнего университета стоял Митрофаньевский монастырь. Сторожилы рассказывают, что строение было весьма внушительное и оно явно доминировало на круче - самой высокой точке города. В ясную погоду, если подъезжать к Воронежу со стороны Таврово, издалека были видны шпилеобразная звонница и сверкающие купола Благовещенского храма.
Однако я не помню довоенного Митрофаньевского. После освобождения города от немцев, чтобы спрямить путь до Плехановской, люди пробили дорожку через груды битого красного кирпича и ходили прямо через разрушенный монастырь. В те трудные годы со строительными материалами было туго, а обустраиваться после войны было нужно почти всем, и, конечно, остатки монастырских стен были, что называется, по кирпичику разобраны, развалины заросли бурьяном, но прибитая людьми дорожка превратилась в широкий проход. Ночью там ходить боялись, случалось, и раздевали, такой вид грабежа в первые годы после войны был весьма распространён. Вот с тех пор я и помню и развалины монастыря и спуск к реке с крутой самодельной лестницей между убогими домишками. И помню неохватную глазом небесную синюю ширь, открывающуюся с кручи. Мы, подростки, по Севостьяновскому бегали на речку. Сбежим по ступенькам к широкому лугу, долго идем в сочной высокой траве по колено мимо небольших озер, где малышня в мутной воде ловит мелкую селявку марлевыми рамками, а недовольные гуси строго шипят на прохожих и норовят ущипнуть за ногу, воинственно охраняя свой выводок. Река делает здесь несколько изгибов, и место купания мы выбираем каждый раз новое – то на пологом песчаном берегу, то идем на обрывчик ( якобы здесь сто лет назад дорога через речку со Стрелецкой улицы проходила ), чтобы быть ближе к взрослым и подальше от гусей, уток и малышни.
Июль печет невыносимо. Воздух гудом гудит от насекомых, дрожит и искрится на солнце. Река сверкает серебром от брызг и набегающей мелкой волны, манит прохладой , притягивает, как
единственное спасение от изнуряющей жары. Вся пацанва Гусиновки – на речке. Ныряем, плаваем, играем в «серу», догоняем друг друга – резвимся в своё удовольствие. Нанырявшись до
головокружения, до тошноты, до красных глаз, притомившиеся, идем домой, как после работы. Я всегда останавливаюсь на круче.
…Меня завораживают эти места! Стоишь и наслаждаешься высотой. Гусиновские водят
голубей – почти каждый двор. Голуби стаями вольно парят в знойном воздухе, одни – почти на одном уровне с тобой, другие – еле заметными точечками белыми, серыми, сизари… турманы… в нестерпимо ярком небе. Среди них и моя голубка сизокрылая. Я давно приметил её – она такая красавица! Воркует, манит, зовет, и у меня в груди такое чувство… кажется, и самому взлететь в небо не трудно. А как хочется самому взлететь! И для мальчишеской мечты – ничего невозможного нет… Вот он, порыв горячего, сильного ветра, и я… я взмываю с кручи и с гулко бьющимся сердцем лечу к ней, своей ненаглядной, приветливой, ласковой…
-Да куда же ты? - весело смеется она, увертывается от меня.- ты же человек! Тебе нельзя -
разобьешься! Ты же летать не можешь!
Я пытаюсь догнать её, касаюсь руками её нежных перьев, беру её в руки... Она дрожит,
вырывается, смеётся:
- Отпусти! Мы же погибнем!
-Не отпущу! Не погибнем! Ты - моя!..
-Убьешься!.. Держись !- вырывается она из моих рук и, взмахнув крыльями, круто взмывает, уходит в небо… и вот я уже один – в бездонной пронзительной синей глубине…
Мальчишески призрачные мечты, которым под силу всё… Они с годами исчезли, растаяли, как жаркое то летнее марево, и пропали. Где-то глубоко-глубоко в самых тайных тайниках твоей души, они только твои, личные. В них и признаться-то как-то неудобно даже лучшему другу…
...Стайка турманов - прямо передо мной. Кувыркаются в синем небе, как и мы пацаны, в прохладной воде реки. Удивленно смотрят на нас и как бы зовут к себе:
- Ребята! А ну, давай, как мы! Слабо вам, да? То-то же… - и продолжают резвиться, взмывать и снова падать вниз. Снизу раздается сильный свист, и голуби, нехотя, устремляются в высь – и вот они уже еле видны. Свист повторяется. Они уже над рекой, к ним
присоединяется ещё одна пара, другая... а внизу всё размахивают шестом – длинным и с
тряпицей на конце. Голуби плавно идут к земле, кружат, снижаются с жаркого воздуха – в приятную летнюю прохладу своей голубятни… благодать, жара спадает…
Закат. Народ возле домов, на лавочках вышел посидеть, управившись со своими дневными делами. Из открытых окон льется музыка – радиола или патефон?
- «Эх, Андрюша...»
- «Живет моя отрада… в высоком терему...»
- «Лучше нету того цвета, когда яблоня цветет...»
А вот и хорошо подгулявшая уже компания лихо отплясывает «Рио – Риту» - выходной день, весёлые пары, характерно подергивая плечами и руками, носятся, кружатся в ритме быстрого модного фокстрота. А где – то завели другое, певуче – нежное «О, голубка моя…»
На подъеме вздыхаю облегченно полной грудью прохладный вкусный воздух, уже охлаждённый тенью кручи, и слушаю, слушаю и наслаждаюсь с замиранием сердца… По всему лугу разливается летний теплый вечер. Поют. Неизвестная жизнь людей привлекает неведомыми тайнами, будоражит воображение…
А зимой за снежной метелью – света белого не видно! – и, конечно, с кручи совсем не видно Левого берега. Всё бело. Высота ещё более тревожит и пугает – где домишки, где люди? Всё укрыл пляшущий, бушующий, морозный буран…
...Весенние дни открывают синие далёкие дали – неоглядный простор, четкий и ясный,
волнует заманчиво и призывно радует. Но вместе с тем и грустно отчего –то, неспокойно на душе. Река разлилась как море, и ещё прибывает. Вода стоит во дворах домов, что под лугом, и затопила их по фундамент – мощь природы богатырская! Кажется, дома плавают, как суденышки…
Потом вода спадает - быстро зазеленеет луг, ещё ярче засветит, еще горячее пригреет солнышко, и вот уже на реке снова ребячий шум, гам, брызги, крики. И снова гуси на лугу и на берегу
– может, те же самые? В буйных садах расцветают вишни, яблони, сирень-черёмуха пахнет необыкновенно, как всегда…
Всё повторяется из года в год – весна сменяет зиму, лето – весну. Только нет на земле ничего вечного, и время меняет жизнь. Теперь уж нет реки, нет луга – всё покрыли собой темные воды
городского водохранилища… Не звучат песни, не видно и голубей на бывшей Гусиновке…
В последний свой приезд в Воронеж с острым чувством утраты прошелся по старым местам: голому пустынному берегу рукотворного моря и совсем не узнал родных мест. Такое впечатление, что это и всегда был безлюдный, брошенный пустырь. Здесь и там основательно врыты в песок массивные столбы с деревянными щитами и черными, мрачными письменами н них по трафарету «КУПАТЬСЯ КАТЕ-ГОРИЧЕСКИ ЗАПРЕЩЕНО! ОПАСНО ДЛЯ ЖИЗНИ!» Сразу вспомнилось: в нашем детстве подобные запрещения прибивали на железных пластинах на электрических столбах «Не влезай – убьет!» А под надписью – черный череп со крещенными костями и восклицательным знаком. Хожу по пустынному берегу, до самого моста насчитал уже с десяток таких предупредительных щитов, а в голове засели, не отпускают слова очень популярной песни нашей молодости: «Голуби, вы сизокрылые, в небо голубое унеслись…» И, конечно, вспоминаю наших голубей детства… свою голубку… где они? В какую невозвратную даль унеслись? Время и песне придало иной смысл, очень невеселый и очень далёкий от её родного, лирического, полного оптимизма и романтической мечты. Да, время-времечко. А сколько здесь было детворы – и это после такой страшной войны! А сколько веселья, шуму и крику, и радости… Теперь вот уж действительно: «на берегу пустынных волн…» И опять горькие, поистине трагические мысли, сравнения, параллели – посмотрел бы сегодня гениальный наш Самодержец, великий наш патриот и реформатор Божьей милостью, что сотворили с его державной Россией, куда привели ее зело неразумное, зело корыстолюбивые, нечистые на руку сегодняшние горе - реформаторы… самые страшные преступники не смогли бы так порушить былую российскую мощь и российский флот, любимое детище его… и так преступно, не долго думая, наглухо забить, заколотить прорубленное его трудами «окно в Европу»…
Уже поднимаясь в гору все по тому же Севостьяновскому спуску, оглянулся и увидел с
чувством щемящим сердце – какой-то он не тот уже, не наш, не мой уже Севостьяновский. И
представил себе и вдруг увидел зримо, что называется, воочию: на одном из дворцов, взметнувшихся здесь высокомерно над всей округой, разбитой мостовой блестит лаком масляной краски новенькая
воображаемая табличка, на которой обычно пишется название улицы. И на табличке вместо старого названия «Севостьяновский съезд», написано «ПРОСПЕКТ ИМЕНИ ЕЛЬЦИНА»… Безрадостный и голый песок… тоска и запустение – на райском когда-то месте…